Текст книги "Творчество и потенциал. Выпуск 2. 2023"

Марина Ламбертц-Симонова

Я боялась, я всегда боялась.

Боялась поскользнуться на ровном месте, упасть с небес, где часто находилась, на землю и сбить планку, если прыгну слишком высоко.

Я никогда не сидела под яблонями, чтоб яблоко не упало когда-нибудь на мою голову и по этой причине в моём воспалённом страхами мозгу не зародилась какая-нибудь сумасбродная идея…

Ещё я боялась потерять память, если вдруг влюблюсь, и тормоза, если захочу пойти ва-банк, и последнюю каплю рассудка, когда он помутится от…

Представьте: я никогда ни с кем не целовалась, боясь оказаться на седьмом небе или (о ужас!) не почувствовать в животе летающих насекомых, даже если это всего-навсего бабочки…

Я очень боялась карандашей, авторучек, всего-всего пишущего, что соблазнит меня писать что-то, что непременно попадёт в… стол, или того, что мои рукописи… сгорят! Смертельно боялась я и того, что никогда не стану Поэтом хотя бы одного-одинёшенького Шедевра и притом – бессмертного!

Короче говоря, я боялась пуще смерти – людей, особенно читателей, и издателей…

Последние вызывали во мне просто панический страх! Мне постоянно казалось, что если я, в своих дрожащих от страха руках, принесу им рукопись, то они, не глядя на меня, скажут:

– Бросьте её там где-нибудь на стол, может быть, когда-нибудь руки и дойдут… Кстати, как ваша фамилия?

Вот этого вопроса я как раз и опасалась так, что меня бросало в холодный пот, когда мне его задавали, ведь моя фамилия была абсолютно… неизвестная, ничего не говорящая…

Но ещё больше я боялась, что этот Издатель вдруг поднимет на меня взгляд и будет им… ощупывать – понимаете… как? Да, я боялась, что этот пожилой мужчина сниметс себя очки и… предложит мне «сон в лунную ночь» – и при-том, вместе с ним… Я же слышала, что в мире искусства многое идёт через «постель», поэтому-то и в театральный институт побоялась поступать, о чём с детства мечтала, – потому что боялась бородатых режиссёров, которые при первой встрече предлагали выполнить соответствующие этюды, чтобы глубже почувствовать мой талант…

И этого таланта в себе, как вы понимаете, я боялась тоже. Маститые писатели, обладавшие «большим весом», с которыми я не раз с опаской встречалась, «клевали» именно на него, и я с жутью протягивала им свои опусы… Ведь я дико боялась, что они с ходу решат «протолкнуть» их в издательства, шепча мне на… ухо, прямо в самую эрогенную зону, какие я должна внести поправки, чтобы мои «писульки» превратились в Книгу. И я дико боялась подобных предложений, но ещё больше я, признаюсь вам как на духу, боялась, что таких предложений не… поступит! Поэтому я боялась зеркал, которые могли доказать мне, что я не внушаю даже этим добродушным стариканам желания дуть мне хотя бы и только в ухо…

Страхи так мучали меня, что я была вынуждена, запершись в своём крошечном бюро, сидеть дни и ночи напролёт за письменным столом, потому что в этом месте больше ничего не помещалось…

Но и там, в этом замкнутом пространстве, на меня налетали через форточку бешеные существа, которых все пишущие люди называли… Музами. Ко мне же прилетали не музы, а… Музыки – и я страшно боялась их… поцелуев…

Ведь последствия интимных отношений с ними не заставляли себя долго ждать… Рожала я уже, сидя за… компьютером, потому что Музыки были на редкость любвеобильными… И я не могла с этим ничего поделать и уже начинала бояться даже саму себя… И это были, признаюсь, ещё «те» страхи…

Словом, страхи преследовали меня по пятам, и однажды, улепётывая от них, я в страхе выскочила на… сцену зрительного зала, где сидело полно людей. И от страха, представляете, от ужасного страха, я начала кричать им подряд всё, что накопилось у меня на душе, – всё-всё: стихи, поэмы, рассказы… Я не могла остановиться, потому что чувствовала, что Страх стоит со мной рядом с приставленным к горлу ножом и твердит: «Ну попробуй, попробуй только сделать паузу…»

