Текст книги "Альманах «Российский колокол». «Новые писатели России». Литературная премия М. Ю. Лермонтова. Выпуск №3"

Разумеется, водятся! Как они могут у нас не водиться! Что за недоверие российской столице?!.. Если Создатель выбрал себе место на небесах, то этим юродивым самая дорога в Россию, в её, так сказать, мятущееся сердце… Это вам не деревня какая-нибудь под Рязанью, где все удобства на свежем воздухе, и даже не город бывшего великого вождя Великой Провинциальной революции, а по-современному город Петра Святого, куда эти бестии жалуют, да и то по особым приглашениям и по самым большим праздникам. Разве там решается судьба? В России судьба решается на московской земле! Москва – это судьба!.. А где решают нашу судьбу – там и чёрт! Так что уж коли клясть судьбу, то не забыть надо столичных обитателей! В этой чудной столице водятся такие создания, совершающие такие проделки с обыкновенными людьми, что скажи о них автор, его тут же сочтут сумасшедшим, докажут, что такого не может быть и что надо отправить автора либо в дом для безумных, либо за границу, где и живут одни безумные, потому что нельзя так клеветать на нашу жизнь, может быть, в чём-то и неправильную, но зато нормальную, российскую…

Разумеется, российские бесы поселяются не за каждой стенкой. Разве захочет чёрт жить в какой-нибудь претесной комнатушке, где и мысли-то приткнуться негде? Хотя чёрт его знает, может, в тесноте-то как раз и легче залезть в душу? Однако автору почему-то кажется, что чёрт любит размах, так, чтобы под рукой была не одна какая-нибудь слабая, пропавшая душонка, а сотни, а то и тысячи, десятки, сотни тысяч, миллионы, и чтобы эти души были просторные, светлые, так сказать, с мечтами о прекрасном будущем и помыслами… Вот это место для чертовского раздолья! Вот это бесовский размах!

Да, таких стен в нашем дорогом городе предостаточно, и москвичи осведомлены о них наилучшим образом и даже могут указать вам пальцем конкретно на каждую из них. Впрочем, эти стенки сами за себя тоже постоять могут, сверкая на солнце мраморными, бронзовыми вывесками с крупными убедительными буквами. Туда и раньше-то за три рубля было сложно попасть, а теперь при дверях стоят такие представительные мужчины, что даже не знаешь, какими ассигнациями ныне двери открываются…

Однако автор спешит оговориться, что в данном конкретном случае речь идёт не о каких-то там очень важных государственных домах с их дубовыми дверями, которые не прошибить и самой крепкой русской голове, даже если разбежаться от самого центра Лубянской площади; о нет! Речь идёт не об этих домах, на эти дома автор и не посягает – нечего раскрывать государственные тайны, а то вдруг Государство погибнет, кого обвинят? Авторов, конечно! И правильно сделают – нечего лезть со своим правдоисканием! Да, так что речь идёт совсем не о тех домах, куда должны лезть не авторы, а Прокуроры и Судьи, нет, речь идёт совсем даже о других домах, одни названия которых заставляют умилиться и думать о чём-то возвышенном, неземном, духовном… Ах, эти московские дома поэтов и музыкантов, зодчих и артистической молодёжи! Да, читатель, я думаю, ты догадался, о каких домах идёт речь! О тех, где парят в воздухе невидимые музы и жизнь вечный праздник!..

Итак, в одном из таких домов в середине лета в году, который теперь записан во все учебники мира, в огромном ресторане с камином, который, правда, на памяти автора никогда и не зажигался, в приятном полумраке, за столиком налево от входа, как раз рядом с раскрытым чёрным, немного запылённым зевом этого известного на всю столицу камина, около тяжёлой мраморной колонны сидели трое: двое мужчин и, разумеется, молодая женщина.

С кого начнём наше повествование? Чего скрывать, автор всю жизнь был очарован красотою богинь, которые ступали по одной с ним земле, так что сначала о прекрасной даме! О нашей героине можно было с уверенностью сказать, что она либо накануне участвовала в конкурсе красоты, либо вообще не москвичка, потому что на ней не было ничего отечественного, но при этом всё сидело так естественно, так просто, как будто она с колыбели привыкла носить только иностранное. Однако это было совершенно не так, более того, это было совсем не так и фамилия-то у неё была совершенно русская; её звали Анастасия Лунёва по прозвищу Луна, что само по себе говорило о её происхождении. На вид Луне было лет двадцать пять, но мы точно знаем, что в этот день ей исполнилось ровно двадцать семь лет и три месяца, что, впрочем, ей совсем не мешало считать, что её жизнь только начинается, с чем автор, конечно, совершенно согласен. Как говорится, юность нас балует до последнего вздоха.

