Текст книги "Только неотложные случаи"

Я собрала ребят, делавших успехи в школе, и устроила мозговой штурм: один из них упомянул о заброшенной городской радиостанции. Как и пара-тройка других нововведений, она была учреждена после крупного правительственного вливания; когда же фонды иссякли, работа станции заглохла. Она занимала две комнатки в домике из пеноблоков, но все оборудование там сохранилось, и мы могли начинать вещание.

Я решила взять за образец программу Рока Эйстеддфода – подобие шоу талантов, в котором сама участвовала в школьные времена, – пропагандирующую полный отказ от наркотиков и алкоголя. Мы решили собрать небольшой клуб и запустить молодежное радио, но все, кто хотел принять участие в его работе, должны были аккуратно посещать школу и отказаться от нюханья бензина.

Я только присматривала за детьми – программу они вели сами. Радио назвали «3-Рей», а логотипом сделали круглое солнышко; в Кернсе мы заказали напечатать его на футболках. Футболки пошли в продажу, а на заработанные деньги были куплены CD. Раз в неделю в эфир выходила двухчасовая программа: дети болтали, ставили музыку, придумывали всякие розыгрыши и передавали приветы друзьям. Мое участие выражалось в кратких вставках на медицинскую тематику. В них говорилось о правильном питании и гигиене; дети сами придумывали к ним песенки и считалки, которые потом исполняли в эфире. Всю неделю они репетировали, что помогало поддерживать в них увлеченность, пока меня не было рядом.

Наша передача стала настоящим хитом. Школьники гордо носили футболки с логотипом «3-Рей», а их родители слушали все эфиры, так что участие в работе станции почиталось за награду. Конечно, всех проблем радио не решило, но у детей хотя бы появилось интересное занятие. Я решила расширить проект и начала устраивать дискотеки для ребят младше двенадцати лет, без наркотиков и алкоголя. Раз в месяц я подключала музыкальную систему к колонкам в старом помещении общественной столовой, и дети под присмотром родни приходили потанцевать и повеселиться. За день перед дискотекой я объезжала городок и еще раз напоминала: никакого бензина. Если унюхаю хоть отдаленно, на дискотеку не пущу. Дискотеки устраивались всего раз в месяц, так что сильно повлиять на ситуацию не могли, но это было уже что-то. А что-то всегда лучше, чем ничего, рассуждала я. В общем, я делала все возможное.

Самое главное – родители и бабушки с дедушками тоже участвовали в дискотеках, танцуя и веселясь наравне с детьми. Когда проект набрал обороты, на них собиралось не меньше 150 человек. И я занималась ими одна, тратя свое редкое свободное время. Но дело того стоило. Дискотеки проходили по средам, когда бар не работал, и жители городка пребывали в благодушном настроении. Мирный вечер в Орукуне был неплохой сменой обстановки.

Когда бар в Орукуне был закрыт, дети играли на улицах в крикет, семьи вместе выезжали на рыбалку. Иногда в школе проходили концерты: ребятишки пели традиционные песни и исполняли танцы аборигенов, все еще составлявшие неотъемлемую часть их культуры. В Орукуне жило много хороших людей, которых я уважала, но мое время занимали не они. Работая медсестрой, я видела местную жизнь без прикрас, и сталкивалась с ее минусами, а не плюсами. В памяти у меня запечатлелись не мирные деревенские радости, а алкогольное буйство, вспыхивавшее по выходным, и постоянное насилие. Я очень от них устала.

Последний мой день рождения в Орукуне оказался худшим в моей жизни. Я устроила вечеринку, куда пригласила персонал поликлиники, учителей из школы и полицейских. Все, кроме дежурной медсестры, выпили по паре банок пива. Потом зазвонил телефон, и дежурная сестра помчалась в поликлинику. Зазвонил опять – вторая последовала за ней. Третий звонок – это был уже плохой знак, – заставил уйти третью медсестру.

