Текст книги "Только неотложные случаи"

Готовясь к подписанию мирного договора в январе 2005 года, Движение за Освобождение Суданского Народа, (ДОСН) провело закон, по которому на рынок нельзя было являться без одежды. Когда независимость утвердили, Южный Судан решил стать цивилизованной страной – его гражданам, соответственно, предписывалось ходить одетыми. Кто-то из местных предпринимателей подсуетился и открыл магазинчик с прокатом поношенной одежды в предместье Йироля, чтобы люди, приходившие на рынок, не нарушали закон. Деревенские жители заходили, подбирали себе что-нибудь из стильных обновок года этак шестидесятого, а на обратном пути возвращали их в магазин. Почему-то в основном там были платья, но мужчины динка, не смущаясь, наряжались в них. Брюки или юбка, мужские и женские расцветки – для жителей Южного Судана такие мелочи не имели значения. Выглядели они очаровательно: например, юные воины динка, высокие и мускулистые, со стальным прессом, разгуливали по городку в пестрых синтетических халатиках и бархатных беретах, явно очень довольные собой. Потом на рынок выбросили лак для ногтей, и мужчины стали ходить с розовым и небесно-голубым маникюром.

Одежда являлась символом богатства и власти у этого народа, одного из беднейших в мире. Незадолго перед отъездом домой я вела переговоры об устройстве новой скважины с вождем племени, мечтавшим заложить собственный город. Мирный договор был подписан, Южный Судан вот-вот должен был стать независимой страной, и вождь со всем энтузиазмом рвался поучаствовать в строительстве «новой нации». Без воды городу не бывать, объяснял он, поэтому четыре скважины, которые мы собираемся пробурить в близлежащих деревеньках (где, собственно, и живут люди), следует перенести на перекресток пары проселков, относящийся к его территории. Он устроит там рынок и «торговый центр», жители потянутся следом – этакое Поле чудес в градостроительстве. Вождь встанет во главе самого современного города Южного Судана; ничего страшного, если деревенский люд какое-то время поживет без воды.

Я встречалась с вождем несколько раз, и он всегда являлся голым, разве что с ниткой бус вокруг талии и куском полупрозрачного полиэстера, завязанным через плечо. Его обязательно сопровождали телохранители: дерзкие и очень красивые молодые люди, тоже голые, зато с автоматами. Мы все усаживались под деревом, скрестив ноги, и обсуждали будущий город. Они были обнажены, я – одета, но мне и в голову не приходило обращать на это внимание. Нагота в Южном Судане считалась делом обычным и меня нисколько не смущала. До тех пор, пока вождь не добрался до одежного магазина.

Через несколько раундов переговоров в Йироле приняли решение: скважины надо бурить, где планировалось – где люди живут сейчас, а не там, куда они возможно переберутся в будущем. Мне предстояло сообщить вождю, что с его планами по устройству мегаполиса придется повременить. И вот он явился на встречу – в женских ярко-красных шелковых трусах. Недавно они с ребятами побывали на рынке в Йироле и наткнулись на лавочку с женским бельем. Телохранители поживились в ней тоже: они красовались в стрингах всех цветов радуги, от голубых до черных.

Они приветствовали меня большим оживлением, а потом вождь попросил сфотографировать его в новом наряде, вместе с парнями. Телохранители горделиво позировали на фоне своих лучших коров, выстроившись в ряд в женских трусиках, словно в новехоньких фраках. Они были на седьмом небе от счастья – до тех пор, пока им не пришлось сесть.

Однажды я ехала на совещание по вопросам водоснабжения, когда меня вдруг остановил водитель полуприцепа. Он сказал, что у него в кузове раненый. Забравшись в грузовик, я обнаружила там мужчину, до пояса завернутого в одеяло и с громадной лужей крови между ног. Сначала я подумала, что кто-то отрезал ему гениталии, но потом он поднял руку, и оказалось, что рана в ней – здоровенная дырка прямо посередине ладони. Через нее можно было смотреть насквозь. Удивительно, что пальцы продолжали двигаться.