Мужчины были не менее выразительны. Тот, что постарше и которому можно было дать лет сорок пять, звался Вадимом Осиповичем Брунч-Брулевичем. Из кармана его новенького, пахнущего Европой светлого костюма вился как факел острый конец накрахмаленного платка. И вообще Вадим Осипович был весь бодр и подтянут, и всё в нём свидетельствовало, что он человек, знающий до последних мелочей радости жизни и всякие другие откровения. Он, как у нас говорят, проходил по культурной линии. Только эта линия исходила из известного на весь свет Чрезвычайного Комитета Безопасности – ЧРЕЗВЫЧАЙНИКА по-народному, или ещё проще – ЧАЙНИКА. Впрочем, Брунч-Брулевич и ЧАЙНИК были в прекрасных отношениях. Вадим Осипович считал ЧАЙНИК своим родным домом, ЧАЙНИК считал Брунч-Брулевича своим родным сыном. Второй собеседник был моложе и скромнее Вадима Осиповича и в одежде, и даже в выражениях, хотя и был журналистом и работал в знаменитой большевистской с тысяча девятьсот пятого года газете «Гнев народа». Его звали Григорий Лютый. Григорий был хорош от природы – высок, с крупными чертами лица. Его тёртые джинсы и свитер на голое загорелое тело ещё больше подчёркивали его природные достоинства, а связь с газетой делали его имидж просто почти романтичным. Даже Луна удостаивала его иногда бесплатной улыбкой, хотя бесплатное всегда считала лицемерием. Сама Луна не была лицемеркой, она работала за большие деньги, а часто и за валюту.

Было видно, что собравшиеся ожидали чьего-то прихода: они то и дело оборачивались на главный вход в каминный зал. Они обговорили уже почти все темы сегодняшней московской жизни, съели обед из трёх блюд и перешли теперь к кофе и политике, потому что уже не о чем было говорить. Правда, Брунч-Брулевич ещё заказал себе рюмочку французского коньяка, который считал необходимым в его тяжёлой работе в ЧАЙНИКЕ.

Конкретно речь шла о большой статье, появившейся в сегодняшнем номере «Гнева народа». В ней говорилось, что в нынешних условиях, сложившихся в государстве, в политике правительства и президента должна чувствоваться душа. Статья так и называлась: «Должна ли быть душа в политике». Григорий был уверен, что статью писал сам Главный редактор Игнатий Игнатенко, который был в какой-то родственной связи с самим Президентом. Поговаривали, что Игнатий Игнатенко женат на дочери Президента от незаконной связи. Впрочем, Григорий нисколько не сомневался в связях Игнатенко с Президентом, иначе как бы Игнатий стал Главным редактором в тридцать шесть лет? «Аферист, – думал Лютый про Игнатия Игнатенко. – В России нельзя стать Главным редактором в тридцать шесть лет. Он – не Пушкин».

– Гриша, скажите мне честно, зачем ваша газета вдруг заговорила о душе? – оторвал журналиста от его мыслей Брун-Брулевич.

Вадим Осипович, конечно, читал статью в газете большевиков. Все сотрудники ЧАЙНИКА читали «Гнев народа» каждое утро. Последние семьдесят три года.

Только Луна не читала «Гнева народа». Она вообще не читала газет. Впрочем, она не читала не только газет, она ничего не читала, что, однако, не помешало ей высказать своё категорическое мнение:

– У всех есть душа!

– Душа и политика – две вещи самостоятельные, а душа так вообще божья тварь, – философствовал Брунч-Брулевич, держа рюмку на вытянутой руке и играя её содержимым в лучах люстры, висевшей в центре зала.

– Вадим Осипович, вы никак стали верующим? – сделал большие глаза журналист из «Гнева народа».

– Ну, не всю же жизнь быть большевиком! – отпарировал старший товарищ. – Жизнь диктует свои законы! Судьбоносные!

– Неужели у вас на службе такие перемены? – искренне удивился Лютый.

– Ну, если рупор народа пишет о душе, то карающий меч должен быть в руках божьих, – старший товарищ знал всегда, что ответить.

– В вас тоже пробудилась душа? – не унимался упрямый журналист.

– Когда говорят о душе, жди неприятностей! – высказала своё мнение Луна.

Брунч-Брулевич хотел ответить Григорию, что душа есть только посредник между ним и неприятностями, которые могут его ожидать в будущем, но не успел. Над их головами раздался знакомый голос:

– Правильно, друзья мои, подумайте о неприятностях, которые могут сокрушить любую душу!