Когда мои книги стали печатать, я боялась огромных тиражей, боялась, что книги расползаются по всему миру в переводах на разные языки…

Я жутко боялась, что это вовсе не я написала эти поэмы и романы, а кто-то другой, обладающий огромным талантом и пробивной силой, а я просто его… тёзка…

Страхи и по сей день не покидают меня. Мне всё время кажется, что люди читают мои книги от корки до корки, потому что им… нечем больше заняться, что они покупают их, потому что больше не на что тратить деньги, а издатели издают и издают их, потому что им нечего больше издавать…

А когда я выступаю в больших концертных залах и слушатели замирают в своих креслах, мне в страхе кажется, что в зале заперты все двери и поэтому эти люди не могут убежать из него в панике, даже в… туалет, и очень-очень боятся, что наступит момент, когда я перестану читать, на секунду переводя дыхание от страха, потому что боюсь, что меня сейчас закидают… букетами цветов и даже строгие охранники не смогут помешать этому процессу, который уже пошёл…

И вышел наружу, потому что все двери открыты, и даже окна… И я боюсь, что куда ни кинь взгляд всюду могут говорить обо мне: с экранов телевизоров, по радио… Ой, братцы, это так страшно! Меня просто в холодный пот бросает! И в горячий – тоже! И этого я тоже боюсь, сами понимаете почему…

А когда я раздаю автографы, у меня дрожат руки от страха, что я не смогу ровно подписать пятимиллионный экземпляр своей очередной, свежей книжки и перо, прыгая и извиваясь, может выпасть из моей руки или чернила вдруг кончатся…

А когда мне вручают… Нобелевскую премию – я тоже… боюсь!

А вдруг она окажется слишком, слишком… тяжёлой и я, я не смогу удержать её… А от аплодисментов мне заложит уши, и я стану глухой, или челюсть у меня выпадет и нечего будет класть ночью на… полку – представляете этот ужас?

И вот сейчас, только сейчас я, преодолев жуть, наконец собралась написать Оду!

Оду им, своим Страхам!

Страхам, которые вытолкнули меня когда-то на поверхность из мутных вод неверия в свои силы.

Страхам, которые заперли меня однажды в моём крошечном бюро, в котором нельзя было сделать ни одного шага в сторону, а можно было только… целоваться с Музами, вернее с Музыками, и творить, творить…

Берегите и лелейте свои страхи, люди, как это сделала я!

Слава, слава настоящим великолепным и всесильным Страхам!

Светлана Орлова

Родилась в Ленинграде, в семье интеллигентов. Детство и юность прошли в творческой атмосфере среди художников. Её способности к литературе раскрыла замечательный педагог по русской литературе А. Я. Горюнова, но стихи Светлана стала писать позже, в 2008 году. Основные направления в поэзии: философская и гражданская лирика, пейзажная лирика. Образование: психологическое, медицинское, художественное.

Почётный эзотерик РФ. Лауреат I Международной профессиональной премии в области эзотерики и народной медицины в номинации «Лучший этнопарапсихолог 2014 года». Награждена медалью Общественного признания за заслуги в области экстрасенсорики, медалью им. Мишеля Нострадамуса, медалью Гиппократа.

Публиковалась в сборнике современной поэзии «Искусство в жизнь» (2021) и других сборниках.

Рассказ

Деревня в Калининской (Тверской области) 1970-80-х годов.

