Текст книги "Тайны сердца. Загадка имени"

– Ты хочешь жить или ты хочешь умереть? – спросил он крайне серьезно.

Изумленная Диана распахнула глаза. Она почувствовала, что вопрос требует настоящего ответа, и задумалась. Минуту спустя она сказала:

– Я хочу жить.

Врач обдумал это заявление, взвесил его и в результате сказал:

– Я тебе верю. Завтра можешь возвращаться домой.

Лежа в больничной палате, Диана всю ночь прокручивала в голове этот диалог. Доктор задал ей единственный вопрос. Вопрос, который она не осмеливалась задать самой себе. А он всего лишь услышал короткий разговор с отцом и, понаблюдав за ней, все понял. Одним вопросом он изменил ее судьбу, потому что она решила, что будет жить, но еще и потому, что у нее появилась цель: выбрать ту же профессию, что и этот человек.

Она станет врачом. Внимательно глядя и выслушивая людей, она будет прощупывать их тела и души. Без лишней болтовни, как вчерашний доктор, она определит, где сбой, и будет спасать людей. Молниеносность ее диагнозов всех поразит.

Когда в одиннадцать лет ты находишь свое предназначение – это все меняет. Искалеченное детство становится не столь уж важным. Отныне она хотела одного: стать взрослой, чтобы добиться высокого статуса врача. Жизнь устремилась к чему-то важному, она больше не сводилась к тому, чтобы терпеть абсурдные мучения, потому что даже страдание могло послужить лучшему пониманию больных. Оставалось только вырасти.

В коллеже Диана видела, как ее соученики делают первые шаги, открывая для себя любовь. В одночасье девочки и мальчики, годами вместе гонявшие мяч, вдруг начинали смотреть друг на друга иными глазами. Вначале отношения отличались евангельской простотой. Потом пришли разрывы, обозначив наступление эры сложностей. Сердца разбивались не оттого, что любовная история заканчивалась, а оттого, как стремительно бывший возлюбленный влюблялся вновь. Некоторые, из чисто дипломатических соображений, пытались скрыть свои забавы. Ситуация начинала отдавать интригами флорентийского двора, и выпутаться из нее было непросто.

Так возникали сплетни. Кто с кем? Причем с уверенностью утверждалось, что такой-то у всех на виду целовал такую-то. Да, но это же было вчера. С той поры много воды утекло.

Диана задавалась вопросом, не права ли была мать, упрекая ее в холодности. Когда подружки поверяли ей свои секреты, она говорила: «Вот видишь, все это было одно притворство!» Те парировали: «Погоди, придет и твой черед, тогда поймешь!»

Поскольку она была самой красивой девочкой в классе, недостатка в претендентах не было. Всех их ждал неизбежный отказ. Свое время Диана без остатка отдавала учебе. Ее постоянно видели в библиотеке за штудированием увесистых томов по биологии.

Дедушка и бабушка немного беспокоились:

– Ты такая серьезная. Тебе следует развлекаться с друзьями.

– Я не люблю развлекаться. Мне это скучно.

– Ты вся иссохнешь над книгами.

– Мне не кажется, что я сохну.

И действительно, в четырнадцать лет с каждым утром красота Дианы расцветала все ярче. Избежав подростковых прыщей и сыпи, она росла, становясь все стройнее и разумнее. Те, кто ее не знал, думали, что она занимается балетом, настолько каждое ее движение было хореографически выверенным. Она, с ее темными волосами, собранными в аккуратный пучок, всегда выглядела очень ухоженной. В том возрасте, когда девочки считают «суперклассным» являться на занятия в дырявых джинсах и рубахах, как у лесоруба, она носила строгие одежды ученицы балетной школы.

– Ты почти зануда, – говорила ей Карина, наиболее здравомыслящая из ее подруг.

– Почему «почти»? – неизменно спрашивала Диана.

Сбитые с толку подростки относились к ней с уважением, хотя все реже с ней заговаривали. Но никто никогда не осмеливался, даже исподтишка, смеяться над Дианой: было в ней что-то настораживающее и не допускающее низости.

