Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Рождественская феерия»"

– Эрата[2]2
  Имя героини происходит от Эрато́ (греч Ἐρᾰτώ лат Eratō – муза любовной поэзии; персонаж древнегреческих мифов, популярный образ и символ в искусстве. Имя этой музы происходит от имени Эроса, бога любви. Она умеет вдохнуть в душу любовь ко всему живущему, своим искусством преображает всё в красоту, скрывающуюся за пределами физического.


[Закрыть], милая Эрата! – так звал он её всякий раз, когда чувствовал себя одиноким. Она была его феей, его музой, его возлюбленной. Он скучал по ней, как скучают по свету. Он томился собой, когда её не было рядом. И она чувствовала, что нужна ему, потому старалась быть с ним как можно дольше и как можно чаще.

Он гладил её волосы, вдыхал аромат вплетённых в них роз, и тоска, мучившая его уже многие годы, бесследно уходила. Они подолгу болтали ни о чём, обнявшись, и не могли нарадоваться друг другу. Он пил её дыхание, пил её музыку, пил её аромат, а затем садился за стол и писал.

Он был сочинителем, она же звала его просто – Милый.

– Милый, мне пора! – говорила она, прижимая к груди свою лиру, когда оставляла его. А он глядел на неё глазами, полными слёз, ибо знал – по первому зову она приходит не всегда. А он не любил оставаться наедине с собой – когда он оставался один, к нему приходили кошмары: дикие, необузданные, жестокие. Он терзался ими и потому боялся их.

Она была его спасением. Чистый звук её божественной лиры разгонял мрак и изгонял призраков. Она была необходима ему, и потому однажды он взмолился:

– Не уходи никуда, пожалуйста! Останься со мной навсегда, иначе я просто сойду с ума. Дни, когда я жду тебя, становятся всё более невыносимыми. Я люблю тебя так сильно, как, кажется, не способен любить ни один мужчина на свете. Стань моей и только моей. Будь мне женой, а не просто музой.

И она согласилась, если только позволит Творец.

* * *

Но Творец был против.

– Ни в коем случае! – сказал Он. – Ты же муза, а потому мало что смыслишь в жизни людей! Тебе будет одиноко… Кроме того, ты создана из очень тонкого вещества, потому тебя будет всякий раз сносить ветром во время прогулок по городу. Ты же не умеешь ходить по земле! Неужели ты хочешь распугать всех людей, летая по воздуху?

– Я научусь: Ты мне в этом поможешь! А чтобы меня не сносило ветром во время прогулок, сделай мои ноги более увесистыми – Ты же можешь!

Эрата смотрела Творцу прямо в глаза: без вызова, но всем своим видом показывая, что она не отступится. А Он все искал подходящие слова, чтобы отговорить её, но не находил. Полюбив, она уже превратилась в земную женщину, живущую своей любовью и жаждущую жертвовать собой и своим ради любимого. Выбор уже был сделан. Так Эрата стала женой Сочинителя.

Творец, как она и просила, утяжелил её, увеличив стопы насколько это было возможно. Эрата, вопреки привычным стандартам, стала девушкой с немаленькими ножками. Правда, и это не всегда помогало. Воздушная и хрупкая, нередко она всё равно взлетала, но супруг, крепко сжимавший её руку в своей, уверенным движением быстро возвращал её на землю. Это несколько напрягало окружающих. Ну и что с того? Влюблённым было достаточно самих себя.

* * *

Как и раньше, они практически не расставались, но он всё реже садился вместе с ней за письменный стол и всё реже гладил, любуясь, её локоны. Они по-прежнему много болтали, но он уже не пьянел от запаха вплетённых в её волосы роз. Он привык к её аромату и уже почти не замечал её благоухания. Он всё ещё любил её, всё ещё дышал ею, но уже не вслушивался в неповторимую музыку её души. Чудесная лира пела в ней, как и прежде, но он не слышал её.

– Лира, моя лира! Творец вложил её в моё сердце, чтобы я могла вдохновлять тебя. Но ты стал равнодушен к моей музыке! Мои розы вянут. Мои жизненные силы иссякают. Я скоро совсем забуду свою песню… Ты не любишь меня? – спросила она однажды, заливаясь слезами.

Но он не расслышал её голоса. В тот момент она парила над ним в воздухе, а он сосредоточенно обдумывал очередное своё произведение. Он не ответил. Усилием воли Эрата опустилась на пол и присела на стул рядом с возлюбленным.