Голос был негромкий, но такой отчётливый, что каждому показалось, что он обращён именно к нему.

– Это говорю вам я – ваш Полковник!

О, конечно, это был его голос! Это был он сам! Это его ждали собравшиеся. Да, это был он – полковник Александр Александрович Бессмертный!

Откуда он взялся? Его долговязая, сухая фигура в сером мятом костюме тенью отделилась от массивной мраморной колонны и оказалась как раз между столиком, за которым сидели наши собравшиеся, и камином, да так неожиданно, что никто из них даже не понял, как появился в зале их начальник. «Как чёрт на голову свалился, – подумал Лютый. – И похож на рогатого».

– Я совсем не удивлюсь, если узнаю, что в ЧАЙНИКЕ работают черти, – улыбнулась Полковнику Луна. – Ты сегодня, Александр Александрович, просто вылитый… бес!

В самом деле: блестящие глаза, длинные с проседью растрепавшиеся волосы, быстрые мягкие движения, прямая спина и даже его немного курносый нос делали Бессмертного похожим на то существо, о котором упомянула Луна.

В ответ Полковник одарил красавицу своей самой обворожительной улыбкой, на которую был способен. В улыбке проскользнула тайна, которая должна быть известна Луне, и она её знала. Эта тайна защищала Луну, поэтому-то она одна не испугалась появления Бессмертного.

Только Брунч-Брулевич в этот момент думал о другом. Он ругал себя за то, что слишком много сказал. И чёрт его дёрнул говорить о душе! Да чёрт с ней, с этой душой! Жизнь дороже! Он-то ведь точно знал, в каких колоннах этого каминного зала стоят подслушивающие устройства и в какой из них есть даже секретный подъёмный лифт. Ах, как же он это забыл сегодня! Точно, чёрт попутал! «Да, уж коли заговорили о душе, то жди неприятностей!» – думал Вадим Осипович, соображая, каким путём проник сегодня его шеф в каминный зал и что он мог слышать из их разговора. Наконец он решил, что ничего крамольного не было в его мыслях, а о душе теперь говорят даже коммунисты. Брунч-Брулевич успокоился.

Тем временем Полковник Бессмертный подхватил стул, пододвинул его под себя и оказался за столом, как раз на том месте, где положено сидеть самому почётному гостю. Все устремили глаза на этого чертовски важного начальника.

Бессмертный проглотил слюну, подался вперед грудью к столу и сказал очень внятно:

– Нам выпала чрезвычайная миссия в России – изгнать… беса!

Все смотрели на Полковника, как смотрят люди, впервые увидевшие сумасшедшего. В такой момент человек думает, что тот, кто сошёл с ума, тоже ведь человек, только несёт всякую околесицу.

Первой пришла в себя Луна.

– Если мы собрались здесь, чтобы изображать чертей и сумасшедших, то у меня на это нет времени. Я пошла! – сказала она и стала отодвигать свой стул.

Полковник положил свою горячую руку на руку Луны.

– Нам поручено изгнать беса, который отравил душу Президента и, пользуясь обстановкой, хочет развалить всю державу! Это государственная тайна! Нам поручил её сам Председатель.

– Это что-то интересное! – сказал Брунч-Брулевич. Он теперь совсем успокоился.

– Это что-то новое, – сказал Григорий.

– Кто он? – первой задала вопрос Луна.

Опять все посмотрели на Полковника, ожидая услышать новый бред.

– Его зовут Филипп Тень!

Мгновенье была тишина, и все услышали, как официантка в своём углу считала деньги.

– Он что, еврей? – грустно произнес Брунч-Брулевич.

– Отнюдь…

– Ну, если не еврей, значит, немец, – столь же грустно продолжил Вадим Осипович.

– Вы мрачно смотрите на мир, Вадим Осипович, – сказал Григорий, – на этом свете есть и другие нации, помешанные на чертях, которые в то же время являются и врагами народа.

– Оставьте ваши остроты для широких масс, которые читают вашу газету с таким успокаивающим названием, – ответил оскорблённый Брунч-Брулевич. – Мы здесь решаем государственные проблемы, а вы со своими подозрениями.

– Александр Александрович, не терзайте душу, откройте тайну, кто этот чёрт, который хочет соблазнить нашего Президента? – перебила Луна.

– Действительно, кто он? – задали присутствующие все вместе один и тот же вопрос.

Полковник выпрямился, вздохнул полной грудью, обвёл всех собравшихся взглядом и опять тихо сказал:

– Он – поп, священник то есть…

– Поп – чёрт?