Водитель и его сопровождающие вытащили раненого из кузова и сгрузили на обочину, где я попыталась оказать ему первую помощь. Я кое-как залепила пластырем рану и воткнула ему в потное, скользкое предплечье капельницу, но тут мой пациент объявил, что должен отлить.

– Господи, он не может потерпеть? – спросила я своих коллег из местного персонала.

Парень уверил, что нет, не может, никак.

Мне пришлось стоять рядом с ним, придерживая раненую руку и подняв повыше флакон капельницы, и смотреть куда-то вдаль, пока он здоровой рукой помогал себе помочиться. Не одолей меня скромность, я бы заметила, что он вот-вот рухнет в обморок. Вместо этого я вдруг ощутила, как его рука выскользнула из моей, и он повалился на землю, широкой дугой разбрызгивая мочу. Большая ее часть оказалась у меня на брюках.

Как ни странно, это не самое забавное мое воспоминание, связанное с мочеиспусканием, из Южного Судана. Был еще один случай, который мне не забыть – правда, начался он совсем невесело. Работая в одной из деревень, я обратила внимание на мальчугана, который, собираясь помочиться, приседал на корточки и дергал себя за пенис, явно испытывая дискомфорт. Я спросила у матери, что с ним такое, но, по ее словам, никаких других симптомов, кроме этого странного ритуала, у ребенка не наблюдалось. Мочиться малышу явно было больно. Мало того, другие дети в деревне смеялись над ним.

В следующий уикенд в Локи я попросила у главного хирурга госпиталя Красного Креста разрешения привезти мальчика на осмотр. Обследование показало, что у него в мочевом пузыре образовался камень размером с мячик для гольфа – побочный эффект серповидноклеточной анемии. С анемией хирург ничего поделать не мог, но удалил камень, освободив мочевыводящие пути. Долгосрочный прогноз был неутешителен, но от нынешней операции мальчик оправился быстро.

Когда он вместе с дедом прилетел назад в Йироль, я встретила их на аэродроме и сама отвезла домой. Приветствовать маленького пациента собралась вся деревня. Мальчик не побежал к родителям, а занял место на всеобщем обозрении, поближе к машине Красного Креста. Зрители замерли в напряженном ожидании. Малыш поднял руки, призывая всех замолчать. Серьезным взглядом он обвел аудиторию, а потом спустил штаны и уперся руками в бока. С широкой улыбкой на лице, он помочился прямо там, где стоял – великолепной, прозрачной и мощной струей. Толпа была в восторге.

Как-то утром мы получили сообщение о межплеменном конфликте, после которого осталось много раненых, где-то в отдаленном уголке к северу от Йироля. ДОСН обратилось к нам с просьбой позаботиться о них, но у нас сильно не хватало персонала. Большая часть экспатов уехала в Локичоджио на заслуженные выходные; в Йироле оставались только я, акушерка из Кении по имени Роуз и немецкая медсестра, приехавшая к нам с проверкой. Я связалась по радио с базой Красного Креста в Локи и получила разрешение съездить за ранеными – но только на следующий день. Получалось, что мы прибудем на место через двое суток после перестрелки. Я тревожилась о том, что мы обнаружим по приезду.

Рано утром в воскресенье мы погрузились в два Ленд Крузера Красного Креста, рассчитываясь обернуться до трех часов дня. Протоколы безопасности в отношении дальних поездок были особенно строгими; из Локичоджио каждый час отслеживали наши перемещения. Нам приказали вернуться в Йироль до темноты.

У нас не было ни карты, ни GPS, чтобы сориентироваться на местности. Мы ехали, опираясь на собственные смутные представления о том, где произошла перестрелка, и внезапно увидели на горизонте два перышка дыма. Ориентируясь на них, мы добрались до ближайшей деревни. Там нам сообщили, что конфликт на время приостановлен, и соперники разбили лагеря в буше, так что мы с немецкой медсестрой решили разделиться и ехать каждая к своему лагерю, а потом встретиться в деревне.