После того как вызвали двух полицейских, у которых был выходной, телефон прозвонил в последний раз – настала очередь ехать мне с моей партнершей. По соседству, прямо в доме напротив, случилось что-то серьезное, полиции требовалась помощь. Мы обе выпили, но что оставалось делать? Кроме нас, других медработников не было.

Нас провели за полицейское ограждение, в дом. Он казался абсолютно пустым; разве что в углу валялся трехколесный велосипед, и какая-то женщина спала в коридоре прямо на полу. Мебели там не было, стены покрывала сажа. Кто-то окликнул нас из глубины дома, мы пошли на голос и оказались на месте преступления. В задней комнате лежала девушка с головой, почти отрезанной от тела. Все вокруг было забрызгано кровью. Непонятно как, но она все еще жила. И дышала через дыру в шее.

Мы хорошо ее знали. Она и раньше становилась жертвой домашнего насилия; ее мужа посадили за это в тюрьму. Мужчины, которых туда отправляли, получали сытную еду, не потребляли алкоголь и тренировались в спортзале. В тюрьме они становились здоровей, сильней и злее.

Я подумала об интубации, но эта затея не имела смысла. Мы ничего не могли поделать с перерезанной сонной артерией, крови для переливания в поликлинике не было. Моя партнерша сказал мне ехать туда и подготовить палату – просто чтобы чем-то занять. Мы обе знали, что она не выживет.

Добравшись до поликлиники, я получила по телефону другое распоряжение – готовить морг. Девушка умерла, тело везли к нам. Морг работал не постоянно; мы включали охлаждение, только когда кто-то умирал.

Повернув выключатель, я поняла, что больше мне заняться нечем. Вернулась домой, вся забрызганная кровью. Вечеринка тем временем продолжалась. Оставшиеся гости были учителями – не полицейскими и не медработниками, – так что рассказать им о случившемся я не могла. Не могла и не хотела. Не хотела ничего говорить. Хотела просто продолжить праздновать. Поэтому я пошла в ванную, переоделась и присоединилась к своим друзьям – не обмолвившись ни словом. Мне и в голову не пришло, что я веду себя странно. Подумаешь, очередная разгульная ночь в Орукуне.

Партнерша, вернувшись домой, застала меня пьяной и хохочущей во все горло; вечеринка была в самом разгаре. Она сделала то, что, в принципе, следовало сделать мне: выпроводила всех из дома. Мы поссорились, но мои аргументы выглядели бледно. Сегодня не моя смена. Я сделала все, что могла. У меня день рождения. Но как я могла, увидев то, что увидела, вернуться домой и открыть следующее пиво? Ты преувеличиваешь. Если бы я каждый раз по таким поводам впадала в тоску, то давно бы сдохла.

Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что моя девушка была права. За несколько лет, проведенных в Орукуне, насилие и жестокость я стала воспринимать как норму. Я была к ним глуха – и не только я, что усугубляло ситуацию. Помню, мы пошли на праздник к одной из наших медсестер и увидели, как к моргу подъехала машина – это означало, что кто-то из местных умер. Всех возможных жертв мы знали наперечет. И делали ставки на того, чья очередь пришла.

Черный юмор был в Орукуне в ходу. Мы делали все возможное, чтобы облегчить положение аборигенов, но наша работа заключалась в зашивании ран. Предупредить преступление мы не могли. Со временем мы привыкали смеяться – просто чтобы снять напряжение. Но я дошла до той точки, когда больше не могла шутить – и не могла выносить все это.

Последней каплей стали дети. Около двадцати детей в городе заразились сифилисом. Старшему было семнадцать, младшему – три. Мы думали, что между детьми семи-восьми лет болезнь передавалась при имитации секса. Они спали вместе с родителями и наблюдали их сексуальную жизнь с малых лет. А потом имитировали увиденное. У подростков сифилис распространился через обычный секс, но начался он не с них. Их заразил кто-то из взрослых.

