Текст книги "Прометей № 2"

Вернёмся, однако, к собственно диктатуре трудящихся. С наибольшей полнотой её принципы сформулированы в документе, который Ф. Буонарроти озаглавил «Фрагмент проекта декрета об управлении». Вот несколько его статей:

«Ст. 1. Лица, ничего не делающие для отечества, не могут пользоваться никакими политическими правами; они – иностранцы, которым республика оказывает гостеприимство. Ст. 2. Ничего не делают для отечества те, кто не служит ему полезным трудом. Ст. 3. Закон рассматривает как полезный труд: земледелие, скотоводство, рыболовство, судоходство; механические и ремесленные мастерства; мелкую торговлю; перевозку людей и вещей; военное дело; преподавательскую и научную деятельность. Ст. 4. Преподавание и научная деятельность не будут, однако, признаваться полезным трудом, если занимающиеся ими лица не представят в течение…[69]69
  Пропуск в подлиннике


[Закрыть] свидетельства о гражданстве, выданного в установленной форме.»[70]70
  Ф. Буонарроти, «Заговор…», т. 2, стр. 296-297


[Закрыть]

Здесь необходим комментарий. Кажется, парадокс: все семеро членов Тайной директории – высокообразованные лица интеллигентных профессий, и – додумались до такой дискриминации в отношении работников умственного труда. За что же так обидели «собратьев»? Дело в том, что они пережили Термидор и видели, как недавние революционеры, такие вот буржуазные интеллигенты (юристы, журналисты и т. п.), которым свершивший революцию народ доверил власть, – предали революцию и обрекли массу простых тружеников – санкюлотов – на неисчислимые страдания. Не похожую ли картину мы наблюдали в 80-е – 90-е годы ХХ века?[71]71
  Не «советская» ли (по сути антисоветская) интеллигенция, которой народ дал возможность получить бесплатно образование, заниматься интересным, творческим трудом (все эти солженицыны, сахаровы, боннеры, бродские, гребенщиковы, аксёновы, галичи, щаранские, буковские, войновичи, михалковы-кончаловские растроповичи, вишневские, а чуть позже яковлевы, плисецкие, аганбегяны, окуджавы, коротичи, евтушенки, ахеджаковы и т. д.), – не она ли ещё с 60-х годов готовила идейно контрреволюцию, а в 90-е частично обуржуазилась, частично сбежала за границу в поисках «лучшей жизни»? А те многие тысячи «умников» с «фигами в кармане», которые слушали вражеские голоса и распространяли услышанное, читали самиздатовские материалы и давали читать другим? Не обижайтесь, идейные интеллигенты-коммунисты, в 1989–1991 годах вступившие в Движение коммунистической инициативы и «Единство – за ленинизм и коммунистические идеалы», а потом в РКРП, «Трудовую Россию», РПК и другие партии Роскомсоюза. Да, вы честно исполнили свой долг. Нельзя бросить упрёка и тем, кто в силу возраста и состояния здоровья не мог включиться активно в борьбу, но остался верен коммунистическим идеалам и помогал борцам чем мог. Но как же всех вас было мало по сравнению с той массой работников умственного труда, которые по команде сменили свои взгляды и, в лучшем случае, спрятали партбилеты, а в худшем – порвали, публично выбросили или сожгли, как Марк Захаров?


[Закрыть] Увы, большая часть интеллигенции, к сожалению, предала интересы трудового народа. Недаром Ленин отмечал, что «…только на одних рабочих мы и можем положиться в смысле искренности и энтузиазма»[72]72
  В. И. Ленин, ПСС, т. 45; «Главное в Ленинизме», стр. 251 (Предвидим возражение, что и рабочие в начале 90-х помогали забастовками добивать Советскую власть. Да, но уже после того, как интеллигенция осуществила переворот в общественном сознании. И, разумеется, спрашивать надо прежде всего с тех, кому больше дано в смысле образования и времени для занятия умственным трудом).


[Закрыть].

Право, тут есть над чем задуматься в будущем, когда пролетариат вновь завоюет власть. Выдавать интеллигентам свидетельства о благонадёжности – это, может быть, слишком, но пролетариат должен следить за ними, прежде всего за управленцами, за соблюдением правила, которое Владимир Ильич называл «принципом Парижской Коммуны»: зарплата чиновников всех рангов, включая членов правительства, должна быть на уровне зарплаты рабочего. И уж, конечно, никаких больше «пайков», спец-санаториев, спец-совхозов и прочих привилегий: на них мы один раз уже сильно погорели[73]73
  В. И. Ленин. «Государство и революция». В этой работе Ленин подробно останавливался на той мере Парижской коммуны, которая в его глазах была крайне важной: «отмена всяких денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение платы всем должностным лицам в государстве до уровня «заработной платы рабочего»». ПСС, т.33, стр.43. О спец-совхозах и прочих бонусах для партгосхозноменклатуры Владимир Ильич не писал, потому что, видимо, не предвидел ничего подобного.


