Текст книги "Прометей № 2"

* * *

Итак, первая в истории идея «диктатуры трудящихся». Что она собой представляла и откуда взялась? Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала вспомнить её, можно сказать, прародительницу – мелкобуржуазную революционно-демократическую якобинскую диктатуру[39]39
  Её связь с «заговором равных» была не только идейной, но и кадровой: среди активистов бабувистского движения многие, если не большинство – робеспьеристы (Буонарроти, Дарте, Жермен, Дебон, Дидье и др.)


[Закрыть], которая была высшей точкой, кульминацией Великой французской буржуазной революции конца XVIII века[40]40
  Известно, какую высокую оценку давал этому событию Владимир Ильич: «Возьмите великую французскую революцию. Она недаром называется великой. Для своего класса, для которого она работала, для буржуазии, она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошёл под знаком французской революции. Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии, интересам которой они служили, хотя они этого и не сознавали, прикрываясь словами о свободе, равенстве и братстве». В. И. Ленин, ПСС, т.38, стр. 367.


[Закрыть].

Якобинцы – наиболее решительные мелкобуржуазные революционеры той эпохи – пришли к власти летом 1793 года в результате восстания (31 мая-2 июня) парижских санкюлотов, городского плебейства – рабочих мануфактур, зарождающегося фабричного пролетариата, полупролетарских масс, мелких ремесленников и т. д. Ни члены якобинского правительства – Комитета общественного спасения, ни ставший фактически его главой Робеспьер в тот момент вовсе не думали устанавливать диктаторский режим. Они искренне верили, что ведут борьбу за «свободу, равенство и братство»; в июне была принята Конвентом новая Конституция (т. н. «Конституция 1793 года») – самая демократическая из всех конституций последующего XIX века, в ней первым параграфом Декларации прав утверждалось, что «Цель общества – всеобщее счастье». Но они, якобинцы, приняли бремя власти в самый тяжёлый для Республики момент. Шла война – гражданская и против коалиции европейских монархий; на подконтрольной революционному правительству территории дворяне и жирондисты (партия крупной буржуазии) устраивали мятежи, сопровождавшиеся жестокими расправами над якобинцами; в самом Париже 13 июля 1793 г. фанатичка-дворянка убила одного из любимейших народных вождей Жана-Поля Марата. Помимо белого террора, важнейшей и всё обостряющейся проблемой было тяжёлое материальное положение плебейских низов – прежде всего в Париже, который был мотором, в полном смысле сердцем революции. Декретированный Конвентом ещё весной «Первый максимум» – твёрдые цены на хлеб, как основной продукт питания бедняков – соблюдался плохо: торговцы-спекулянты, наживаясь на народных страданиях, прятали хлеб, продавая его втридорога из-под полы.

В периоды острой политической борьбы, когда весы истории колеблются, когда каждая из противоборствующих партий надеется победить, угрозой тюрьмы не испугаешь ни «идейного» заговорщика – роялиста или жирондиста, ни одержимого жаждой обогащения спекулянта. Политический враг надеется, что, отсидев недолгий срок в тюрьме, вскоре будет освобождён своими победившими сторонниками и станет в их глазах героем; «рыцарь наживы» надеется, что, отсидев недолгий срок, после перемены власти выйдет на свободу и будет жить богачом. Остановить врагов народа[41]41
  Этот термин впервые вошёл в употребление именно во время Великой французской революции.


[Закрыть] может только одно: угроза смертной казни. Робеспьер и его товарищи по Комитету общественного спасения понимали это, однако на переход к политике жёстких мер революционной самообороны – красному террору – решились не сразу и не по доброй воле: их подтолкнуло доведённое до крайности парижское плебейство, решительно требовавшее от властей отпора контрреволюционерам и проведения продовольственной политики в пользу народных низов.

События 4–5 сентября 1793 г. обычно называют кульминационным пунктом этого «народного (плебейского) натиска» на Конвент, начавшегося после убийства Марата. Это было мощное выступление парижских рабочих и ремесленников, которое возглавили левые якобинцы, руководители Парижской коммуны[42]42
  Не путать с великой Парижской Коммуной 1871 года – первым в истории государством диктатуры пролетариата. Парижская коммуна 1792–1794 годов – муниципалитет, где ведущую роль играли представители парижского плебейства.


[Закрыть] – Шометт и Эбер. Окружившие Конвент народные массы выдвинули ряд требований, в том числе – сформировать революционную армию, «поставить террор в порядок дня», расширить «максимум», реорганизовать Революционный трибунал. У Робеспьера и его единомышленников хватило мудрости и мужества пойти навстречу требованиям санкюлотов: Конвентом был издан «закон о подозрительных», произведена реорганизация Революционного трибунала, утверждён «всеобщий максимум» на товары первой необходимости. 10 октября Конвент по докладу Сен-Жюста принял декрет, который отложил введение в действие Конституции 1793 г. и установил «революционный порядок управления» до заключения мира.