На старинный деревенский погост, где покоилась прабабушка Татьяна, Николай поехал на совхозной кобыле Ночке. Погода в начале мая стояла тёплая. В последнее время на кладбище хоронили редко, а древние могилы зарастали кустарником. Николай почуял, как запахло мокрой землёй, свежей травой и пыльцой цветущих деревьев. Прохладный ветерок трепал тонкие, тёмно-бурые веточки почтенных берёз, которые, как послышалось Николаю, шептались о сокровенном. Николай прибрался на могиле прабабки Татьяны, выпил самогона. Сидел долго. Родительская семья у них была зажиточная, дружная и многодетная, шестеро сыновей и три дочери. В хозяйстве пять лошадей, четыре коровы, земли под пашни и сельскохозяйственная техника. На каждую лошадь – хороший комплект снаряжения. Первым, в 1899 году, родился сын Константин, потом другие братья и сестры, а Николай появился на свет божий последним, 14 февраля 1912 года. Таких детей называли «поскрёбыши». Прозвище Поскрёбыш так и приклеилось к нему на всю жизнь, потому ещё, что был он маленького роста, сухощавый, но очень живой и активный, часто размахивал руками при разговоре. К старости Николай и вовсе стал похож на одиноко стоящее, высохшее из-за нехватки влаги дерево, сухостой. Он рано овдовел, жил один. После смерти жены начал пить, чтобы как-то подавить душевную боль. Когда пил, плакал, винил себя во всём. Взрослые дети, Валентина и Василий, уехали в Ленинград. Валентина устроилась дворником, чтобы получить служебное жильё, а Василий пошёл работать на ленинградский завод «Автоарматура».

Со старшим братом Константином они жили в одной деревне, их избы стояли в разных концах главной улицы. Пути братьев разошлись в начале коллективизации, между ними произошёл серьёзный разлад на почве идеологии. Брат Константин не принял советскую власть, верил, что всё вернётся обратно, на чердаке тайно хранил лошадиные сбруи. Он жил зажиточно, держал семью и хозяйство в кулаке. Говорил медленно, с расстановкой, долго обдумывая каждое слово. Брат Константин больше походил на каменную водонапорную башню, такой же длинный, могучий и неприступный. А Николаю на момент раскулачивания было восемнадцать лет, ему пришлось признать законы новой власти, вступить сначала в колхоз, потом в совхоз. Так и прошёл он по всем историческим вехам со своей страной: коллективизацию, Великую Отечественную войну, восстановление колхозов после разрухи. Позже Николай работал на ремонтно-строительной станции, а когда вышел на пенсию, стал развозить хлеб сельчанам на совхозной лошади Ночке. Несмотря на разногласия с братом, Николай частенько сравнивал себя с ним. В мыслях спорил, в чём-то соглашался. Общались братья редко, старались обходить стороной друг друга.

Остальные братья и сёстры уехали в Ленинград и Москву, иногда приезжали на лето погостить в родную деревню.

Сидел Николай, перебирал свою память, пересматривал, словно старый фамильный альбом с фотографиями. В родительской семье с ними жила слепая стопятилетняя прабабушка Татьяна. Прабабушка помнила много сказок, народных песен, была мудрая и добрая, любила детей. Соседские ребятишки часто доводили старушку, выкрикивали: «Татьяна, Татьяна, глянь-ка в окно». Она открывала окно, а дети дразнились и смеялись, пользуясь её беззащитностью. Мальчишки, которые были позадиристей, бросали в неё мелкие камешки и палочки, а потом убегали. Невидящая прабабушка Татьяна закрывала старческое лицо узловатыми, словно ветки дуба, руками и тихо плакала.

Умерла прабабушка Татьяна легко, во сне, когда ранняя весна только-только постучала робкой синицей в окно. Николай так и не успел повиниться перед ней. В своём воображении нередко рисовал картину, как войдёт он в горницу, где в бабьем углу любила сидеть седовласая Татьяна, встанет перед ней на колени, положит ей кудрявую голову на грудь и выплачет всю ту боль, которую накопил за тяжёлую, лошадиную жизнь. Она выслушает, пожалеет, положит ему на голову свою утомлённую работой руку, пахнущую тёплым парным молоком, всё поймёт и всё простит. И станет тогда Коленьке так легко и светло на душе, как в детстве. Побежит он в поле, цветущее нежно-голубым льняным полотном, и вся тяжесть выльется из груди тёмным облачком. Чем дольше жил Николай на свете, тем чаще печалился о прабабушке.

