Текст книги "Невысказанное завещание (сборник)"

Амирхан Еникеев
Невысказанное завещание: рассказы, повесть

Издание подготовлено при финансовой поддержке РФФИ и Правительства Республики Татарстан в рамках научного проекта № 17-14-16004 а(р)

Составление, аналитические статьи доктора филологических наук В. Р. Аминевой

Научный редактор – доктор филологических наук, профессор, академик Д. Ф. Загидуллина

Рецензенты:

доктор филологических наук, старший научный сотрудник Отдела литератур народов РФ и СНГ Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН А. Т. Сибгатуллина;

кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы ФГАОУ ВО «Казанский (Приволжский) федеральный университет»

М. И. Ибрагимов

«Есть у человека дорогая ему родная земля!»[1]1
  Слова из рассказа А. Еники «Родная земля»: «Бар икән ул туган туфрак дигән кадерле җир!» [Еники, 2000, 1: 165].


[Закрыть]
(О жизни и творчестве А. Еники)

Амирхан Еники – псевдоним выдающегося татарского писателя Амирхана Нигметзяновича Еникеева. В автобиографической книге «Соңгы китап» («Последняя книга», 1986) писатель воссоздаёт свою родословную и замечает: «Барлык рәсми документларда минем тулы фамилиям «Еникеев» дип языла. Тик язучы буларак кына мин аны, безнең әдәбиятта күптәнге гадәт буенча, «Еники» дип кыскартып йөртәм» [Еники, 2000, 4: 6]. «Во всех документах фамилия моя значится как Еникеев. Лишь став писателем, как издавна водится у нас в литературе, переделал её в Еники»[2]2
  Перевод выполнен А. Бадюгиной. Она переводит название книги как «Страницы прошлого».


[Закрыть] [Еникеев, 1998: 4]. И. А. Абдуллин, исследуя историю старинного татарского рода Кулунчаковых, устанавливает генеалогическое родство А. Еники и А. И. Куприна: «Гади кешеләрнең эчке дөньясын нечкә лиризм, салмак тел белән сурәтли алу куәсенә бер үк дәрәҗәдә ия булган рус язучысы Александр Куприн белән татар әдибе Әмирхан Еники шулай итеп йомышлы татар князь Еникинең ерак оныклары булып чыгалар» [Абдуллин]. «Таким образом, русский и татарский писатели Александр Куприн и Амирхан Еники, творчеству которых в равной степени присущ талант изображения внутреннего мира простого человека (тонкий лиризм, неторопливый стиль), оказываются потомками выходца из сословия служилых татар князя Еники»[3]3
  Перевод выполнен М. И. Ибрагимовым.


[Закрыть].

Прослеживая историю своего духовно-нравственного формирования, писатель вспоминает те события и обстоятельства своей жизни, которые сыграли важную роль в этом процессе. Так, на всю жизнь в его памяти запечатлелась картина, как дед, преклонив колена, совершал намаз в густой цветущей траве: «Ә бабакай, атын тугарып үләнгә җибәргәч, бераз читкә китеп, чирәмгә кара җиләнен җәйде дә намаз укырга кереште. Башта аягүрә, аннары тезләнеп укыды. Тирә-ягы куе үлән, шау чәчәк, менә шул үлән-чәчәкләр эченнән бабакайның нечкә муены белән кырпу бүреге генә күренә. Якты һавада күзгә күренмәс әлеге кечкенә кошчык талпына-талпына һаман өзелеп-өзелеп сайрый, үләндә йөргән җирән алаша да әледән-әле башын селкеп, тимер авызлыгын чыңлатып куя, ә без әбекәй белән бер читтә, нидер көткәндәй, тын гына басып торабыз. <…> Ниндидер бик якты бер эз калдырды ул минем бала күңелемдә. Бәлки, шул мизгелдә мин әйләнәмдәге сихри дөньяны ачыграк күрә, тирәнрәк тоя башлаганмындыр…» [Еники, 2000, 4: 29]. «Молился сперва стоя, после опустился на колени. В густой траве, усеянной цветами, мелькала лишь отороченная мехом шапка на тонкой шее бабакая[4]4
  Бабакай — дедушка.


[Закрыть]. А та, едва видимая птичка всё пела и пела в залитом светом небе, всё также самозабвенно и страстно; рыжий мерин, гуляющий в траве, встряхивал время от времени головой и звенел железными удилами, а мы с эбекей[5]5
  Эбекей – бабушка.


[Закрыть] тихо стояли в сторонке, будто ожидая чего-то. <…> Видение оставило в детской моей душе какой-то светлый загадочный след. А что если в тот самый миг во мне произошло волшебное перерождение: восприятие окружающего мира обострилось, и красота глубоко навсегда вошла в душу?» [Еникеев, 1998: 25].