Я немало потрудилась, чтобы выявить всю цепочку. Я использовала все доверие и влияние, приобретенное благодаря радиостанции и детским дискотекам, чтобы разобраться, как все произошло. А потом доложила, по всем правилам, в социальную службу Квинсленда.

Обвинение выдвинули против одного-единственного человека: семнадцатилетнего мальчишки. Он находился в сексуальных отношениях с четырнадцатилетним, открытым гомосексуалистом, и обвинялся в растлении малолетних. Я подозревала, что четырнадцатилетний был жертвой инцеста, и указывала на этом в своем отчете, но расследования толком не проводилось, потому что местные не шли на контакт. Пострадали двое подростков-геев, остальным детям ничем не помогли, я же умудрилась за пару дней полностью лишиться всяческого доверия. Это меня и сломало. Я решила, что с меня хватит.

Как все жители городка, медсестры в Орукуне злоупотребляли спиртным. Стресс подтачивал наши силы. За три года, проведенных там, я сильно прибавила в весе и к концу пребывала в постоянном раздражении. Мне оставалось доработать каких-то полтора месяца, чтобы получить бонус в шесть тысяч долларов, но я все равно решила уйти. Другие сестры говорили, что я сумасшедшая, если не хочу дождаться денег, но на бонус мне было наплевать. Я чувствовала, что если не уеду сейчас же, то могу не уехать вообще. Что-то внутри говорило мне, что время пришло.

Мы с моей партнершей расстались, и я вернулась в Брисбен, где купила дом. Следующие три месяца я не делала ничего – просто отдыхала. Орукун оказался моим самым тяжелым местом работы, но никакой реабилитации после него медикам не полагалось. Мне пришлось самой позаботиться о себе. Три месяца я каждое утро ходила плавать. По вечерам красила дом. Я не хотела слушать чужих мнений относительно проблем Орукуна и избегала разговоров о нем. Собственно, все три месяца я старалась вообще не разговаривать. Я не понимала, что со мной не все в порядке – по крайней мере, пока. Просто хотела побыть одна.

4
Любите коров – не «любите» коров

В 1859 году швейцарский предприниматель Анри Дюнан стал свидетелем ожесточенного сражения между Францией и Австрией, после которого на поле битвы осталось лежать 40.000 убитых и раненых. Потрясенный зрелищем этой бойни и полным отсутствием медицинской помощи солдатам, Дюнан уговорил местное население взять заботу о них на себя. Солдаты получали лечение вне зависимости от того, на чьей стороне сражались, а медсестры, жительницы близлежащих деревень, сохраняли нейтралитет. Позднее Дюнан написал книгу, где призывал к созданию национальных волонтерских организаций для оказания помощи раненым в боях. Так появился Красный Крест, одна из старейших и наиболее уважаемых гуманитарных организаций в мире.

В наше время Красный Крест представляет собой широкую сеть национальных агентств, финансируемых собственным правительством, с единым управляющим органом, Международной федерацией Красного Креста. Вместе с Международным комитетом Красного Креста, отвечающим за гуманитарные операции в зонах конфликтов, национальные агентства обеспечивают медицинскую помощь жертвам войн и природных катастроф. Они также занимаются восстановительными работами в зонах конфликтов, кризисов и нищеты. И всегда, в любых условиях, сохраняют нейтралитет и независимость.

Я мало что знала об этой организации, когда в 2003 году подала в нее заявление. Для всех, кто хочет заняться гуманитарной работой, поступление в Красный Крест является заветной мечтой, шансом поработать в зонах конфликтов и природных катастроф в разных странах мира. Я не то чтобы стремилась к гуманитарной работе, но очень хотела снова оказаться в какой-нибудь удаленной глухомани. Девять месяцев я пробыла медсестрой в одном из колледжей Брисбена, и мне там страшно надоело. Я хотела поездить по миру, погрузиться в работу, не боясь испачкать рук.