Возвращался в детские воспоминания, теребил рану, как вдруг на ветку соседней берёзы прилетел пёстрый дрозд, запел. Заслушался Николай, как птичка щебечет, забылся. И почудилось ему, что дрозд выводит загадочные рулады: «Смени крест на могиле, смени крест на могиле…» Очнулся Николай, а птички уже нет. «И правда, крест покосился, худой уже совсем, надо новый сладить», – подумал Николай.

Николай вышел с кладбища, приблизился к кобыле Ночке, угостил остатками хлеба. По лошадиным меркам кобыла – почти ровесница Николая. Пегой масти, с сахарно-белыми пятнами, такими внушительными, точно художник не пожалел титановых белил и выплеснул всю краску из тюбика на рыжее тело лошади. Николай любил свою кобылку, ухаживал за ней, а будучи нетрезвым, то и дело жаловался на своё одиночество. Николаю казалось, что Ночка понимает его. Она стояла, слушала его истории, наклонив голову с выступающими вперёд ушами. Были они во многом похожи между собой, Николай и его древняя кобылица. Оба уже не молодые, долго и тяжело трудившиеся на родной земле. Оба часто уходили в себя и как бы замирали на время: Николай погружался в детские годы, а Ночка как будто воскрешала своего последнего жеребёнка, которого у неё отобрали сразу после рождения. Оба были уже седыми. У Ночки чёлка и грива серебристая. У Николая в молодости волосы были русые и вились, он постоянно приглаживал рукой чуб, особенно когда волновался. В старости Николай сильно поседел, представлял себя облетевшим от ветра одиночным одуванчиком, с пушинками-парашютиками, которые еле-еле держались на соцветии.

Болезненно переживал Николай и раздор со старшим братом Константином. Долго соображал, как найти подход к нему и заключить мир. Случай помог, понадобилась Николаю срочно новая сбруя для Ночки, а взять негде. «Придётся у братчика Константина просить, вот и повод для разговора нашёлся», – рассудил Николай. Запряг Ночку и отправился в соседнюю деревню в сельпо за гостинцем для брата и продуктами для себя.

Приехал, а сельпо закрыто. На дверях табличка: «Уехала за товаром». Остался ждать, не ехать же к брату с пустыми руками. Пока ждал продавщицу сельмага Людочку, сходил на ремонтно-техническую станцию, поговорил с мужиками. Те жаловались на шумных и шустрых шабашников, налетающих, словно грачи весной, на сезонную работу. Время за разговорами прошло быстро. Вот и Людочка вернулась, только открыла магазин, как тут же очередь образовалась из сельчан. Людочке приходилось выбивать дефицитные товары, основной план по торговле сельский магазин выполнял за счёт водки. Основные продукты – крупы, хлеб, сахар, соль, спички, рыбные консервы, водка, сигареты – были всегда. Иногда Людочка привозила свежемороженого хека, минтая и другую рыбу. Остальными продуктами крестьяне обеспечивали себя сами.

Рядом с магазином на лавочке сидели редкостные сплетницы баба Маша и баба Катя, знающие самые последние деревенские новости. Бабу Катю в народе прозвали Паснихой, откуда пришло это прозвище, уже никто не помнил, но оно к ней пристало намертво. Бабу Машу окрестили Маша Бородавошшная (да, да именно с двойным «шш» так и звучало её прозвище) из-за большой бородавки на носу и злой язык. Николай поздоровался с ними, подруги кивнули ему в ответ, продолжая оживлённо судачить о новом платье Людочки в цветочек.

Николай зашёл в магазин последним, занял очередь. Очередь гудела, как растревоженное осиное гнездо. Обсуждали городских дачников и шабашников, с приездом которых летом жизнь в деревне оживала. В сельском магазине пахло керосином, свежемороженой рыбой, только что привезённым пшеничным хлебом «кирпичиком».

По магазину бесцеремонно сновали мухи, словно тайные ревизоры, у которых была цель разведать, какие импортные товары привезла Людочка и где их прячет в подсобке.

– Людочка, – ласково сказал он. – Мне два «кирпичика» хлеба, две банки рыбных консервов, три бутылки водки «Экстра», взвесь ещё конфет «Мишка на севере», штук шесть.