Мать оставалась единственной, на кого ее прелести не действовали. Прогресс заключался в том, что Диана больше и не старалась ей понравиться. Встречаясь на выходных, они лишь обменивались вежливым приветствием. Не то чтобы девушка достигла того безразличия, о котором мечтала и которое уберегло бы ее от страданий, не то чтобы Мари перестала испытывать приступы ревности при всяком лестном слове в адрес своей старшей дочери, просто их связь превращала их обеих в зрительниц, а никоим образом не в собеседниц.

Любовь Дианы к дедушке с бабушкой все росла, тем более что старики начали слабеть. Бабушка кашляла с утра до вечера, а у деда опасно подскочил уровень холестерина. Девушка сожалела, что еще не стала врачом и не может позаботиться о них. Она боялась их смерти, тревожась, что не успеет получить диплом к моменту, когда эта трагедия надвинется вплотную.

Поступление в лицей изменило всю ее жизнь. Впервые вокруг нее появились новые люди. Диана обратила внимание на высокую светловолосую девушку с красивым высокомерным лицом. Карина шепнула ей на ухо: «Глянь только на эту фифу!» На той была белая рубашка и серые фланелевые брюки, как если бы она была обязана соблюдать дресскод. Когда подошло время представиться, незнакомка произнесла низким голосом, звучавшим, по мнению Дианы, потрясающе классно:

– Элизабет Дё[2]2
  В переводе с французского Елизавета Вторая.


[Закрыть].

Заявление было встречено взрывом хохота. Преподаватель вздохнул:

– Ваше настоящее имя, мадмуазель.

– Это мое настоящее имя. Фамилия моего отца Дё. А поскольку родители люди с юмором, то окрестили меня Элизабет.

– Ты поэтому считаешь себя королевой Англии? – крикнул кто-то.

– Браво, ты всего лишь триста пятьдесят пятый, кому это пришло в голову, – заметила та с улыбкой.

У Дианы возникли странные ощущения: ее душа наполнилась волнением и восхищением. Она пожалела, что ей всего четырнадцать с половиной и она не может просто подойти к Элизабет и сказать: «Давай дружить, ладно?» Чтобы не нарваться на отказ, пришлось выбрать путь долгих усилий. Всякий раз, когда Диана о чем-то ее спрашивала, юная блондинка отвечала односложно, не удостаивая лишним словом.

– Брось, – сказала Карина, – мы не ее круга. Что ты в ней нашла, в этой дурище? Или ты влюбилась?

– Ну да, – выдохнула Диана, возведя очи к небу.

Элизабет перешла к ним из другого городского коллежа, куда более престижного, где ее мать преподавала математику. Ее отец был первой скрипкой в оркестре Оперы. Она и впрямь принадлежала другому миру и вовсе не собиралась это скрывать.

– Тебя не слишком смущает, что приходится общаться с такими мужланами, как мы? – чванливо поинтересовался один из одноклассников.

– Не больше, чем тебя присутствие столь высокопоставленной особы, как я, – ответила она.

На Диану такие реплики действовали оглушительно. И действительно, как смела она надеяться на дружбу личности, столь исключительной и по уму, и по дерзости? Легкая привязанность к Карине не имела ничего общего с порывом, который влек ее к Элизабет. Она знала, что речь не о любви, потому что это не причиняло такой боли, как отношения с матерью. Досада, что она не нравится Элизабет, воспринималась как вызов, толкающий сражаться за ее расположение.

Карина, которая зеленела от ревности, сказала ей, что место уже занято:

– Ее лучшая подруга – дочь главного дирижера Оперы. У тебя ноль шансов.

– Как ее зовут?

– Вера, – ответила та, словно подчеркивая несокрушимое превосходство соперницы.

На выходе из лицея Диана увидела, как Элизабет бросается на шею толстой блондинке с криком: «Вера!» Она решила, что ничего еще не потеряно.

И она решила выложить все козыри. На каждой перемене она подсаживалась к Элизабет. Однажды она сказала ей крайне серьезно:

– Знаешь, чернобыльское облако уже над Францией.

– И с какой стати ты заговорила со мной об этом?