Меня вызвала на собеседование менеджер по персоналу Австралийского Красного Креста, которую звали Шарлотта: она набирала местных медсестер для международных миссий. Шарлотту особенно заинтересовала моя работа в Кейп-Йорке. Она участвовала в миссиях по всему миру, в зонах разных конфликтов и катастроф, но, попав медсестрой в Орукун, продержалась не больше пары недель.

– Как вы смогли протянуть там три года? – воскликнула она.

– Не знаю… – Я пожала плечами. – Мне было интересно.

Работа постоянно ставила передо мной новые задачи, да и жить в той части мира мне нравилось. Переживания к тому моменту улеглись. Ответ был честным. И, как оказалось, единственно верным.

Моя квалификация оставляла желать лучшего, резюме я составила кое-как, но все было решаемо, по мнению Шарлотты. Она записала меня на курсы и помогла переписать резюме, прежде чем переслать его дальше по цепочке. Шарлотта решила, что я – подходящий кандидат для Красного Креста. Опыт, приобретенный в Орукуне, за деньги не купишь.

Моя новая работа началась с недельного вводного инструктажа в тренировочном лагере Красного Креста, где я посвятила немало времени изучению наследия Анри Дюнана и фундаментальных принципов организации. Деятельность Красного Креста основывается на принципах Женевской Конвенции, которых следует строго придерживаться: это беспристрастность, нейтральность, независимость и гуманность. Их нам вбивали в голову, как мантры. Сотрудники Красного Креста выполняют достойную и трудную работу. Еще неизвестно, справимся мы с ней или нет.

В лагере новички не только тренировались, но и подвергались всесторонней оценке: руководство должно было решить, насколько мы подходим для работы в организации. Пока мы осваивали навыки пользования полевыми рациями и способы выхода из конфликтов, инструкторы делали все, чтобы нам помешать, тем самым проверяя нашу реакцию на стресс. Например, выйдя на пару минут из класса, мы могли вернуться и увидеть, что все наши учебники и тетради перепутаны – без всякого объяснения причин. Однажды, явившись на ужин, мы не нашли столовых приборов. Все это были мелочи, но весьма красноречивые: многих они выводили из себя.

В конце тренинга к нам в аудиторию ворвались вооруженные солдаты. В полном камуфляжном обмундировании, с автоматами, они потребовали вызвать старшего: солдаты хотели, чтобы врачи поехали в их лагерь и осмотрели раненых. Они вывели из аудитории двух докторов и медсестру, мы услышали два выстрела, пиф-паф, и все закончилось.

Конечно, мы понимали, что это инсценировка. Людям, которых солдаты увели с собой, не грозила никакая опасность, но упражнение много что показало. Привычный режим нарушился, мы испытали определенный стресс, и он продемонстрировал, что часть кандидатов для работы не готова. Один, например, раньше уже работал в зоне конфликта, и пережил пост-травматический стрессовый синдром. Второй служил в армии – этакий альфа-самец: он попытался взять ситуацию под контроль и провалил тест.

На разборе инструкторы сказали, что нам надо назубок заучить последовательность действий при подобных сценариях, потому что в реальной жизни мы должны реагировать эффективно и не терять головы. Подобные инциденты случаются нечасто, но их вероятность существует. Не надо нервно хихикать, потому что ситуация вам кажется нереальной. Засмеявшись повстанцу в лицо, вы рискуете получить пулю.

Я прошла базовую подготовку, и меня включили в лист ожидания Красного Креста. Вызов мог поступить в любую минуту. Однако прошло девять месяцев, прежде чем для меня нашлась подходящая миссия.