Союз робеспьеристов с плебейскими массами Парижа существовал до марта 1794 г., и эти полгода были периодом высшего подъёма революции, когда власть якобинцев была подлинной революционно-демократической диктатурой. Правительство опиралось не только на армию и полицию, но и на городские и районные муниципалитеты, революционные комитеты и комитеты бдительности, на вооружённый народ. И в короткий срок якобинцы смогли создать и вооружить армии, отразившие внешних агрессоров, и решить вопросы, которые не решили их предшественники за четыре первых года революции: уничтожили остатки феодальных пережитков, осуществили аграрную реформу – крестьяне (конечно, не сельская беднота) наконец-то получили землю; глубочайшие преобразования коснулись всех областей жизни общества: культуры, науки, быта граждан; была даже разработана и введена новая, метрическая, система мер и весов и новый антирелигиозный республиканский календарь, где, по меткому выражению одного автора, «святых заменили овощами». Париж приобрёл спартански-суровый вид: буржуазия, несмотря на все ограничения, продолжала наращивать капиталы, но хорошо усвоила слова Сен-Жюста о том, что не должно быть ни богатых, ни бедных, роскошь постыдна – и богачи не смели шиковать, носили простую одежду, участвовали вместе с соседями-санкюлотами в «братских трапезах» (когда прямо на улицах накрывались длинные столы для граждан всего квартала) и т. д. Для Робеспьера, ученика Руссо, идеальным государством была республика мелких «добродетельных» собственников; крупную буржуазию он не любил, но опасался сильно её прижимать, а она терпела его пуританский режим, пока боялась реставрации старых порядков – пока ситуация на фронтах оставалась тяжёлой…

Здесь надо прервать последовательность событий, чтобы вывести на сцену наших главных героев – первых в истории революционных коммунистов.

Коммунистические идеи к началу революции не были новостью: во Франции 18-й век – Век Просвещения – дал целый ряд ярких теоретиков утопического коммунизма; достаточно назвать такие знаменитые имена, как Мелье, Мабли, Морелли (его «Кодекс природы» тогда приписывали Дидро, который, впрочем, от авторства не отказывался).

В эпоху самой революции наиболее известными пропагандистами близких к коммунистическим идей были Фоше и Бонвиль с их «Социальным кружком», можно также вспомнить коммунистов-утопистов Н. Колиньона, Ф. Буасселя, Ретиф де ля Бретона; анархо-коммунистом был поэт и атеист П.-С. Марешаль, о котором речь впереди. Но эти деятели не смогли организовать и возглавить сколь-нибудь значительное общественное движение[43]43
  Наиболее радикальным движением в период подъёма революции были т. н. «бешеные» (Жак Ру, Т.Леклерк, Варле, Клер Лакомб), выражавшее интересы плебейских низов, но не переступившие грань, отделявшую мелкобуржуазный эгалитаризм от коммунизма – не поднявшиеся до идеи отмены частной собственности; притом они не были единой организацией, каждый действовал сам по себе (Я. М. Захер, Движение «бешеных», М., Наука, 1961).


[Закрыть]. Это удалось – уже на излёте революции – только тому, кто сумел соединить коммунистическую идею с опытом якобинской диктатуры и, таким образом, поднять её на качественно новый уровень – смелому революционеру и мыслителю по имени Гракх Бабёф. Правда, «Гракхом» он стал называть себя в 1793 году (тогда у наиболее радикальных политиков было принято в знак демонстративного разрыва с религией брать себе новые имена, обычно в честь древнеримских героев), а при крещении получил имя Франсуа-Ноэль…

Он родился 23 ноября 1760 г. на севере Франции, в очень бедной многодетной семье. Рано познал тяжёлый физический труд – его в 12 лет отдали работать подённо землекопом на строительстве Пикардийского канала; не удивительно, что он на всю жизнь сохранил уважение к трудовому народу. Необычайно одарённый, любознательный и упорный, юноша смог восстановить присущий ему в детстве каллиграфический почерк и в 17 лет поступил писцом к февдисту[44]44
  Февдист – юрист, специалист по феодальному праву. Февдисты обслуживали дворян-землевладельцев, составляя описи поместий и выискивая в архивах забытые повинности для крестьян. Бабёф старался учитывать интересы не только своих нанимателей-аристократов, но и крестьян-арендаторов, он гордился тем, что за всё время практики не инициировал ни одного судебного процесса. Такая линия поведения привела к острому конфликту с обслуживавшей феодалов судейской кастой, в результате чего Бабёф потерял работу и разорился.


[Закрыть], а вскоре стал самостоятельным архивистом-февдистом. Благодаря обширному разнообразному чтению он (самоучка!) стал высокообразованным по тем временам человеком[45]45
  «Интеллигент-самоучка, не вышедший из народа» – как интересно, хотя и не совсем точно сказал о нём в интернетной заметке некто Родион Саблин.


[Закрыть]. Как отмечают историки, он читал «поразительно много», поглощал книги по разным областям знания, но больше всего интересовался социальной философией – идеями просветителей, прежде всего Руссо, Мабли, Дидро-Морелли. Как свидетельствуют сохранившиеся в его архиве документы, Бабёф очень рано, не позднее 1786 года, пришёл к коммунистическим убеждениям, однако радикального пути к осуществлению своего идеала – созданию общества без частной собственности, общества равенства и «всеобщего счастья» – он тогда не видел. Этот путь указала начавшаяся в 1789 году революция. Бабёф сразу стал активным её участником. Сначала в родной провинции, Пикардии: в 1790 году он возглавил движение против косвенных налогов, которые основной своей тяжестью ложились на простой народ, и вскоре попал за это в тюрьму (первый арест), откуда вышел благодаря организованной Маратом кампании в его защиту. В 1791–1792 годах он в гуще аграрного движения – борьбы за уничтожение остатков феодальных прав, за интересы крестьян, за так называемый «аграрный закон» – уравнительный передел земли.