– Средняя продолжительность нашей жизни неизбежно сократится, из-за радиации. Давай дружить.

– Не вижу связи.

– Здесь, в лицее, у тебя часто такой вид, будто тебе скучно. Жаль растрачивать время и без того ограниченного существования. Со мной тебе скучно не будет.

Элизабет расхохоталась. Они стали неразлучны. Диана осмелилась доверить ей свою тайну. Светловолосая девушка молча ее выслушала и вздохнула. Потом спросила:

– Ты поэтому живешь у дедушки с бабушкой?

– Да.

Раз уж обет молчания был нарушен, Диана приняла приглашение Элизабет прийти к ней домой. Месье и мадам Дё приняли новую лучшую подругу дочери как родную. Элизабет была их единственным ребенком. «Ты ее сестра», – сказали родители. Девушки проговорили всю ночь. Диане хватило такта не задавать никаких вопросов про Веру, которая так больше никогда и не объявилась.

Бабуля порадовалась этой новой дружбе:

– Наконец-то ты ведешь себя как девочка твоего возраста! Я могу умереть спокойно.

– Это совсем не смешно! – гневно ответила Диана.

И действительно, получилось совсем не смешно: бабушка себе напророчила. На следующий день в их с дедом автомобиль на полном ходу врезался грузовик, водитель которого заснул за рулем; оба погибли на месте. Диана была в лицее, когда ей сообщили. Она потеряла сознание.

В себя она пришла уже в больнице. Врач, которого она не видела одиннадцать лет, сидел у ее изголовья.

– Вы здесь уже неделю. У вас была температура сорок один и судороги. Никогда не видел, чтобы кто-то так отреагировал на горе.

– Бабушка с дедушкой были для меня всем.

– Нельзя было отложить похороны до тех пор, пока вы не придете в себя. Так оно и лучше: вы бы этого не вынесли.

Диана зарыдала горючими слезами:

– Я даже не смогла с ними проститься!

– Вы придете проститься на их могилу. Но есть еще одна вещь, юная дама. Я вас помню. У меня была возможность поговорить о вас с вашей лучшей подругой и с вашей семьей. Вы не вернетесь жить к родителям. Семья вашей подруги с радостью вас примет.

– А как это восприняли мои отец и мать?

– Отец, кажется, почувствовал себя задетым. А ваша мать только заявила, что она не удивлена и вам не имеет смысла приезжать домой на выходные. Успокойтесь, ваша подруга все мне объяснила.

Диана распахнула глаза:

– Думаете, мать меня ненавидит?

– Нет. Ваша мать ревниво относилась к вашим отношениям с ее родителями. Она их очень любила. И для вас, и для нее лучше не общаться некоторое время.

– Итак, я потеряла сразу и бабушку с дедушкой, и родителей, и брата с сестрой.

– С вашим братом вы будете видеться в лицее. А с родителями вы еще будете вместе. В один прекрасный день ваши отношения с матерью станут не такими пагубными. Думаю, в данный момент для вас было бы опасно с ней видеться.

– А моя сестра?

– Я в курсе того, какое избыточное внимание ей приходится выносить. Никакой закон не запрещает так носиться с собственным ребенком, но в некотором смысле она куда больше заслуживает жалости, чем вы.

Чета Дё приняла Диану со всей теплотой. Они и прежде были к ней сердечно расположены: она была сестрой их дочери, а значит, их ребенком. У Дианы появилась своя комната, соседняя с Элизабет.

Началось новое существование. Как минимум трижды в неделю девушки ходили в Оперу на концерты.

– А почему ты раньше не ходила сюда? – спросила Диана.

– Мне казалось, что я обязана. А с тобой это в удовольствие.

Лицей гудел от пересудов. В классе их называли лесбами. Обе мишени относились к этому с полным безразличием. Рейтинг Дианы потерпел некоторый ущерб, зато у Элизабет взлетел до небес.

Месье Дё убедил свою новую дочь заняться игрой на скрипке. Великолепный музыкант, он оказался никудышным учителем; Диана, со своей стороны, выказала больше прилежания, нежели таланта. В редких случаях, когда ей удавалось извлечь из своего инструмента волнующий звук, она разражалась судорожными рыданиями. Эксперимент быстро завершился.