Со мной был лучший из наших водителей. Двигаться приходилось по кочковатой поверхности пересохшего русла реки, через траву и густой дым; дорога больше напоминала цепь бесконечных выбоин. Мы подскакивали, как на трамплине; водитель сказал, что это слоновьи следы, но за все время пребывания в Южном Судане я ни разу не видела там слонов. Местные говорили, что их всех съели в войну. Когда мы добрались до другого края равнины, дым рассеялся, и я увидела, по какой дороге приехала. На обочинах то тут, то там валялись мертвые тела.

Похоже, произошла настоящая бойня. Поначалу тел было немного, но по мере приближения к эпицентру событий их количество росло. Перестрелка разразилась два дня назад, и я не знала, стоит ли выходить из машины и проверять, остались ли выжившие. Прямо передо мной в траве кто-то вдруг зашевелился, я скомандовала водителю остановиться и схватила походную аптечку. Подойдя поближе, я поняла, что это еще один труп, сильно раздувшийся, с качающимся вспухшим животом.

Я хотела бы похоронить погибших, или хотя бы чем-то их накрыть, но время близилось к трем. В лагере ждали раненые, поэтому мы так и оставили мертвецов лежать в траве.

Добравшись до лагеря, я обнаружила там около двадцати человек, нуждающихся в лечении; многих ранило из оружия мелкого калибра. Пулевые отверстия казались крошечными, но внутренние повреждения были тяжелые. Увезти всех с собой я не могла. Пришлось браться за дело: поливая всех и вся бетадином, я пыталась выяснить, насколько серьезно они ранены, чтобы забрать семерых самых тяжелых. Осматривая раненых на поле боя, мы использовали разноцветные браслеты – запоминать лица в подобных условиях бессмысленно, поэтому самым тяжелым ты просто надеваешь красный браслет, – однако тут у меня их не оказалось. Решив, что раненого надо везти в клинику, я, в качестве знака отличия, давала ему ватный тампон. Я сильно торопилась, памятуя о времени, и мои резиновые перчатки наливались потом, который стекал в них по рукам.

Я обнаружила парня со смещенным бедром и приказала тащить его в грузовик, потом еще одного мужчину, раненого в лицо. Раненый, вроде бы, не особенно пострадал – он оставался в сознании и говорил, – но я не могла оставить в лагере человека с простреленной головой. Еще у одного был осколочный перелом в том месте, куда попала пуля – большая берцовая кость прорвала кожу и торчала наружу, – поэтому я наложила ему лангету и тоже отправила в грузовик. Я захватила капельницы, но не располагала ни временем, ни условиями, чтобы их поставить. Лучшее, что я могла сделать, это смешать воду с порошком для регидрации и дать раненым ее выпить.

Я действовала методично и хладнокровно, но постоянно ощущала, что время истекает. Немецкая сестра вызвала меня по рации и сообщила, что вернулась в деревню. До второго лагеря они не добрались: туда просто не было дороги. Я опаздывала, и она волновалась. Надо было торопиться.

Когда мы отъезжали, кузов машины был забит до отказа; все истекали потом. Брюки у меня промокли насквозь, рубашка прилипла к телу. Мои пассажиры вели себя пугающе молчаливо.

Ленд Крузер я перегрузила: раненые сидели на скамьях по бортам, а между ними на полу лежал парень с переломом, что сильно повышало нагрузку на шасси. Одно из колес попало в выбоину, и машина тут же застряла. Мы не могли сдвинуться с места – казалось, колеса буксуют каждое в собственной дыре. Чтобы выбраться, мне пришлось раскачать машину, подпрыгивая на заднем бампере, но тем самым я подвергла раненых беспощадной тряске.

Стоило нам тронуться с места, как по рации поступил вызов от второй машины.

– Когда въедете в деревню, не останавливайтесь, – сказала немецкая медсестра. – Тут солдаты, атмосфера накаляется.