Красный Крест искал человека для работы на два-три года в международной команде в Южном Судане. Туда уже отправляли по очереди двух медсестер, но обе уехали, досрочно разорвав контракт, из-за тяжелых условий проживания. Шарлотта поручилась за меня, убедив руководство, что я досрочно не уеду и быстро войду в курс дела, несмотря на некоторые пробелы в образовании. «Войти в курс дела» в Красном Кресте означало приобрести навыки, необходимые на конкретном участке: в данном случае речь шла о вождении внедорожника и использовании полевой радиостанции, а также неукоснительном следовании протоколам безопасности. Для меня все это давно стало второй натурой. Шарлотта верила в меня и поэтому убедила Красный Крест дать мне шанс.

Через десять дней я села в самолет до Хартума, северной столицы Судана. В стране велась активная гуманитарная деятельность из-за волнений на западе Дарфура, где в сельской местности орудовали исламские повстанцы, «Джанджавид». В Хартуме мы коротко переговорили с руководителем штаба по водным ресурсам и ассенизации, который дал мне очень ценный совет. Он сказал сидеть тихо и не высовываться – хотя бы месяца три. После этого я погрузилась на следующий самолет. Моим конечным пунктом был Йироль в центре Южного Судана, где мне предстояло заниматься программой по пропаганде гигиены, которая велась там уже два года. По словам руководителя штаба, программа шла очень хорошо, и мне в ней ничего не следовало менять.

– Ты экспат, не эксперт, – сказал он. – Держи рот на замке, а глаза – широко открытыми.

Из Хартума я сначала полетела в Кению, в городок Локичоджио, где в ходе второй гражданской войны в Судане, начавшейся в 1983 году, сформировался крупный гуманитарный узел. Двадцать лет оппозиционные силы Южного Судана боролись с северянами за независимость. Единственным безопасным местом, откуда могли действовать гуманитарные организации, стали приграничные области Кении, где Красный Крест построил госпиталь и жилой квартал для персонала. Из Локи их самолеты летали в Южный Судан, вывозя раненых на операции и лечение.

В Южном Судане имелась только одна миссия Красного Креста, в которую я и направлялась. После вводного инструктажа меня посадили на грузовой самолет из Локичоджио до Йироля, крошечного городишки в сердце страны. Там работала немногочисленная группа экспатов, обслуживавших маленький госпиталь и живших при нем. Следующие двенадцать месяцев мне предстояло провести с ними.

Под крылом самолета колыхались зеленые волны просяных полей. Однако видимость оказалась обманчивой: хотя дожди шли обильно, и просо уже поднялось выше моей головы, собирать урожай было рано, а прошлогодние запасы заканчивались. Как я узнала в дальнейшем, это называлось «голодным сезоном».

За зелеными просторами, по берегам озера Йироль пестрели травяные крыши тукулов – суданских глинобитных хижин, – вокруг которых вились утоптанные земляные дорожки. Единственная проселочная дорога вела на юг, от рыночной площади Йироля до армейских бараков. По бокам ее росли манговые деревья – как в Орукуне. Вторая улица шла перпендикулярно первой, мимо госпиталя Красного Креста и общежития для персонала. Это были единственные бетонные здания в городке, не пострадавшие от обстрелов.

Акушерка из Колумбии по имени Изабелла приехала встречать меня на аэродром. Эта миниатюрная темноволосая девушка заметно рассердилась, когда узнала, что я впервые участвую в миссии. Две медсестры до меня досрочно разрывали контракты, и в госпитале возникала острая нехватка персонала – Изабелла опасалась, что ситуация повторится снова. Она спросила, есть ли у меня опыт использования полевой радиостанции. Я сказала, что в Брисбене работала спасателем на пляже и отвечала за связь. Она интересовалась, не против ли я мыться на улице, умею ли готовить, могу ли управлять внедорожником. У них было несколько Ленд Крузеров, но водителей не хватало. Готова ли я рулить по грязи глубиной пятнадцать сантиметров?

– Никаких проблем, – был мой ответ. Все это страшно мне нравилось.