[Закрыть]… Кстати, и бабувисты предусмотрели, что должностные лица «почти все обязаны заниматься тем видом труда, которым руководят, не имея иных средств воздействия, кроме силы своего собственного примера, или же вербуются из того разряда людей, которых возраст освобождает от тяжёлой работы (старше 60 лет, по современным понятиям пенсионеры. – прим. авт.). Ни одно из должностных лиц не стоит республике дороже, чем самый безвестный гражданин[74]74
  Ф. Буонарроти, «Заговор…», т. 1, стр. 373


[Закрыть].» И никто не может «подняться с помощью народного голосования до высших должностей, не дав доказательств великой любви к равенству и не пройдя постепенно через все низшие должности того же рода[75]75
  Бабувисты чётко осознавали «опасность образования специального класса людей, сведущих в искусстве управления» – этому вопросу посвящены два раздела книги Буонарроти («Заговор…», Т.1, стр. 321–323), в их «Национальной общине» «Отправление законодательной власти доступно всем гражданам», для чего необходимо соответственное воспитание и просвещение всего народа – как тут не вспомнить ленинскую «кухарку», которая должна учиться управлять государством, с одной стороны, и с другой – нашумевшее высказывание пресловутого А. Чубайса о том, что «трактористу» достаточно трёх классов образования!..


[Закрыть] (…). В начальной стадии преобразования ведомства должны вверяться только революционерам»[76]76
  Там же, стр. 374.


[Закрыть]

Возвращаясь к проекту «декрета об управлении», который Тайная директория не успела доработать, надо отметить, что участь «иностранцев» – т. е. собственников, не участвующих в общем труде – была бы в Большой Национальной коммуне весьма незавидной. Лишённые гражданских прав, они не могли участвовать в публичных собраниях граждан, должны были находиться под постоянным надзором верховной администрации (которая могла высылать их с постоянного места жительства и отправлять в места исправительного труда), они под страхом смертной казни обязаны были сдать имеющееся у них оружие революционным комитетам (при том, что всем полноправным гражданам оружие выдавалось), ряд прибрежных островов предполагалось превратить «в места исправительного труда, куда будут высылаться для принудительных общественных работ подозрительные иностранцы…[77]77
  Статьи 17–18 указанного документа. Буонарроти, т.2, стр. 299.


[Закрыть]». Однако ситуация для обитателей этих островов не безнадёжна: последняя, 19-я статья проекта декрета гласит, что «те из заключённых, которые представят доказательства своего исправления, своей активности в работе и доброго поведения, смогут вернуться на территорию республики и приобрести там права гражданства[78]78
  Там же.


[Закрыть]». О революционном терроре как таковом – о массовых казнях, расстрелах, гильотине – в этом документе (кроме вышеупомянутого наказания не сдавшим оружие «иностранцам») больше ни слова нет. Но в случае развёртывания гражданской войны надо полагать, что «равные» перед применением необходимых мер революционной самообороны не остановились бы.

В недоработанном декрете есть статьи, касающиеся создания революционной армии (впрочем, этим вопросам был посвящён особый Военный декрет), но нет ни слова об организации высших органов власти. Известно, однако, что этот вопрос обсуждался Тайной директорией и вызвал горячие споры: юрист Дарте, в период якобинской диктатуры бывший общественным обвинителем при трибуналах Арраса и Камбрэ, и робеспьерист Дебон настаивали на том, что верховную власть непосредственно после победы восстания надо доверить одному лицу – диктатору; Бабёф решительно возражал, и его точка зрения одержала верх: было решено «отдать предпочтение немногочисленному органу, которому можно было бы вверить те же полномочия»[79]79
  Буонарроти, т. 1, стр. 223


[Закрыть], что и единоличному диктатору, т. е. что высшая власть должна быть коллегиальной: временная диктатура комитета, состоящего из испытанных революционеров.

Итак, бабувисты детально разработали свою систему переустройства общества на основе общественной собственности, теорию переходного периода и осуществления в этот период революционной диктатуры трудящихся. Конечно, даже если бы не было предательства, в результате которого руководители заговора были схвачены полицией буквально накануне выступления, и даже если бы организованное ими восстание в Париже победило, буржуазно-мелкобуржуазную (а частично ещё и полуфеодальную) Францию не удалось бы переделать в соответствии с их планами – революционный Париж был бы утоплен в крови так же, как Парижская Коммуна в 1871 году: для таких преобразований ещё не созрели условия. С высоты марксистского знания и опыта двух последовавших веков мы понимаем это. Можно даже сказать, с точки зрения упрощённой трактовки гуманизма[80]80
  Есть ещё понятие – «воинствующий гуманизм»: как правило, не бескровный, но продиктованный интересами достижения высших сверхгуманных целей. Как иллюстрация – баррикадные бои Парижской Коммуны в мае 1871 года: казалось бы, эта безнадёжная борьба только увеличивала число жертв, но зато она многократно усиливала воздействие примера Коммуны на передовых современников и потомков.


[Закрыть], что «равным» повезло: за свой героический порыв они заплатили только двумя жизнями[81]81
  Не считая трагедии выступления в Гренельском лагере. Осенью 1796 г. оставшиеся на свободе сторонники Бабёфа, скорее всего, поддавшиеся на полицейскую провокацию, пытались организовать там восстание; в результате было расстреляно 32 человека, многие погибли во время подавления выступления. Бабёф и другие руководители заговора в это время находились под следствием в Вандоме.