Мы решили проехать через деревню на полной скорости, и, не объединяясь со второй машиной, добираться в Йироль по другой дороге. Так было безопаснее.

У парня в кузове свалилась с ноги лангета, и голень торчала под прямым углом к бедру. Он лежал подозрительно тихо. Я подозревала, что у раненого шок, а до Йироля оставалось не меньше часа езды.

– Надо остановиться, – обратилась я к водителю, но он сказал нет, тут небезопасно. Я положилась на него, хотя не совсем понимала, почему он так обеспокоен. Я считала, что конфликт прекратился, и мы просто оказываем помощь. Я не знала, что мы едем по территории, принадлежавшей побежденной стороне, и везем в кузове победителей.

В одном месте путь нам перегородило толстое бревно. Дорога все равно шла по полю, так что мы смогли объехать препятствие, но водитель сказал, это плохой знак. Кто-то пытается нам помешать. Он сидел весь напряженный, обливаясь потом, пока мы не выехали с племенных территорий.

Заметив, что водитель вдруг расслабился, я тут же приказала ему остановиться. Надо было вернуть на место лангету и убедиться, что пациенты выпили раствор с солями для регидрации. Перед нами остановилась и немецкая медсестра: она выпрыгнула из кабины и бросилась помогать с ранеными. Мы спешно поправили лангету парню с переломом, бегом проверили остальных, но все равно не успели. Когда мы собрались пересадить нескольких пациентов в другую машину, нас окружили.

Какие-то люди появились из ниоткуда, некоторые с автоматами. Я успела только забраться в кабину и захлопнуть дверь; немецкая медсестра тоже бросилась к своей машине. На ее Ленд Крузер местные жители не обратили внимания, там не было пациентов, поэтому я по рации сказала ей отъехать и подождать на безопасном расстоянии.

Люди, окружившие нас, начали пробовать открыть двери или окна. Даже те, кто не был вооружен, выглядели очень грозно и что-то громко выкрикивали; наши пациенты из кузова начали им отвечать.

Я вышла из машины. Обогнула кабину, подошла к водительской дверце, к одному из вооруженных громил, а он сделал шаг мне навстречу. Я начала кричать на него – по английский, а он кричал на меня в ответ, на языке динка. Пылая праведным гневом, я напомнила ему принципы своей организации. Нападать на раненых – против всяких правил. Он что, не знает, что такое Красный Крест? Как можно с неуважением относиться к этому, всемирно известному, символу – и тому подобное. Он не понимал ни слова из моих возмущенных тирад, и я не понимала, что он кричит, тоже.

Внезапно кто-то сзади похлопал меня по плечу. Я обернулась и увидела огромного мужчину, настоящего гиганта, сантиметров на пятнадцать выше меня. У него тоже был автомат. На чистейшем английском великан произнес:

– Вам нечего тут делать. Садитесь в машину и уезжайте. Я сам с ними разберусь.

Я посмотрела на него, потом на автомат. Упрашивать меня не пришлось.

– Большое спасибо, – вежливо поблагодарила я, быстренько забираясь на пассажирское сиденье.

Мой водитель, в полном шоке, забыл, как трогаться с места, поэтому я рукой вдавила его подошву в педаль газа, бешено сигналя, чтобы нам дали проехать. Вскоре мы нагнали вторую машину Красного Креста.

Южный Судан шел к независимости у меня на глазах, быстро меняясь. Незадолго до моего отъезда в Йироле появилось телевидение, спутниковые каналы из разных стран, а с ними и понимание своего места в мире.

Перед тем как уехать, я получила приглашение заглянуть в гости от старого знакомого, генерала, который недавно увидел в новостях что-то про Австралию.

– Мы слышали, ты в Австралии работала с аборигенами, – начал он.

– Работала, это правда.

– А можешь побольше про них рассказать?

– Конечно, – ответила я. – А что вы хотите узнать?