Важно отметить, что ещё в 1786 году Бабёф, сторонник обобществления, а не дробления земельной собственности, резко высказывался против «аграрного закона», который «повлёк бы за собою растрату впустую земли и труда… его применение оказалось бы только химерой»[46]46
  Из письма Дюбуа де Фоссе в июне 1786 г. (Бабёф Г., Сочинения, т. 1, М., Наука, 1975, стр. 98).


[Закрыть], однако эта идея была популярна в массах, и тактически мудро (хотя и опасно[47]47
  Пропаганда «аграрного закона» грозила смертной казнью (соответствующую статью провёл Дантон).


[Закрыть]) было поддерживать её – конечно, как полумеру, промежуточную ступень на пути к высшей цели. Его бурная деятельность повлекла второй арест, правда, недолгий: революция набирала ход, и её противники (представители судейской касты, прежде обслуживавшие местных сеньоров, а теперь успевшие занять решающие должности в органах новой власти) не посмели расправиться с любимым в народе политическим активистом. Но в начале 1793 года эти давние (ещё с дореволюционных времён) враги Бабёфа, преследовавшие его в период борьбы за отмену косвенных налогов, смогли, воспользовавшись его вполне невинной делопроизводственной ошибкой, состряпать фальсифицированное дело о «подлоге»[48]48
  О пресловутом «деле о подлоге» не стоило бы подробно рассказывать, если бы эту тему не вытащили вновь в интернете несколько лет назад. «Подлога», по существу, не было, была добросовестная ошибка неопытного в канцелярских делах и доверчивого по своей природе человека. Бабёф после крушения монархии в 1792 году получил должность в администрации пикардийского дистрикта Мондидье. Его давние политические враги организовали грамотную провокацию: его попросили исправить акт о продаже, который, якобы, был оформлен неправильно, в результате чего крестьянин-арендатор лишился фермы. Спеша помочь небогатому крестьянину, Бабёф зачеркнул одну фамилию в документе, написал другую и скрепил поправку своей подписью. Три часа спустя он узнал, что был обманут – изначальный акт был оформлен правильно. Бабёф тут же составил декларацию, которой аннулировал свою поправку. Казалось бы, всё – инцидент исчерпан. Исправленный документ никому не успел навредить… кроме самого Бабёфа: на этом основании политические враги обвинили его в «подлоге с корыстной целью», причём на суде в провинции (для Бабёфа, к счастью, заочном) провокаторы были оправданы; тем самым снималось обвинение и с Бабёфа – раз не было подкупавших, не было и подкупленного! – однако суд приговорил его лишь одного к 6 часам у позорного столба и 20 годам каторжной тюрьмы. Потрясающий пример политической расправы. Этот эпизод был подробно освещён В. М. Далиным в его монографии (В. М. Далин. Гракх Бабёф накануне и во время Великой французской революции», М., изд. АН СССР, 1963, стр. 501–505) Тот факт, что в 21 веке, спустя более 200 лет после событий, буржуазные идеологи вновь пускают клевету в оборот, говорит о том, что значение Бабёфа, его политической биографии остаётся актуальным и в наши дни.


[Закрыть]. Ясно было, что справедливости в местном суде не добьёшься, и революционер, спасаясь от расправы, отправился в Париж. Положение было отчаянным: в Пикардии без средств к существованию остались жена и дети, а он всё никак не мог найти постоянную работу. В конце концов он обратился к Сильвену Марешалю, редактору одной из наиболее левых газет «Парижские революции», с просьбой помочь ему получить место наборщика. В типографии вакансий не было, но Марешаль познакомил Бабёфа с Шометтом, благодаря помощи которого наш герой получил должность секретаря в продовольственной администрации Парижской коммуны, где он стал, по мнению историка В. М. Далина, своего рода «рабочей пружиной» и сыграл заметную роль в подготовке «народного натиска», о котором речь была выше. Между тем пикардийские власти, добившись осуждения своего политического врага, стали требовать от парижских властей ареста и выдачи «преступника». Администраторы парижской полиции и сам министр юстиции были убеждены в невиновности Бабёфа, но по закону он до пересмотра дела должен был находиться в тюрьме, а пересмотр затянулся на долгие месяцы, и всю первую половину 1794 года Бабёф провёл за решёткой[49]49
  Всего за период 1790–1797 гг. Бабёф подвергался арестам шесть раз, но он, избрав целью своей жизни борьбу за освобождение тружеников от эксплуатации, прекрасно понимал, на что идёт – недаром ещё в январе 1791 г. в одном его частном письме появились такое строки: «…пока мне не отрежут правую руку, пока подлые палачи не вырвут мне язык… я буду выступать против угнетения и против угнетателей» (Г. Бабёф, Сочинения, т. 2, стр.163). «Подлые палачи» в конце концов отрубили ему сразу голову.