[Закрыть]. Впрочем, если бы попытка восстания в Париже в мае 1796 года удалась (некоторые шансы на победу у заговорщиков, похоже, были) и революционные коммунисты хотя бы начали проводить свою программу в жизнь – пусть бы это вскоре закончилось неизбежной катастрофой – воздействие такого события на последующий ход истории было бы, возможно, большим. Но и того, что Бабёф и его соратники успели сделать – своими теоретическими разработками, своей пропагандой коммунизма и подготовкой практических революционных действий (и даже некоторыми действиями), своим героическим поведением на суде – достаточно, чтобы сказать: человечеству был явлен великий пример…

Памятник основоположникам научного коммунизма Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу. Россия, Петрозаводск.

…И всё-таки продолжение этой трагической истории было оптимистичным. Избежавший казни в 1797 году Филипп Буонарроти потом на протяжении 30 лет с помощью создания конспиративных организаций, имевших высшей целью превращение Европы в союз коммунистических республик, а затем – и прежде всего – благодаря своей знаменитой книге о «заговоре равных», сумел сберечь «священный огонь»[82]82
  Выражение Бабёфа. Сочинения, т.4, стр.295.


[Закрыть], пронести его через сумрак наполеоновской эпохи и кромешную тьму реставрации и передать эстафету следующим поколениям революционеров. Так уже не филантропически-утопический, но революционный, грозный красный «призрак коммунизма» начал своё шествие по старой Европе.

2.

Диктатура пролетариата – тема острейшая. Если марксисты прекрасно понимают, что в классовом обществе любая форма власти есть диктатура победившего класса, и самая демократическая буржуазная республика есть по своему существу диктатура буржуазии, то основная масса населения ещё в эту «буржуазную демократию» верит и как огня боится самого слова «диктатура», не вникая в вопрос, в чью пользу эта диктатура работает. Поэтому такие термины, как «диктатура», «диктатор», применяемые буржуазной пропагандой для очернения режимов социалистической и вообще прогрессивной ориентации и их лидеров (Северная Корея, Куба, Фидель Кастро, Муаммар Каддафи и др.) стали у буржуазной пропаганды любимой «страшилкой» для публики. В этих условиях особое значение приобретает нравственный облик носителей идеи диктатуры пролетариата. Нам чрезвычайно повезло, что в первые послереволюционные годы ВЧК возглавлял благороднейший Феликс Дзержинский: под его руководством это грозное учреждение, одной рукой карая преступников-контрреволюционеров, другой – спасало беспризорных детей. В этом отношении первый «отец» идеи «диктатуры трудящихся» (и особенно его путь от сторонника «чистой демократии» к признанию необходимости революционной диктатуры) также весьма интересен.

Идея коммунизма, которая есть идея социальной справедливости, доведённой до логического предела – социального равенства, основанного не на дроблении, а на обобществлении собственности – эта идея во все времена привлекала лучших представителей рода человеческого. Но даже на их фоне Бабёф выделяется как одна из наиболее морально-притягательных фигур[83]83
  «Высокие моральные качества революционера, «трибуна народа», атеиста» Бабёфа отмечает в своей статье «Мораль революционного рабочего класса» известный профессор З. А. Тажуризина, замечательный пропагандист идей коммунизма, атеизма и свободомыслия. («Марксизм и современность» № 57–58, 2018 г.)


[Закрыть]. Его революционный энтузиазм, смелость, мужество, бескорыстие, самоотверженность хорошо известны. Но сейчас важнее подчеркнуть другую особенность вождя «равных»: одной из самых ярких черт его личности была, без сомнения, доброта. Любовь к людям, забота об интересах наиболее угнетённых и обездоленных были присущи ему органически и предопределили, в конечном счёте, и направление его политической деятельности, и его судьбу. Именно любовь к людям ещё до революции сделала его коммунистом – сторонником идеи обобществления собственности и всеобщего равенства. Недаром ещё в 1788 году он написал: «…моей главной страстью должно быть облегчение судьбы несчастных…»[84]84
  Г. Бабёф, Сочинения, Т. 1, стр. 201. И в позднейших проектах нового общества, разработанных Тайной директорией, отчётливо звучит мотив заботы о слабых – не только о детях, но и о стариках, инвалидах, больных, даже малоталантливых членах Национальной Коммуны: они не должны чувствовать себя обделёнными, они – равные сильным и умелым.


