Текст книги "Страж мертвеца"

3. Как без нот играть на пушке

Капитан Рэнсом сидел в седле, безмолвный и неподвижный. В нескольких шагах от него стояли у орудий его солдаты. Где-то – на протяжении нескольких миль – жило сто тысяч человек, друзей и врагов. И все же он был один. Туман придавал его одиночеству такую же завершенность, как если бы он находился в сердце пустыни. Его мир ограничивался несколькими квадратными ярдами мокрой, истоптанной земли вокруг копыт его коня. Товарищей своих в этом призрачном царстве он не видел, не слышал. Обстановка располагала к раздумью, и он думал. По его резко очерченному красивому лицу трудно было судить, каковы его мысли. Оно было непроницаемо, как лицо сфинкса. Зачем оно стало бы выдавать повесть, которую некому было прочесть? При звуке шагов он только посмотрел в том направлении, откуда они послышались; один из его сержантов, казавшийся исполином в неверной перспективе тумана, приблизился к нему и, когда сократившееся расстояние придало ему четкие контуры и нормальные размеры, отдал честь и стал навытяжку.

– Ну что, Моррис? – сказал офицер, ответив на приветствие подчиненного.

– Лейтенант Прайс приказал доложить вам, сэр, что пехота везде отошла. Мы остались почти без прикрытия.

– Да, я знаю.

– Мне приказано передать вам, что наши разведчики выходили на сто ярдов за укрепления и донесли, что на нашем участке фронта сторожевых застав нет.

– Да.

– Они заходили так далеко, что слышали противника.

– Да.

– Они слышали стук колес артиллерии и команду офицеров.

– Да.

– Противник продвигается к нашему укреплению.

Капитан Рэнсом, до сих пор глядевший в сторону от своей позиции, туда, где туман поглотил бригадного командира и его свиту, теперь повернул коня и поглядел в обратную сторону. Потом он опять застыл в полной неподвижности.

– Кто сообщил эти сведения? – спросил он, не глядя на сержанта; глаза его были устремлены прямо в туман поверх головы коня.

– Капрал Хэсмен и рядовой Мэннинг.

Капитан Рэнсом с минуту помолчал. Лицо его слегка побледнело, губы слегка сжались, но, чтобы заметить эту перемену, нужен был наблюдатель более внимательный, чем сержант Моррис. В голосе перемены не было.

– Сержант, поблагодарите капитана Прайса за сведения и передайте ему мой приказ открыть огонь из всех орудий. Картечью.

Сержант отдал честь и растаял в тумане.

4. Мы знакомимся с генералом Мастерсоном

В поисках дивизионного командира генерал Камерон и сопровождавшие его офицеры проехали около мили вдоль линии фронта, вправо от батареи Рэнсома, и здесь узнали, что дивизионный командир отправился на розыски командира корпуса. Казалось, каждый старался найти своего непосредственного начальника – симптом зловещий. Он означал, что никто не чувствует уверенности. И генерал Камерон проехал еще полмили и тут, на счастье, встретил возвращающегося командира дивизии генерала Мастерсона.

– А, Камерон, – сказал старший из двух офицеров, остановив коня и совсем не по-военному перебросив правую ногу через луку седла, – что-нибудь случилось? Надеюсь, нашли хорошую позицию для своей батареи? Если только можно говорить о хороших и плохих позициях в таком тумане.

– Да, генерал, – сказал тот с большим достоинством, отвечающим его менее высокому чину, – расположением моей батареи я очень доволен. К сожалению, не могу сказать того же о ее командире.

– Как, что такое? Рэнсом? А по-моему, он молодец. Мы, армия, должны им гордиться.

Офицеры регулярных войск любили называть себя «армией». Ведь известно, что большие города наиболее провинциальны; так и любая аристократия отмечена наиболее откровенным плебейством.

– Он излишне самостоятелен в своих суждениях. Между прочим, чтобы занять высоту, которую он удерживает, мне пришлось растянуть фронт моей бригады больше, чем мне бы того хотелось. Эта высота находится на моем левом… то есть на левом фланге армии.

– О нет, там дальше еще стоит бригада Харта. Она ночью получила приказ выступить из Драйтауна и подтянуться к вам.