[Закрыть]. А в это время на воле разворачивалась великая историческая трагедия…

Свобода, ведущая народ. Художник Э. Делакруа. 1830 г.

К началу весны 1794 года союзу мелкобуржуазных революционеров и парижского плебейства пришёл конец. Санкюлоты практически ничего, с точки зрения собственности, не получили от революции: так называемые «вантозские декреты» (принятые в месяце вантозе – феврале 1794 г.), обещавшие материальную помощь беднякам за счёт имущества сбежавших за границу аристократов, из-за саботажа бюрократии на местах почти нигде не выполнялись, в то же время все антирабочие законы, принятые прежними правительствами (в частности, закон Ле Шапелье, запрещавший стачки) остались в силе. Вожди городских низов – «бешеные» и эбертисты – всё настойчивее требовали углубления социального содержания революции в интересах бедноты, усиления террора против богатых. С другой стороны, правый фланг якобинской партии – Дантон, Демулен и их сторонники – требовали прекращения преследований спекулянтов, отмены «максимума», разрешения свободы торговли. Борьба между эбертистами и дантонистами всё усиливалась, при этом обе фракции в своих газетах наносили удары и по робеспьеристскому правительству. Конец известен: Робеспьер, воспользовавшись политическим промахом эбертистов, пытавшихся провозгласить начало восстания против правительства, казнил сначала их (а также и Шометта, попытку эберова «путча» не одобрявшего), а потом и правую группировку – дантонистов. Парижская коммуна подверглась чистке – санкюлотов в ней заменили преданные Робеспьеру люди, связующая нить между якобинским правительством и революционным плебейством Парижа оборвалась. Прежде, когда Коммуной практически руководил Шометт, она многое делала для улучшения положения санкюлотов: например, запрещалось выпекать хлеб из муки высшего сорта для богатых – все ели хлеб с отрубями (так называемый «хлеб равенства»); шометтовская Коммуна тормозила применение «максимума заработной платы», принятого Конвентом в интересах буржуазии ещё осенью 1793 г. вместе со «всеобщим максимумом». Обновленная, робеспьеристская, несколько поправевшая коммуна в конце концов ввела его в действие. Не удивительно, что среди санкюлотов становилось всё больше недовольных режимом Робеспьера, и всё чаще эти недовольные, высказывавшие своё недовольство вслух, вместе с настоящим врагами революции попадали на гильотину.

Несколько слов о самом известном – хоть и не самом важном – атрибуте якобинской диктатуры: о революционном терроре. Осенью 1793 года и последующей зимой он фактически спас Республику: надо было обезвредить заговорщиков-аристократов и спекулянтов, подавить мятежи роялистов и жирондистов, карать затаившихся врагов – предателей и саботажников, надо было заниматься реквизициями хлеба, а то и сапог для армии у богатых буржуа[50]50
  Известный пример: Сен-Жюст, посланный вместе с Леба комиссаром в Рейнскую армию, в Страсбурге провёл у богачей реквизицию обуви и одежды для раздетых и разутых солдат, в качестве принудительного займа для солдат и их семей получил с богатых порядка 10 миллионов франков.


[Закрыть], что без угрозы гильотины проходило плохо. Но по мере того, как улучшалась ситуация на фронтах, и обострялись противоречия внутри самого якобинского блока, террор всё больше становился для группировки Робеспьера средством удержаться у власти. Неподкупный[51]51
  Прозвище Робеспьера, вполне соответствующее действительности – он был абсолютно бескорыстен.


[Закрыть] обезглавил обе фракции, но этим не решил проблему, так как уже готов был взять власть тот класс, в интересах которого революция, в конечном счёте, к сожалению, и совершалась – крупная буржуазия. Исполнителями его воли стали депутаты, обогатившиеся во время миссий в провинции. Комиссары Конвента, выезжавшие в армии, в том числе и для подавления мятежей, обладали неограниченной властью, и при этом далеко не все они были так бескорыстны, как политические друзья Робеспьера – Сен-Жюст, Кутон, Леба. Напротив, такие деятели, как Тальен, Фрерон, Баррас и другие будущие вожди термидорианцев, использовали исключительную власть для своего обогащения, за взятки освобождая из тюрем богатых и казня направо и налево всех, кто не мог откупиться от гильотины, чтобы создать себе имидж «крайних», «непримиримых революционеров». Робеспьер хотел бороться с надвигающейся опасностью путём усиления террора и провёл так называемый «закон 22 прериаля», ещё более упрощавший судопроизводство, но меч попал в руки врагов: с начала лета 1794 года Неподкупный, оказавшись в меньшинстве в Комитете общественного спасения, перестал там появляться, он практически был устранён от власти, а маховик террора уже независимо от его воли всё больше набирал обороты, атмосфера всеобщего страха в Париже усиливалась. И широким массам, не знавшим истинного положения дел, казалось, что во всём виноват Робеспьер. И когда, после решающих побед французских армий над интервентами, крупная буржуазия руками коррумпированных правых депутатов Конвента (которых поддержали и левые, близкие к эбертистам) свергла Робеспьера, парижские санкюлоты в массе своей не поднялись на его защиту. 10 термидора Неподкупный и его ближайшие соратники были казнены, и началась, по выражению классиков, «буржуазная оргия»[52]52
  К.Маркс и Ф.Энгелья, Сочинения, 2-е изд. Т.37, стр.127.


