Текст книги "Алая тигрица"

7

Ранним утром Ново-Минск оказался лежащим в руинах и темноте. Снег испещрен пеплом, в воздухе витал запах дыма и войны. Ана держала свою силу родства наготове, торопя валькрифа по пустынным улицам и держась переулков, где их шаги заглушались снегом. Поднялся порывистый ветер, свистевший в треснувших дверных проемах и тащивший за собой стекла разбитых окон.

Раз или два Ана видела вспышку далекого факела и ощутила подергивание своей силы родства.

«Сломанная стрела» находилась в нескольких улицах от окраины города, недалеко от Дамбы, района, когда-то известного преступной деятельностью. Вокруг все было тихо и неподвижно, а маленькую речку, протекавшую здесь, покрывал толстый слой льда.

Ана завернула за угол и остановилась перед зданием с выбитыми окнами. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы разобрать название на деревянной вывеске, медленно поскрипывающей на ветру, а еще древко стрелы, торчащее с одной стороны вывески, и наконечник, торчащий с другой, под причудливыми углами.

«Сломанная стрела».

Она с отвращением сморщила нос. Она ожидала, что в Ново-Минске Рамсон устроится иначе, чуть лучше. Как он любил хвастаться, это был город, который он держал в своих руках. Конечно, ей не следовало доверять его словам.

Она оставила своего валькрифа в пустой конюшне и вошла в гостиницу. Гостиная оказалась пуста и разграблена, так что все, что осталось, – несколько перевернутых стульев и столов. Над головой на цепочке болталась разбитая люстра, тени от нее, как скрюченные пальцы, тянулись по гостиной.

– Рамсон, – тихо позвала она. Когда ответа не последовало, она призвала свою силу родства, появившуюся медленно, неохотно, словно воспоминание или призрачный сон. Она израсходовала слишком много сил прошлой ночью, так что теперь от них мало что осталось. Стиснув зубы, Ана один раз обвела силой вокруг.

В ее сознании вспыхнула кровь, вверх по лестнице, за стеной. Там было холодно и тихо, и она могла различить две отчетливые лужи.

Ее сердце забилось быстрее. Если бы что-нибудь случилось с Рамсоном…

Ана взбежала по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Дверь в первую комнату была открыта. Лунный свет лился через приоткрытое окно, освещая два тела на полу.

Она подбежала к ним, заглядывая им в лица, а затем вздохнула с облегчением. Она понятия не имела, кто они такие, но значение имело лишь то, что Рамсона нигде не было видно. И это означало, что он жив.

Если бы с ним что-нибудь случилось, она никогда бы себе этого не простила.

В водовороте своих мыслей она не уловила пульс крови, оживающий в ее силе родства, пока он не оказался слишком близко.

Ана уже наполовину повернулась, как ее спину пронзило болью. Рот наполнился теплой металлической кровью.

Нападающий выдернул из нее клинок. Ее тело кричало, а сила родства вспыхнула так, что заглушила все остальные чувства. Она изо всех сил старалась оставаться в сознании. Пальцы стали липкими и влажными. В голове зазвенело от странного, пронзительного воя. Ана схватилась за кровь, чтобы остановить ее, замедлить, но в голове у нее стало легко, а сила то появлялась, то исчезала. Боль была электрической.

Она осознала, что привалилась к стене, чувствуя только, как по телу разливается усталость. Ее зрение начало расплываться, мир заглушали темные пятна.

Из этой тьмы выступила фигура.

– Мне жаль, что дошло до этого, Анастасия, – произнес знакомый голос. Над ней стоял заместитель командира Красных плащей, вытирая кинжал бледным носовым платком. – Честно, ничего личного.

Ана попыталась заговорить, но на губах пузырилась кровь. Мир быстро угасал.

Сеин вложил кинжал в ножны. На его белой рубашке не было ни пятнышка крови.

– Как я уже сказал, монархия должна умереть. Теперь, когда я покончил с вами, мне осталось позаботиться только о Морганье.

Вокруг него начали сгущаться тени, пока тьма не поглотила его. Последнее, что услышала Ана, был его голос, затихающий в ночи:

– Прощайте, Алая тигрица.