Людочка покраснела, как спелый сорт отечественных яблок, опустила глаза, собирая заказ для Николая. Сама Людочка напоминала «конфетное» яблоко, такая же крепкая, с крупными формами, улыбчивая женщина. Она была ещё в самом соку, сорокапятилетняя разведёнка.

По дороге Николай прикидывал, как лучше помириться с братом. Подъехал к избе брата Константина, Ночку привязал к забору. За забором в палисаднике росли пышные кусты тёмно-фиолетовой сирени, которые источали приторно-сладковатое благоухание. Дом-пятистенок у брата Константина добротный, срублен на века. К избе пристроена подклеть для скота, на просторном участке баня, яблоневый сад и ульи. Николай помялся на пороге, снял шапку, пригладил седые волосы и постучал в дверь. За занавеской показалась смешливая внучка брата Константина, Наденька. Заулыбалась Наденька, пригласила жестом: «Заходи в дом, дедушка Николай». Зашёл в сени, потом в горницу.

– Бог в помощь, – сказал Николай, ступая за порог горницы. Перекрестился на икону Николая Угодника.

– Милости просим, – ответила Евдокия, жена Константина, полноватая, покладистая баба.

Николай достал гостинцы, жене Евдокии и внучке Наденьке передал конфеты «Мишка на севере», брату бутылку водки «Экстра».

– Шибко сбруя нужна, – выпалил Николай. – Старая исхудала совсем. Пришёл просить у тебя, братчик.

– Проходи, садись, – медленно ответил брат и добавил: – В ногах правды нет.

Вошёл Николай, огляделся. В горнице слева у входа русская печь, на углу божница с иконами, на окнах и дверях густо-синие бархатные шторы, пол застелен пёстрыми домоткаными дорожками, на стенах фотографии родителей в рамках, сервант с чайным сервизом из ГДР «Мадонна», на тумбочке у окна телерадиола «Харьков» и большой стол. За столом брат Константин, жена его Евдокия и миловидная внучка Наденька ужинают.

Константин достал ложкой из супа гриб. Долго жевал и назидательно изрёк:

– Худая сбруя – несчастный выезд! – Налил из бутылки суконно-серого самогона и добавил: – Поешь, что ли?

Голова у Николая закружилась и от переживаний, и от сладковато-цветочного запаха, которым, как ему показалось, был пропитан весь дом брата. Он присел на краешек стула, расстегнул фуфайку.

Евдокия достала пустую тарелку, налила ему ароматных кисло-сладких щей, сваренных из квашеной капусты с солёными грибами. На столе, источая маслянисто-тминный аромат свежего укропа, стояла отварная картошка в миске, солёные грибы в салатнике, большая бутыль с самогоном и мёд в глиняной крынке.

Две залетевшие осы, перебивая друг друга, спорили. «Вжи-вжи, даст, даст ж-жежзбрую!» – жужжала одна. «Нет, не даст! Ж-же-жзбрую, же-жадный, же-жадный», – отвечала другая.

Николай начал есть, дуя на горячую похлёбку, приговаривал:

– Вкуснотища! Наваристые щи Евдокия готовит.

На улице послышался смех и звонкие голоса ребят. Внучка Наденька быстро доела щи и убежала к детям на улицу.

– Ладная внучка у тебя растёт, баскуша выйдет, – сказал Николай брату, доедая щи.

Константин заметно оттаял, заулыбался, глаза потеплели. Внучку он любил и гордился её успехами.

– Единово дам сбрую, – ответил медленно Константин, наливая себе и брату самогон.

– Скупой ты, братчик, но и я подходы знаю, – прошептал Николай.

Выпили самогона братья, оба размякли, словно глина в руках гончара. Николай стал делиться детскими переживаниями. Константин слушал молча.

– На кладбище могилку прабабушки навестить бы надо, – сказал Константин.

– Так был я давеча, – ответил Николай.