[Закрыть]. Всей своей жизнью Бабёф доказал, что это были не просто слова. В то время как его сверстники (гораздо скромнее, чем он, наделённые талантами, мужеством, упорством) занимались политическим карьеризмом, наживались, он, не заботясь о материальных выгодах, все силы отдавал бескорыстному служению революции. И как-то всё время так получалось, что, занятый обдумыванием своего стратегического «великого плана» или решением текущих политических задач, он попутно должен был заниматься чисто практически «облегчением судьбы несчастных»: оказавшись в тюрьме за борьбу против косвенных налогов, он сначала добивается освобождения своих товарищей по заключению – парижских «поджигателей застав», а потом уж – своего собственного; затем спасает от судебного преследования крестьян из коммун Девенекур и Бюлль; даже его злосчастная канцелярская ошибка, давшая врагам повод сфабриковать пресловутое «дело о подлоге», была вызвана благородным стремлением скорее помочь небогатому крестьянину-арендатору, который должен был лишиться фермы… И сам «великий план» имел своей конечной задачей именно это – сделать «несчастных» счастливыми. Название «Заговор равных» дал созданной им организации уже Буонарроти в своей знаменитой книге, через тридцать лет после событий; сами же «флореальские[85]85
  По названию месяца флореаля (апреля), когда работала и была разгромлена их конспиративная организация.


[Закрыть] заговорщики» в 1796 году говорили о заговоре во имя «всеобщего благосостояния» или «всеобщего счастья»…

Без малейшего преувеличения можно сказать, что Бабёф был одним из величайших гуманистов своей суровой эпохи. Безусловно оправдывая народ, санкюлотов, карающих своих извечных врагов, он никогда не радовался кровавым эксцессам. Вот характерный пример…Июль 1789 г. После падения Бастилии прошло несколько дней. По улицам Парижа с криками, улюлюканьем и боем барабанов валит большая толпа, впереди на пике несут отрубленную голову человека: это государственный советник Фулон, один из особо ненавистных народу королевских чиновников; он однажды сказал, узнав, что народ голодает: «Пусть едят траву!». И теперь его мертвый рот набит сеном. Сзади тащат его зятя, интенданта Бертье. Толпа ликует: не только оборванные бедняки, но и зажиточные буржуа с наслаждением участвуют в этом страшном кортеже. Бабёф, случайный зритель, с горечью наблюдает жестокую сцену… Вечером он напишет жене: «О!.. как больно мне было видеть эту радость! Я был удовлетворен и недоволен. Я говорил: тем лучше и тем хуже. Я понимаю, что народ мстит за себя, я оправдываю это народное правосудие, когда оно находит удовлетворение в уничтожении преступников, но может ли оно теперь не быть жестоким? Всякого рода казни, четвертование, пытки, колесование, костры, кнут, виселицы, палачи, которых развелось повсюду так много, – все это развратило наши нравы! Наши правители вместо того, чтобы цивилизовать нас, превратили нас в варваров, потому что сами они таковы[86]86
  Похожие мысли об ответственности правителей старого режима за жестокость восставшего народа высказал в 1817 году другой великий гуманист П. Б. Шелли (поэт и пропагандист утопического социализма) в предисловии к поэме «Восстание Ислама» (см. Шелли. Письма. Статьи. Фрагменты. М., Наука, 1972, стр. 369–370)


[Закрыть]. Они пожинают и будут еще пожинать то, что посеяли, ибо всё это, бедная моя жёнушка, будет иметь, по-видимому, страшное продолжение: мы еще только в начале»[87]87
  Г. Бабёф, Сочинения., Т.1, стр.232 (М. Наука, 1975)


[Закрыть]. Сто лет спустя эти слова Бабёфа процитировал в своей «Социалистической истории Французской революции» Жан Жорес, сопроводив их восторженным комментарием[88]88
  «…именно революционной буржуазии непосредственно угрожала королевская солдатня, и в этой неожиданной беспощадности ощущались еще остатки былого страха. Сюда примешивались и традиции жестокости старого порядка. О, как прекрасно понял и почувствовал это наш добрый и великий Бабёф! (…) А вы, пролетарии, запомните, что жестокость не что иное, как остатки рабства, ибо она свидетельствует о том, что в нас самих ещё живёт варварство режима угнетения. Не забывайте, что в 1789 г., когда толпа рабочих и буржуа позволила себе поддаться жестокому опьянению убийством, первый из коммунистов, первый из великих освободителей пролетариата почувствовал, как у него сжалось сердце.» Ж.Жорес. Социалистическая история французской революции. Т.1, кн.1. М. Прогресс, 1977. Стр. 344–345.


[Закрыть].

Бабёфу совершенно не свойственна «кровожадная» риторика, бывшая в ходу у наиболее радикальных мелкобуржуазных деятелей революции – в том числе у Марата и Эбера. В публицистике будущего вождя «равных» не найти призывов к массовым истреблениям и гимнов «национальной бритве» – гильотине. В связи со всем этим особое значение имеет вопрос об отношении этого революционера-гуманиста к проблеме революционного террора, к деятельности Робеспьера и его соратников, к политической диктатуре вообще и якобинской – в частности.

Изначально Бабёф, так же как эбертисты и другие деятели крайне левого фланга, был сторонником самой широкой демократии. При этом в период до 9 термидора, во всяком случае, до казни эбертистов, Бабёф относился к деятельности революционного якобинского правительства, по-видимому, вполне лояльно: в его обширном архиве нет документов, свидетельствующих о неприятии робеспьеристского режима (хоть ему и случалось резко критиковать якобинцев, даже Марата, за недостаточное внимание к нуждам беднейшего класса). Едва ли их отсутствие было продиктовано осторожностью: бесстрашие и мужество будущего вождя «равных» сомнению не подлежат. Но пока правительство боролось против «контры» за углубление революции (в перспективе которой Бабёф видел своё заветное «общество всеобщего счастья»), он не мог быть в оппозиции.