Иногда ей удавалось оценить прелесть своей нынешней жизни, гармоничность, которую она узнала в семье Дё, возможность отдалиться от былых испытаний. Но это лишь приводило к еще более тяжелым срывам, стоило ей увидеть в лицее брата или когда отец, который явно ничего не понял в сложившейся ситуации, приходил к дверям лицея и долго ее обнимал с несчастным видом.

Шли годы, но она по-прежнему не могла утешиться после смерти дедушки и бабушки. Однажды ей захотелось пойти к ним на могилу, и она испытала шок, увидев там мать в слезах. Она сбежала, пока та ее не заметила, но мука от этой встречи была такой острой, что в душе она смогла оценить всю глубину полученных травм.

Только учеба не представляла опасности. И она погрузилась в нее с головой. Она получила диплом бакалавра с самой высокой оценкой и записалась на медицинский факультет городского университета, который пользовался великолепной репутацией. Не желая ни у кого одалживаться, она нашла на лето студенческую подработку.

Элизабет очень жалела, что Диана не поехала с ними на каникулы, как в предыдущие годы. Сама она поступила на юридический факультет, питая амбициозные планы стать адвокатом.

С начала учебного года Диана жила в нечеловеческом ритме. Занятия на медицинском факультете давали ей доступ к лучше оплачиваемой работе, но эта работа забирала кучу сил.

Элизабет сетовала, что проводит меньше времени с подругой, и переключилась на обычные для ее возраста знакомства с юношами. Ей удалось вытащить Диану на несколько вечеринок, где та умирала от скуки.

– Твоя подруга очень красивая, но она все время дуется, – говорили Элизабет.

– Это у нее такой стиль, – отвечала та.

Стиль понравился. Поклонники выстраивались в очередь; вопрос был в том, кому удастся заставить ее улыбнуться. Ни у кого не вышло.

У Элизабет случился более серьезный роман с каким-то Хуго. Она отдалилась от Дианы, что ту опечалило; с досады она завела интрижку с неким Юбером, в которого не была влюблена. Юбер сгорал от страсти к этой красивой девушке, такой отстраненной и загадочной. Когда они занимались любовью, она, казалось, отсутствовала. Он страдал от этого и воспламенялся еще больше.

– Я не люблю тебя, – сказала она ему как-то утром, отправляясь на занятия.

– Это придет, – с мрачным видом заверил он.

Это не пришло. По прошествии трех лет она набралась мужества и бросила его.

– Как ты могла так долго оставаться с мужчиной, которого не любила? – спросила Элизабет.

– Он или другой – какая разница… – вот все, что ответила Диана.

– Ты и впрямь особый случай. А почему тогда ты с ним порвала?

– Потому что невольно надеюсь на лучшее.

Элизабет решила, что ответ обнадеживает, хотя не очень понимала, каким образом подруга, вкалывающая по двенадцать часов в сутки, сумеет в один прекрасный день не упустить судьбоносную встречу.

На седьмом году обучения, в тот момент, когда ей предстояло стать интерном, Диана выбрала кардиологию. Одна из преподавателей, некая мадам Обюссон, произвела на нее огромное впечатление.

Обладающая необычайным красноречием, мадам Обюссон была примером точности и ума. Там, где другие преподаватели на своих лекциях раздражали Диану художественной размытостью или бахвальством, мадам Обюссон проявляла необычайную строгость и серьезность подхода.

Девушка вскоре заметила, что на занятиях у мадам Обюссон она испытывает не просто интерес; то, что она чувствовала, слушая ее блистательные выступления, было сродни страсти.

Невысокая рыжеволосая женщина лет сорока, с красивым импозантным лицом облекала свое миниатюрное тело в строгие брючные костюмы, что только подчеркивало сияние ее волос. Когда она говорила, ее лицо оживлялось и она становилась неотразимо привлекательной.

У Дианы вошло в привычку после лекции поджидать ее у аудитории, чтобы высказать свое восхищение. Польщенная комплиментами этой необычайно красивой девушки, преподавательница почувствовала к ней симпатию и как-то вечером предложила зайти в бар.