Вы лучше поезжайте и…

Фраза осталась недоконченной; где-то слева вдруг раздалась оживленная канонада, и оба генерала в сопровождении адъютантов и ординарцев, звеня оружием и шпорами, поскакали в том направлении. Но скоро им пришлось перейти на шаг, так как из-за тумана они вынуждены были держаться вблизи линии огня, в полосе, которая кишела войсками, двигающимися поперек их пути. Повсюду линия принимала более четкие и жесткие очертания, по мере того как солдаты хватались за оружие и офицеры, обнажив шпаги, выравнивали ряды. Знаменосцы развертывали знамена, горнисты трубили сбор, появились санитары с носилками. Офицеры садились на коней и отсылали свои вещи в тыл под охраной денщиков-негров. Дальше, в призрачных пространствах леса, слышались шорохи и тихий говор подтягивающихся резервов.

И все эти приготовления были своевременны – не прошло и пяти минут после того, как орудия капитана Рэнсома нарушили тишину выжидания, как все вокруг уже гремело от выстрелов: почти по всему фронту противник пошел в атаку.

5. Как звуки могут биться с тенями

Капитан Рэнсом расхаживал позади своих орудий, которые стреляли часто, но равномерно. Канониры работали проворно, однако без спешки и внешне без волнения. Волноваться, впрочем, было не из-за чего; не так уж сложно направить орудие в туман и выстрелить. Это каждый сумеет.

Люди улыбались своей шумной работе, хотя живость их понемногу спадала. Они с любопытством поглядывали на своего капитана, который встал на стрелковую ступень укрепления и смотрел через бруствер, словно проверяя эффект огня. Но единственным видимым эффектом было то, что там, где раньше висел туман, теперь низко стлались широкие полосы дыма. Внезапно из этой мглы возникло многоголосое «ура», с поразительной отчетливостью заполнившее перерывы между выстрелами. Тем немногим, кто имел время и возможность заметить этот звук, он показался невыразимо странным – такой громкий, и близкий, и грозный, а между тем ничего не было видно. Люди, только что улыбавшиеся своей работе, теперь уже не улыбались, но действовали с сосредоточенной и лихорадочной энергией.

Со своего места у бруствера капитан Рэнсом увидел, как внизу перед ним множество смутных серых фигур выступило из тумана и устремилось вверх по откосу. Но орудия работали теперь быстро и яростно. Они осыпали оживший склон холма градом картечи, визг которой был ясно слышен сквозь грохот разрывов. В этой страшной железной метели атакующие продвигались шаг за шагом, ступая по трупам своих товарищей, стреляли в бойницы, перезаряжали винтовки, снова стреляли и, наконец, падали наземь немного впереди тех, кто упал раньше. Скоро дым так сгустился, что закрыл решительно все. Он оседал на атакующих и, относимый назад, обволакивал обороняющихся. Канониры видели ровно настолько, чтобы обслуживать свои орудия, а когда на бруствере появлялись отдельные неприятельские стрелки – из тех, которым посчастливилось добежать до простенка между двумя бойницами и таким образом оказаться под прикрытием, – вид у них был до того нестрашный, что горсточка пехотинцев едва давала себе труд встречать их штыками и сбрасывать обратно в ров.

У командира батареи во время боя есть дела поважнее, чем разбивать людям черепа, и капитан Рэнсом отошел от бруствера на свое место позади орудий, где и стоял, скрестив на груди руки; рядом с ним стоял его горнист. И здесь, в разгар боя, к нему подошел лейтенант Прайс, только что в самом укреплении уложивший ударом сабли какого-то особенно дерзкого гостя. Между обоими офицерами завязался оживленный разговор, оживленный, во всяком случае, со стороны лейтенанта, который отчаянно жестикулировал и снова и снова кричал что-то в ухо своему командиру, стараясь, чтобы тот услышал его слова сквозь адский рев орудий. Актер, спокойно наблюдающий его жесты, определил бы их как выражение сильного неудовольствия: словно он не одобрял того, что происходило. Неужели он предлагал сдаться неприятелю?

Капитан Рэнсом слушал, не меняя ни позы, ни выражения лица, и, когда лейтенант закончил свою тираду, спокойно посмотрел ему в глаза и в минуту относительного затишья ответил:

– Лейтенант Прайс, вам не полагается знать ни-че-го. Ваше дело исполнять мои приказы.