[Закрыть].

Термидорианский период стал временем значительно больших политических свобод, чем режим Робеспьера. Но вместе с политическими свободами буржуазия получила и свободу экономическую, прежде всего пресловутую «свободу торговли»: «максимум», ещё не отменённый, на деле уже не соблюдался, результатом стало резкое ухудшение положения городской бедноты. При неплохом урожае 1794 года следующая зима стала для парижских санкюлотов жесточайшим испытанием. Они буквально умирали от голода: заложив свою утварь в ломбарды, всё-таки не могли купить себе достаточно хлеба и дров. На почве голода участились самоубийства, в том числе и коллективные: матери, прежде чем убить себя, убивали своих детей, которых не могли прокормить. А в это время сбросившая маски буржуазия жировала вовсю, выставляя напоказ свою роскошь. На улицах Парижа появились шикарные экипажи, в ресторанах господа объедались изысканными яствами, дамы «блистали» драгоценностями; по улицам шатались толпы расфранчённых юнцов из богатых семей (т. н. «мюскадены» – мускусники, как их прозвали за привычку злоупотреблять духами): они избивали попадавшихся им навстречу якобинцев и рабочих, разрушали статуи Марата и других мучеников революции, срывали в театрах спектакли, заставляя актёров петь гимн во славу термидора, и т д.

Бабёф, чьё «дело» было передано в суд города Лан (который отменил пикардийский приговор и назначил новое расследование), был освобождён под залог и вернулся в Париж практически накануне 9 термидора. К сожалению. он не разобрался сразу в сути контрреволюционного переворота (об этом подробнее расскажем во второй части данной статьи). Но уже осенью он резко критиковал термидорианский Конвент за его антинародную политику, а в страшном голодном январе 1795 г., Бабёф в 31-м номере своей газеты «Трибун народа» первым призвал народ к восстанию – «мирному восстанию» вроде событий 31 мая 1793 г.: мощной вооруженной демонстрации народа. Именно по такому сценарию развивались события весной 1795 года: санкюлоты Парижа дважды в апреле и мае (12 жерминаля и 1–4 прериаля) поднимались на борьбу – огромные вооруженные толпы захватывали Конвент, их основными лозунгами были: «Хлеба и Конституции 1793 года!». Но оба эти выступления были подавлены, вожаки повстанцев и шестеро депутатов Конвента (так называемая «вершина»: Ж. Ромм, А. Гужон и их товарищи, решившиеся своими выступлениями поддержать требования инсургентов) были казнены, 4-го прериаля санкюлоты Сент-Антуанского предместья под дулами пушек вынуждены были сдать имевшееся у них оружие.

В событиях Жерминаля и Прериаля Бабёф не участвовал – ещё в феврале он за свои острые, крайне смелые статьи был вновь арестован и вскоре вывезен из Парижа в Аррас видимо для того, чтобы убрать опасного борца подальше от предместий столицы. В Аррасе Бабёф напряженно работал – именно там окончательно созрел его план создания «общества совершенного равенства». В аррасской тюрьме был написан знаменитый «Манифест плебеев», там же Бабёф нашёл и своего первого горячего последователя – молодого гусарского капитана Шарля Жермена – и некоторых других сторонников. Так было положено начало «Ордену равных», как в полушутку называл Жермен союз товарищей, принявших идеи Бабёфа.

В сентябре 1795 года Бабёфа и Жермена перевели в Париж, в тюрьму Плесси. Там к этому времени собрались уцелевшие революционеры разных левых течений – робеспьеристы, «бешеные», эбертисты, активисты шометтовской Парижской коммуны и районных муниципалитетов, революционных комитетов, комитетов бдительности, разных народных обществ и т. д.[53]53
  Как вспоминал будущий участник «заговора равных» и его первый историк Филипп Буонарроти, «Тюрьмы Парижа, и в частности тюрьмы Плесси и Четырёх наций, являлись тогда очагами большого революционного брожения. Там встретились главные действующие лица заговора…» Ф.Буонарроти, «Заговор…»,Т. 1, стр. 127.


[Закрыть] Все они были недовольны тем, что после 9 термидора революция, по выражению Бабёфа, «пошла назад», и думали только о том, как снова двинуть её вперёд, к цели общества – «всеобщему счастью»[54]54
  Конституция Французской Республики, принятая Национальным конвентом 24 июня 1793 г. Декларация прав человека и гражданина. Статья 1: «Целью общества является всеобщее счастье». Документы истории Великой французской революции, т. 1., изд Московского университета, 1990 г., стр. 216.


[Закрыть]. Здесь нужен был качественный теоретический скачок, нужно было подняться на новую идейную ступень – от робеспьеровского мелкобуржуазного эгалитаризма и санкюлотской уравнительной демократии к коммунизму – и программа Бабёфа, чётко указывавшая, в чём корень зла (в частной собственности) и дававшая ответ на вопросы «куда идти?» и «что делать?», стала для не смирившихся с буржуазной действительностью настоящим откровением. Так в тюрьмах сложился костяк движения[55]55
  Думается, есть все основания говорить не только об узком заговоре, но и о движении, так как пропаганда бабувистов захватывала достаточно широкие слои трудящихся. Эту мысль проводит в своих работах и Г.Черткова, последний крупный советский историк бабувизма. Один из разделов в 4-м томе изданных В.Далиным Сочинений Бабёфа так и озаглавлен: «Движение во имя равенства».