– Зовите меня Оливия, – сказала она после нескольких минут беседы.

– Не уверена, что сумею называть профессора по имени.

– Ну, возможно, не на лекции. Но здесь вполне можете. И потом, у меня нет звания профессора.

– Как такое может быть?

– Это долгая и довольно скучная история. В конечном счете так даже лучше. Возьмите Мишо, Сальмона, Пушара, вот у них звание есть. Полагаете, мне хочется походить на них?

Диана засмеялась.

– Но это полные нули! – заявила она.

– Я бы не была столь категоричной, – продолжила Оливия. – Скажем так: высокое звание вскружило им голову, а это не пошло им на пользу.

После чего она удачно воспроизвела торжественную и пустую речь Ива Пушара, профессора кафедры сосудистой хирургии, чем рассмешила молодую женщину до слез.

– Да, вот что происходит, когда гоняешься за почестями, – заключила Оливия. – Лично для меня куда важнее обучить хороших практиков, дать им навык точности. Меня выводит из себя та приблизительность, которую некоторые специалисты позволяют себе в нашей профессии. Если бы инженеров-ядерщиков учили так, как учат кардиологов, Чернобыль мог бы повторяться едва не каждый день. Все-таки, на мой взгляд, сердце достойно не менее серьезного отношения, чем радиоактивность, а то и более, верно?

Диана ее уже не слушала. Она не думала о Чернобыле с того дня, когда произнесла это название с целью завоевать дружбу Элизабет. Не странно ли, что на заре новой, столь важной в ее жизни дружбы, снова прозвучало упоминание о той катастрофе?

– Вас не очень интересует то, что я рассказываю, – заметила Оливия. – А почему вы выбрали кардиологию?

– Это произошло в два приема. В одиннадцать лет я решила, что буду изучать медицину, потому что встретила замечательного врача. Что до кардиологии, предупреждаю: мои мотивы покажутся вам очень глупыми.

– Продолжайте.

– На меня произвела большое впечатление фраза Альфреда де Мюссе: «Ударь себя в сердце, таится там гений».

Мадам Обюссон застыла.

– Я же вас предупреждала, – сказала Диана, очень смущенная.

– Вовсе нет. Мне кажется, это потрясающе. Я никогда не слышала столь удивительной фразы, да и такого мотива тоже. «Ударь себя в сердце, таится там гений». Альфред де Мюссе, говорите?

– Да.

– Какой ум! И какое откровение! А вы знаете, что он был прав? Это уникальный орган, совершенно отличный от всех прочих! Я понимаю, почему древние видели в нем средоточие мыслей, души и много чего еще. Я исследую сердце уже больше двадцати лет, и оно мне кажется все более загадочным и наделенным сверхвозможностями органом.

– Я боялась, что вы посмеетесь надо мной.

– Вы шутите! В кои-то веки хоть один мой студент оказался культурным человеком! Хотелось бы и мне им быть.

– Не так уж я образованна, знаете ли. Но я всегда любила читать.

– Научите и меня. Это просто невероятно: мы едва познакомились, а вы уже столько мне дали.

Вечер продолжился в том же духе. Когда Диана вернулась в общежитие, она себя не помнила: ни разу в жизни она так не восторгалась кем-либо. То, что эта выдающаяся женщина проявила к ней интерес и даже позволила поверить, что она, Диана, может чему-то ее научить, потрясло ее до глубины души. Какой же великодушной надо быть, чтобы высказать подобную мысль!

На следующий день преподавательница ей позвонила:

– Вы обедаете в столовой интернов?

– Как и вы, полагаю.

– А не хотите пообедать со мной в ресторанчике на углу?

Диана с радостью согласилась. В ресторане Оливия заказала салат, который и съела без особого аппетита. Девушка не решилась взять что-то еще и правильно сделала: от волнения она едва могла глотать.

Мадам Обюссон говорила очень откровенно. Она рассказала, как сложно женщинам в этом кругу:

– Не знаю, кто больший мачо – студент-медик или профессор.