Проведя первую половину 1794 года в тюрьме, Бабёф, можно сказать, увидел якобинскую диктатуру как бы с изнанки: не заседания Конвента или Якобинского клуба, не пышные народные празднества, а мрачный тюремный быт с его полуголодным существованием, ужасом вызываемых в трибунал соседей, горем их близких… И, конечно, казнь Шометта и Эбера не могла не произвести на него тяжёлого впечатления. Не удивительно, что после освобождения он не смог сразу дать адекватную классовую оценку происходящему. Впрочем, тогда очень многие деятели крайне левого фланга сочли «термидор» началом нового подъема революции. Антиякобинские настроения подогревала и развернутая в печати яростная кампания клеветы, призванная не только взвалить на Робеспьера и его соратников ответственность за все перегибы политики террора, но и очернить, многократно преувеличивая эти перегибы, саму систему революционной диктатуры[89]89
  Как, опять-таки, похоже на клеветническую кампанию против Сталина в горбачёвско-ельцинскую эпоху!


[Закрыть].

Бабёф был потрясен обрушившейся на него информацией. Его реакция была естественной для каждого нормального человека: надо сделать все, чтобы это больше не повторилось. Лучшая гарантия от рецидивов беззакония – гласность, максимальная свобода печати: революционный журналист – не только просветитель народа, но и «цензор» правительства, предающий широкой известности все его ошибки. При финансовой помощи некоего Гюффруа Бабёф начал издавать газету первоначально именно с таким названием – «Газета свободы печати», где со всем пылом потрясенного гуманиста клеймил якобинцев за террор, призывая к установлению наиболее полной демократии: он требовал избрания народом всех должностных лиц, прямого контроля общественности над Конвентом, добивался восстановления прав секций (выборных районных муниципалитетов) и т. д. При этом Бабёф одобрял все основные социально-экономические мероприятия якобинской диктатуры, в том числе «максимум» и вантозские декреты; считая эти достижения незыблемыми, он полагал, что в сочетании с политической демократией они приведут к образованию общества, которое будет развиваться в направлении к высшей цели – «всеобщему счастью», понимаемому как равенство на деле[90]90
  Есть основания полагать, что весной 1793 года, когда Робеспьер ещё не был главой правительства, Бабёф с ним познакомился, и уж точно известно, что будущий вождь «равных» с восторгом отозвался о робеспьеровском проекте Декларации прав, где предполагалось ограничение права частной собственности (в окончательный вариант Конституции 1793 года этот пункт не вошёл – видимо, Робеспьер не стал на нём настаивать). «Но ты, однако, Робеспьер, давший точное определение права собственности, указавший пределы, которыми это право должно быть ограничено… Приди, ты наш законодатель.» (из письма Шометту 7 мая 1793 г. Г. Бабёф, Соч., т. 2, с. 378). Хотя и не соответствующий конечному идеалу Бабёфа, на данном этапе революционного процесса такой вариант ограничения права собственности казался вполне приемлемым.


[Закрыть].

Вскоре, однако, стало очевидно, сколь утопичными были такие надежды. Правые термидорианцы, на словах тоже ратуя за политическую демократию, показали, чего стоит их «демократия» на деле, начав травлю возрожденного после 9-го термидора крайне левого Электорального клуба (где тон задавали бывшие эбертисты и «бешеные»). Бабёф, чья политическая программа во многом совпадала с программой электоральцев, открыто поддержал их в своей газете (которую он, начиная с 23-го номера, переименовал в «Трибун народа, или Защитник прав человека») и тоже попал в немилость, особенно после того, как перешел к резкой критике термидорианского Конвента: компаньон Гюффруа захватил весь тираж 26-го номера и отказался в дальнейшем финансировать его издание, а вскоре последовал приказ об аресте Бабёфа, и журналист вынужден был перейти на полулегальное положение. В результате следующий, 27-й номер его газеты увидел свет лишь в конце декабря 1794 г., через 2 месяца после предыдущего.

За эти два месяца произошел ряд событий, существенно повлиявших на отношение Бабёфа к термидорианскому режиму, а также к якобинской диктатуре и революционному террору. В ноябре – декабре в Париже проходил процесс по делу революционного комитета города Нанта и депутата Конвента Каррье, который при якобинцах был послан комиссаром в Нант для подавления контрреволюционного мятежа. Каррье – одна из самых мрачных фигур в истории революции: субъективно честный, но крайне жестокий фанатик, он расправлялся с врагами революции, действительными и мнимыми, как подлинный «демон-истребитель»[91]91
  Выражение Бабёфа (Сочинения, т. 3, стр. 289).