Писатель на протяжении всех своих автобиографических записок признаётся в любви к родным местам – к деревне Каргалы, где он родился, и особенно – к Давлекану, где прошли его детские и юношеские годы: «Ләкин бит мин Дәүләкәнгә туган-үскән туфрагым дип кайтам. Барысыннан элек миңа аның халкы якын һәм кадерле булырга тиештер бит инде. Җире-суы, кырлары-яланнары, тугайлары-күлләре, ниһаять, бормаланып аккан Димкәе кадерле булырга тиеш… Яшьлегем хатирәләре белән бәйләнгән урамнары, йортлары, мәктәп, клуб кебек урыннары миңа аеруча якын, тансык булырга тиеш түгелме соң!.. Нәрсә калган шуларның барсыннан?.. Каршыда мәһабәт Ярыш тавы басып тора, якты Дим салмак кына ага, тугайда күлләр җәйрәп ята, кайткан саен, мин аларга текә яр башыннан сокланып һәм уйланып карап торам, янә тагын Дим өстендә, хәтта ялгызым гына булса да, көймәдә йөрмичә калмыйм. Ләкин табигать үзе, никадәр генә бай, гүзәл булмасын, кешегә карата салкын, битараф бит ул – аның өчен синең кайтуың да, китүең дә барыбер түгелмени?! Кеше кайта аңа, кеше сагына аны, чөнки кешенең үткәне шушында калган, шушында саклана… Минем өчен дә ул шулай, мин дә, кайтып, Дим ярына басу белән, гүя үткәнемә күчәм, үткәнемне күрәм» [Еники, 2000, 4: 114]. «Но ведь я приезжаю в Даулякан оттого, что вырос здесь, оттого, что здесь моя родина. Меня, казалось бы, прежде всего должны притягивать сюда люди, дорогие сердцу поля и пастбища, озёра и, наконец, милый мой Дим[6]6
  Река Дёма.


[Закрыть], причудливо извивающийся в лугах. Улицы, дома, связанные с воспоминаниями юности, – такие как школа, клуб, должны быть особенно дороги, особенно близки… И что от них осталось?.. Напротив стоит величавая гора Ярыш, светлый Дим плавно катит свои волны, в лугах сверкают озёра – всякий раз, приезжая сюда, я с любовью смотрю на них с высокого берега, погружённый в свои размышления, и не могу уехать, не покатавшись в лодке. Но природа, как бы она ни была хороша и богата, сама по себе холодна и равнодушна к человеку – ей абсолютно всё равно, приехал ты или уехал! Человек стремится к ней, тоскует, потому что прошлое человека осталось здесь, здесь хранится… Вот и я, оказавшись на берегу Дима, как бы перехожу в другое измерение – перед мысленным моим взором возрождаются картины прошлого» [Еникеев, 1998: 105]. С чувством родины автор «Последней книги» связывает формирование основ своего мировоззрения.

В рассказе-воспоминании «Җиз кыңгырау» («Медный колокольчик»), в котором нашли отражение личные впечатления А. Еники от поездки на свадьбу родственницы родного брата отца, чувство родины раскрывается как органическая связь человека с природой, имеющая эмоционально-инстинктивную основу: «Күңелгә кинәт нур тулды, күзгә хәтта сөенеч яшьләре килде, һәм шул чакта табигатьнең кешегә газиз ана кочагыдай никадәр якын-кадерле булуын, кешенең аңа мең төрле җепләр белән бәйләнгән булуын, алай гына да түгел, кешенең бөтен хыялы-өмете, эше-гамәле шушы җылы, якты, тере сулышлы табигатьтән яралган булуын ихтыярсыз аңладым, тойдым, белдем шикелле…» [Еники, 2000, 1: 268]. «На душе стало легко и радостно, словно я почувствовал тепло нежного объятия матери. И вдруг я понял, невольно осознал, что природа для нас – та же мать и что мы связаны с ней тысячью нитей. Разве наши мечты и желания, дела и помыслы, словом, вся наша жизнь была бы возможна без щедрой, неистощимой на тепло и красоту природы, без животворного дыхания её?..» [Еникеев, 1974: 45]. В хикая[7]7
  «Хикая» (хикәя) в переводе с татарского – рассказ, повествование. Понятие «рассказ» мы будем использовать не в специальном, терминологически строгом словоупотреблении, а как условное обозначение прозаических произведений малой и средней форм эпоса.


[Закрыть] «Туган туфрак» («Родная земля») любовь к родной земле изображается как непосредственное, жизненное чувство, охватывающее всё существо человека: «Беренче тапкыр, бик табигый рәвештә, туган җиренә, туган халкына, телдән генә сөйләнә торган түгел, ә кан тамырында йөри торган чын якынлык-мәхәббәт хис итте ул…» [Еники, 2000, 1: 165]. «В первый раз, совершенно естественно, она почувствовала к родной земле, родному народу истинную любовь, которая выражается не в словах, а растекается по всей кровеносной системе»[8]8
  Перевод выполнен автором статьи.