Лейтенант возвратился на свое место, и, так как бруствер к этому времени совсем очистился, капитан Рэнсом снова подошел к нему с намерением выглянуть. В ту минуту, когда он поднялся на стрелковую ступень, над гребнем появился солдат, размахивающий ярким знаменем. Капитан выхватил из-за пояса пистолет и застрелил его. Солдат качнулся вперед и повис с внутренней стороны насыпи, вытянув вперед руки, все еще сжимавшие знамя. Немногочисленные товарищи убитого повернулись и бросились бежать вниз по склону. Выглянув из-за бруствера, капитан не увидел ни одного живого существа. Он заметил также, что пули перестали бить по стене укрепления.

Он сделал знак горнисту, и тот протрубил сигнал «Прекратить огонь». На всех других участках бой закончился еще раньше – атака южан была отбита; когда и здесь орудия смолкли, воцарилась полная тишина.

6. Почему, когда вас оскорбит A, не обязательно сейчас же оскорблять B

Генерал Мастерсон въехал в редут. Солдаты, собравшись кучками, громко разговаривали и жестикулировали. Они показывали друг другу убитых, перебегали от трупа к трупу. Они оставили без присмотра свои грязные, накалившиеся орудия, забыли, что нужно надеть плащи. Они подбегали к брустверу и выглядывали наружу, а некоторые соскакивали в ров. Человек двадцать собрались вокруг знамени, в которое крепко вцепился руками мертвец.

– Ну, молодцы, – весело сказал генерал, – пришлось вам потрудиться.

Они застыли на месте; никто не отвечал; появление высокого начальства, казалось, смутило и встревожило их.

Не слыша ответа на свое милостивое обращение, обходительный генерал просвистел два-три такта популярной песенки и, подъехав к брустверу, посмотрел поверх его на убитых. Через секунду он рывком повернул коня и поскакал прочь от насыпи, ища кого-то глазами. На хоботе одного из лафетов сидел офицер и курил сигару. Когда генерал подлетел к нему, он встал и спокойно отдал честь.

– Капитан Рэнсом! – Слова сыпались резко и зло, как удары стальных клинков. – Вы стреляли по нашим солдатам – по нашим солдатам, сэр; вы меня слышите? Бригада Харта!

– Генерал, я это знаю.

– Знаете? Вы это знаете, и вы спокойно сидите и курите! О черт, Гамильтон, тут есть от чего выйти из себя. – Эти слова были обращены к начальнику полевой жандармерии. – Сэр… капитан Рэнсом, потрудитесь объяснить, почему вы стреляли по своим?

– Этого я не смогу объяснить. В полученный мною приказ эти сведения не входили.

Генерал явно не понял ответа.

– Кто первый открыл огонь, вы или генерал Харт? – спросил он.

– Я.

– И неужели вы не знали… неужели вы не видели, сэр, что бьете по своим?

Ответ он услышал поразительный:

– Я это знал, генерал. Насколько я понял, меня это не касалось.

Потом, прерывая мертвое молчание, последовавшее за его словами, добавил:

– Справьтесь у генерала Камерона.

– Генерал Камерон убит, сэр, он мертв – мертв, как вот эти несчастные. Он лежит вон там, под деревом. Вы что же, хотите сказать, что он тоже причастен к этому ужасному делу?

Капитан Рэнсом не отвечал. На громкий разговор собрались его солдаты послушать, чем кончится дело. Они были до крайности взволнованы. Туман, немного рассеявшийся от выстрелов, теперь снова окутывал их так плотно, что они сходились все теснее, пока около сидевшего на коне судьи и спокойно стоявшего перед ним обвиняемого почти не осталось свободного пространства. Это был самый неофициальный полевой суд в мире, но все чувствовали, что официальное разбирательство, которое не замедлит последовать, только подтвердит его решение. Он не имел юридической силы, но был знаменателен как пророчество.

– Капитан Рэнсом! – воскликнул генерал гневно, хотя в его голосе слышалась почти что мольба. – Если вы можете добавить хоть что-нибудь, что показало бы ваше необъяснимое поведение в более благоприятном свете, прошу вас, сделайте это.

Совладав с собой, великодушный солдат хотел найти оправдание своей бессознательной симпатии к этому храброму человеку, которому неминуемо грозила позорная смерть.

– Где лейтенант Прайс? – спросил капитан.