[Закрыть] «равных».

После роялистского мятежа 13 вандемьера правительство – Исполнительная Директория (в действие уже вступила новая, сугубо буржуазная Конституция 1795 г., Конвент был распущен) стала в противовес «правым» заигрывать с «левыми»: их освободили из тюрем, были сделаны попытки привлечь на сторону властей наиболее талантливых журналистов из революционного лагеря. Пытались подкупить и Бабёфа (гарантированной подпиской на его газету, если он воздержится от нападок на правительство и позволит контролировать содержание его статей), но он гневно отверг эти предложения («Мне не нужен ни цензор, ни корректор, ни суфлёр, я предпочитаю быть преследуемым, если нужно»[56]56
  Г. Бабёф, Сочинения, т.3, стр. 480.


[Закрыть]), обрушился на буржуазный режим с уничтожающей критикой и вскоре вынужден был уйти в подполье, так как вновь был издан приказ о его аресте. (Похоже, среди идеологов революционного коммунизма Бабёф был первым в истории революционером-нелегалом.) Скрываясь на квартирах друзей, а то и в нетопленой келье разрушенного монастыря, он продолжал издавать газету, вести яростную антиправительственную агитацию и не менее страстную пропаганду революционно-коммунистических идей.

Не будем останавливаться на событиях осени 1795 г. и следующей зимы (крайне смелая пропаганда революционного коммунизма в «Трибуне народа», деятельность общества «Пантеон», попытки создания первых нелегальных кружков и т. д.), перейдём сразу к весне 1796 года. Ситуация в предместьях Парижа была столь же трагической, как и год назад: звонкая монета (из золота и серебра) пропала, бумажные деньги обесценивались со страшной скоростью, нищета и голод прочно поселились под крышами домов рабочих и полупролетариев. Политическая обстановка накалялась с каждым днём. Пришла пора действовать.

В первых числах жерминаля Бабёф, Сильвен Марешаль, Феликс Лепеллетье (брат знаменитого мученика революции[57]57
  Мишеля Лепеллетье де Сен-Фаржо, члена Конвента, ставшего первой жертвой белого террора – в январе 1793 г. его убил монархист за то, что он, будучи дворянином, подал голос за казнь короля. М. Лепеллетье был педагогом, он разработал смелый прогрессивный План национального воспитания (согласно которому дети богачей и бедняков с 7 до 12 лет должны были воспитываться вместе в интернатах за счёт налога на богатых); доклад об этом плане после смерти автора сделал в Конвенте Робеспьер, но осуществить его не удалось.


[Закрыть]) и Антоннель создали Тайную директорию общественного спасения; к ним вскоре присоединились Филипп Буонарроти, Огюст Дарте и Дебон. Эти семеро стали ядром, мозговым центром складывающегося заговора, целью которого было, после свержения буржуазного режима, преобразовать общество на коммунистических началах. Бабёф был душой, признанным вождём организации, но решения принимались большинством голосов, и ему принадлежал, естественно, лишь один голос. Как отмечал известный французский историк Альбер Собуль, Бабёф «был гигантом мысли и действия», но «бабувизм… был плодом коллективного труда»[58]58
  А.Собуль. «Бабёф, бабувизм и «заговор во имя равенства». Вступ. статья в кн. Г. Бабёф, Сочинения, т.1, стр. 23.


[Закрыть]. Эта «равнодействующая» часто «отставала» от мысли самого Бабёфа: он, хоть и не осознавал себя выразителем интересов именно пролетариата, но всегда особенно интересовался положением «рабочих», людей, источником существования которых была заработная плата; он, как и Марешаль, был ярым атеистом, а большинство их товарищей – деистами; он был сторонником равноправия женщин[59]59
  См. его замечательное письмо Дюбуа де Фоссе от июня 1786 г. (Г. Бабёф., Соч., т.1., стр.79–83). Недаром его современница, основательница движения за равноправие женщин англичанка Мэри Уолстонкрафт, в период Великой французской революции приезжавшая во Францию и знакомая со многими выдающимися деятелями той эпохи, философами и политиками двух стран, – она именно Бабёфа, а не Кондорсе или Томаса Пэйна, и даже не своего мужа Уильяма Годвина, – именно Бабёфа назвала «самым выдающимся человеком, которого она когда-либо знала» («Французский ежегодник» 1968, М., Наука, 1970, стр. 306).