– Это сыграло какую-то роль в том, что вы не получили звания?

– Разумеется. К тому же я родила ребенка, десять лет назад. Мне этого так никогда и не простили. Но если бы у меня не было ребенка, меня судили бы еще строже. Даже если ты преподаешь в университете, тебе никуда не деться от людей с провинциальным менталитетом.

– Вы всегда жили здесь?

– Да. Должна признаться, что я очень привязана к нашему городу. А вот Ив Пушар спит и видит перебраться в Париж. Можете представить его в Декарте[3]3
  Университет «Пари-Декарт» (или Университет «Париж V») – главный медицинский вуз Франции, один из старейших.


[Закрыть], как он читает свои заметки в обычной манере, то есть с таким видом, будто видит их впервые в жизни, а потому путается и громоздит одну нелепицу на другую? Однажды на лекции он заговорил о кровавых анализах.

– Правда?

У Оливии в запасе была тысяча подобных историй. Эти обеды стали традицией. Когда обе женщины приходили в ресторан, им даже не приходилось ничего заказывать: на стол сразу подавали два салата и бутылку минеральной воды. На вкус Дианы, еда могла быть и поплотнее, но она не променяла бы свое место ни на что в мире.

Общение с мадам Обюссон придало смысл ее жизни. Она хотела походить на нее, быть с ней в одной команде. Все, в чем с детства ее упрекали – серьезность, строгость, то, что мать называла ее холодностью, – было наконец оценено по достоинству. Диана ликовала всякий раз, когда Оливия подчеркивала ее достоинства.

Иногда в аудитории она слышала, как студенты шептались: «Обюссон симпатягой не назовешь» или «С такой не забалуешь». Она заставляла себя молчать. Но если бы не сдержалась, то сказала бы: «Оливия Обюссон – великолепнейший специалист по болезням сердца. Она здесь не для того, чтобы вызывать у вас симпатию. На ее профессиональном уровне никакие симпатии не нужны. Кстати, вы были бы удивлены, если бы узнали, какая она забавная».

Однако их сближение не прошло незамеченным и вызвало вполне ожидаемый поток сарказма, как в академической среде, так и среди интернов.

– Это потому что вы очень красивы, – со смехом заметила Оливия.

– Вы тоже весьма недурны собой.

– Наконец-то кто-то мне это сказал!

– Я наверняка не единственная.

– А кто еще?

– Не знаю. Ваш муж?

– Станислас – математик, исследователь. Он ничего такого не говорит.

Диану снедало желание расспросить Оливию о ее жизни. Мешала боязнь показаться бестактной. Все, что касалось Оливии, представлялось ей необычайным.

Однажды, выходя из университета, она увидела поджидающую ее женщину. Она ее сразу не узнала.

– Диана, это ты? Да ты же стала настоящей красавицей! – сказала женщина.

– Мама! – потрясенно выдохнула девушка.

Она не видела мать вот уже десять лет. Не было ни желания, ни времени. Иногда она встречалась с отцом, всегда по его просьбе; он не переставал расстраиваться из-за ее отдаления, но так никогда и не задумался, не кроется ли причина в поведении его жены. Что с ней случилось? Перед Дианой стояла женщина с потухшим взором, неопределенного возраста, с опустошенным лицом.

– Я могу с тобой поговорить? – спросила мать.

Они зашли в кафе.

– Что произошло?

– Селия уехала.

– Как это?

Мари разразилась рыданиями и достала из сумочки письмо:

– У твоей сестры родился ребенок. Ты знала об этом?

– Кажется, что-то слышала, – ответила Диана, пожимая плечами.

– Это случилось в прошлом году. Она так и не пожелала сказать мне, кто отец. Меня не удивит, если она и сама не знает этого. После того как ей исполнилось восемнадцать, Селия пустилась во все тяжкие, да и пила изрядно. По слухам, у нее было много связей, причем с мужчинами постарше.

– Избавь меня от сплетен, ладно?

– Короче, у нее родилась дочь, Сюзанна. Она уехала неделю назад, не сказав, куда направляется, и оставила мне малышку.

Не прекращая плакать, Мари протянула Диане письмо, которое держала в дрожащей руке.