Названный офицер выступил вперед; окровавленная повязка на лбу придавала его смуглому мрачному лицу очень неприятный вид. Он понял смысл вопроса и заговорил, не дожидаясь приглашения. Он не смотрел на капитана, и слова его были обращены к генералу:

– Во время боя я увидел, как обстоит дело, и поставил в известность командира батареи. Я осмелился настаивать на том, чтобы прекратить огонь. Меня оскорбили и отослали на место.

– Известно ли вам что-нибудь о приказе, согласно которому я действовал? – спросил капитан.

– Ни о каких приказах, согласно которым мог действовать командир батареи, – продолжал лейтенант, по-прежнему обращаясь к генералу, – мне не известно ничего.

Капитан Рэнсом почувствовал, что земля ускользает у него из-под ног. В этих жестоких словах он услышал голос судьбы; голос говорил холодно, равнодушно, размеренно: «Готовьсь, целься, пли!» – и он чувствовал, как пули разрывают на клочки его сердце. Он слышал, как падает со стуком земля на крышку его гроба и (если будет на то милость Всевышнего) как птица поет над забытой могилой. Спокойно отцепив шпагу, он передал ее начальнику полевой жандармерии.

Ожесточенная стычка [4]4
  © Перевод. А. Рослова.


[Закрыть]

Осенней ночью 1861 года молодой офицер пехоты федеральных сил оказался в самом сердце леса в Западной Виргинии. Район Чит-Маунтин был в ту пору одним из самых диких уголков штата. Однако у офицера не было недостатка в компании: в километре от него расположился затихший лагерь сил Федерации. Также недалеко, быть может, даже ближе, находился враг, число его было неизвестно. Именно из-за этого офицер сидел в этом глухом месте: его поставили в караул охранять спящих в лагере товарищей от неожиданного нападения. Более того, он был командиром отряда, посланного в дозор.

На закате, приняв во внимание особенности рельефа, он выставил извилистую линию постов примерно в трехстах метрах от места, где теперь находился сам. Она пролегала через лес, среди камней и лавровых зарослей. Люди скрывались в пятнадцати – двадцати шагах друг от друга и вели неусыпное наблюдение в полной тишине. Через четыре часа, если ничего не случится, их сменит отряд из резерва, отдыхающего под опекой капитана в некотором отдалении позади и чуть слева. Перед тем как расставить посты, молодой офицер указал двум сержантам место, где его можно будет найти в случае необходимости.

Место было довольно тихое – развилка старой лесной дороги, на двух ответвлениях которой, уходящих вдаль в свете луны, расположились в нескольких шагах позади линии постов сами сержанты. Если бы неожиданное нападение отбросило дозорных назад, а им нельзя оставаться на месте после первого выстрела, люди вышли бы на дороги и добрались до перекрестка, где солдат можно было бы собрать и построить для обороны. Автор этой задумки был своего рода стратегом: если бы Наполеон так же умно спланировал битву при Ватерлоо, он мог бы и выиграть это памятное сражение и его свергли бы несколько позже.

Младший лейтенант Брайнерд Байринг был смелым и деятельным офицером, несмотря на молодость и неопытность по части истребления собратьев-солдат. В первые дни войны он записался на службу рядовым, безо всякой военной подготовки, но потом проявил изрядную отвагу, и его произвели в старшие сержанты. А затем судьба подвела его капитана под пулю конфедератов, в результате чего Байринг и получил свое нынешнее звание. Он уже побывал в нескольких стычках – у Филиппи, Рич-Маунти, Кэррикс-Форд и Гринбрайер – и вел себя достаточно предусмотрительно, чтобы не привлечь внимание старших офицеров.

Он проявлял боевой пыл, но не переносил вида мертвых людей: их желтые лица, пустые глаза и застывшие тела, порой неестественно съежившиеся, а порой неестественно раздутые, производили на него самое тягостное впечатление. Ему неприятно было на них смотреть, и это еще мягко сказано. Несомненно, причиной тому была его чувствительность, обостренное чувство прекрасного, которое оскорблял вид мертвых тел.