И сообщил, как ездил на кладбище к прабабушке и про то, что крест на могиле старый. А ещё поделился с братом тем, что так долго носил в себе: тяжесть вины перед прабабкой Татьяной за детские проказы и то, что чувствовал он себя осиротевшим в последнее время. Константин пил самогон, слушал, не перебивая, Николая, потому как понимал, что пришло время выплеснуть чёрно-серую боль, которой переполнен брат. Когда выговорился Николай, брат Константин сказал:

– Ждала прабабушка Татьяна, когда ребятишки выкрикивать её будут. – Помолчал, потом добавил: – Любила она детей, а тебя, Поскрёбыш, больше всех и жалела очень, слабеньким ты родился, последним. Играла она так с ребятишками: лицо руками закрывала, а сама смеялась еле слышно. Шутница была прабабушка наша.

София Парипская

Родилась в Ленинграде. Образование высшее. Живёт в Петербурге. Эксперт в области дошкольного образования, основатель сети частных детских садов «Звёздочка». Член Союза детских и юношеских писателей. Автор четырёх книг для детей, выпущенных издательством «Детское время», а также романа-саги «Срок Серебряный», опубликованного издательством «ЭКСМО».

Любит путешествовать, встречаться с друзьями, ходить в театр и посещать выставки.

Отрывок из романа-саги «Срок Серебряный»

(Новелла о лихих 90-х)

Сотрудники кафедры ХУВ-2[1]1
  ХУВ-2 – Вторая хирургия усовершенствования врачей.


[Закрыть] Военно-медицинской академии собирались на пятиминутку в конференц-зале. Между рядами висела унылая тишина, хмурое раннее утро не располагало к шуточкам и заигрываниям преподавателей и ординаторов со средним медицинским персоналом. Последним, прямо перед приходом начальника кафедры, в зал вбежал сияющий подполковник. Атмосфера в зале оживилась.

– Костя, ты ли это? – зашумели присутствующие. – Ты что, теперь наш кафедральный?

– Да, как видите, это я. – Лицо Константина излучало восторг. – Я теперь постоянно буду мозолить вам глаза.

Вопрос начальника кафедры: «Докладывайте, как больной Тамаев с желудочным кровотечением» и рапорт дежурного врача: «Прооперирован, гемодинамика стабилизирована» пролетели мимо ушей сотрудников. Всех занимал момент, когда они в ординаторской смогут отбросить официоз и пообщаться с коллегой накоротке.

Константин доложил сослуживцам, многие из которых были его однокашниками, что наконец свершилось, что вот перевёлся с Севера сюда к ним, то есть выполнил желание жены, вернул её в родной город Ленинград.

– Я полжизни положил, чтобы перевестись в Академию. В отделе кадров ЦВМУ[2]2
  ЦВМУ – Центральное военно-медицинское управление.


[Закрыть] всю кровь мою выпили. Сначала предложили должность старшего преподавателя, потом нет, давайте преподавателем. Потом уже предложили старшим ординатором. Они думали, что откажусь, но я им сказал, что и дворником пойду в Академию. Отступать им было некуда. Перевели, – отчеканил Константин и достал из портфеля коньяк. – После рабочего дня с меня поляна.

Рабочий день в Академии короткий. Все операции, обходы больных, занятия, семинары заканчиваются к четырём часам, и можно спокойно отбывать домой. Дежурный врач все назначения проконтролирует, все необходимые процедуры исполнит.

К пяти часам вечера уже все освободились. Сотрудники поснимали халаты и рассаживались за накрытый стол. Константин заметил, все были одеты по гражданке, кроме него. В чёрной форме морского военного врача он был слишком здесь заметным. Китель, погоны придавали Константину лихую молодцеватость.

– Офицеры, вы почему все по гражданке? Не положено же. Или устав изменился? – удивился Константин.

– Устав прежний, реальность новая – перестройка. Военные теперь не в чести.

– В транспорте специально заденут, сумкой шваркнут.

– А в тёмном переулке и погоны могут сорвать, да ещё и по роже двинут, – со всех сторон посыпались объяснения.

– Да… Я-то приехал на своём «Жигуле». Моя «четвёрочка» для меня крепость, получается. – Константин прилежно подливал коньячок.

– Во-во! Ты на мир смотришь из окна своего автомобиля, а мы в общественном транспорте толкаемся.