Мама,

я чувствую, что совершаю с Сюзанной те же ошибки, которые ты совершила со мной. Я слишком ее люблю и не могу удержаться, чтобы не держать ее все время на руках и не покрывать поцелуями. Я не хочу, чтобы моя дочь стала, как и я, безвольной развалиной, годной только спать с кем попало. И потом, мне двадцать лет, и я хочу начать жить.

Поэтому я уезжаю, далеко, и не скажу куда. Я оставляю тебе Сюзанну. Я заметила, что ты ее любишь, но не теряешь рассудок, как это было в моем случае. Возможно, ты станешь наконец для моей дочери тем, кем никогда не была для своих: хорошей матерью.

Селия

Диана долго сидела ошеломленная, склонившись над посланием и не зная, что сказать.

– Это замечательно, то, что она сделала, – удалось ей выговорить.

– Ты так думаешь? – сказала Мари сквозь слезы. – А я приехала попросить тебя отправиться ее искать!

– Ты с ума сошла? Я никогда бы ничего подобного не сделала. Прежде всего, потому, что я ее одобряю. И потом, даже если бы я не одобряла, она же взрослая.

– Как ты можешь ее одобрять?

– Она не хочет повторять твои ошибки. Это до крайности уважительная причина. Она не хочет удушить Сюзанну тоннами поцелуев и тисканий, которыми ты допекала ее саму все ее детство и отрочество.

– Но все потому, что я ее любила, что в этом плохого?

– Очевидно, что-то плохое есть, раз она жалуется. Она и мне пожаловалась, когда была маленькая. Я ей сказала поговорить с тобой. Она попыталась, но ты все перевернула, чтобы убедить ее, будто это исходит от меня.

– Это неправда.

– Мама, я была за дверью ванной и все слышала.

Диана посмотрела на ошеломленную мать и увидела, что та не кривила душой: она действительно забыла.

– Значит, я была плохой матерью?

– Не с Николя. Вот у него все отлично. Я часто встречаю его в университете.

– У тебя тоже все вроде бы отлично.

– Нет, у меня не все отлично. Я же холодная, помнишь?

– Да, ты всегда такой была.

– Нет. Маленькой я такой не была. Я заставила себя такой стать, чтобы выдержать тебя.

– Я никогда плохо с тобой не обращалась.

– Мама, я ушла из дому в пятнадцать лет.

– Да. Я так и не поняла почему.

– И однако, ты сказала всему городу, что я просто не смогла прийти в себя после смерти бабушки и дедушки. Тебе никогда не приходило в голову, что я ушла из-за тебя?

– Нет. А это было из-за меня?

Диана снова увидела, что мать не врет. В университете и в больнице у нее уже была возможность оценить ужасающую человеческую способность к забвению: люди забывали то, что их не устраивало, или, вернее, они забывали, когда их это устраивало, то есть очень часто. А сейчас она чувствовала всю глубину страданий матери и искренность ее забвения.

– Ты знаешь, что амнезия не оправдание, мама?

– Оправдание для чего? – спросила Мари, которая представления не имела даже о том, что она что-то забыла.

Девушку охватило желание все ей рассказать. Ее остановил страх зайти слишком далеко. Она не знала, было ли это «слишком далеко» риском убить мать, но испытывала уверенность, что никакие действия и слова не принесут ей облегчения. Напротив, вместо того, чтобы освободить, признание загонит ее – возможно, навсегда – в ад ее детства, из которого она выбралась с таким трудом.

Могла ли Мари вести себя по-другому? Диана думала, что нет. Ее мать была недостаточно умна и совершенно неспособна взглянуть на себя со стороны. Какой смысл высказывать упреки такому человеку, да еще столько лет спустя?

Женщина, смотревшая на нее с болезненным любопытством, показалась ей невинной. Ее оправданием был не срок давности и не провалы в памяти, а ее собственные демоны. Диана вспомнила о бездне, в которую едва не упала, когда увидела, как мать окружала Селию неумеренной любовью, в то время как ее саму сознательно обделяла. А Мари жила в этой бездне. То, что она попала в нее по собственной абсурдной глупости, ни в чем не умаляло трагичности ее судьбы. Все, что она заставила пережить своего старшего ребенка, было лишь проявлением ее непристойного нарциссизма, о котором она даже не подозревала.