[Закрыть].

Поворотным моментом в судьбе будущего писателя стал его переезд в Казань, в город, который воспринимался им как центр национальной культурной жизни. А. Еники так объясняет читателю причины, по которым он не остался в Уфе – в городе, который полюбил, в котором жили самые близкие его родственники, а уехал в Казань: «Моның бер сәбәбе шунда ки, мин кече яшьтән диярлек татар әдәбиятын укып үстем. Казан ул минем өчен кәгъбә сыманрак бер җир иде. Әдәбиятка керәсе килгән һәркем шунда барырга тиеш кебек иде. Аннары Казан – элек-электән үк үзенең уку йортлары белән танылган шәһәр. Анда белемнең, һөнәрнең төрлесен алырга була. <…> Минем дә төп максатым, билгеле, уку иде. Хәер, дөресен генә әйткәндә, Казан һәрбер белем эстәп килүчене кочагын җәеп каршы алмады. Берәүләр максатларына тиз ирештеләр, икенче берәүләргә ирешүләре шактый авыр булды. (Ул чакларда социаль чыгыш дигән нәрсә еш кына кешенең язмышын билгели иде.) Әмма ничек кенә булмасын, мин дә шушы бик теләп, бик хыялланып килгән каламның шактый ук комлы туфрагына, азаплана торгач, тамыр җибәрә алдым. Әкренләп булса да үстем, әчерәк булса да, җимешләр дә биргәләдем…» [Еники, 2000, 4: 234]. «Одна из причин заключается в том, что я с детских лет полюбил татарскую литературу. Казань была для меня как бы святилищем, литературной Меккой. Каждый, кто почувствовал в себе тягу к писательству, казалось, непременно должен ехать туда. И потом, Казань давно славилась своими учебными заведениями. Там можно получить любые знания, научиться любому ремеслу. <…> Моей главной целью, конечно же, была учёба. Впрочем, если сказать правду, Казань вовсе не была приветлива с теми, кто хотел обогатить свои познания. Одни быстро добивались цели, для других это было очень непросто. (В те времена некая сила, называемая «социальное происхождение», поломала и покорёжила немало человеческих судеб.) Но как бы там ни было, после многих мук мне всё же удалось пустить корни в неприветливую почву этого города, куда ехал с такой надеждой и желанием. Хотя и медленно, поднялся всё же и плоды стал давать, правда, горьковатые…» [Еникеев, 1998: 212]. И далее: «Мин бит башта ук кая, нинди тарихи җиргә, нинди хикмәтле калага килүемне белеп килдем. Белеп кенә түгел, зур өметләр баглап килдем. Казан ул – татар мәдәниятенең үзәге, Казан ул татар әдәбиятының бишеге, шушында инде аның бөтен атаклы әдипләре һәм шагыйрьләре… Тукай үлгәнгә дә әле күп еллар узмаган, аның бөтен замандашлары исән-сау диярлек, шушында яшиләр һәм эшлиләр… Алардан башка монда хәзер күпме яңа әдипләр, яңа шагыйрьләр калкып чыкты. Мин аларның да кайберләрен, мәсәлән, Шамил Усмановны, Такташны укып та, ишетеп тә белә идем. Билгеле инде, минем Казанга килүдән беренче максатым уку булса, икенчесе, һичшиксез, шул әдип, шагыйрьләрне күрү, шулар арасына әкренләп булса да керү иде. Дөресен генә әйткәндә, килгән көннәрдән башлап, мондагы әдәбият дөньясы минем уемны гел үзенә тартып торды» [Еники, 2000, 4: 391]. «Я с самого начала отдавал себе отчёт в том, куда, в какое историческое место, в какой неповторимый город я попал. Скажу больше, я ехал сюда, лелея в душе немалые надежды. Казань – это центр татарской культуры; Казань – это колыбель татарской литературы, здесь живут знаменитые писатели и поэты… Со времени кончины Тукая прошло не так уж много лет, его современники ещё живы и работают… А  сколько новых писателей и поэтов появилось с тех пор. Некоторых я знаю – это Шамиль Усманов, Такташ, например, – читал их стихи, слышал о них самих. Я уже говорил, что главной целью моего приезда в Казань была учёба, а ещё я мечтал увидеть татарских писателей и поэтов, познакомиться с ними и постепенно войти в их среду. С первого же дня приезда мысль о том, что где-то совсем рядом живёт своей увлекательной жизнью мир татарской литературы, не покидала меня. Надо бы как-то разыскать дорогу, ведущую в него!..» [Еникеев, 1998: 355]. Работая курьером в книжном магазине, А. Еники однажды случайно встретил Ф. Амирхана, к которому относился с молитвенным восторгом, затем увидел его в театре в день постановки первой татарской оперы «Сания», ставшей большим событием в культурной жизни города. В первый же год своего приезда в Казань А. Еники посещает заседания кружка татарских писателей в Доме офицеров, на которых читали и обсуждали произведения молодых авторов, выступали властители дум тогдашней молодёжи  – Х. Такташ, К. Наджми и А. Кутуй. Начинающему писателю импонировала царившая здесь атмосфера свободы и равенства. А. Еники много размышляет о своём времени, об особенностях литературного процесса в 1925–1930-х гг. и позже, в послевоенное десятилетие. Он считает, что «всегда чувствовал своё время» [Еникеев, 1998: 425] («Мин заманны һәрвакыт каты тоеп яшәдем дип әйтә алам» [Еники, 2000, 4: 460]), но только книги способны дать ответ на вопрос: смог ли писатель понять его и выразить в своих произведениях.