– А нефиг было академические паркеты протирать. С моё поболтайтесь на Камчатке, послужите там шесть лет, потом на Севере десять, – возмутился Константин. – Тогда тоже бы разъезжали на своих «Волгах».

Вечером дома Константин вспомнил разговоры с сослуживцами, не понравились они ему.

– Какие-то мелкие проблемы их колышут, – жаловался он жене. – Никаких разговоров про передовые технологии на операциях. В будущее вообще не смотрят. Мечтают, чем меньше работы, тем лучше. Только нытьё. Денег нет, водки в магазинах нет, очереди за ней дикие. Уж им-то что жаловаться, благодарные пациенты всегда коньячок доставят.

– Ой, Костя, ты привык, что ты был начальником хирургического отделения большого госпиталя, что в Северодвинске, да и в Архангельске тебя все знали, уважали. А здесь ты как все, вас таких много. Ты должен привыкнуть к этому, иначе…

– Пожалею, что мы вернулись? Да уж. Квартиры в Питере у нас нет. Ох, вспоминаю нашу трёхкомнатную сталинку в милом Северодвинске.

– Тоже будешь ныть, как твои сослуживцы? Будь ты собой, тянись, дослужишься до начальника кафедры, уж кому, как не тебе.

– Слишком много передо мной страждущих занять начальственные кабинеты. Сыночки начальников объявляются всегда и везде. Недаром наша Академия называется имени Тургенева.

– Тургенева? А, понятно, «Отцы и дети» его роман? Остроумно!

Константин постепенно втянулся в общий темп работы. Утром он вёл занятия со слушателями третьего курса, преподавал «Общую хирургию», цикл обучения которой две недели.

Потоки курсантов менялись, и фразы и понятия «кровотечение», «определение группы крови», «переломы и виды иммобилизации», «виды повязок» уже ему поднадоели, и даже его флотские байки во время лекций и восторженные взгляды юных курсантов не спасали Константина от однообразия и скуки.

После лекций, днём, он оперировал. Но прежде, чем получить допуск к операции, ему надо было доложить начальнику кафедры об обследовании больного, которое провели. Затем обсудить с ним план операции, и только тогда можно получить разрешение на саму операцию. И ещё могут поставить оперирующим хирургом не тебя, а запросто определить в ассистенты. Для Константина это было невыносимо, как же, решения принимал не он. На Севере он командовал как начальник хирургического отделения.

Очень быстро сияние лица, с которым Константин прибыл, померкло, глаза его поволокло тоской. Жизнь в культурной столице, восторг жены от этого не восполняли ему утраченного буйства свершений и своей значимости.

Константин крутился в постоянных сетованиях сослуживцев, что денег мало, что уважения к ним к военным никакого, да ещё и везде очереди за продуктами и за спиртным. Всё это быстро сшибло радостный настрой бравого офицера. Рутинное болото затягивало, а на поверхность выплёскивало всё большее количество коньяка, подаренное пациентами.

Состояние слегка подвыпившего офицера становилось нормой.

– Ты что, идёшь без формы на работу? – спросила жена утром.

– Да, зачем мне она? – Константин вяло собирался на службу.

– Тебе присвоили звание полковника, три симпатичные золотые звёздочки на погонах. Не хочешь ими блеснуть?

– Это не мне присвоили полковника, а оно положено той скучной должности преподавателя.

– Послушай, тогда уходи из армии. Иди в гражданские врачи. С твоим послужным списком тебя точно поставят заведующим отделением, а может быть, и главврачом больницы. И ты снова будешь принимать решения. Мы уже год, как переехали, а ты не веселеешь, а, наоборот, мрачнеешь.

– Хо-хо. Смеюсь. Идти в гражданские врачи? Да, мне в Академии платят немного, но хоть без задержек. А на гражданке вообще будут слёзы, да и то не постоянно. Тебя это точно не устроит. А смотреть в руки больным я не привык, не та северная закалка.

В один из выходных, когда весеннее солнце уже начало пробиваться сквозь стекло, в квартире, по-прежнему съёмной, прозвенел телефонный звонок.