– Батюшка? Да как он пролез к Президенту? Президент же никого не принимает? – посыпались новые вопросы.

Бессмертный опять вздохнул, так, что было слышно, как хрустнули его кости:

– В том то и дело, что тот совсем лишил воли и чувства меры нашего Президента. Наша задача – отделить нашего президента от этого Теня!

– Так ЧАЙНИКУ – это раз плюнуть! – не утерпел Лютый.

– Нет, – Полковник сделал знак рукой, похожий на тот, когда хотят остановить движение на дороге. – Сейчас так нельзя, другое время, да и Президент очень беспокоится о судьбе этого… субъекта.

– Никогда не слышал такого странного имени, – Брунч-Брулевич поднял глаза в потолок, словно там должен был быть портрет неизвестного.

– Действительно, что это за фамилия – Тень? – теперь проявила интерес Луна.

– Очень странная фамилия! – сказал Григорий.

– Совсем не еврейская фамилия! – утверждающе определил Брунч-Брулевич.

– Нет, не еврейская! – согласилась Луна.

– Но и не немецкая! – со знанием дела сказал Лютый.

– Очень подозрительная фамилия! – определил опять Вадим Осипович.

– Очень подозрительная! – согласились все.

– Даже очень опасная фамилия, – дал своё определение Брунч-Брулевич. – Чёрт-те что, а не фамилия!

И все решительно согласились, что имеют дело с чёрт-те чем, а не с фамилией.

Даже Полковник признал это и продолжил:

– Он стал его доверенным лицом! Президент ему исповедуется!..

– Откуда он взялся? Кто он такой? – заговорили все.

– Говорят, что Президент познакомился с этим Те-нем в то же время, когда начал свою политику Открытия России… – ответил Александр Александрович. – Помните, он позвонил тогда Академику, который был под домашним арестом. Тот Академик был ещё инакомыслящим и противником коммунизма, а также выступал против войны в Афганистане. Тогда же Президент познакомился с этим бесом. Такое время было. Все хотели что-нибудь новенького для России… – Полковник вздохнул в очередной раз.

– Про Академика читал в иностранной прессе, – сказал Брунч-Брулевич. – А про этого священника не писали…

– Батюшки идут по духовной линии, а вы читаете только светскую хронику и про мафию, – не удержался опять Григорий.

– На всё время не хватает, – начал оправдываться Брунч-Брулевич.

Вновь вмешалась Луна:

– А этот бес – молодой?

– Вот это-то и странно! – Бессмертный пожал плечами. – Совсем молодой – тридцать шесть лет! Такой возраст, а уже влияет на Президента!

«Тридцать шесть лет – совсем как Игнатий Игнатенко, – подумал Лютый. – Наверное, тоже какая-нибудь семейственность… Как это без знакомства я попаду в Кремль?!»

– А что думает обо всём этом сам Президент? – наивно спросил Брунч-Брулевич.

Наступила опять тишина, на этот раз даже официантка в своём углу перестала считать чаевые.

Александр Александрович Бессмертный хотел сказать что-нибудь ободряющее подчинённым, но его словно кто-то дёрнул за язык и он произнёс:

– Президент думает о себе…

Кира Оболенская

Надежда Дмитриевна Угрюмова, 6 января 1992 года рождения. Творческий псевдоним: Кира Оболенская.

Окончила филологический факультет Воронежского государственного университета, сейчас живу и работаю в Рязанской области, где и родилась.

Я писала стихи с одиннадцати до шестнадцати лет. Затем был затяжной перерыв. В какой-то момент мне стало страшно обнажать душу и выслушивать критику, хотя в детской школе литературного творчества учили обратному. Вернулась на литературное поприще сравнительно недавно. Благодаря одному из моих наиталантливейших соавторов мне стало ясно очевидное: страх – плохой проводник по жизни. Если истинно любишь лиру (в любом её проявлении), нельзя от неё отказываться. Поэтому перо сегодня – мой добрый друг.

Всем известно, что без прошлого нет будущего. Именно это толкает меня на воссоздание классики в современности. Мне необходимо, чтобы в лирике читались истинно русские традиции: простые сложности, замысловатые нелепости, проверенные временем художественные средства. Нечто такое, что захочется выучить наизусть и включить в личную библиотеку.