А. Еники так излагает своё творческое кредо: «Иҗат эше минем өчен башта ук шәхси эш, өзлексез уйлану белән бәйләнгән күңел һәм намус эше иде. Мин бары үзем белгәнне, үзем ышанганны гына язарга тиеш дип уйлый идем. Ләкин, бер бәхәс чыкканда, миңа әйттеләр: «Син үзең белгәнне, үзең уйлаганны эчеңдә калдыр, ә безгә без таләп иткәнне яз!» – диделәр. Әмма үз күңелеңдә тумаганны заказ буенча гына язу? – Юк, мин моны аңлый да, кабул да итә алмый идем. Характерым белән мин әрсез, үҗәт кеше түгел, ишектән кусалар, тәрәзәдән керә белмим, ә кемгә дә булса ярау-ялагайлануны, гомумән, табигатем күтәрми иде. Шуңадыр инде миңа вакыт-вакыт бик авыр булып китә иде. Андый чакта ирексездән күңелгә Чеховның «Ненавижу насилие во всех его формах!» дигән сүзләре килмичә калмый иде. Әйе, дөньяга күз ачылыр-ачылмас хаклы-хаксызга төрлечә кыерсытуларны шактый гына татырга туры килде – тышка чыкмыйча эчтә кипкән күз яшьләре дияр идем мин аларны… Хәер, ул чакта гынамы соң?!» [Еники, 2000, 4: 451]. «Творчество с самого начала было для меня личным делом, делом совести, связанным с бесконечными размышлениями. Я всегда думал, думаю и теперь, что имею право писать лишь о том, что сам знаю и во что верю. Однако во время одного спора мне было сказано: то, что ты знаешь и думаешь, оставь при себе, а нам нужно, чтобы ты писал то, что мы требуем! Как писать по заказу не то, что у тебя на душе, не по совести?! Нет, я не могу понять и принять это и не смогу никогда. Я не из тех настырных малых, которые лезут в окно, когда их выталкивают в дверь, а угождать кому-то мне и вовсе мерзко – натура у меня не та. Поэтому временами мне становилось очень тяжело. В такие минуты на память невольно приходили слова Чехова: «Ненавижу насилие во всех его формах!» Да, у меня ещё и глаза толком прорезаться не успели, а уж сколько несправедливости, грубых окриков пришлось вынести – я бы назвал всё это горькими слезами, которые носил в себе и которые жгли меня изнутри… И если бы только в те годы!..» [Еникеев, 1998: 415–416]. Таким образом, в отличие от многих своих современников, над сознанием которых довлели каноны социалистического реализма, А. Еники отстаивает принцип свободы творчества и независимости художника от каких бы то ни было идеологических предписаний и эстетических догм.

Этим во многом объясняется трудный путь писателя в литературе. Несмотря на то, что А. Еники удалось опубликовать несколько ранних произведений (первый рассказ «Озын көй тыңлаганда» («Слушая протяжную песню») вышел в журнале «Безнең юл» («Наш путь») в 1926 г.[9]9
  Со слов А. Еники, он прочитал своё первое произведение на заседании кружка молодых татарских писателей. Присутствовавший на собрании редактор журнала «Безнең юл» Гумер Гали попросил у А. Еники его рукопись и через некоторое время опубликовал её в сокращённом варианте в одном номере со статьями Г. Ибрагимова и Г. Сагди, стихами Х. Такташа, А. Кутуя и Х. Туфана и др.