– А, это ты, дорогая?! Принеси, пожалуйста, чашечку чая, что-то я туго соображаю…

Она послушно побрела на кухню, чтобы дать то, чего от неё ждал он.

* * *

Шли годы. Лира в душе Эраты звучала всё реже. Ей не хотелось петь только ради себя, а возлюбленный всё время искал чего-то вдали, искал иные голоса. И порой ему казалось, что он их слышит. Грёзы сменялись грёзами, а в комнате иногда пахло чужими розами…

И обратилась к Творцу Эрата, попросила избавить её от одиночества. Когда же Творец напомнил ей, что она сама желала такой участи, Эрата взбунтовалась:

– Я хотела любить и быть любимой! Но он всё время бегает за призраками. Он любил меня, пока я была недостижима, пока я могла уйти и уходила. Он не умеет любить, он только мечтает о любви. Мечтать для него важнее, чем любить.

Творец смотрел на неё молча. Он сострадал её горю, но не мог помочь. К Его голосу Сочинитель был так же глух, как и к её пению. Но Творец услышал Эрату, и этого оказалось достаточно, чтобы она утешилась, приняв решение бороться за свою любовь до конца.

* * *

Она пела ему нежно и трепетно, как никогда. Он купался в океане её голоса с раннего утра до поздней ночи. Он настолько напитался её благоуханием, что в его волосах тоже расцвело несколько маленьких розочек. Но он не замечал ни их, ни её.

Сочинитель теперь был занят только собой. Постоянная близость Эраты докучала и даже раздражала его. Он искал уединения, чтобы без помех предаваться своим грёзам. В конце концов он совершенно отверг любовь Эраты и в один осенний вечер попросил её уйти.

И тогда грянул гром и среди осени сверкнула молния. Это взорвалось сердце бедной музы. В горе она бросилась к морю, желая утопить в его волнах свою боль и злость. Но Эрата была не просто женщиной и потому не утонула, а стала Сиреной. В один миг её немаленькие ножки превратились в увесистые птичьи лапы и шикарный хвост, а грациозные руки взметнулись в небо крыльями. И полетел ввысь её голос, чтобы разить красотой мужские сердца.

Да, теперь она заманивает сластолюбивых мужчин своим чарующим пением только затем, чтобы погубить. Такова её месть бессердечному Сочинителю, который, по её мнению, живёт в каждом мужчине.

2010

В старом чуланчике у Бабушки Сказки много разных вещей: изношенных, истрёпанных временем, выброшенных своими владельцами за ненадобностью. Но она их бережно хранит, потому что старые вещи помнят много красивых историй. А откуда же Сказке черпать вдохновение, если не из таких повестей жизни?

Бабушка Сказка подолгу перебирает вещи вместе с приходящими к ней гостями: поэтами, художниками, всякого рода творческими натурами-кудесниками… И каждая вещь в чуланчике раскрывается перед ними сказкой.

Как-то раз поздним зимним вечером к Бабушке Сказке пришёл новый посетитель. Он представился Поэтом, и его сразу впустили. Вид его был мрачен, взор – затуманен, так что старая мудрая Сказка сразу поняла: Поэт болен. Заподозрить его в обмане было невозможно – не всякий человек мог отыскать её скромный домик.

Поэт и сам не знал, как здесь очутился. Он просто вышел из дому, чтобы развеяться. В последнее время душа его томилась, мучилась стихами.

Бабушка Сказка была гостеприимной хозяйкой. Она угощала своих гостей не только сказочными историями. Яблочный пирог по рецепту известной поэтессы и чай по рецепту знаменитого художника сделали своё дело. Поэт раскраснелся, расслабился и, кажется, был вполне доволен жизнью, даже несмотря на отсутствие творческого порыва. И тогда мудрая Сказка повела его в свой чуланчик.

Старое протёртое кресло сморщилось от неудовольствия, увидев беззаботного Поэта.

– Пойди сюда! – сказало оно. – Я тебе расскажу о том знаменитом чародее, который написал десятки томов, сидя на моём брюхе. Он знал много такого, до чего ты ещё не дорос…

– Угомонись, дружочек! – попросила Бабушка Сказка. – Он здесь не за этим.

Поэт огляделся. Сумрак чуланчика уже будоражил его воображение. Он помнил его шорохи, запахи… Казалось, он бывал здесь не раз, только забыл когда, при каких обстоятельствах.

– Он был здесь, я его помню! – заговорил письменный стол, выглядывавший из-под лежавших на нём гардин. – А ты меня помнишь?

Поэт неуверенно качнул головой.