Йироль оказался еще меньше Орукуна. Местные жители в обносках с чужого плеча высыпали на улицу: все очень высокие, очень худые и очень любопытные, они без стеснения глазели на мое непривычно белое лицо в окне внедорожника. Дети, в каких-то хламидах или просто голышом, бежали за нами и улыбались мне. По обочинам дороги росла высокая трава, потом зеленый кустарник и колючие акации.

Изабелла показала мне на здание госпиталя. Красный Крест избрал Йироль в качестве базы для своих операций в Южном Судане, потому что госпиталь там уже был: его построили британцы в колониальный период, в первой половине ХХ в. После небольшой реновации он превратился в полноценную клинику со стационаром, амбулаторией и родильным отделением. Последним управляла Изабелла, первыми двумя – французский доктор по имени Виктор. Медсестра из Швейцарии, Одри, отвечала за программу по борьбе с онхоцеркозом, так называемой «речной слепотой», очень распространенной в Южном Судане. Луис, глава офиса, тоже швейцарец, ранее участвовал во многих миссиях Красного Креста; он очень любил двух кошек, прибившихся к нашему общежитию.

Наконец, там был Лео – инженер по водоснабжению и ассенизации, с которым мне предстояло тесно сотрудничать. Лео отвечал за бурение скважин в деревнях прилегающих регионов, а я должна была обучать местное население правильно ими пользоваться. Да, Красный Крест занимается и такими вещами. Вода – очень ценный, жизненно важный природный ресурс, и, участвуя в долгосрочных программах по обеспечению водой местных жителей, сотрудники Красного Креста завоевывали доверие к себе. Оно помогало организации вести более щепетильную работу, в том числе следить за положением военнопленных, обеспечивать защиту гражданскому населению и напоминать о «правилах войны» противоборствующим сторонам. Гражданская война в Судане шла на спад, Южный Судан должны были вот-вот объявить независимым, и Красный Крест активно занимался вопросами водоснабжения. Организация составила длинный список поселков, где требовались скважины – за три года планировалось пробурить около восьмидесяти.

Я мало что знала о водоснабжении и ассенизации, когда приехала в Судан, и никто меня в курс дела не вводил. Все, что требовалось по программе, я узнавала из книг, дожидавшихся меня в Йироле. Я держала рот на замке, глаза – широко открытыми, и много читала.

Мне предстояло отвечать за пропаганду гигиены. Недостаточно иметь в деревне источник чистой воды – надо, чтобы местные жители правильно им пользовались и поддерживали в надлежащем виде вне зависимости от того, следит за ними Красный Крест или нет. Как правильно хранить воду? Как ее использовать для мытья и уборки? Как чистота воды влияет на состояние здоровья человека? Вещи, казавшиеся очевидными в Австралии, в Южном Судане таковыми отнюдь не являлись. Мне предстояло донести их до местного населения.

В моем распоряжении находилась команда местных сотрудников, работавших в программе еще до моего приезда, на которых в основном ложилась вся тяжесть задачи. Надо было их немного подтолкнуть, и они активно брались за работу, например, помогали жителям деревень решать, где лучше разместить насосы. Жители собирали подручный материал, необходимый для бурения и устройства колонок, они же принимали решения относительно распределения воды. Надо ли женщинам стоять в очереди самим, или достаточно просто ставить у колонки бидоны? Можно ли поить из колонки домашний скот? Кто будет чистить скважину, если она засорится? Все это следовало продумать заранее.

После того, как команда бурильщиков вырывала скважину и устанавливала колонку, мы приезжали и проводили беседы о гигиене: рассказывали про микробы, про то, почему люди болеют, и почему чистая вода так важна для здоровья. По сути, моя работа состояла в том, чтобы сидеть под деревом и учить людей мыть руки. Не так захватывающе, как я себе представляла, но мне все равно нравилось.

Суданцы отличались веселым нравом и практичностью: за двадцать лет войны они привыкли выживать и подходили к этому по-деловому. Если им предлагали помощь, они использовали ее по максимуму, так что работа приносила мне огромное удовлетворение.