[Закрыть] – кажется, единственный из семи…

Осуществить новую революцию Тайная Директория предполагала посредством не военного путча, а хорошо организованного восстания широких народных масс. «Руками» заговора, рычагами, которые должны были поднять народ на восстание, были 12 главных агентов – испытанных революционеров, за каждого из которых поручился кто-либо из руководящей семёрки. Они должны были вести активную пропаганду в предместьях, создавать там кружки, собрания санкюлотов, снабжать их полученной от центра литературой и т. д. Литературу и все инструкции главным агентам передавал специальный «агент связи» Дидье, подлинность инструкций удостоверялась особой печатью. Интересное обстоятельство: не зная даже имён руководителей, ни один из двенадцати не отказался от предложенной им весьма опасной миссии (в случае провала заговора всех участников могла ждать гильотина)… Кроме того, был ещё создан штаб из пяти профессиональных военных, которые должны были в перспективе руководить восстанием, а пока вести агитацию в так называемом Полицейском легионе, в военных лагерях под Парижем и т. д. «Равные» буквально наводнили предместья своими изданиями: за месяц с небольшим было выпущено 13 наименований агитационных материалов – статей, брошюр, афиш, которые развешивались в доступных для простого народа местах. Продолжала выходить газета Бабёфа «Трибун народа», в дополнение к ней он под псевдонимом стал выпускать ещё одну – «Просветитель народа». Агитация велась и на улицах, и в кофейнях, причём встречала явный сочувственный отклик населения; бывало, что, слушатели защищали ораторов от шпиков и жандармов. Среди агитаторов были женщины – история сохранила имена пяти из них. Обеспокоенное такой активностью правительство в жерминале издало Чрезвычайный закон, каравший смертной казнью за призывы к восстановлению Конституции 1793 г.

Обложка книги Ф. Буонарроти, посвященной биографии и политическим воззрениям Гракха Бабефа. Советское государственное издательство, 1923 г.

Семь руководителей заговора собирались почти каждый день в тайном убежище Бабёфа. Они, помимо текущих дел – содержание агитматериалов, их распространение, переговоры с «комитетом Амара» (группой бывших депутатов Конвента, «раскаявшихся» левых термидорианцев, которые тоже хотели свергнуть буржуазное правительство; с ними, в конце концов, «равные» объединились на выгодных для себя условиях) – обсуждали также и задачи будущего: каким будет их «общество всеобщего счастья» и каким путём к нему надо идти. Сразу после победы восстания предполагалось волей восставшего народа принять ряд законов, не подлежащих в дальнейшем отмене, затем созвать новый Конвент, в котором сторонники «равных» будут иметь твёрдое большинство (механизм этого был разработан), для облегчения положения трудящихся масс обеспечить немедленную раздачу бесплатно хлеба нуждающимся и переселение бедняков в дома богачей, возврат санкюлотам заложенных ими вещей из ломбардов[60]60
  Два последних условия начала проводить в жизнь великая Парижская Коммуна 1871 года; нечто подобное – в частности, жилищные «уплотнения» – практиковалось и у нас после победы Великого Октября.


[Закрыть] и т. п. Но что делать дальше? Как на практике осуществить переход от общества, основанного на частной собственности, к Национальной общине, где общественные богатства принадлежат всем, а земля, заводы и фабрики не принадлежат никому (т. е. народу в целом)?

Бабёф понимал, что эти преобразования нельзя осуществить в один момент: нет у нас, к сожалению, «волшебной палочки», – констатировал он[61]61
  О том же пишет и Буонарроти: «Никто, я полагаю, не оскорбит их предположением, что они питали безумную надежду осуществить эти политические принципы по мановению волшебной палочки путём акта, подобного акту сотворения мира…» Ф. Буонароти, «Заговор..», т. 1, стр. 375.


[Закрыть]. Следовательно, необходим переходный период от эксплуататорского общества к справедливому. Он мыслился таким образом: сразу после победы будет создана Национальная Коммуна, куда отойдёт имущество, объявленное национальным и не распроданное до 9 термидора, земли и собственность врагов революции, пожалованные неимущим согласно вантозким декретам и т. д, а также собственность тех граждан, которые добровольно пожелают присоединиться к общине. Не захотевшие вступить в общину будут вести своё хозяйство по-прежнему, но государство обложит их налогом, год от года увеличивающемся, и, поскольку право наследования отменяется, по истечении жизни одного поколения собственность бывших хозяев отойдёт к коммуне. После определённой даты все жители Франции, не вступившие в коммуну, лишатся гражданских прав – они будут считаться «иностранцами», которым коммуна оказывает гостеприимство. А участь «иностранцев», как мы вскоре увидим, была весьма незавидна…

Жизнь в Коммуне будет организована на принципах «действительного [т. е не формального – авт.] равенства». «Посмотрим теперь, что понимают под действительным равенством. В основе его лежат два существенных условия: общий труд; общее пользование его плодами»[62]62
  Ф. Буонарроти, «Заговор…», т. 2, стр.214


[Закрыть]. Все работоспособные граждане коммуны обязаны трудиться, каждый «в соответствии с его способностями и свойственными ему сейчас привычками»[63]63
  Там же, стр.219


[Закрыть] (уклонение от этой обязанности будет расцениваться как преступление) и сдавать созданные ими продукты в общественные склады, откуда специально назначенные лица будут выдавать их всем на основе строгого равенства (бабувисты даже предполагали, что «дефицит» не должен выдаваться никому, пока им не будет возможно обеспечить всех). Коммуна гарантирует всем своим гражданам «достаток, но не более, чем достаток», защитит их от возможных ударов судьбы (болезнь, смерть кормильца и т. п.), возьмёт на своё обеспечение нетрудоспособных – стариков (лица старше 60 лет), инвалидов, сирот. Упрёк в том, что система бабувистов предполагает «всеобщий аскетизм и грубую уравнительность», стал общим местом. Но позволим себе заметить, что гарантированный каждому «достаток», хотя и «не более, чем достаток» – это всё же не аскетизм, а всего лишь отсутствие излишеств, сверхпотребления, роскоши[64]64
  В аскетизме и мелочной регламентации быта скорее можно упрекнуть Кампанеллу, у которого в «Городе Солнца» граждане практически не имеют никакой личной собственности и всюду ходят строем, а деторождение контролируется государством в соответствии с рекомендациями астрологов.