– Вчера вечером по телевизору фильм показывали, про аборигенов. Похоже, живется им несладко. Вот мы и хотели узнать про их жизнь.

Генерал объяснил, что Южный Судан – страна молодая, и ей важно понять, какое место в мироустройстве она занимает.

– Похоже, мы в мире не самые бедные. Как думаешь, аборигены беднее нас?

Да ну, не смешите, – хотела я было сказать, но передумала. В конце концов, каждый имеет право на собственное мнение.

6
Это цунами – ничего смешного

По возвращении из Южного Судана меня вызвали в Мельбурн, отчитаться о проделанной работе. Отчет принимала Шарлотта, которую очень интересовало, как я справилась там. В ходе беседы она задала мне и стандартный вопрос о том, заинтересована ли я в дальнейшем сотрудничестве.

– Ну конечно, – с лету ответила я. – Это просто фантастика!

– Отлично, – кивнула Шарлотта. – Мы с вами свяжемся месяца через три.

– Три месяца?! Да вы шутите!

Я была готова ехать хоть в тот же день.

Шарлотта смерила меня взглядом и напомнила, что в Красном Кресте практикуется трехмесячный – как минимум! – отпуск для сотрудников между миссиями. Они должны заниматься обычными делами, общаться с друзьями и родней. Опять же, после целого года в суровых климатических условиях мой организм нуждается в отдыхе.

Меня отправили к психологу, побеседовать о моем эмоциональном состоянии после миссии; такие беседы помогали вернуться к обычной жизни. Я и правда оказалась будто на другой планете. Почему супермаркеты такие большие? Почему в них такой выбор? Зачем нужны тридцать два разных вида хлопьев? Мне достаточно одного. Причем любого.

Мне было сложно общаться с людьми, хоть я и старалась этого не показывать. Меня, конечно, расспрашивали о работе в миссии, но, в основном, из вежливости. Через пять минут разговор переключался на подгузники, цены на бензин или погоду, в общем, то, что волнует людей в повседневной жизни. В принципе, я ничего не имела против, поскольку не стремилась поверять всем и каждому свои переживания, просто у меня не получалось поддерживать беседу. Я не знала, о чем говорить.

Психолог дала мне отличный совет: попросить кого-нибудь из подруг собирать для меня номера журналов Woman’s Day или Who, пока я в отъезде. По возвращении достаточно будет их пролистать, чтобы запастись парой-тройкой отличных тем для разговора. Например, насчет Бритни Спирс – она как раз побрилась наголо.

– Видели Бритни с лысой головой? Она совсем с ума сошла!

Позднее друзья, чтобы держать меня в курсе, начали отправлять сплетни из жизни звезд по электронной почте. Наконец, интернет стал доступен даже в странах, нуждавшихся в гуманитарной помощи – теперь, если мне приспичит почитать про Бритни Спирс, я смогу это сделать в реальном времени.

Тем временем трехмесячный отпуск после Судана подходил к концу. Он пролетел буквально за секунду – я и заметить не успела. Ныне, встречаясь с людьми, которые только начинают работу в Красном Кресте, я даю им совет отдыхать не меньше трех месяцев между миссиями. Напрасно я сама ему когда-то не следовала!

За время отпуска я успела сделать пару кратких вылазок в качестве полевого фельдшера и прослушать курс по устранению последствий природных катастроф, входивший в мою профессиональную переподготовку. Все, кто учился со мной, постоянно поминали Банда-Ачех. Ачех то, Ачех это… Я чувствовала себя полной идиоткой – что за Ачех, о котором все говорят? Наконец, я решилась спросить. На меня посмотрели так, словно я с Луны свалилась.

– Банда-Ачех.

– …?

– Цунами!