8

Будь прокляты боги, где она?

Рамсон прислонился к холодной каменной стене темного переулка в Ново-Минске, схватившись судорожно за бок. Он все еще мог слышать напуганную толпу и ощущать на языке вкус дыма и пепла.

Он попробовал отыскать ее в Манеже и, когда это ничего не дало, последовал за толпой людей, которые стекались к городской площади, опасаясь худшего. И все же, когда он прибыл на место, где горели дома, кричали люди и пролилось так много крови, он хорошо знал, на чью работу это похоже.

– Немного утонченности, Ана, – процедил он сквозь зубы. Но, конечно, вряд ли утонченность являлась добродетелью, которую она вбила бы в свою упрямую голову.

Он воспользовался хаосом на площади, чтобы искать ее среди живых и мертвых, а затем последовал за потоком людей, выскользнув и растворившись в тенях города, который он знал лучше, чем свои пять пальцев.

Рамсон провел рукой по волосам. Он хотел убить ее. Черт, он собирался найти ее и убить.

Будь прокляты боги.

В этом городе существовало только одно место, куда она могла пойти.

Его шаги были быстрыми, уверенными, когда он шел по мощеным улицам, его дыхание вырывалось из легких с резким, размеренным тактом. Отблески огня с городской площади отражались в облаках над головой, отбрасывая вокруг неестественный, адский свет. Улицы стали еще пустыннее, горожане либо забаррикадировались в домах, либо бежали из города, либо были арестованы имперской инквизицией.

В Кирилийской империи наступила настоящая северная зима, и температура упала ниже нуля, поэтому ночь стояла холодная. Постепенно улицы превратились в дороги, покрытые нетронутым снегом. Дома поредели, и на их фоне вырисовывалась тень северной тайги. Дом Шамиры находился на опушке хвойного леса.

Только кто-то добрался туда первым.

Перед домом стояла черная повозка, факелы, ярко горевшие снаружи, отбрасывали длинные тени.

Рамсона охватило дурное предчувствие. Он пробрался сквозь хвойные заросли тайги к дому Шамиры. Подойдя достаточно близко, опустился на колени в тени дерева и выглянул.

Повозка стала видна отчетливее, и у Рамсона упало сердце. Это была повозка из черного камня, который стал синонимом имперских патрулей.

Два Белых плаща стояли на страже, мерцание их плащей отражалось красным в ночи. Еще двое ждали у входной двери.

Рамсон сразу заметил небольшую разницу между их облачениями. Один из Белых плащей – тот, что держал факел, – был одет в форму чуть более бледного серого цвета, чем остальные.

Именно тогда Рамсон понял, что у Белого плаща не было факела.

Он вызвал огонь руками.

Потребовалось мгновение, чтобы в его голове все сложилось. Это был один из новых инквизиторов Морганьи – тех, о ком до сих пор Рамсон читал только в зловещих газетных статьях. Наблюдая, как мужчина жонглирует огнем в ладонях, Рамсон почувствовал, что, если дело дойдет до драки, его мизерикорд будет столь же полезен, как ветка.

В задней части дома послышалось движение. В поле его зрения появились еще три Белых плаща, выходящих из сада Шамиры. Рука Рамсона сжалась на рукояти оружия, и планы, которые он строил, изменились, стоило ему понять, что происходит. Не было никакого способа, которым он мог бы добраться до Шамиры незамеченным, но затем его пронзила новая мысль.

Была ли Ана внутри?

В одно мгновение он уже оказался на ногах, его чувства обострились, а рука крепко сжалась вокруг рукояти мизерикорда, когда он приблизился к дому. Теперь он мог разобрать обрывки разговоров Белых плащей. Еще несколько шагов, и…

Входная дверь с грохотом распахнулась. Свет резко пролился на снег.

Даже с расстояния примерно двадцати ярдов Рамсон узнал плотную, сильную женщину, стоявшую в дверном проеме, окруженную ореолом света.

– Будьте прокляты духами, вы хоть представляете, который сейчас час? – огрызнулась Шамира.