Это был Сэм, музыкант из единственного и поэтому популярного ресторана в Северодвинске «Белые ночи».

– Костя, мы тут понаехали в Питер, нас много, и мы собираемся заняться бизнесом. Ты единственный, кого мы знаем в этом городе. Требуется помощь интеллектуально развитого, рискового и знающего нас крутого мужика, – голос Сэма был, как всегда, ликующе весёлым.

Костя встрепенулся, перед глазами моментально поскакали картинки из его флотской северной жизни, когда летом жёны с детьми уезжали в тёплые края. А они в ресторане сиживали глубоко за ночь, вокруг смех девушек и бесконечные белые ночи.

– Сэм, друг, ты ли это?! А какая идея бизнеса у вас? – Косте сразу стало интересно, перед ним моментально забрезжил рассвет чего-то нового, влекущего.

– Всё банально просто. Идея привозить из Финляндии цистерны со спиртом и разливать его по бутылкам, то есть делать водку. Заметь, настоящую, вкусную, – слова Сэма звучали как музыка, недаром он прекрасный гитарист.

– А какова моя роль в вашем бизнесе? – Константин уже предвкушал нелёгкое опасное восхождение на Эверест.

– Твоя задача – связи с общественностью, высокие кабинеты. Ты же парень столичный, помоги приятелям-провинциалам, – Сэм играл упоительную мелодию для уха приятеля.

– А сам бизнес? Превращение из спирта в водку. Это как происходит? – Константину хотелось узнать подробности.

– Костя, ты не фарцевал, не торговал джинсами в подворотне и поэтому не загружай себя деталями торгового бизнеса, – Сэм изобразил завершающий аккорд, договорился о встрече и отключился.

Именно в тот момент, когда он прослушал увертюру Сэма к его же жизнерадостной музыкальной форме, Константин и задумал резко поменять направление своей жизни. Ему снова захотелось риска, подводных камней. Это как на сложной хирургической операции, когда несёшь ответственность за жизнь пациента, когда нужно, чтобы пациент жил, и для этого шаг за шагом, миллиметр за миллиметром продвигаешься к успешному финалу. А бизнес чем не риск?

Выходной в семье прошёл исключительно в приподнятом настроении. Муж и отец был таким, как тогда на Севере: блистал шутками, тормошил детей, желал вкусно поесть и сходить в кино на комедию.

Константин решился: он уходит из армии и из профессии. Он решил окунуться в новые времена, заняться неизвестным, но таким привлекательным, как бизнес.

Увольнение оказалось долгим процессом. Здесь вмешался и августовский путч 1991 года, и военная бюрократия.

Год тому назад, когда Константин только перевёлся в Академию, к нему подошёл начальник кафедры, его учитель и руководитель диссертации.

– Костя, на кафедре ты один мой человек. Мне нужно, чтобы ты был парторгом, тогда мы будем полностью контролировать жизнь кафедры. Мне это необходимо, чтобы успешно ею управлять.

С подачи шефа его избрали секретарём парторганизации. Но вскоре после заговора ГКЧП и его разгрома правительством было принято решение о запрете работы партийных ячеек в трудовых коллективах, в том числе и в воинских частях. В результате этого ячейки распустили, и Косте пришлось закрыть ей глаза. Как смог, он торжественно проводил её в последний путь, раздал учётные карточки коммунистам. Карточки раньше, как святая святых, хранились только в политотделе. Теперь же они будут по домам лежать в ящиках как редкая реликвия.

Когда Константин передавал карточки каждому из рук в руки, только у одного человека заметил боль в глазах. Это был начальник кафедры. Боль от непонимания будущего, от потери веры в прошлое. И такой немой вопрос: «Как так? Почему?» Остальные принимали карточки со смешками, с пожатием плеч. Он организовал поминки по партийной ячейке, на которых, к своему удивлению, пить не хотелось.

Неуважение к армии, крах коммунистической партии Константин сильно переживал, но себе в этом не сознавался. Он понял для себя: чтобы принять это наступившее время, его надо обуздать, как строптивого коня.