[Закрыть], отдельной книгой была издана повесть «Дус кеше» («Друг») в 1929 г.), он в течение длительного времени был практически неизвестен широкой читательской аудитории. По словам самого писателя, «писал мало, печатался редко» [Еникеев, 1998: 386] («Бик аз язам, дөньяга аз чыгам» [Еники, 2000, 4: 422]). Молчание А. Еники в 1930-х гг. историк Р. Салихов объясняет следующим образом: «…его очень тревожила и пугала нездоровая моральная обстановка, существовавшая тогда в среде татарской творческой интеллигенции. Разгул вульгарного социологизма, агрессивные выходки «пролеткультовцев», нападки на деятелей культуры с дореволюционной биографией, нигилистическое отношение к классике не могли оставить равнодушным человека, преклонявшегося перед личностями и наследием Г. Тукая и Ф. Амирхана, мечтавшего о литературном братстве и свободном творчестве. <…>…в послевоенные годы, когда всем уже стало ясно, что в татарской прозе появилось новое, самобытное имя, популярному писателю всё так же было трудно публиковать свои сочинения. Мешало его равнодушие к актуальным темам, излишняя эмоциональность и психологизм» [Салихов, 2004].

А. Еники вспоминает, что Татарское книжное издательство решило выпустить отдельной книгой его фронтовые рассказы, но из сборника был исключён рассказ «Ялгыз каз» («Одинокая гусыня»): «Менә шуның сигнальные килгәч кенә, минем үземә әйтеп тә тормыйча, әлеге «Ялгыз каз» хикәясен китаптан чыгарып ташлаганнар. Мин, белеп алгач та, нәшрият редакторларына йөгереп бардым: «Нигә, ни өчен?» «Ярамый», – диләр. «Ни өчен ярамый?» «Ярамый, вәссәлам!»   – аңлатып тору да юк… Китапның редакторыннан сорагач, ул да төшереп калдыру ягында, хикәя идея ягыннан тотрыксыз, имеш!.. Ходаем, ни дигән сүз бу?! Шуннан соң мин тиз генә Союз идарәсенә гариза язып бирдем, – әлбәттә, яклауларына бик нык ышанып… Күпмедер вакыттан соң, берничә кеше җыелып, миннән башка гына гаризаны караганнар… Нәтиҗәсен миңа мөхтәрәм бер язучы әйтте: «Хикәягезне китаптан чыгарып ташлап бик дөрес эшләгәннәр!»   – диде ул, хәтта тавышын да калынайта төшеп… (Ачуы килгәндә аның шулай тавышын калынайтып, һәр сүзенә басым ясап әйтә торган гадәте бар иде.) Шуның белән мәсьәлә хәл ителде – хикәя китаптан төшеп калды…» [Еники, 2000, 4: 456–457]. «И вот в сигнальном экземпляре обнаружил, что рассказ «Одинокая гусыня» из сборника выкинули, ничего не сказав мне. Узнав это, я побежал к редакторам издательства: «Почему, за что?» «Нельзя», – говорят. «Почему это нельзя?..» «Нельзя, и всё тут!» – и объяснять ничего не стали… Поговорив с редактором книги, узнаю, что он тоже считает, что рассказ следовало убрать – сборник от этого якобы выигрывает, становится более цельным!.. О Аллах, да что же это за глупости такие?! Я подал в правление Союза заявление, естественно, рассчитывая на поддержку… Через какое-то время несколько человек рассмотрели его в моё отсутствие… О результате один уважаемый писатель сказал мне так: «Они поступили очень верно, убрав рассказ!» – при этом он понизил голос (у этого человека была привычка такая – когда он злился, говорил басом). На этом дело закончилось, рассказ из сборника выпал» [Еникеев, 1998: 421].

Эта же история повторилась и с рассказом «Тауларга карап» («Глядя на горы»), который в 1948 г. тоже не «прошёл» – журнал «Совет әдәбияты» («Советская литература») отказался его публиковать. Повесть «Саз чәчәге» («Болотный цветок», 1955) о превращении секретаря райкома в обывателя, объёмное произведение «Рәшә» («Марево», 1962), в котором обличаются мещанство и эгоизм, с трудом удалось издать. Обе повести вызвали недовольство критиков, чувствовавших, что А. Еники переходил границы «дозволенного», и не желавших признавать типичность подобных явлений в советском обществе. А. Еники констатирует: «…Кыскасы, мин әдәбиятка авыр кердем, озак кердем. Бик озак мин үземне язучы дип атарга да кыймыйча йөрдем. (Тыйнаклыктан түгел, ә үземә ышанып бетмәүдән.) Әйберләрем авыр уза, кат-кат төзәтергә туры килә, күп бәхәс-тартышлардан соң гына үткәреп була торган иде. (Редакторлар гадәттә «шиклерәк» әйберне үткәрмәскә тырышалар, чөнки соңыннан берәр төрле җәфасы килеп чыгарга мөмкин, ә үткәрмәгән өчен беркем алдында да җавап бирәсе юк.) Кайчагында әнә шулай тауга каршы таш тәгәрәткәндәй азапланырга туры килә иде» [Еники, 2000, 4: 459]. «…Короче, в литературу входил долго, трудно. Я не смел называть себя писателем (не из-за скромности, а потому, что не было веры в себя). Написанное шло тяжело, по многу раз приходилось дорабатывать, произведения мои получали «добро» лишь после того, как побывают под перекрёстным огнём критики. (Редакторы, как правило, не торопились с изданием «подозрительных» рукописей, потому что после от них следовало ожидать неприятностей, а за задержку отчёта никто не требовал.) Мои усилия издаться можно было бы сравнить лишь с муками Сизифа, безуспешно пытавшегося вкатить огромный камень в гору» [Еникеев, 1998: 424–425].