[Закрыть]. Уравнительность – да, что правда, то правда: Бабёф считал, что, вне зависимости от результатов труда, все имеют право на равное удовлетворение потребностей: ведь человек не виноват, если природа обделила его физической силой или умственными способностями, и он не может работать на уровне более сильных и способных (ведь та же природа дала ему такой же желудок, как и самым сильным и способным).

Понятно, такой подход в период первой фазы коммунизма порождал бы лодырей и симулянтов: в обществе, только что вышедшем из эксплуататорского состояния, доля «несознательных» граждан ещё велика (впрочем, уклоняющиеся от труда в Национальной коммуне – в условиях реальной диктатуры трудящихся – быстро попали бы в разряд «иностранцев» со всеми вытекающими последствиями). С другой стороны, такое «арифметическое» равенство не учитывало того, что не только способности, но и потребности людей различны (достаточно сравнить потребность в питании у мужчины в расцвете сил, занятого тяжелым физическим трудом, у старика и грудного ребёнка). Действительное равенство обеспечивает только знаменитая марксова формула коммунистического общества: «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям»[65]65
  Надо, наверное, уточнить эту формулу: по «разумным потребностям»: опыт советского времени показал, что материальные потребности мещанства не имеют границ. Интересно отметить, что автор самой, наверное, популярной книги о коммунистическом будущем – «Туманность Андромеды», И. А. Ефремов, выдвигал мысль о необходимости ограничения материальных потребностей и возвышения потребностей высших – интеллектуальных, эмоциональных. «Некоторый аскетизм не такое уж страшное зло, как многим кажется. Человек должен самоограничивать себя. (…) дело не в том, чтобы насытить мир предметами роскоши, но в том, чтобы переводить потребности человека на всё более и более высокую духовную ступень. Чтобы он мог легко обойтись без модной побрякушки, без тряпья, без изысканных коктейлей, без менее изысканных горячительных напитков, но чтобы он задыхался… от жажды творчества. Эта проблема двусторонняя: мы должны наращивать аскетизм по мелким потребностям и наращивать потребности в более высоком, я бы сказал, высшем плане. Тем более, что пределов этим «высшим» потребностям нет и никогда не будет…» («Великое кольцо будущего». Интервью с И. А. Ефремовым. Сборник «Фантастика 1969–1970. М., «Молодая гвардия», 1970.) В наше время, когда интернет делает доступными для жителей практически любой точки Земли сокровища литературы и всех видов искусства, возможность удовлетворения «высших потребностей» (в условиях коммунистического общества и соответствующего воспитания) будет почти безграничной. (Подобные мысли о самоограничении человека по отношению к коллективу, и в первую очередь ограничении низших потребностей, высказывал и знаменитый педагог В. А. Сухомлинский – см. его книгу «Как воспитать настоящего человека», М., Педагогика, 1990 г., стр. 27, 75 и др. У А. С. Макаренко есть учение о коллективе, его развитии, и самоограничении человека в нём).


[Закрыть]. Но такое распределение можно осуществить лишь при наличии изобилия продуктов, а во времена Бабёфа, когда промышленный переворот во Франции был ещё впереди (хотя бабувисты и предполагали использование машин, облегчающих труд человека и увеличивающих время досуга[66]66
  «…следовало бы призвать науки к облегчению человеческого труда путём изобретения новых машин и усовершенствования старых» – Ф. Буонарроти, «Заговор…», т. 1, стр.300; там же в виде сноски автор отмечает, что «Только при системе общности применение машин явится подлинным благом для человечества, тяготы которого эти машины сократят, увеличивая при этом изобилие необходимых и приятных предметов. В настоящее же время машины, вытесняя большую массу ручного труда, лишают хлеба множество людей и служат интересам немногих…» (О пользе применения новой индустриальной техники, паровых машин, каменного угля Бабёф писал в своей теоретической тетради ещё в 1790–1791 г. См. В. М. Далин, «Гракх Баббёф накануне и во время Великой Французской революции», стр. 353)


[Закрыть]), о таком изобилии не приходилось и мечтать: даже скромный «достаток» весной 1796 года был для изголодавшихся парижских санкюлотов недосягаемым счастьем. («Речь идёт не о том, чтобы обрекать людей на самоотречение, а о том, чтобы уменьшить лишения народной массы»[67]67
  Ф. Буонарроти, «Заговор…» т. 2, стр. 218.


[Закрыть] «Пусть каждый трудится в великой социальной семье и пусть каждому его труд даёт возможность существования, наслаждения и счастья. Таков голос природы[68]68
  Там же, стр. 215


[Закрыть]…»).