[Закрыть]. Теперь термидорианцы использовали его в качестве пугала, чтобы развернуть террор – моральный и не только – против всех активных деятелей робеспьеристского режима. Бабёф, внимательно следивший за подготовкой к процессу Каррье и самим процессом, откликнулся на него двумя брошюрами: «Хотят спасти Каррье…» и «О системе уничтожения народонаселения, или Жизнь и преступления Каррье». Первая из них написана с чисто антиякобинских позиций, но вторая уже отразила мучительный переход автора к осознанию истины: нельзя деятельность людей, осуществлявших революционный террор, рассматривать без учета тяжелейших обстоятельств, в которые они были поставлены; нельзя забывать о том, что жестокость революционеров, как правило, являлась лишь вынужденным ответом на кровавые зверства врагов революции. Итог работы был, наверное, неожиданным для самого автора: «Демократ Бабёф, ненавидящий диктатуру и террор и обрушивший на них в первой части памфлета все громы и молнии… в выводах своей брошюры… оправдывает и террористические мероприятия обвиняемых, и действия диктаторского правительства»[92]92
  Г. С. Черткова, «Гракх Бабёф во время термидорианской реакции, М., Наука, 1980, стр. 88.


[Закрыть]. Другие выводы, к которым Бабёф пришел, наблюдая за ходом суда над Каррье: «свобода печати» весьма относительна – власть явно манипулирует общественным мнением: газеты, освещая процесс, подыгрывают обвинению, они намеренно выпячивают одну сторону событий, искусственно накаляют страсти, замалчивают защиту (кстати, последствия разрыва с Гюффруа уже наглядно показали Бабёфу, чего стоит равное право богатого и бедного издавать свою газету). Свобода суда, в нарушениях которой обвиняли якобинцев, отсутствует и теперь: Конвент по своему произволу отменяет решения революционного трибунала, берёт под стражу лиц, оправданных судом. Даже в политической области термидорианская «демократия» оказалась отнюдь не «демократией для всех»: она открыто служила интересам богатых и власть имущих.

Еще более убедительны были последствия «демократии» в экономической и социальной областях. О трагедии жесточайшего голода в конце осени 1794 г. и особенно зимой и весной 1795 г. уже говорилось. Если при якобинцах, в тяжелейших условиях зимы 1793–1794 годов, когда огромные ресурсы приходилось отвлекать для нужд армии, и снабжение городов продовольствием было чрезвычайно затруднено, всё же специальные меры правительства (прежде всего «максимум») гарантировали обеспечение бедняков предметами первой необходимости[93]93
  По известной в те дни поговорке, при якобинцах «лилась кровь, но был хлеб» (хотя за ним и приходилось выстаивать длинные очереди).


[Закрыть], то теперь, когда крупная буржуазия утвердилась у власти, санкюлоты были отданы на произвол спекулянтов. «Конвент имел на одно мгновение мужество декретировать уничтожение пауперизма… Результат был тот, что на свете стало одним постановлением больше и что спустя один только год после этого Конвент был осаждён изголодавшимися женщинами»[94]94
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд. т. 1, стр. 129.


[Закрыть] – писал Маркс, имея в виду ещё меры робеспьеристского Конвента – «максимум» и «вантозские декреты» – и народные восстания в жерминале и прериале 1795 года.

О поражении восстаний, о казни депутатов «вершины» и санкюлотов – вожаков инсургентов – Бабёф узнал в аррасской тюрьме. Там же узнал он, что от голода умерла его маленькая дочь… Этот страшный двойной удар мог бы сломить любого, но Бабёф, при всей его гуманности и «чувствительности», обладал несокрушимой душевной стойкостью: он не позволил себе тратить силы на горе, когда надо спасать революцию. Вот замечательные строки из его письма к Фуше[95]95
  Письмо Фуше от 8 апреля 1795 г… Г. Бабёф, Сочинения, т. 3, М., Наука, 1977, стр. 395–396.


[Закрыть] (которого Бабёф тогда считал единомышленником[96]96
  В период революции Фуше (тот самый, будущий министр Наполеона) имел репутацию крайне левого.


[Закрыть]): в связи с «катастрофой 12 жерминаля» Бабёф пишет, что нам необходимо «обменяться с тобой мыслями относительно недавно проигранного нами крупного сражения. Это бедствие может оказаться непоправимым. И ты, и я, да и все патриоты не должны закрывать глаза на то, что нам следует опасаться его последствий. Значит ли это, что мы должны впасть в уныние? Нет! Именно перед лицом великих опасностей раскрываются гений и мужество…»[97]97
  Г. Бабёф, Сочинения, т.3, М., Наука, 1977, стр. 396.


[Закрыть]

На очереди была разработка идеи восстания в новых условиях – от первоначального варианта «плебейской Вандеи» (расширяющегося очага партизанской войны в провинции) до окончательного – плана создания в центре, Париже, конспиративной революционной организации. На очереди было завершение теории построения будущего бесклассового коммунистического общества как «общества совершенного равенства». Как выше было сказано, это общество, по крайней мере в переходный период, отнюдь не блистает политической демократией, напротив, в нем с предельной полнотой воплощены принципы революционной диктатуры. И хотя знаменитый «Декрет об управлении» был написан весной следующего, 1796 г., к пониманию необходимости жёсткой революционной власти Бабёф пришел уже в период своего тюремного заключения весной и летом 1795 г. Тогда же он по-новому оценил и значение якобинской диктатуры, о чем свидетельствует выпущенный им сразу после освобождения по амнистии № 34 «Трибуна народа», где переворот 9-го термидора назван «катастрофой»[98]98
  Там же, стр. 433, 442.