К моменту моего приезда скважины в ближайших к Йиролю поселках уже пробурили. Добираться до каждого приходилось где-то часа два. Экспаты редко раскатывали по Судану на внедорожниках, но у моих суданских подчиненных не было прав, и получить их в Йироле они не могли, так что в роли водителя выступала я.

Сотрудники из местных на своем наречии, динка, объясняли жителям деревень, как правильно использовать воду, а я сидела поодаль и наблюдала за ходом беседы. При обсуждениях от нас требовалось подталкивать жителей к правильному решению, а не подсказывать его самим. Они должны были чувствовать себя хозяевами ситуации. Конечно, мы все равно знали, какие решения наилучшие, и чем именно мы можем помочь. Команде Красного Креста приходилось балансировать на тонкой грани между обучением и поучением; мы задавали наводящие вопросы и направляли дискуссию в нужное русло. Моя задача заключалась в том, чтобы не допускать явного командования, и это было очень нелегко. Сотрудники-суданцы с большим трудом делали вид, будто не знают ответов на вопросы, которые им задают.

Больше всего я любила моменты, когда мы приезжали в деревню и усаживались где-нибудь под деревом, дожидаясь, пока люди соберутся для беседы. Мы раскладывали на земле большое покрывало и заваривали гостям чай с сахаром. Сахар в Южном Судане ценился почти как золото, и угощение мотивировало деревенских присоединяться к нам, но на то, чтобы они все собрались, требовалось приличное время. В сезон посадок мы ждали порой часа по два с половиной.

Первыми приходили местные старухи, обвязанные куском ткани и с яркими бусами на шеях. Мы болтали с ними, дожидаясь, пока соберутся остальные. Они всегда набрасывались на меня с вопросами, и отнюдь не о воде. Я была крупная, высокая, и ходила исключительно в брюках. Я пользовалась авторитетом, поскольку водила машину, а мое имя, Аманда, многие принимали за «Commander» – командир, – самое близкое по звучанию слово на английском, которое они знали, – так что меня неоднократно спрашивали, какого я пола. То есть прямо вот так: «Ты мужчина или женщина?»

Меня это не смущало, а вот моих суданских сотрудников – весьма. Однажды я заметила, как девушка из команды, Джози, заметно напряглась, услышав вопрос, заданный каким-то мужчиной. Я заволновалась, не идет ли речь о безопасности, и заставила ее перевести, что он сказал. Недовольная, Джози фыркнула: «Он хочет знать, если ли у тебя влагалище».

Я расхохоталась, но мужчина даже не улыбнулся. Все собравшиеся напряженно смотрели на меня.

– Есть! – торжественно заверила я их. – Спасибо, что спросили!

Суданцы хотели знать, почему у меня на руках растут волосы. Их кожа была абсолютно гладкой, волосы на теле не росли вообще. Особенно интересовались дети: не проходило и пары минут, как кто-нибудь из них забирался ко мне на колени и начинал гладить по рукам, пощипывая за волоски. Еще им нравилось гладить меня по волосам на голове, светлым и тонким, которые резко контрастировали с их собственными черными кудряшками. Иногда я снимала резинку и распускала хвост, встряхивая своей гривой, отчего малыши с громкими криками разбегались в разные стороны. Им казалось, я похожа на льва.

Далее, признав во мне женщину, жители деревни начинали засыпать меня вопросами о семье и детях. Это происходило так часто, что я научилась отвечать им на языке динка. Я была белая – каваага – так что имела особый статус. Суданцы считали всех белых богачами, соответственно, я являлась выгодной невестой. Старухи принимались выспрашивать, замужем я или нет; частенько они пытались зайти со спины и руками померять мои бедра – то, что надо! Широкие бедра означали меньшую вероятность смерти в родах, делая меня выгодным приобретением.