Он не мог смотреть на мертвецов без смеси отвращения и малой доли раздражения. Так называемое величие смерти для него не существовало. Смерть следует ненавидеть. Она некрасива, в ней нет ни нежности, ни торжественности – жуткое явление, отвратительное во всех своих проявлениях и при любых обстоятельствах. Лейтенант Байринг был смелее, чем всем казалось, поскольку никто не знал, как он боится того, что было, по сути, его ежедневной обязанностью.

Выставив часовых, дав сержантам инструкции и вернувшись на свое место, лейтенант сел на бревно и начал дежурство. Ради удобства ослабил портупею, достал из кобуры тяжелый револьвер и положил его рядом с собой. Он очень удобно устроился, хотя и не задумывался об этом – так напряженно ждал звуков с фронта, которые могли принести дурные вести (крика, выстрела, шагов сержанта, прибывшего с важными известиями). Из широкого невидимого океана лунного света там и сям вытекали тонкие, рассеянные «ручейки». Они разбивались о ветви и стекали на землю, собираясь в маленькие молочные лужицы среди лавровых кустов. Но их было слишком мало, поэтому свет лишь сгущал окружающую темноту, которую живое воображение лейтенанта с легкостью заполняло всевозможными странными, зловещими, уродливыми или просто гротескными силуэтами.

Тот, кто хоть раз оставался в сердце огромного леса наедине со скрытной и зловещей ночной темнотой и тишиной, и сам знает, насколько иным предстает мир в такие минуты и как даже самые простые и знакомые предметы кажутся странными и чужими. Деревья стоят по-другому: они прижимаются друг к другу, словно испугавшись чего-то. Сама тишина отличается от дневной. Она полнится еле слышным шепотом – пугающими голосами, призраками умерших звуков. Есть в ней и живые звуки, которые больше никогда не услышишь: пение странных ночных птиц, писк мелких животных, наткнувшихся на затаившегося врага или увидевших дурной сон, шорох мертвой листвы – быть может, крыса шмыгнула сквозь кучу листьев, а может, это крадется пантера. Кто там наступил на ветку? Почему так тихо, тревожно щебечут птицы на том кусте? Есть безымянные звуки, бесформенные силуэты, перемещение предметов, которые при этом не двигались, и движение, после которого они остаются на своих местах. Ах, дети солнечного и газового света, как мало знаете вы о мире, в котором живете!

Несмотря на близость бодрствующих и вооруженных товарищей, Байрингу было одиноко. Поддавшись царящему вокруг торжественному и загадочному настроению, он забыл о прихотливой природе ночи. Лес казался безграничным, люди и города перестали существовать. Вселенная наполнилась первобытной таинственной тьмой, без формы и пустоты, и он был единственным немым исследователем ее бесконечной тайны.

Погрузившись в мысли, навеянные этим настроением, он не замечал ход минут.

Тем временем редкие пятна лунного света среди стволов сдвинулись, изменив размер и форму. В одном из них, прямо у дороги, взгляд лейтенанта зацепился за предмет, ранее скрытый темнотой. Предмет находился прямо перед ним, и Байринг мог поклясться, что раньше его там не было. Тень частично скрывала очертания, но это явно была фигура человека. Безотчетно лейтенант подтянул портупею и схватился за пистолет. Он снова вернулся в мир войны, где есть только одна задача – убивать.

Фигура не шелохнулась. Лейтенант поднялся, держа пистолет в руке, и подошел ближе. Человек лежал на спине, на лицо падала тень, но было ясно и так, что он мертв. Байринг вздрогнул и отвернулся с чувством дурноты и омерзения, отошел к бревну и, забыв о военной предосторожности, чиркнул спичкой и закурил сигару. Когда спичка погасла, его снова окутала тьма, и она принесла облегчение: он больше не видел отвратительный предмет. Тем не менее он смотрел в ту сторону, пока очертания покойника не проявились снова. Казалось, тот придвинулся ближе.

– Проклятие! – пробормотал лейтенант. – Что ему нужно?

Но тело, казалось, не испытывало недостатка ни в чем, кроме души.

Байринг отвел глаза и принялся напевать, но оборвал мелодию и снова посмотрел на мертвеца. Его присутствие раздражало, хотя на свете не было соседа тише и спокойнее. Также появилось смутное, неопределенное и незнакомое чувство: не страх, а скорее ощущение близости сверхъестественного, в которое Байринг никогда не верил.