[Закрыть] («революция шла вперёд до 9 термидора и… с тех пор она начала отступать»[99]99
  Там же, стр.442.


[Закрыть]), а вожди якобинского правительства характеризуются как люди, «которые чрезвычайно возвышались над другими обширностью своих знаний и своим человеколюбием»[100]100
  Там же, стр. 442.


[Закрыть], как «архитекторы» «здания всеобщего счастья»[101]101
  Там же, стр. 443.


[Закрыть] и т. п. Возможно, такая оценка была дана не без влияния новых друзей, с которыми Бабёф познакомился в тюрьмах – Буонарроти, Жермена, Дарте и других бывших робеспьеристов, однако решающие выводы он сделал еще до встречи с ними – к этому подвела сама жизнь.

Позднее «равные» не раз отзывались о Робеспьере и Сен-Жюсте с большой похвалой[102]102
  Например, в № 35 «Трибуна народа» (от 30 ноября 1795 г.) Бабёф писал: «Максимилиан Робеспьер, сей человек, который будет должным образом оценен в веках, – и это будущее суждение вправе предвосхитить мой свободный голос, – скажет вам…» (Г. Бабёф, Соч., т.3 стр.494) В его же газете «Просветитель народа» № 1 (3 марта 1796 г.) читаем: «Робеспьер! ты, кого твои современники, отказавшись от заблуждения (…) провозглашают теперь мстителем за человечество; ты, кого потомство поставит в один ряд с Гракхами и Сиднеями, – по твоему примеру я стану преследовать торжествующее преступление…» (там же, т. 4, стр. 177)


[Закрыть], даже несколько идеализировали их, приписывая якобинцам собственные взгляды и намерения. Но главное, Бабёф расценивал теперь якобинскую диктатуру как эпоху подлинной демократии, защищавшей жизненно важные права большинства трудящихся – права на хлеб, работу, образование, в отличие от формальной буржуазной демократии, демократии для богатых. Вот отрывок из письма Бабёфа соратнику по заговору, эбертисту Бодсону, который не мог простить Робеспьеру гибели Эбера, Шометта и других левых якобинцев: «Ныне я чистосердечно признаю, что упрекаю себя в том, что некогда чернил и революционное правительство, и Робеспьера, и Сен-Жюста, и других. Я полагаю, что эти люди сами по себе стоили больше, чем все остальные революционеры, вместе взятые, и что их диктаторское правление было дьявольски хорошо задумано. (…) Я не вхожу в рассмотрение того, были ли невинны Эбер и Шометт. Если это так и было, все равно я оправдываю Робеспьера. (…) Спасенью 25 млн. человек нельзя противопоставлять заботу о нескольких сомнительных личностях. (…) Потому-то я и вижу в нем гения, носителя подлинно спасительных идей. Правда, осуществление этих идей могло смести и нас с тобой. Но какое это имеет значение, если бы результатом было всеобщее счастье?» И далее, отмечая, что в отличие от эбертистов, бывших сугубо парижским явлением, «Робеспьеризм… распространен по всей республике, среди всех разумных проницательных людей и, естественно, во всем народе. Причина тому простая; робеспьеризм – это демократия, и эти два слова совершенно тождественны; стало быть, восстанавливая робеспьеризм, вы уверены в том, что восстанавливаете демократию»[103]103
  Г. Бабёф, Сочинения, т.4, М., Наука, 1982, стр. 172–172.


[Закрыть].

Письмо Бодсону было написано 28 февраля 1796 года. Впереди у Бабёфа было ровно 15 месяцев жизни – самый героический и самый тяжелый ее отрезок. Напряжённейшая, на пределе сил человеческих, деятельность вождя «заговора равных», его главного теоретика и организатора. Внезапный арест, крушение главного дела жизни, смертельная опасность, нависшая над многими десятками товарищей… Мы вынуждены опустить подробности – клетки, в которых бабувистов везли из Парижа на суд в Вандом, неудавшиеся попытки побега, самодельные кинжалы, которыми Бабёф и Дарте пытались заколоться (крайняя форма протеста!) в момент объявления приговора, – и многое другое, о чём можно прочесть в исторической литературе. Отметим лишь главное: в тяжелейших условиях, несмотря на постоянное противодействие судьи и обвинителей, Бабёф совершил почти невозможное: не только защитил честь своего дела, показал во всём блеске свою идею, свою цель – коммунистическое общество равенства и всеобщего счастья – но и спас от гильотины соратников-подсудимых. Всех, кроме Дарте и самого себя[104]104
  А. И. Герцен, к системе Бабёфа относившийся критически, именно из-за диктатуры и централизации, всё же не мог не отдать должное его интеллекту и мужеству: «Бабёф был казнён. Во время процесса он вырастает в одну из тех великих личностей – мучеников и побитых пророков, перед которыми невольно склоняется человек.» («Былое и думы», часть 6, гл. IX).