В «Последней книге» А. Еники вводит читателя в свою творческую лабораторию, показывает, как разнообразные жизненные впечатления связывались с художественными замыслами, раскрывает свои взгляды на сущность и задачи писательского труда: «Иҗат – изге гамәл. Әдип, Тукай әйткәнчә, дөньяга «күкрәк тәрәзәсен» ача. Бу минутларда ул һәртөрле тормыш ваклыкларыннан арынган булырга тиеш. Иҗат өчен иң кирәге – җан тынычлыгы. Әмма минем тыныч җан белән эшкә утырган чакларым сирәк булгандыр… Шуңадыр, ахрысы, мин үземнең язучы булып китүемә әле дә еш кына гаҗәпләнеп куям. <…> Язу – акыл һәм йөрәк эше – миңа калса, иң авыр эш. Таләпләр күп, җаваплылык бик зур. Менә шул җаваплылыктан курыкмас өчен, төрле таләпләр алдында югалып калмас өчен, язучы иң элек, ничек дим, үзенең төп максатын билгеләргә тиеш (кыйбласын дип әйтергә дә ярый). Ә максат ул – нәрсәгәдер ышану, нәрсәнедер бик нык теләү дигән сүз… Бары шул нигездә генә иҗат итәргә мөмкин» [Еники, 2000, 4: 460–461]. «Творчество – дело святое. Писать, по словам Тукая, значит «распахивать миру грудь свою». В  эту минуту он должен быть свободен от всех житейских дрязг и мелочей. Самое главное, что требуется для творчества, – это душевный покой. Однако мне редко удавалось садиться за работу со спокойной душой… Может, поэтому я до сих пор частенько удивляюсь тому, что стал писать. <…> Писательский труд – это напряжённая работа ума и сердца, самая тяжёлая, на мой взгляд, работа. Требований много, ответственность огромная. Чтобы не пасовать перед ответственностью, не пугаться требований, писатель прежде всего должен определить главный смысл своего творчества, его направленность. А   смысл творчества – это вера, убеждённость и большое, очень большое желание… Только при наличии этих условий можно надеяться на успех» [Еникеев, 1998: 426–427].

Исходя из идеи творчества как высокого призвания, связанного с большой ответственностью, А. Еники определяет характер отношений между автором и читателем, критерии художественного совершенства произведений, основные принципы поэтики и стиля, которых старался придерживаться: «Мин, мәсәлән, һәр эштә гадилекне, табигыйлекне яратам һәм әсәрләремне дә мөмкин кадәр гади, табигый итеп язарга тырышам. Мин шулай ук ачык, ихлас булуны яратам һәм әсәрләремдә дә фикернең ачык, хисләрнең ихлас булуына омтылам. Аннары, мин ялганны, фальшьны, ялагайлыкны бер дә яратмыйм һәм язган чакта шулар начар ис шикелле әсәремә кермәсен дип бик сакланам. Янә мактануны да, дан артыннан чабуны да бер дә яратмыйм, һәм, сез күрәсездер, минем геройларым күбесенчә бик тыйнак, инсафлы кешеләр» [Еники, 2000, 4: 460]. «Я, к примеру, во всём люблю простоту и естественность, а потому и произведения свои стремлюсь писать как можно проще и естественней. Люблю также открытость и искренность и при работе над рукописью стараюсь, чтобы мысли были предельно открыты, а чувства искренни. Потом я не выношу лжи, фальши, подобострастия и, как от дурного запаха, оберегаю от них свои произведения. Не люблю хвастовства, мне не свойственно честолюбие, а потому вы, наверное, заметили, что большинство моих героев – люди тихие и скромные» [Еникеев, 1998: 426].