– Ты по-прежнему ревнива, мама?

– Что ты такое говоришь?

Значит, неосознанность поведения матери дошла и до такого. Однако если она не понимала, что была такой, то может и не понимать, что выздоровела. Как знать?

– А Селия такая же красивая, какой была ты? Я ее не видела уже десять лет.

– О да, – сказала Мари. – Она стала такой красивой молодой женщиной! Моя гордость! И все же должна сказать, что ты еще красивее, чем она, – добавила мать, и Диана не заметила никакой горькой морщинки в уголке ее губ. – Может, ты вернешься домой? Тебе всего двадцать пять, мы могли бы постараться наверстать время, что потеряли.

«Она все так же глупа, – вздохнула Диана. – Разумеется, ей было бы маслом по сердцу, если бы я стала затычкой теперь, когда Селия сбежала».

– Слишком поздно, мама, – ответила она просто.

– Слишком поздно для чего?

– Ты же знаешь, что я интерн. Моя жизнь проходит по большей части в больнице.

– Говорят, тебя часто видят с женщиной моего возраста, профессором.

– Ты снова за сплетни?

– Кто она?

– Она доцент, специалист по кардиологии. Ее зовут Оливия Обюссон.

– Оливия? Как интересно. Это имя я выбрала для тебя.

– Правда?

– Да. Твой отец не захотел.

– Мне пора идти, – сказала Диана, которая довольно наслушалась. – Будь хорошей матерью для Сюзанны, мама.

– Конечно, – ответила Мари, как если бы речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – До свидания, дочка.

Как Диана сожалела, что этой ночью она дежурит! Ей так нужно было кому-то довериться. Если бы она могла повидаться с Элизабет! «Положительная сторона в том, что я все равно бы не заснула. Тогда уж лучше поработать!»

Она несколько часов провела у изголовья пожилой дамы, которая не переносила одиночества.

Буря в голове: все, что рассказала ей мать, перемешалось до такой степени, что самые незначительные обмолвки казались ей исполненными скрытого опасного смысла. Она не могла определить, что ее ранило больше: сегодняшние страдания той, кто была ее богиней, или отрицание ада ее детства. Диана не принадлежала к тому типу людей, которые воспринимают как искупление муки своих палачей. Пусть она одобряла Селию, ей казалось ужасным, что той пришлось пуститься в бегство и бросить своего ребенка, чтобы не стать полным ничтожеством. Что до предложения Мари вернуться в родительское лоно, оно ее оскорбляло как чудовищная ирония судьбы.

Может, она с ума сошла, когда услышала сарказм в намеке матери на возраст Оливии – тот же, что и у нее самой? Кстати, как можно их сравнивать? Мари была в возрасте побежденных, Оливия – победителей. И наконец, открытие по поводу имени, которым ее едва не нарекли, вызывало у нее дурноту.

В середине ночи ей захотелось поговорить об этом с Оливией. Час спустя она решила не делать ничего подобного: ее отношения с этой исключительной женщиной не имели ничего общего с доверительной дружбой, и вовсе не от недостатка доверия, просто ей было бы стыдно признаться в своей слабости. Кто из писателей сказал, что любая жизнь сводится к жалкой кучке секретов? И речи не могло быть о том, чтобы разделить эту свою кучку с Оливией. Она хотела подняться до ее уровня, а не предлагать подруге погрузиться в болото своего прошлого.

В конечном счете она бы предпочла, чтобы этого разговора с матерью вообще не было. Home is where it hurts[4]4
  «Дом – это там, где больно» (англ.) – название песни французской певицы Камий Далме.


[Закрыть]: по той боли, которая ее терзала, она поняла, что снова ощутила связь с домом своего детства.

В шесть утра ее дежурство закончилось. Занятия начинались в восемь, времени поспать не оставалось. Она отсидела на лекциях, как зомби, потом присоединилась к Оливии за обедом.