Банда-Ачех, расположенный на побережье Индонезии, из всех крупных городов оказался ближе всего к эпицентру землетрясения 26 декабря 2004 года, и был полностью разрушен цунами. Погибло более 160.000 человек, город превратился в груду развалин. Землю покрывали разлагающиеся отходы, десятки тысяч людей лишились жилья, а мертвые тела валялись прямо на улицах, где их подбирали и сбрасывали в общие могилы. Внимание СМИ по всему миру было приковано к этому региону. Банда-Ачех стал синонимом цунами, но почему-то от меня это ускользнуло. В Южном Судане мы были настолько оторваны от жизни, а новости узнавали с таким опозданием и так отрывочно, что ни одна из них не производила особого впечатления.

По иронии судьбы следующее назначение от Красного Креста я получила как раз в Банда-Ачех. Мне сообщили об этом за два дня до окончания курса, чем я не преминула воспользоваться, с деланой небрежностью упомянув в классе, что лечу туда через неделю.

Я направлялась на небольшой остров Симёлуэ, близ западного побережья Индонезии, чтобы проводить тренинги по оказанию первой помощи. Цунами ударило по островку с такой силой, что он буквально пошатнулся, и теперь рифы торчали из поверхности воды. Наша миссия была своего рода арьергардом гуманитарной помощи; мы занимались обучением местного населения и восстановлением пострадавшего региона. Спасательные операции активно развернулись в первые семьдесят восемь часов после трагедии; спустя десять месяцев, когда я приехала на остров, там уже велось повсеместное строительство. Мой проект был нацелен на то, чтобы обучить местных жителей, как правильно действовать при катастрофах, и как помогать самим себе, пока не прибыла международная помощь. Мне предстояло адаптировать свою программу пропаганды гигиены, которую я проводила в Южном Судане, чтобы показать жителям Симёлуэ базовые приемы первой помощи, но сначала меня на шесть недель отправили в Банда-Ачех, чтобы разработать меры по профилактике эпидемий.

Международный комитет Красного Креста провел оценку условий жизни в лагерях переселенцев в Ачехе и был серьезно обеспокоен: в условиях приближающегося сезона дождей эпидемия могла вспыхнуть там в любой момент. По региону ходила малярия, но больше всего Красный Крест тревожила холера: с учетом того, как скученно жили люди в лагерях, ее вспышка была просто вопросом времени. Все лагеря переписали и распределили по зонам ответственности различных гуманитарных агентств; шесть из них попали под опеку Австралийского Красного Креста. Меня направили туда, чтобы попытаться предотвратить эпидемию. И снова мне предстояло пропагандировать гигиену – то есть учить людей мыть руки. Собственно, базовые гигиенические меры и чистая питьевая вода и есть основная защита от заболеваний.

С воздуха было хорошо видно, какой громадный ущерб нанесла волна. На взлетной полосе аэропорта Банда-Ачех до сих пор лежал разбившийся самолет, который упал на землю, попытавшись одним из первых доставить гуманитарную помощь. По дороге до города я видела вокруг одни руины. Кое-где одинокий фрагмент стены поднимался из кучи кирпичей и искореженного металла, или пара-тройка уцелевших домиков жалась друг к другу, но даже приблизительно представить себе, как выглядел Банда-Ачех до цунами, было невозможно. Несмотря на строительные работы, продолжавшиеся уже несколько месяцев, пейзаж оставался пост-апокалиптическим.

На следующий день после прилета меня вызывали на совещание в министерство здравоохранения, находившееся в центре города. В холле я обратила внимание на яркую линию, проведенную на стене примерно в двух метрах над полом, и спросила, что это такое.

– Уровень воды, – последовал ответ.

Я не могла поверить глазам. Мы находились в двадцати минутах езды от побережья, и все равно здание затопило на два метра, когда пришла волна. Но оно хотя бы выстояло.

Банда-Ачех – исламский регион, и большинство мечетей также сохранилось. Местные жители утверждали, что их спас Аллах. Может и так, но обычно при постройке религиозных сооружений не экономят на цементе и качественных материалах – подозреваю, это сказалось тоже.