– Да ну? Я же Дух Письменного Стола! Только сидя за одухотворённым столом ты мог написать что-либо стоящее.

Поэт снова мотнул головой.

И тогда Бабушка Сказка начала показывать свои сокровища, а они, в свою очередь, начали шептать свои сокровенные истории. Поэт очутился среди множества картин, книг, сервизов, костюмов, платьев, кофточек, колб, ножей, ружей… Его голова закружилась, а в уши со всех сторон полетели сказки, поэмы, гимны, романы, эпиграммы…

Поэт сидел в потрёпанном кресле и слушал, слушал, слушал. Его грудь с трудом успевала вдыхать воздух вместе с историями. Перед глазами проносились сотни образов, которые застревали в дырах камзолов, оседали пылью на мебель и затем снова воскресали в воображении Поэта. На его лице мелькали и радость, и грусть, и гнев, и обида.

Оно то освещалось внутренним светом, то поглощалось мраком, наползающим из тёмных углов и щелей сказочного чуланчика.

Поэт утратил беспечность, в его душу вновь вселилась тоска, жажда чего-то, ожидание чуда, постижения тайны. Он томился неведомым, которое прикасалось к нему невидимыми руками. Или, может быть, крыльями.

Взгляд его упал на изорванную ветошь, валявшуюся под письменным столом.

– Зачем эта тряпка хранится здесь, среди значимых вещей? – обратился Поэт к Бабушке Сказке.

И в тот же миг в чуланчике воцарилась тишина. Все замерли, затаили дыхание, закрыли рты и широко открыли глаза, чтобы внимательнее рассмотреть того, кто осмелился сказать ТАКОЕ.

Поэт ощутил неловкость, но Бабушка Сказка поспешила ему на помощь.

– Это изорванное сердце настоящего поэта, которое до сих пор способно преображать мир людей, хоть износилось до дыр и брошено здесь последним владельцем в небрежении.

Поэт изумился и с опаской покосился на тряпку.

– Многие его примеряли на себя, но немногие были того достойны. Возьми его в свои руки – ведь ты ради этого пришёл!

Голос Сказки звучал торжественно, и Поэт неуверенной походкой подошёл к столу. Присел, взял в руки то, что казалось истёртой ветошью, и в тот же миг оно заиграло красками, заискрилось, подобно золотому руну.

Сияние озарило чуланчик и все находящиеся в нём вещи, Бабушку Сказку и самого Поэта. Он вскрикнул, как бы пронзённый кинжалом, и его глаза оросились слезами. Ветхая изодранная тряпка преобразилась, забилась сердцем в руках Поэта и затем исчезла. Лицо Поэта озарилось внутренним сиянием.

– Так часто бывает, дружок, что сердце поэта превращается в жалкую ветошь. Ведь поэты не берегут себя, они трутся сердцем о землю и небо, о терновые и розовые кусты, они непрестанно протирают окна человеческих домов, натирают даже человеческие сердца до блеска, так что людям кажется, что их собственные души сияют подобно солнцу…

Бабушка Сказка говорила недолго и вскоре умолкла. Тишина вновь зазвенела в чуланчике: вещи слушали эхо сказочных слов об изношенном сердце поэта.

– Теперь это сердце бьётся в твоей груди, – заканчивала свою речь Сказка. – Это великая сила и великая немощь одновременно. Носи его достойно, чтобы, когда твой земной путь окончится, сердце твоё вернулось сюда, в мой чуланчик. И тогда другой поэт примет его вновь как дар или как проклятье…

Поэт не расслышал последних слов. В его душе уже толпились образы изношенных вещей, спешащие поведать ему о себе, своих хозяевах, об их подлинной жизни, о величайших тайнах и смыслах, сокрытых в жизни людей и вещей, чьи тени жили в чуланчике древней, как мир, Бабушки Сказки.

Наталья Леонова

«Родилась в г. Угличе Ярославской области 15 февраля 1947 года. После одиннадцати классов ташмойнокской средней школы окончила в 1970 году филологический факультет Киргизского государственного университета (г. Фрунзе, ныне Бишкек). После окончания университета работала в школе преподавателем русского языка, потом отслужила в милиции пятнадцать лет, затем проработала в педагогическом университете заведующей педагогической практикой. Потом опять была школа. В 2001 году поменяла место жительства – переехала в Калининградскую область, проработав там в средней школе, ушла на пенсию. Замужем, двое взрослых сыновей. Пишу с детства, в основном короткие рассказы, люблю историю старого Уральска. Многое посвящаю ему и своей семье».