Ухмылка Рамсона исчезла, когда один из Белых плащей заговорил:

– Настоящим вы обвиняетесь в измене и во грехе против Кольст…

Резкий смех Шамиры прервал его слова.

– О, теперь во грехе, правда? Ваша императрица воображает себя божеством?

– …Кольст императрицы, – продолжал Белый плащ, – в укрывании мятежников и предателей короны. Поэтому мы помещаем вас под арест и располагаем правом на обыск вашей собственности в поисках доказательств, подтверждающих эти обвинения.

Снова раздался смех Шамиры.

– Вы арестуете меня до того, как начнете искать улики? – она фыркнула.

– Заткнись, Шамира, – прошипел Рамсон себе под нос.

– Я предоставлю вам все необходимые доказательства, – продолжила Шамира, и ее голос стал спокойным и глубоким. – Я объявляю себя предательницей короны и мятежницей против Кольст императрицы. Не прикасайтесь ко мне, – прорычала она так злобно, что Белый плащ, приближавшийся к ней, заколебался. – Я пойду сама. – Она огляделась, и на мгновение Рамсон мог поклясться, что она смотрела прямо на него. – Но если кто-то все равно желает обыскать мой дом, он может это сделать. Вы, безусловно, найдете неопровержимые доказательства того, что пожилая дама рисует перед сном!

Два Белых плаща подали друг другу знаки, затем шагнули вперед и исчезли в доме Шамиры.

Рамсон застыл на месте, его разум проигрывал все сценарии, возможности и стратегии, пытаясь найти какой-то выход.

«Помоги ей», – призывал чей-то голос. Голос Аны. Она бы никогда не колебалась.

Но не против семерых Белых плащей, включавших еще и аффинита. Если он и был в чем-то хорош, так это в расчете шансов на победу. Рамсон Острослов умел распознавать, когда не следует вступать в битву.

Он смотрел, как Шамира идет к повозке, высоко подняв голову и расправив плечи, словно она здесь командовала. Как они запирают двери, садятся на своих гладких, бледных валькрифов. Наблюдал, как отряд тронулся быстрой рысью, их мощные скакуны двигались почти в два раза быстрее любой обычной лошади.

Он мог бы пойти за ними. Преследовать их, дождаться момента, когда их бдительность ослабнет, и спасти Шамиру.

Но Рамсон оставался на месте, его чувства напряглись как пружины, а глаза сканировали окрестности. Он выжидал.

Как по сигналу, в одном из окон появилось оранжевое мерцание, и в ночи послышались голоса. Появился один из Белых плащей, который отправился обыскивать дом Шамиры. Казалось, он разговаривал с кем-то позади себя.

– Старая сумасшедшая гадалка, – его голос был слабым, едва слышным с того места, где скорчился Рамсон. – Зачем она нужна Кольст императрице? Она ведь на самом деле не верит, что старуха может видеть будущее?

Холодок пробежал по спине Рамсона. Морганья искала Шамиру?

Ответил более низкий голос:

– Не лезь не в свое дело. Нам были даны приказы, и наша задача – их выполнять. – Из дома появился инквизитор. Языки пламени лизнули кожу его голых рук и на мгновение омыли искаженное лицо. – Отойди.

Ночь озарилась короткой вспышкой света. Огонь вырвался из рук аффинита, закружился по деревянным стенам и соломенной крыше дома Шамиры. Он легко разгорелся, и пламя потекло ручейками, распространяясь быстрее, чем разлитые чернила на пергаменте.

Рамсон спрятался в тени деревьев, наблюдая, как двое Белых плащей вскочили на коней и поскакали за своим отрядом, огонь отбрасывал за ними длинные кривые тени.

«Трус», – прошептал голос.

Но Рамсон с уверенностью знал, что, если бы ему снова предоставили выбор, он бы выбрал спасение, снова, снова и снова. Точно так же, как в другое время, в другом месте, почти целую жизнь назад, когда в свете факелов гладко блеснула стрела, когда растрепались мягкие волосы лежащего на полу Ионы и, словно поверхность озера, неподвижно застыли его глаза.