На побережье торчали из воды бетонные фундаменты домов, некогда стоявших там. Их просто смыло волной; сохранились только туалеты, объединенные с душем, так называемые манди, которые индонезийцы отливают из цемента. В некоторых местах океан захватил 200–300 метров прибрежной полосы. В отлив можно было видеть, как волны разбиваются об останки домов, когда-то построенных на земле.

Операция по устранению последствий цунами была грандиозной. Более двадцати двух тысяч сотрудников и волонтеров Красного Креста работало в пострадавших регионах в первые три месяца. Даже сейчас, спустя почти год, там оставались тысячи людей из этой организации, продолжавших миссии при поддержке двадцати национальных агентств из разных стран. Для Ачеха это означало, что Красному Кресту требуются значительные офисные и жилые площади, в то время как город лежал в руинах.

Красный Крест занял практически целую улицу с роскошными особняками, некогда принадлежавшими нефтяным магнатам. Распределившись по семи-восьми из них, национальные агентства работали совместно, координируя разнообразную деятельность, направленную на удовлетворение потребностей населения Ачеха. Федерация, представлявшая высшее руководство, занимала громадное здание в центре – аляповатое подобие дворца, заставленное громоздкими диванами и с фальшивыми канделябрами на стенах. В офисы, располагавшиеся в спальнях, вела гигантская винтовая лестница. Особняк воплощал индонезийские представления о роскоши, где пластик заменял стекло, а вся плитка была тошнотворного персикового цвета, но все равно он произвел на меня неизгладимое впечатление. В Йироле никакой плитки не было вообще.

Я ожидала, что работать придется в бешеном ритме, но в срочных мерах больше не было нужды; наша работа была направлена на восстановление и развитие, причем с опорой на местное население. Некоторым австралийцам из моей группы поручили заниматься устройством службы скорой помощи, другие работали над созданием банка крови, и практически у всех были годовые контракты, а не кратковременные, с постоянными заменами. Мы работали обстоятельно, без спешки, и гуманитарное сообщество вело довольно расслабленный образ жизни. Алкоголь в Ачехе находился под запретом по законам Шариата, но за стенами своих домов приезжие его игнорировали.

Красный Крест был только частью картины. В Ачехе оперировало около двухсот пятидесяти гуманитарных организаций. В страну съехались тысячи экспатов. Мы старались координировать свои действия, но у всех были собственные задачи и собственный график. Даже внутри Красного Креста не наблюдалось единства; все боролись за доступ к многомиллионным пожертвованиям, хлынувшим к нам после катастрофы.

В отношениях между организациями вообще царил хаос. Только пятьдесят из них согласовали свои планы с местным правительством. Не существовало никакого единого органа, который оценивал бы эффективность и своевременность разных гуманитарных проектов. Мы не знали, что делают соседи, хотя они очевидно были очень заняты – машины с логотипами всех мыслимых гуманитарных агентств так и мелькали по городу.

Первый лагерь для переселенцев, который я посетила, пестрел символикой разнообразных организаций. Мусорные баки предоставила CARE, переносные туалеты – Concern Worlwide, палатки украшали логотипы ЮНИСЕФ. Символика была повсюду, но никто ни за что не отвечал. Баки для воды стояли пустые, не смотря на стикеры Oxfam. Дети шлепали по вонючим лужам, натекшим из переполненных туалетов.

Когда я спросила жителей лагеря, где представители других гуманитарных организаций, они ответили, что никто не показывался уже несколько месяцев. В первые недели после катастрофы все силы были брошены на строительство таких вот временных лагерей, но теперь организации перешли к другой фазе, возведению постоянного жилья. Временные лагеря больше не являлись приоритетом, не привлекали внимания прессы и постепенно приходили в упадок.

Тот первый лагерь располагался в помещении лесопилки, активно работавшей до цунами. Там обитало около 200 человек; примерно пятьдесят семей разбили палатки вокруг дорогого промышленного оборудования. Все они раньше жили в прибрежном поселке к югу от Банда-Ачех, но теперь средний размер семьи сократился с шести-семи человек до одного-двух. Выжившие вместе пришли в Банда-Ачех в поисках лучшей жизни. Оглядевшись вокруг, я заметила много одиноких мужчин и мальчиков-подростков. Старики погибли, маленькие дети тоже, и большинство матерей.