 
Расскажи мне, ковыль, про ногайские степи,
Про султаншу Сююм и алые зори её.
Это было давно ли, недавно ль, как солнышко слепит,
Ты всё помнишь, умудрённый жизнью степной,
Степные зарницы и чёрные грозы получая как дар.
Живший рядом с девчонкой ногайской – царицей,
Принимавшей судьбы многократный удар,
Да, в степи был характер потвёрже, чем львицы.
Поседевший ковыль лишь под ветром согнулся
И печально поник над степною землёй,
Головою седой он до царских следов дотронулся,
Вспомнив, видно, о бесстрашной красавице той.
 

Что-то всю ночь полыхали в ночном небе зарницы, какие-то красные всполохи – видимо, где-то идёт гроза. Рядом с белой ханской юртой Юсуфа у порога мирно спал белый ягнёнок – любимец дочери хана Сююм, двенадцатилетней девчонки в пёстрых шароварах и с двумя косичками, растрёпанными от сна. Пахло свежей мокрой травой. Девочка потянулась, открыла глаза и увидела родную майскую степную ложбинку всю в жёлтых тюльпанах.

– Сююм, – позвал её родной материнский голос.

А потом голос матери растаял в тишине, послышались другие голоса. Вот Кучук говорит вкрадчиво, с запалом:

– Ты царица Казани, держи власть в руках. Казань выше Московии, злится царь-ван, непокорная ты, правильно. – А сам отряхивает со своего бешмета, расшитого золотом, какие-то соринки на её красное платье, которое при любимом муже носила, Сафе-Гирее. Ждет он её сегодня у белого камня, пойти надо к нему, попрощаться. Приедут гонцы от Шаха-Али, к нему отправят. Сердце Сююм сжалось от тоски и бессилья, нет ей защиты и нет спасенья. Кто-то ласково прикоснулся к её плечу. Сююм окончательно проснулась… Но перед глазами стоял слуга, Чурай-Батыр, с кружкой свежего козьего молока, поправляя свой простёганный халат. Осень уж, становится холодно.

«Так это был сон?» – Сююм вздохнула. Всего лишь сон из далёкого прошлого, и Чурай тоже оттуда, верный спутник её. Он из той же её ногайской степи. С облегчением Сююм подумала, что не надо видеть плешивого, с большим пузом Шаха-Али. Вот даже рубашку и угощение не принял, отдал собаке, лучше бы он сдох, чем верная собака. Хитрый старый лис. И отправил с обозом к царю-вану, а тот удалил, развернув обоз в Николовыстринскую пустынь, где влачила своё существование и другая жена Ивана, Мария.

Стряхнув остатки сна, Сююмбике попыталась подняться на ноги, уж что-то слабы они стали. Сыро здесь – не сухая, пахнущая полынью степь, да каждый день плач по любимому мужу Сафе-Гирею, проститься с которым не сможет. Осталась его могила в Казани, а ей запретил царь появляться там. Вот и Марию с глаз своих тоже отправил в немилость. А Сююм что сделала? Поверила Ку-чуку и мурзам, что будет в Казани царствовать вместо малолетнего сына. Добра была к своим подданным. А мурзы продали, предали её из-за страха перед царём московским Грозным. Сына отобрали, окрестили и нарекли Александром, не видеть ей его никогда теперь. Накинула на плечи камзол бархатный и вдовий белый шёлковый платок-кеме-шек с нашитыми по краям серебряными монетками.

Опять запахло с болота, над пустынью-обителью поднялся белый туман, он такой сырой и плотный – кажется, сейчас выльется целый ушат воды, он такой здесь бывает по утрам. Всё немило здесь, хочется в степь свою ковыльную и забыть, и забыть всё, может, там увижу покой…

С болота раздался женский плач, говорят, что это плач Сююмбике. Это она звала вчера своего единственного сына. А и место это на реке Железница так и называется Виля – значит вой, плач женщины, которая здесь выла. И каждый может услышать этот плач, когда опускается над обителью этот белый туман. Стоит он на одном месте, не двигается. Обходят его стороной местные жители, проклятым место считают. И говорят, что клад есть рядом и закопал его атаман разбойников Ванька Серьга, и охраняет его теперь болото, отпугивая женским плачем.

Сосны, вросшие в скалы, искривлённые ветром, напоминали древних старцев, которые всё повидали на своём веку и сейчас устало смотрят в озеро, называемое Борон-бай. Оно настолько глубоко, что цвет отражённого в нём неба не меняется даже при движении волн. Такое же чистое, синее, как небо, а скалы, как ожерелье на шее девушки, обрамляют озёрную поверхность.