Рамсон прижал руки к лицу. Шамира – она была до последнего храброй. Он подумал о ее пронзительном голубом взгляде, скользящем по периметру дома, почти как если бы…

…она смотрела прямо на него.

Рамсон вскочил на ноги. Не успел он опомниться, как уже бежал, несся к горящему дому так быстро, как только мог.

«Но если кто-то все равно желает обыскать мой дом, он может это сделать».

Это была не случайность. Шамира разговаривала с ним.

«Вы, безусловно, найдете неопровержимые доказательства, что пожилая дама рисует перед сном!»

Жар ударил ему в лицо, когда он подошел ближе, а свет огня обжег глаза. Вся передняя стена была охвачена пламенем.

Рамсон натянул шарф на лицо, глубоко вздохнул и ворвался в открытую входную дверь. Тут же его глаза наполнились слезами, а легкие – дымом.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы добраться до гостиной, где он мог видеть отблески пламени, пробивающиеся сквозь деревянную крышу.

Рамсон в отчаянии оглядел комнату. С полок на стене были скинуты книги, драгоценные тексты Нандьяна небрежно разбросаны по полу. Они прорезали клинками диваны Шамиры, набивка вывалилась наружу, полыхая красным, словно кишки. Ее стол был перевернут, а середина прекрасного нандийского ковра прорезана, обнажая грубые деревянные половицы под ним.

Среди обломков в углу комнаты лежал покосившийся мольберт с картинами. Краска вылилась из разбитых горшков, но когда Рамсон поднял холст, он нутром почуял, что это именно то, что он искал.

Шамира нарисовала голубую полосу океана, и множество завитков на ее белой поверхности. С самого края полотно было прожжено насквозь, а к его краям прилипал расплавленный металл.

Рамсон узнал бы золото где угодно.

Золото. Океан. Белизна. И посреди всего этого полоска красного, полыхающая, словно огонь, словно кровь, словно… алый плащ.

Он мог бы усмехнуться, осознав гений Шамиры. Она изобразила порт Голдвотер и белые волны, на картине и символически. И прямо посередине она нарисовала Ану.

Это не могла быть случайность. Она, вероятно, знала, что он придет искать ее, и оставила ему сообщение: Ана в безопасности и он найдет ее в порту Голдвотер.

Рамсон оставил картину в гостиной, так как пламя подползало все ближе к центру комнаты, оставляя за собой лишь пепел.

В саду за домом было удивительно спокойно: мир снега, льда и звезд. Ему почти казалось, что в нем обитал дух, спокойно дожидавшийся, когда он выйдет на спотыкающихся ногах и вдохнет полные легкие холодного, чистого воздуха.

Рамсон остановился у лозы. На ней росли зимние колокольчики, а тонкие бледные ветви поднимались вверх. Если бы он верил в богов, то поверил бы, что под ними покоится маленькая душа.

И все же он не смог удержаться, чтобы не наклониться и не прикоснуться рукой к земле, к тихой, дремлющей земле.

– Позаботься о старушке, хорошо? Остальное предоставь мне.

Когда Рамсон выпрямился, поднялся легкий ветерок. Зимние колокольчики кивнули.

Хорошо, что он не верит в загробную жизнь, подумал Рамсон, разворачиваясь, чтобы уйти, иначе он мог бы решить, что там, вдали от насилия и кощунства, маленькая душа защищала святость сада и только что говорила с ним.

9

Линн умирала.

Так во всяком случае говорили тюремные охранники – те, которые сменялись перед ее камерой, высеченной из черного камня. Она знала, что этот минерал добывался на севере Кряжистого треугольника и ценился людьми, которые занимались торговлей, ведя свои караваны через замерзшие тундры Империи. Людьми, которые ее продали.

Она вспомнила ощущение, которое испытывала, когда ехала в этих караванах неделями: легкое, покачивающееся движение, неопределенность дня и ночи, осознание, что ее могут избить в любой момент, и темнота – такая, что затемняла ваше зрение сильнее, чем повязка на глазах, и, казалось, поглощала целиком, заставляя вас усомниться в собственном существовании.