«Это наследственная память, – сказал он себе. – Возможно, потребуется тысяча веков – а может, и десять тысяч, – чтобы человечество избавилось от этого чувства. Когда и где оно зародилось? Давно и, наверное, там, где предположительно была колыбель человеческой цивилизации, – на равнинах Средней Азии. То, что мы сейчас называем суевериями, наши предки-варвары принимали всерьез. Несомненно, считая покойников злонамеренными существами, наделенными странной силой творить злые дела, равно как и собственной волей и способностью исполнять ее, они руководствовались такими соображениями, которые мы теперь не станем рассматривать даже гипотетически. Возможно, они проповедовали какую-нибудь ужасную религию, где такое отношение к мертвым было одной из ключевых доктрин, и жрецы усердно внушали его соплеменникам, так же как современные священники прививают нам мысль о бессмертии души. Когда арийцы постепенно перекочевали на Кавказ и дальше, в Европу, новые условия жизни породили новые религии. Старая вера в коварство мертвого тела исчезла из догматов и даже из народных преданий, но оставила наследие страха, передаваемое из поколения в поколение и ставшее такой же частью человека, как кровь и кости».

Развивая свою мысль, он уже забыл, откуда начал, но тут его взгляд снова упал на труп. Теперь тот полностью показался из тени. Байринг увидел заострившийся профиль, задранный подбородок, все лицо, пугающе белое в лунном свете. На мертвом была серая форма солдата Конфедерации. Мундир и жилет были расстегнуты, обнажая белую рубаху. Грудь неестественно выгнулась, а живот впал, из-за чего линия нижних ребер проступила особенно резко. Руки покойника были раскинуты, левое колено согнуто. Вся поза, как показалось лейтенанту, была словно намеренно просчитана, чтобы наводить ужас.

– Ба! – воскликнул он. – Да этот малый был актер – знал, как лечь.

Он отвернулся и намеренно стал смотреть на дорогу, ведущую к фронту, затем продолжил рассуждения с того места, где отвлекся.

«Возможно, у наших предков в Центральной Азии не было традиции хоронить покойников. В таком случае понятен их страх перед мертвыми, которые и впрямь были источником опасности и зла. Они разносили заразу. Детей учили избегать мест, где лежали мертвецы, и сразу же уходить, оказавшись слишком близко от покойника. Думаю, мне и правда не стоит сидеть рядом с этим приятелем».

Он уже приподнялся, чтобы отойти подальше, но потом вспомнил, что люди на фронте и офицер в арьергарде, который должен его заменить, будут искать его именно здесь. Да и гордость взыграла, ведь если Байринг покинет пост, все будут считать, что он испугался мертвеца. А он не трус и не готов навлекать на себя насмешки товарищей. Поэтому Байринг снова сел на бревно и, чтобы подтвердить свою храбрость, смело взглянул на тело. Правая рука, она была дальше от него, теперь оказалась в тени. Он почти не различал ладонь, которая, как он раньше видел, покоилась у корней лаврового куста. Больше ничего не изменилось, и это немного успокоило, хотя он и не мог сказать почему. Байринг не отрываясь глядел на мертвеца: то, чего мы не хотим видеть, обладает странной притягательной силой, которой невозможно порой противиться. Правда, о женщине, которая закрывает глаза руками и смотрит сквозь пальцы, мы обычно говорим, что ум сыграл с ней злую шутку.

Внезапно Байринг почувствовал острую боль в правой руке. Он оторвал взгляд от врага и посмотрел вниз. Оказалось, он вытащил шпагу и до боли сжал эфес. Также он отметил, что наклонился вперед, напрягшись всем телом, как гладиатор, готовый вцепиться в горло поединщику. Он стиснул зубы и дышал сбивчиво и тяжело. Это он вскоре исправил, мышцы расслабились, и, глубоко вздохнув, он вдруг понял, как все это глупо. И засмеялся.

«О боже! – пронеслось у него в голове. – Что это за звук? Какой безумный демон издал этот порочный хохот, глумясь над людской веселостью?»

Лейтенант вскочил и встревоженно посмотрел по сторонам, не узнав звук своего голоса.

Он больше не мог скрывать от себя собственную ужасающую трусость. Он был напуган до полусмерти! Байринг хотел убежать, но ноги отказали, и он рухнул обратно на бревно, дрожа всем телом. Его лицо взмокло от пота, сам он трясся в ознобе. Даже не мог закричать.