Давно это было – то, что помнят сосны, озеро, скалы. Вот гряда валунов, очень похожая очертаниями на поверженного на землю верблюда. Говорят, что это священный Бора, который заботился о том, чтобы беда не настигла проживающий здесь народ – беда от набегов кочевников. В степи ведь гуляют не только ветры, но и вольные люди. Предупреждал он и оберегал, а сам не уберёгся от злого хана Касыма. Выпустил в него хан отравленную стрелу, и не одну, громко ревел Бора. Из глаз его потекли слёзы и кровь из ран – прямо в озеро. Испустив дух, Бора окаменел и, как бы оставшись на берегу навечно, позволял посидеть на своём горбу. Этот камень-валун и был излюбленным местом для Айганым, кайсакской ханши. Она подолгу сидела на нём и думала, и спрашивала совета у Бора. А уж о чём – только сосны знают, немые свидетели ее души, возможно, они ее приветствовали, когда она приходила, дуновением ветерка расплетали тугую золотистую косу. А на белоснежном лице Айганым проступал румянец от этой ласки. Огромные сине-зелёные глаза наполнялись слезами. Перед глазами мелькали муж Уали, сын Абылай-хана, её трое детей, улицы Санкт-Петербурга, увешанные ёлочными гирляндами и сверкающими огнями уличных фонарей, придворные царя, роскошь дворца, зал, украшенный к Рождеству, где, от восторга не отрывая глаз, смотрели на азиатскую красавицу в красном, расшитом золотыми нитями длинном, струящемся до пола платье. Качнулся её – тоже красный, – остроконечный, отороченный белым соболиным мехом головной убор. Она, стройная, уверенно пересекала танцевальный зал, чтобы представиться царю, не совсем согласно этикету – одна. И вдруг из ряда стоящих выступил к ней навстречу высокий, черноволосый, подтянутый офицер. По-французски произнёс: «Мадам, примите!» И, согнув в локте руку, повёл её дальше через зал к руке царя Александра. Возглас восхищения пронёсся по залу, заставив присутствующих обратить внимание на блестящую пару. От этого возгласа царь встал. А Айганым пересекала зал без тени смущения – она же правительница и вела себя подобающе. Даже музыканты, затаив дыхание, стали ждать царского знака начать бал. А он заворожённый стоял в ожидании красавицы, протянул свою руку ханше, та приняла её. А офицер, щёлкнув каблуками сапог, почтительно отошёл. Был дан знак играть музыку. Александр, подхватив Айганым, начал первые па мазурки. Офицер не сводил восхищённых глаз с ханши. Так началась история любви кайсакской ханши и русского офицера, которая продолжалась всю его короткую жизнь. Вот так и было, и ничем не омрачилось бы, если бы не Кенесары, который преследовал её по пятам. Это он после смерти мужа просил её руки и получил её отказ. Это он возмутитель спокойствия в её владеньях, собиравший единомышленников против русского царя, с которым у неё сложились наилучшие отношения, ради своего края, ради своего народа и своих сыновей.

Легко поднявшись с камня, увидела приближавшихся всадников.

– Кенесары… О дух земли Жер-ана, помоги мне, – произнесла она.

Гнев охватил её. Нет страха перед этим человеком с монгольскими чертами лица, орлиными глазами, красными от злости. На смуглом лице с раздувающимися ноздрями выделялась густая клиновидная рыже-красная бородка. Он спешился. Он перед ней стоял одетый в удобную домотканую рубаху и такие же штаны. На плечи был накинут бешмет, отделанный мехом рыжей лисы. Он сверлил Айганым своим жадным взглядом, в котором был гнев за отказ после годичных поминок выйти за него замуж.

Когда это ему отказывали?! А эта посмела.

Айганым встретилась взглядом с ним.

Да, не видать от него добра… А в глазах Кенесары уже горел огонь, который охватил усадьбу Айганым в Сырым-бете, подаренную ей русским царём.

Непокорная! Бессильно опустилась рука с камчой. Нет, не сделать её послушной! Заставить невозможно!

Вскочил на коня, помчался со своими товарищами с разбойничьим гиком в Сырымбет – исполнять задуманное.

Прошло много лет, в краях Среднего жуза появился новый хан Кенесары, и кто знает, стал бы он им, если бы не имел злости на самую красивую и строптивую ханшу того времени – Айганым. Каждый из нас пьёт свою чашу, и никто не может знать, что в неё налил Бог.