Вот на что была похожа эта тюрьма – как будто Линн сделала шаг назад и попала в самое сердце своих кошмаров.

Но Мастера ветра всегда учили ее превращать свои слабости в сильные стороны. Темнота стала ее тренировочной площадкой, которая заставляла другие чувства обостряться. Цепи стали ее друзьями, она научилась сражаться без рук в ограниченном радиусе и приспосабливаться к другому центру равновесия. А побои научили ее заглушать боль в голове и сделали ее тело более выносливым.

Нет, ничто из этого не заставляло ее ненавидеть это место. Она боялась самого этого пространства.

Пространства – или его отсутствия – в ее крошечной, тесной камере, в которой она едва могла вытянуть ноги, не касаясь противоположной стены. Пространства, которое давило на нее в тишине и темноте, пока, казалось, не превратилось в живое существо, дышащее ей в лицо и угрожающее поглотить ее.

Первые несколько дней она провела, свернувшись калачиком у стены, думая о высоких горах Кемейра, которые поднимались в небо, о тумане, плывшем между ними, словно лента Лунной танцовщицы. Она знала эти горы с тех пор, как ее связь с ветром проявилась в возрасте пяти лет. Было время, когда она прыгала с тех скал и летела легко, как птица, паря с ветром в ушах и небом за спиной.

Когда исчез ее брат, ей показалось, что вся ее жизнь рухнула.

После этого она перестала летать.

«Бескрылая птица, – прошептали Мастера ветра. – Какой воин не может овладеть силой родства собственной стихии?»

Да, она была бескрылой птицей. И теперь сидела в клетке.

Она сломала запястье и подвернула лодыжку во время прыжка со стены дворца Сальскова. Река – и ее ветры – спасли ее от быстрой смерти, и она выползла из воды замерзшая, почти без сознания. Она пробиралась от одной деревни Империи к другой, пока не наткнулась на группу имперских патрулей, посланных новой императрицей. В лихорадке, раненая, она едва успела вступить в бой, прежде чем они схватили ее.

Теперь она находилась здесь, в тюрьме, которую называли Стенающие скалы, далеко от свободы и еще дальше от порта Голдвотер. Чтобы ее судили за измену и казнили как кемейранскую шпионку.

Они пытались выбить из нее какие-то признания, и она сказала им то, что они хотели услышать. Потому что мелкие преступления, в которых она призналась – в шпионаже и попытке саботажа, – были ничто по сравнению с правдой.

Она была подругой и союзницей кронпринцессы Анастасии и хотела вернуться к ней.

Сквозь дверь из черного камня донесся приглушенный лязгающий звук. За ней шли охранники. Пришло время для ее ежедневного допроса.

Эта мысль вызвала волну тошноты, но Линн отбросила страх, который тянулся из глубины ее сознания. Бесшумно, даже без звона цепей, она сменила свою медитативную позу на позу эмбриона на полу.

Звякнули ключи, и затем дверь открылась.

Свет факелов ослепил ее. Она провела тяжелой рукой по лицу, чтобы прикрыть глаза. Раздался звон металла ключей, вновь погрузившихся в карман. По полу резко зазвенели шаги, и кто-то опустился рядом с ней на колени.

– Она до сих пор жива? – Она узнала по голосу своего охранника Исьяса. Дважды в день он просовывал поднос в ее камеру сквозь маленькое прямоугольное отверстие в двери, выплескивая холодную кашу на пол. Они подсыпали ей в еду божевосх, яд, который подавлял силу родства. Вот как они держали своих аффинитов под контролем – легкий, но ужасно эффективный метод. Никто не мог выжить без воды или пищи. А дозировки божевосха, которую они добавляли, хватало почти на два дня.

Послышался смешок второго стражника.

– Если убьешь ее, больше не сможешь с ней играть. – Допрашивающий ее офицер Василий был воспитан для жестокости. В ее первый день здесь он швырнул ее в камеру и вылил на нее ведро холодной воды. Она провела остаток ночи, дрожа от холода, а всю следующую неделю болела.