Один из членов команды, парень по имени Камал, мастерски торговался, набивая мне цену за выкуп. Конечно, он шутил, но проделывал это с непроницаемым лицом, поэтому, по завершению переговоров, мне приходилось выкручиваться всеми доступными способами.

– Я не умею носить бидон на голове, – объясняла я женщинам.

– Не будь такой глупой! Ты же отвечаешь за воду! – тут же возражали они. – Сделаешь колонку прямо у себя во дворе.

– Но я не знаю, как толочь маис!

– Возьмешь вторую жену, она будет толочь.

Единственным весомым доводом оказывалось, в конце концов, то, что мой отец живет слишком далеко отсюда. Набрать для выкупа 400 коров еще можно, но как переправить их в Австралию? К концу моего пребывания в Судане в наше общежитие Красного Креста пришел мужчина из местных с новым предложением. Он сказал, что придумал, как решить проблему. Он продаст коров, а деньги переведет моему отцу через Вестерн Юнион.

Даже признав во мне женщину, местные не совсем понимали, что за жизнь я веду. Я не вписывалась в их представления, и у них не было ни телевидения, ни кино, чтобы познакомиться с культурой других стран. Они жили в глинобитных хижинах и выращивали скот; в первую очередь они беспокоились за безопасность своей семьи, потом за коров, а потом за то, где добыть еду на следующий день.

Однажды я познакомилась с двумя девушками, которым не было еще и двадцати, но уже с детьми: они хотели узнать, сколько я училась в школе. «Шестнадцать лет», – ответила я. Получить образование в Южном Судане означало в девять лет закончить четвертый класс – за годы войны образовательная система пришла в полный упадок. Те, кто проучился лет шесть или семь, считались чуть ли не профессорами, так что срок в шестнадцать лет показался этим девчушкам просто смешным. Да это же почти столько, сколько они прожили на свете! Чему такому нас учили, что для этого требовалось шестнадцать лет?

Как и все остальные, они спросили, замужем ли я.

– Нет.

– А ты хочешь детей?

– Думаю, да, хочу.

– А сколько?

– Наверное, двух.

– Только двух? – поразились они.

– Детей дорого содержать, – рассмеялась я в ответ.

– Но ты же белая, значит, богатая, – возразили мои собеседницы.

– У себя в стране не богатая, нет. Еда у нас дорого стоит, – попыталась я объяснить, но они все равно не понимали.

– Я не выращиваю еду, у меня нет огорода. Приходится покупать на рынке, а там дорого.

– А как же еда, которая падает с неба?

Эти девочки росли во время гражданской войны, когда периодически над деревнями пролетали самолеты гуманитарных организаций и сбрасывали вниз мешки с маисом. Они считали, что так происходит повсюду.

Поселившись в общежитии Красного Креста в Йироле, я очутилась словно в коммуне. Мои соседи были в восторге от того, что могут поговорить с кем-то новым, от вливания свежей крови в их коллектив, заброшенный в африканские дебри. В подобных ситуациях ты обращаешь внимание на сходство, а не на различия, и запросто сближаешься с теми, с кем дома не подружилась бы никогда. С первого дня мы готовили еду и садились за стол с одними и теми же пятью людьми. У нас не было ни кино, ни телевизора, и единственной возможностью как-то развлечься оставались разговоры. Я, к примеру, во всех подробностях ознакомилась с любовной жизнью Виктора. Он пользовался большой популярностью у девушек в Локи.

В общежитии имелся независимый генератор и солнечные батареи, поэтому электричество у нас было, в отличие от остального Йироля, хотя и отключалось по вечерам. Вентиляторы переставали работать как раз в тот момент, когда мы укладывались спать, обливаясь потом в своих бетонных каморках при 45° жаре. Чтобы хоть немного отдохнуть, мы окунали простыню в ведро с водой и заворачивались в нее. За пару часов она полностью высыхала.