А. Еники – писатель широкого исторического взгляда на современную ему действительность, отразивший в своих произведениях драматическую эпоху социальных потрясений и войн. В центре его внимания – психологическое состояние обыкновенного человека, оказавшегося в этих условиях, мотивы его поступков, воздействие внешних сил на судьбы людей, поведение личности в ситуации выбора. Повествование о частной жизни героев изобилует тщательно отобранными бытовыми, этнографическими, психологическими и другими подробностями. Вместе с тем проза писателя вбирает в себя стихию лиризма, эпичность сочетается с поэзией чувств, объективная манера письма не исключает открыто выраженной авторской позиции. Писатель прямо заявляет: «Инде характерга килсәк, моны язучының үзеннән башка кем генә аңлата алыр икән?! Бик четерекле, нечкә эш бит – әсәрдә язучының үз йөзен күрү… Халыкта «мал иясенә охшый» дигән сүз бар, бәлки, шуннан чыгыбрак аңлатырга кирәктер…» [Еники, 2000, 4: 460]. «А что до характера, то кто же сможет объяснить его лучше самого писателя?! Очень тонкое это дело – уметь в произведении разглядеть… лицо автора… Есть такая народная мудрость: «По хозяину и добро», думаю, тут и надо искать разгадку» [Еникеев, 1998: 426]. Непосредственным проявлением характерной для прозы А. Еники философской и художественно-эстетической концептуальности являются особый тип отношений между автором и героем, при котором между ними отсутствует внешняя граница, символические образы и мотивы, своеобразная структура сюжета, в основе которого – коренное изменение образа мыслей, мироощущения, жизненной позиции персонажа.

Р. Мустафин в предисловии к переводу произведений А. Еники на русский язык попытался определить главную особенность его таланта: «…он – самый музыкальный среди татарских писателей. Фразы его легки, прозрачны, мелодичны. Рассказы и повести тонко инструментованы и, словно волшебством каким-то, пробуждают у читателя определённое настроение. Чаще всего это светлая, почти невесомая грусть, пронизывающая повествование, как серебряные нити паутины пронизывают синий воздух бабьего лета» [Мустафин, 1974: 5]. Присущая художественной манере писателя музыкальность, как представляется, имеет биографические истоки. Отец писателя и его ближайшие родственники были музыкально одарёнными натурами. Вспоминая их пение, А. Еники признаётся: «Мин үзем җырдан мәхрүм кеше, әмма бик тиз тәэсирләнәм, беренче җырдан ук инде миңа яшьләремне тыю бик авыр була. Җыры да бит нинди  – бәгырьгә төшәрлек! <…> Кызык хәл: бик әсәрләнеп тыңлаганга күрәме, мин җырланган көйләрнең исемнәрен белә алмыйча кала идем» [Еники, 2000, 4: 77]. «Сам я, увы, петь не умею, но спокойно слушать пение не могу – оно волнует меня необыкновенно, и уже после первой песни я с трудом сдерживаю слёзы. <…> Странное дело, оттого ли, что я целиком отдавался песне, я не успевал запомнить их названия» [Еникеев, 1998: 69]. Размышляя о национальных мелодиях, писатель делает следующие наблюдения: «Йә, әнә шул меңнәрчә чакрымнарга сузылган далаларны, урман-суларны, арбалар шыгырдавын тыңлый-тыңлый үткән чагында, ул үзенең моң-зарын көйләргә салып җырламагандыр дисезме?» [Еники, 2000, 4: 77]. «И всё же тысячи километров пути через степи, леса, воды, скрип телег   – мог ли народ не отразить всего этого в своих песнях, мог ли не творить напевы, полные страданий и грусти?» [Еникеев, 1998: 70]. Отзвуки этих музыкальных впечатлений – во многих произведениях писателя.

Наряду с музыкальностью проза А. Еники характеризуется живописностью. Природа родного для писателя края: горы, поля, река Дёма, озёра – предстаёт перед нами в своей зримой конкретности. Так, например, пейзажные зарисовки в хикая «Туган туфрак» («Родная земля», 1959) перекликаются с описаниями природы Каргалы и Давлекана в «Последней книге»: «Бу тугайлыкны тау итәге дияргә дә ярый, чөнки аз гына баргач та биек, текә тау башлана… Тау гына түгел, таулар! Инеш буйлап, бер сафка баскандай тезелешеп килә бу ак маңгайлы кызыл таулар. Дәүләкәннән кайтканда иң элек әнә шул тауларны, аннары авылның нечкә манараларын күрәсең» [Еники, 2000, 4: 25–26]. «Луга вернее будет назвать отрогами, потому что чуть поодаль поднимается цепь высоких крутых гор… Словно солдаты, выстроились вдоль ручья эти белолобые красные горы. Когда едешь в Каргалы из Даулякана, раньше всего вырастают на горизонте горы…» [Еникеев, 1998: 22].