Но это был лишь незначительный акт злобы, чтобы обучить ее правилам. Это во время ее допросов наружу выбирался настоящий монстр, каким он являлся на самом деле.

Спина Линн болела от ран, которые он нанес. Но это не имело значения. Телесные раны относились к физическим. А остерегаться нужно было душевных.

И все же она не смогла сдержать резкий крик, сорвавшийся с губ, когда нога Василия врезалась ей в ребра.

– Вот и все, – усмехнулся он, когда она согнулась пополам, задыхаясь и хватая ртом воздух. – Игнорируешь нас, ты, узкоглазая деимхов?

Внезапно он схватил ее за шею и прижал к стене с такой силой, что ее голова ударилась о шершавый черный камень. Линн стиснула зубы, наблюдая звезды, которые вспыхнули перед ее глазами, заставляя себя оставаться неподвижной.

Ей нужно было заставить их поверить, что она слаба. В самом начале она сопротивлялась, нанося удары и пинки своим охранникам и Василию – и была наказана за это. Привязана к стене без единого дюйма свободного пространства в течение нескольких дней. Лишена воды и пищи, пока губы не начали кровоточить и она не потеряла сознание.

День ото дня ее борьба ослабевала, удары наносились все мягче и мягче, пока однажды они не нашли ее свернувшейся калачиком в углу камеры, со склоненной головой и сцепленными руками. Они насмехались, и она терпела их властные прикосновения, как будто они владели ею.

Они и не подозревали, что все это было частью ее плана.

Она молчала, пока они тащили ее наверх, наручники натирали запястья, разрывая плоть. Линн позволила своей голове слегка опуститься, а ногам безвольно волочиться по полу.

– Будь прокляты боги, бесполезная кемейранка, – прорычал Исьяс, таща ее за собой. – Вставай, черт тебя дери, не встанешь?

Она проигнорировала их.

– Мы казним ее через неделю, – сказал Василий Исьясу, и, несмотря ни на что, Линн вздрогнула от бессердечия его слов. Он говорил о ее смерти с куда меньшим волнением, чем о потере домашнего скота. – Мы не должны прикасаться к ней после сегодняшнего дня, они хотят, чтобы она была здоровой и живой перед тем, как встретится с топором.

Они тащили ее мимо камер, а затем вверх по винтовой лестнице, на которой воздух становился все менее плотным, темноту начинал рассеивать мерцающий свет. Свежий, пахнущий снегом ветерок коснулся ее щек, легкий, как перышко, и все же она обнаружила, что ее чувства пробуждаются, как цветок на солнце. Божевосх, пробежавший по ее крови, блокировал любую реакцию ее силы родства, и все же прохладные ветры шевелились в ее груди, вдыхая в нее жизнь. Жизнь и надежду.

Пока они поднимались по каменным ступеням, она поняла, что что-то изменилось. Обычно они проходили мимо первого ряда дверей из черного камня в коридор с комнатами для допросов. Сегодня они продолжали идти: вверх, вверх.

Словно почувствовав ее беспокойство, Василий ухмыльнулся ей через плечо.

– Тебя ждет кое-что особенное, – сказал он, и чистое ликование в его голосе заставило ее вздрогнуть. – Мы поглядим, не выдашь ли ты сегодня все свои грязные секреты, кемейранка.

Она споткнулась на одной из ступенек, и ее лодыжки ударились о грубый камень. Исьяс разочарованно застонал, и вместе с Василием они потащили ее вверх по последним нескольким ступенькам – мимо ряда дверей из черного камня, за которыми последовал ряд железнорудных дверей.

Ее босые ноги коснулись чистого холодного мрамора. На девственно белых стенах появились гобелены с изображениями белых тигров, богов и различных кирилийских символов.

Ее сопровождающие провели ее по нескольким развилкам и поворотам, и она обратила внимание на элегантность полированных дубовых дверей, латунные ручки с тигровой головой, бдительность охранников. Это было место для высокопоставленных гостей, часто посещающих эту тюрьму. Линн мало что знала о кирилийских тюрьмах и еще меньше о Стенающих скалах, кроме того факта, что тюрьма находилась высоко. Вся она представляла башню без окон и с единственным тщательно охраняемым входом, который обещал быструю смерть, если кто-то попытается сбежать.