Внезапно за его спиной послышался быстрый топот, будто крупный зверь бежал по дороге, но лейтенант не смел повернуть голову, чтобы посмотреть на него.

«Быть может, к мертвым, лишенным души, присоединились теперь и живые, душой не наделенные? Животное или нет?»

О, если бы он мог убедиться в этом! Но никакое усилие воли не могло заставить его оторвать взгляд от лица покойника.

Да, лейтенант Байринг был умен и смел, но что ему оставалось? Способен ли человек в одиночку одолеть чудовищный союз ночи, одиночества, тишины и смерти, в то время как бессчетная рать предков призывает его душу бежать без оглядки, поет заунывные песни смерти в его сердце, лишая нервы стабильности? Силы были явно не равны, человеческий дух не способен выдержать такое суровое испытание.

Лейтенант был уверен только в одном: мертвец двигался. Теперь он лежал ближе к краю светового пятна, в этом не было сомнений. Он также передвинул руки – смотрите, теперь они обе в тени! Холодный ветер дохнул Байрингу в лицо. Ветви деревьев закачались и заскрипели. Густая тень пробежала по лицу мертвеца, затем на него снова упал свет, потом вновь прошла тень, и вот оно наполовину скрылось в сумраке. Чудовище двигалось! В этот миг единственный выстрел прогремел со стороны линии дозорных – отдаленный, но такой одинокий и громкий, какого еще никто не слышал! Он развеял злое колдовство, сковавшее лейтенанта, разрушил одиночество и тишину, обратил в бегство сонм призраков из Средней Азии, мешающих подняться, и освободил разум и волю современного человека. С криком хищной птицы, завидевшей жертву, Байринг ринулся вперед. Сердце его пылало жаждой битвы!

Теперь с фронта один за другим доносились выстрелы. Было много криков и беготни, грохота копыт и обрывочных боевых кличей. В проснувшемся лагере пели рожки и били барабаны. Через подлесок по обеим сторонам дороги пробирались дозорные Федерации, отступая и беспорядочно отстреливаясь на бегу. Группа, отступавшая по дороге согласно инструкциям, вынуждена была отскочить в кусты, когда мимо них пронеслось полсотни всадников, яростно рубя всех саблями. С криками и выстрелами они проскакали мимо места, где сидел Байринг, и скрылись за поворотом. Мгновение спустя раздался многоголосый грохот ружей, сразу же затихший – конница наткнулась на строй резерва. Затем в ужасном смятении они проскакали обратно, часть лошадей лишилась седоков, некоторые животные тоже получили пулю – они бешено фыркали и приседали от боли. Стычка форпостов закончилась.

На посты выставили свежих людей, произвели перекличку, перестроили отставшие части. Появился наспех одетый командир федералов в сопровождении штабных, задал несколько вопросов, сделал умное лицо и удалился. Простояв час в полной боевой готовности, бригада в лагере пробормотала сквозь зубы пару молитв покрепче и отправилась спать.

Рано утром рабочая команда под началом капитана и в сопровождении хирурга бродила по окрестностям в поисках убитых и раненых. У развилки дороги, чуть в стороне, они нашли два тела, лежащие рядом, – федерального офицера и рядового Конфедерации. Офицер был заколот в сердце, но, видимо, не раньше, чем нанес своему противнику около пяти страшных ран. Мертвый офицер лежал лицом в луже крови, клинок все еще торчал у него из груди. Убитого перевернули на спину, и хирург извлек саблю.

– Боже! – воскликнул капитан. – Это же Байринг! – Он взглянул на второй труп и добавил: – Отчаянно они схлестнулись.

Хирург осматривал саблю. Она принадлежала строевому офицеру федеральной пехоты – точно такая же была у капитана. Фактически это была сабля Байринга. Кроме нее, у убитых не было оружия, только полностью заряженный револьвер на поясе у мертвого офицера.

Доктор отложил саблю и подошел ко второму трупу. Тот был изрублен и исколот, но крови не было видно. Доктор взял мертвеца за левую ступню и попытался выпрямить ногу. От этого тело сдвинулось. Мертвые не любят, когда их беспокоят, – этот выразил свой протест слабым тошнотворным запахом. На месте, где он лежал, лениво копошилось несколько личинок.

Хирург с капитаном переглянулись.