Переезжая из лагеря в лагерь, я видела, что мне там не рады. Люди уже устали; я была для них очередным визитером из длинной цепи гуманитарных работников, исполненных благих намерений, которые задают вопросы и всех фотографируют. Вопросы всегда одни и те же: Что вам сейчас нужно? Кто у вас погиб? Сколько человек в семье? К сожалению, назад эти доброхоты возвращались редко, а информация оседала неизвестно где. Я чувствовала, что со мной общаются нехотя, через силу. Как будто я турист, и людям надоело, что на них ездят посмотреть.

Сейчас все по-другому – созданы онлайн-платформы, где можно обмениваться необходимой информацией, – но в те времена мне приходилось носить за собой пластиковую дощечку с блокнотом, задавать вопросы и делать фотографии, чтобы оценить ситуацию и решить, как действовать дальше. Лучшее, что я могла сделать, это вновь последовать совету, полученному еще в Судане – держать рот на замке, а глаза широко открытыми.

Люди, жившие на лесопилке, не хотели возвращаться в свой разрушенный поселок, но владельцы предприятия настаивали на переносе лагеря. Их можно было понять: строительство в Ачехе переживало настоящий бум. Переселенцы очень волновались. Я же считала, что оно и к лучшему: с точки зрения гигиены и профилактики эпидемий их надо было вывозить оттуда как можно скорее. Мне не пришлось учить их мыть руки – жители деревни были мусульманами и мылись пять раз в день, – но я не могла помешать инфекции проникнуть в лагерь, где царила антисанитария. Там не было стационарных туалетов, не функционировала канализация, а палатки все выпачкались и изорвались. Люди не нуждались в лекциях про гигиену – им требовалось жилье.

Другие лагеря, доставшиеся австралийскому Красному Кресту, мало чем отличались от первого. Один устроили на базе Университета Банда-Ачех, но его требовалось расселить до начала учебного года, то есть через два месяца. Еще один располагался на заливной лужайке, над заброшенными рисовыми полями. За месяцы, прошедшие после цунами, некоторых жителей удалось переселить оттуда во временные жилища наподобие бараков. В некоторых лагерях имелись туалеты, точнее, выгребные ямы, но они стояли переполненные, а деревянные настилы над ними были сломаны. Пластиковая пленка, игравшая роль стенок, рвалась; женщинам небезопасно было туда ходить, и они испражнялись по ночам, там, где могли спрятаться.

Федерация Красного Креста на тот момент вела в Ачехе крупный строительный проект, в рамках которого в город доставили 200.000 комплектов домов, собиравшихся по принципу конструктора; бригада из десяти рабочих ставила такой дом всего за один день. Одновременно индонезийское правительство выпустило указ, по которому гуманитарным агентствам запрещалось раздавать людям палатки, пускай даже прежние приходили в негодность. Правительство хотело как можно скорее предоставить гражданам постоянное жилье.

Домики, которые ввозила Федерация, предполагалось ставить на участках, где люди жили раньше, и где стояли их собственные дома, но море поглотило часть побережья и многие береговые кварталы оказались под водой. Никакой документации не сохранилось, поэтому приходилось рисовать новые карты, основываясь на показаниях местного населения. Как разобраться, кто где жил? Куда переселять людей из затопленных кварталов? Если человек снимал жилье, а мы поставим ему дом на том же участке земли, то дом будет принадлежать арендатору или арендодателю? Надо ли организации строить сразу три дома, которых лишился местный богатей? Все эти вопросы следовало продумать, что сильно замедляло процесс, за который нес ответственность Красный Крест Австралии. По нашим оценкам требовалось около двух лет, чтобы предоставить всем переселенцам постоянное жилье, но людей из моих лагерей требовалось увозить немедленно.