Это был риск, на который ей придется пойти в конце концов.

Исьяс отпер одну из тяжелых дубовых дверей. Линн проследила за его руками, когда он повесил ключ обратно на пояс и застегнул металлическую пряжку с надежным щелчком. Дверь распахнулась, и, прежде чем она успела хотя бы мельком взглянуть на комнату, Василий втолкнул ее внутрь.

– Приятного вам последнего допроса, деимхов, – усмехнулся он, и дверь захлопнулась.

Она лежала на полу. И все же медленно ее чувства пришли в движение, когда она поняла, что ее лицо было теплым от знакомого, восхитительного ощущения, похожего на материнский поцелуй.

Солнечный свет.

В одно мгновение Линн оказалась на ногах, цепи на ее запястьях и лодыжках ощущались легче воздуха, когда она пересекла комнату в два шага. Окно было плотно закрыто и зарешечено снаружи толстыми железными прутьями, которые разбивали солнечный свет на блоки.

Линн прижала руку к прохладному стеклу, и от ее дыхания оно запотело, так что заснеженный пейзаж за окном казался туманным белым пятном. Под ней раскинулась северная тайга, из-под корки снега выглядывали темно-зеленые пятна, а небо сверкало вечной синевой.

Она была загипнотизирована открывшимся видом и не услышала звука тихо открывшейся двери и бесшумных, как тени, шагов.

Линн обернулась, когда дверь с щелчком закрылась.

Она не была уверена, что – или кого – она ожидала увидеть, но вместе с шоком пришло осознание, затягивающееся вокруг нее запутанными нитями, что это судьба. Действие и противодействие.

– Ты, – прошептала она.

Он был еще более ярким и живым, чем она представляла в своих воспоминаниях о залитой лунным светом башне. Когда он вышел на солнечный свет, каждая линия его мускулов казалась вырезанной из кости, каждое его лезвие было отточено до смертоносной точности воина.

Сапоги егеря застучали по полу, когда он шагнул вперед, двигаясь неторопливо, как тигр, кружащий вокруг своей добычи. Он был одет в доспехи, но она заметила, что это уже не та сверкающая серая ливрея, которую он носил в Сальскове. Его новое облачение состояло из более гладкого серебристо-белого металла, который блестел на солнце, а белоснежный плащ, который он когда-то носил с гордостью, исчез.

Это заставляло его выглядеть потерянным.

– Я не думал, что мы встретимся снова так скоро, – в его словах скрывался намек на веселье.

Линн ощетинилась. Он грубил ей, еще не начав жестокий допрос.

«Молчи, – подумала она, настороженно глядя на него. – Выясни, почему он здесь».

Но она не смогла удержаться, чтобы не съязвить в ответ:

– Вполне ожидаемо, что ты так не думал, ведь я вполне очевидно намекнула, что больше не хочу тебя видеть, когда бросилась с той башни.

– И вот теперь ты здесь. Похоже, они подрезали тебе крылья, птичка.

У нее перехватило дыхание. Птичка. Бескрылая птица.

Она сохраняла такое же безмятежное выражение лица, как и у него, но от его слов ее сердце забилось барабанной дробью. Это была та же мысль, которую он пробудил в ней той ночью на сторожевой башне Сальскова, прежде чем она прыгнула.

«Он знает», – вспомнила она во внезапном приступе паники. Егерь был единственным человеком, который видел ее в непосредственной близости той ночью во дворце. Единственный человек, который знал о ее союзе с Аной.

«Что ему нужно?» – Линн снова задумалась. Его глаза впились в нее, и у девушки возникло странное чувство, что он может заглянуть в ее прошлое, в самую ее душу.

– Я удивлен, что ты еще не попыталась вырваться, – сказал он. – Охранники сообщили, что в первые несколько дней ты была непослушной и воинственной, а теперь послушная, покорная и слабая. – Он сделал паузу, как будто ожидая, что она заговорит.