Горю

 
Сей час люблю и ненавижу.
Я ненавижу и люблю.
И путь иной, возможно, ближе,
Но я в движении горю.
Я не могу забыть обиды…
Раздор на праздник – мой удел.
Об этом рассказать бы в книге,
Есть пара строчек. И предел.
Душа, взяв крылья, мчится к свету.
Перо ж ликует в темноте.
Так, к слову, не понять ведь лету
Моих терзаний на листе.
Покой нам может только сниться,
Опустошенья – это явь.
Недаром тонко говорится:
Переживи, а не представь.
Уйди! Уйди скорей, сомненье!
Я путешествий не боюсь.
Замри! Остановись, мгновенье!
Позволь, я только соберусь
В свой путь нелёгкий. Провиденье
Откроет в прошлое врата…
Там утону в своём виденье.
Жаль, только там я – это Я.
Сей час люблю и ненавижу.
Я ненавижу и люблю.
И путь иной, бесспорно, ближе,
Но я в движении горю.
 

Запретный грех

 
«Уйди! Скорей!
Не дай же ночи
Взять в плен тебя, поработить».
И я б давно сомкнула очи,
Чтобы невольницей не слыть.
«Уйди! Прошло. Я догорела…»
Испить бы красного вина…
 
 
«Налей и мне…» Я обомлела
И не смогла допить до дна
Свой яд. «Исчадье ада!
Зачем ты здесь? Я не боюсь!
Уйди! Прошло. Я догорела…»
Сама в агонии мечусь.
– Налей и мне, – звучало нежно. —
Я не прошу твоей любви.
Познав тебя,
Я неизбежно стал искусителем.
Пойми!
Я не могу в саду у Бога
Мерцанье неба созидать…
Спуститься б в ад. Уж у порога…
Решил судьбу свою принять.
Налей и мне. С тобой отныне
Мое пристрастие утех…
Прими…
– Не тронь! Я догорела…
– Ты панацея!
– Ты мой грех!
 

К Поэту

 
Будь легче: поднимись пушинкой
На траекторию комет.
Я знаю, тебе легче льдинкой
Прожить немой остаток лет.
Будь легче: поднимись над ними —
Над теми, кто при свете дня,
Живя в бессмысленной рутине,
Просили угасать тебя.
Будь легче! И ответь же тени,
Обрекшей в немоте страдать,
В угоду праздной строчке лени
Шедевры портить. Убивать…
Поэт! Твори! Пусть Муза слышит.
А ненавистная тетрадь
Войдёт в сердца. И там, повыше,
Мечта исполнится – сиять!
Сияй, Поэт! Ну стань же легче,
И духом надо бы воспрять,
Чтобы в нирване, в ритме чётче
Навеки Фениксом восстать!
 

Божественный ответ

 
И мне бы удержать тот холод в сердце,
Что позволяет быть свободной от обид.
Но ты и шанса не даёшь быть громовержцем,
Включая разнополюсный магнит.
Когда ты рядом, вольна думать, что желаю.
Я знаю, ты единственный поймёшь,
И потому в секунду отпускаю
Любую безобиднейшую ложь.
Я растворюсь в твоей улыбке, несомненно,
В прикосновении оставив поцелуй.
А этот миг останется нетленным…
Ты к строчкам, что дурманят, не ревнуй.
С твоим теплом я обрету спасенье,
И крови бы сочиться перестать…
Нет, Боже, мне не надо пробужденья.
Позволишь сказку в жизни испытать?
……………………………
И Богу стало сладко это Слово
В письме, нелепо сложенном в конверт…
И с каплей света будет адресован
К тебе
Немой божественный ответ.
 

СМС

 
«И значит, всё так? Ну, что же?
Не властен над нашим решеньем.
Я сейчас на раба не похожий,
Но ответить могу лишь смиреньем».
Повторю я, пожалуй: «Что же?
И вроде не раб – а смиренный…
И бросить бы взгляд свой надменный,
Но не могу.
Увы!»
И снова, и снова: «Что же?
Теперь мне весь смысл понятен.
Надменность сдержали надменно.
В словах прочитал, не во взгляде:
«Спасибо. Спасите. Прощайте».
 

Последний поцелуй

 
Мне приятно с тобой говорить,
Сжечь в камине листы неудачи.
Преступления нить утопить
В глубине твоих глаз. Не иначе.
Мне приятно с тобой говорить…
Отпустить в небеса сизокрылых
И верёвкою души скрепить,
Провожая давно нелюбимых.
Мне приятно с тобой говорить
И делить сладкий вкус рафинада.
Мне б ланиты стыдливые скрыть
В промедление действия яда.
Мне приятно с тобой говорить,
И, пока издаю ещё звуки,
Побудь рядом! Не дай позабыть
Эти зябкие томные руки.
Мне так трудно с тобой говорить…
Лишь во власти бессмертия ночи
Ты позволь мне себя пригубить —
И сомкнутся в беспамятстве очи.