Талант писателя раскрывается в произведениях, созданных в годы войны[10]10
  Всю войну А. Еники прослужил рядовым в одной из караульных частей Красной Армии.


[Закрыть]: «Бала» («Дитя», 1941), «Ана һәм кыз» («Мать и дочь», 1942), «Бер генә сәгатькә» («Лишь на час», 1944), «Ялгыз каз» («Одинокая гусыня», 1944), «Мәк чәчәге» («Цветок мака», 1944). А. Еники так характеризует их основной пафос: «Сугыш кыры – үлем кыры булса да, мин әнә шул хикәяләремдә яшәү турында, тереклекнең үлемнән көчлерәк булуы турында язарга тырыштым… Юк, үлем тереклекне бервакытта да җиңәчәк түгел!..» [Еники, 2000, 4: 454]. «Я каждый день видел смерть, однако в рассказах своих писал о жизни, о том, что она сильнее смерти… Нет, смерти никогда не одолеть жизнь!..» [Еникеев, 1998: 418]. Ф. Миннуллин определяет отличие военной прозы писателя от произведений других авторов, изображающих героические события и подвиг советских солдат: А. Еники освещает войну с философской точки зрения, в поле его зрения – психология человека, напряжение его чувств[11]11
  «Башка язучыларыбызның вакыйгалар киеренкелегенә корылган, совет солдатларының искитмәле батырлыкларын сурәтләүгә багышланган әсәрләреннән үзгә буларак, Әмирхан Еники күбрәк хисләр киеренкелегенә, рухи һәм психологик халәткә игътибар юнәлтә. Сугыш темасын ул фәлсәфи ноктадан карап яктырта» [Миңнуллин, 1989: 130].


[Закрыть].

Время хрущёвской оттепели – наиболее плодотворный период в творчестве писателя. Он создаёт значительное число повестей и рассказов: «Рәхмәт, иптәшләр!» («Спасибо, товарищи!», 1952), «Саз чәчәге» («Болотный цветок», 1955), «Кем җырлады?» («Кто пел?», 1956), «Йөрәк сере» («Тайна сердца», 1957), «Ялгызлык» («Одиночество», 1957), «Туган туфрак» («Родная земля», 1959), «Шаяру» («Шутка», 1959), «Рәшә» («Марево», 1962), «Төнге тамчылар» («Ночная капель», 1964), «Матурлык» («Красота», 1964), «Әйтелмәгән васыять» («Невысказанное завещание», 1965), «Җиз кыңгырау» («Медный колокольчик», 1966), «Вөҗдан» («Совесть», 1968) и др. Сам писатель так характеризует своё настроение в эти годы: «Җәмгыятьтә сәяси-иҗтимагый атмосфера йомшарды, гадәткә кергән курку-сагаюлар кимеде, иркенрәк сулый да башладык… Кәеф тә яхшыра төште, эшкә дәрт тә үсте. Бәрәкәтле бу үзгәрешне мин иң элек үземдә тойдым. Сталин вакытында минем әдәбияттагы хәлем шактый мөшкел иде. Читләтү һәм кырын караш җанны бик борчый иде. Хәзер исә мин үземне башкалар белән тигез итеп тоя башладым. Иң мөһиме: үзем теләгәнне үземчә язу мөмкинлеге туды кебек» [Еники, 2004, 5: 179]. «В   обществе смягчилась общественно-политическая атмосфера, снизился ставший привычным страх, и дышать стало легче… И настроение стало повышаться, и трудовое рвение. Эти благодатные перемены я, прежде всего, почувствовал на своих плечах. В сталинское время моё положение в литературе было довольно затруднительное. Отчуждение и косые взгляды чрезвычайно тревожили душу. Теперь я стал чувствовать себя наравне со всеми. Самое главное – стало возможным писать, как я сам этого хочу…»[12]12
  Перевод выполнен автором статьи.


[Закрыть]

Внутренним импульсом, побуждающим к творчеству, становится страстное желание сделать людей честными и справедливыми, а для этого, как считает писатель, необходимо вскрыть их пороки: «Әмма безнең җәмгыятьнең тазалыгы өчен борчылу, аңардагы кимчелекләр өчен көенү, шуларны фаш итүдән курыкмау һәм бетерергә өндәү,  – миңа калса, һәрбер намуслы язучының патриотик бурычы ул. Асылда, язучының гражданлык йөзе дә шуның белән билгеләнә түгелме соң?!» [Еники, 2000, 4: 462]. «Но заботиться о нравственном здоровье общества, не взирать равнодушно на его пороки, бесстрашно развенчивать их и обращаться к людям с призывом покончить с ними раз и навсегда – разве это не прямой долг каждого честного писателя, считающего себя патриотом? Разве не этим определяется его гражданское лицо?!» [Еникеев, 1998: 428].