Линн держала рот на замке. Она чувствовала, как его глаза блуждают по ней, отмечая легкий наклон ее позы, замечая здоровую лодыжку и то, как ее плечи сгорбились, а голова склонилась. Она, должно быть, выглядела жалко, ее волосы были растрепаны, одежда порвана, покрыта грязью, сажей и экскрементами, накопившимися в ее камере за две недели.

«Хорошо, – подумала она, еще ниже опустив голову. – Пусть он так думает».

Егерь продолжил:

– Ты совсем не похожа на воительницу, которую я встретил в Сальскове. А это значит… – Он внезапно остановился и повернулся к ней, его глаза пронзили ее, как два кинжала. – Ты что-то замышляешь.

Линн изо всех сил старалась сохранить невозмутимое выражение лица, но в ее голове с нарастающим отчаянием зазвенели пронзительные колокольчики. «Скажи что-нибудь, – подумала она, и в то же время: – Молчи».

– Помоги мне, – сказала она вместо этого, и надлом в ее голосе был реальным. Лгать и умолять было против кемейранских правил чести, но годы принудительного рабства научили Линн, что выжить не менее важно. И не имело значения, как другие воспринимали ее, пока она знала, что в глубине души еще оставалась такой же сильной и гордой, как юная кемейранская Мастер ветра, которая стояла на краю скалы и летала.

«Но так ли это?» – прошептал тихий голос внутри.

– Посмотри на меня.

Она почувствовала, что он перестал расхаживать, и когда она, наконец, подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом, он стоял, четко вырисовываясь на фоне ярко освещенного и единственного окна в комнате, но его лицо оставалось в тени.

Его голос был тихим дыханием:

– Мне тоже нужна твоя помощь.

Его глаза стали завораживающего, непостижимого синего цвета ледников на севере Кирилии, тех самых, которые она видела сквозь трещины в корпусе своего торгового корабля. Линн почувствовала холод в груди, как будто лед его взгляда пробирался по трещинам ее сердца и сжимал ее, а он знал, о чем она думает и что чувствует.

Она отвела взгляд.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты не очень хорошая лгунья.

Она ненавидела то, как он смотрел на нее – будто она была прозрачна, как стекло, и он мог разбить ее одним ударом.

«Будь храброй», – подумала она, но без ветра за спиной она не могла слышать голос, который вел ее в самые мрачные моменты.

Странное выражение на лице егеря промелькнуло, словно кончик змеиного языка: оно было настолько неуловимым, что заставило Линн насторожиться.

– Я был солдатом в армии новой императрицы, – тихо сказал он. – В течение прошлой луны я путешествовал с ней по всей империи, следуя за ней, пока она устанавливала свое правление. Она убивает людей, кемейранка. Возможно, для тебя это мало что значит, но я приехал в Кирилию ребенком, и часть меня связана с этой империей, несмотря ни на что. И я не могу стоять и смотреть, как новая императрица сжигает этот мир дотла. – Его слова потрескивали в воздухе, как молния перед бурей. – Я сопротивлялся, и она отправила меня сюда. Я такой же пленник, как ты. Лишен чести и звания. – Его рука слегка дернулась в сторону, как будто он смахнул призрак плаща, которого больше не было.

– Ты говоришь, что ты заключенный, но ты не в цепях, запертый в камере, – сказала Линн. – Я не знаю, чего ты хочешь от меня, но если все это для того, чтобы передать мне свой гнев, то давай. – Она склонила голову, подавляя дрожь, которая угрожала зародиться в ней, когда она подумала о хлысте и резких порезах боли, которые жгли ее спину, как огонь.

Несколько секунд прошло в полной тишине. А потом она услышала щелчок его кинжала. Линн закрыла глаза, зарываясь в темноту и закручивая кокон из плоти вокруг своего сознания. Она делала так же в те дни, когда торговцы избивали ее, потому что это был единственный способ сделать жизнь сносной: сказать себе, что раны на теле заживают и что ей нужно защищать силу своего сердца и духа.