[Закрыть].

Накануне объявления приговора, почти не сомневаясь, что его ждёт казнь, Бабёф написал прощальное письмо жене и детям. Вот лишь две фразы из этого потрясающего документа: «Не думайте, будто я сожалею о том, что пожертвовал собой во имя самого прекрасного дела; если бы даже все мои усилия оказались бесполезными для его осуществления, я выполнил свой долг… Я не видел иного способа сделать вас счастливыми, как путём всеобщего счастья…»[105]105
  Г. Бабёф, Сочинения, т. 4., М., Наука, 1982, стр. 539–540.


[Закрыть]

Ф.Буонарроти

Ф.Буонарроти о последних часах жизни товарищей: «Двое приговорённых к смерти не смогли лишить себя жизни из-за непрочности кинжалов, которые сломались. Они провели ночь в жестоких страданиях от ран, которые они нанесли себе. В ране Бабёфа кинжал так и остался вонзённым у самого сердца. Мужество не изменило им, и, сильные духом, они шли на казнь, как на торжество. Перед принятием рокового удара Бабёф заговорил о своей любви к народу, ему он поручил свою семью…»[106]106
  Ф. Буонарроти, «Заговор во имя равенства…», М.-Л., Изд. АН. СССР, 1963, т. 2, стр. 67


[Закрыть]

Круг замкнулся: именно любовь к народу – к человечеству – к людям всегда была главным побудительным мотивом деятельности Бабёфа, и если хватило у него сил там, на эшафоте, произнести несколько последних слов – это должны были быть слова о ней. Ради любви к людям Бабёф создал свою революционную организацию, чтобы силой отнять власть у эксплуататоров, и в случае победы без колебаний обрушил бы на головы паразитов железный меч диктатуры трудящихся. Ради любви к людям пожертвовал он своей жизнью и простым человеческим счастьем своей горячо любимой семьи, не надеясь (он был убежденным атеистом) ни на какую посмертную иллюзорно-религиозную награду. Благотворительные деяния всех филантропов в мире, вместе взятые, меркнут перед этим подвигом воинствующего гуманизма. Во тьме антигуманного прошлого он будет вечно сиять, словно неугасимый маяк, освещая дорогу в будущее.

* * *

От высокой патетики вернёмся к высокой теории.

Итак, сформулированная К. Марксом идея диктатуры пролетариата родилась не на голом месте: они имела своей предшественницей идею диктатуры трудящихся, которая, в свою очередь, вырастала из реальной революционной мелкобуржуазной якобинской диктатуры, рождённой творчеством широких народных масс. Теорию диктатуры пролетариата гениально развил (и применил на практике) В. И. Ленин. Он открыл, что диктатура пролетариата означает особую форму союза рабочего класса с крестьянством и другими эксплуатируемыми массами и является вершиной подлинной демократии (как власти трудящегося большинства общества над эксплуататорским меньшинством); он разработал вопрос о системе организаций диктатуры пролетариата и руководящей роли коммунистической партии в этой системе, открыл Советы, как новую форму господства рабочего класса, и т. д.

Прежде всего здесь надо упомянуть, кроме «Государства и революции», такие его работы, как «Великий почин» и «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Вот только одна знаменитая цитата из этой последней: «Диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и административная, против сил и традиций старого общества…» Да, борьба. Временами – насильственная и кровавая: никуда не денешься, эксплуататоры без драки власть не отдадут. Но надо всегда помнить о созидательной функции рабочей власти. И о том, что диктатура пролетариата – не самоцель, а средство: не для того пролетариат берёт власть, чтобы мстить своим врагам – хотя мстить и есть за что! – а для того, чтобы построить новое общество, общество социальной справедливости, коллективизма и всеобщего счастья, то есть коммунизм. А коммунизм есть общество полного социального равенства[107]107
  Формулировка в том числе из программы КПСС – при всех недостатках этого документа, с таким пассажем нельзя не согласиться.


[Закрыть]. Как уже упоминалось выше, речь, конечно, идёт не об уравнительном распределении материальных благ, а о реализации знаменитой формулы Маркса «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям». К сожалению, в настоящее время, как писал о равенстве Р. Косолапов, «Величайшая историческая идея не пользуется у нынешних политических сил должным признанием»[108]108
  Р. Косолапов. Величайшая идея… Мастер или приобретатель? В газете «Солнце труда» (М., б.г.) и на Prometej.info.


[Закрыть]. Более того, среди людей, искренне считающих себя коммунистами, немало таких, которые думают, что равенство вообще невозможно. Одни – потому что путают равенство именно с уравнительным распределением (а в последний период Советской власти официальные идеологи немало потрудились, доказывая, что «уравниловка» есть страшное зло); другие – потому что их эта идея «не греет», отталкивает, даже страшит: им не хватает или интеллектуальных, или эмоциональных ресурсов, чтобы её принять.