Текст книги "Невысказанное завещание (сборник)"

Ночная капель

1

Апрельский вечер. Сыро, тепло, туманно. В тишине тёмных улиц что-то капает… Кап-кап!.. Что забыл ты, человек, что?

Однажды таким вот тёмным тёплым вечером Халиль Ишмаев услышал новость: из Ленинграда вернулась Лейла. Да при каких обстоятельствах услышал!.. Приходит он с работы домой, на кухне сидит с Мервар-ханум знакомая женщина  – Зейнаб. То ли при виде Халиля вспомнила, то ли нарочно приберегла новость к его приходу, не успел он раздеться, как она возьми и скажи:

– Ах, Мервар-джаным[23]23
  Джаным – душенька, душа моя.


[Закрыть], чуть не забыла… Склероз, наверное! Ведь та, как её… Лейла-то вернулась из Ленинграда!

– Какая Лейла? – спросила Мервар-ханум как обычно, без тени удивления в голосе, а Халиль, вешавший пальто, так и застыл.

– Да младшая сестра Гайши-апа, свояченица доктора Узбекова. Да знаешь ты её, Лейлу-туташ[24]24
  Туташ – девушка, барышня; почтительное обращение к девушке.


[Закрыть].

– А-а! – протянула Мервар-ханум и многозначительно кивнула головой. – И давно?

– Видать, недавно. Я и сама-то вчера только услышала… Она ведь, джаным, эта Лейла, там за большим человеком замужем. Не то латыш, не то еврей. Так и ездит, говорят, по заграницам. А сама Лейла, сказывают, нисколько не изменилась, стройна да красива… А наряды, джаным, – с головы до ног всё заграничное! А как же! Муж-то большой человек…

– И надолго она? – перебила её Мервар-ханум.

– Не знаю, джаным, не знаю. Поди, побудет ещё. Первый раз домой приехала. Как покажется, всех красавиц Казани затмит. А зачем, ты думаешь, она приехала?!

Мервар-ханум пробормотала что-то и безразлично крикнула в переднюю:

– Слышал, Халиль? говорят, Лейла приехала…

Халиль не сразу нашёлся, что сказать. В голосе жены он уловил что-то настораживающее. Ни словом, ни звуком не хотел он выдать, как взволновала его эта новость. Но увы!.. Видно, как бы ни привык человек утаивать в себе что-то, скрывать и обманывать, однажды, в какую-то минуту жизни он вдруг теряет выдержку и самообладание. Такая минута наступила сейчас для Халиля… Но он чувствовал, что молчать для него ещё опаснее, и нарочито равнодушно обронил:

– Да? – и тут же прошёл в кабинет с деловито-холодным видом человека, который занят по горло.

…Бросил туго набитый портфель на стул, заходил взад-вперёд, потом сел за стол и стиснул голову кулаками… Лейла приехала… Лейла приехала… Лейла, Лейла!! О Боже, почему это неожиданное известие, это незначительное само по себе событие вдруг так потрясло его, перевернуло ему всю душу, точно каменная глыба упала в тихую заводь?! Ведь она для него давно забыта – отрезанный ломоть. Идёт же без неё жизнь – так прожил бы и до смерти, чёрт побери!.. А она вернулась… Зачем, ради чего? Уж конечно, не ради него, Халиля Ишмаева. Для Лейлы сейчас Халиля нет: исчез давным-давно, испарился без следа, как дым. А вернулась – так побудет и уедет. О нём и не справится… И пути их даже случайно не скрестятся, да и не должны. А раз так, то напяль-ка ты, брат, поглубже на глаза свою зелёную шляпу и ходи своей дорожкой, не подымая глаз!

И день прошёл после этого известия, и два, и три дня… А   заведующий кафедрой Халиль Ишмаев по-прежнему идёт в институт, в тысячу первый раз читает в притихшей аудитории лекцию дремотно склонившим головы студентам, заходит ещё куда-то, что-то делает и устало тащится с тяжёлым портфелем домой. Ест, что приготовит ему Мервар-ханум, пьёт чай, с притворной внимательностью выслушивает какие-то её жалобы. Затем безразлично просматривает газеты… Всё делается лишь по привычке, помимо воли.

И что бы Халиль ни делал, новость, точно капель, так и капала равномерно и беспрестанно в какую-то точку его мозга: «Лейла приехала!», «Лейла приехала!», «Приехала!», «Приехала!» По правде говоря, это… это, друзья мои, надо понимать! Как, по-вашему, должен поступить человек, если вдруг вернётся – точно с неба снизойдёт – его первая, его самая чистая святая любовь, жестоко оборванная на первых же встречах, на первых признаниях?.. Поймите, речь идёт не о куске бревна, а о живом человеке. Речь идёт, наконец, о человеке в годах и с именем, с положением в обществе… В самом деле, какую выдержку, какое хладнокровие должен он проявить, чтобы не нарушить драгоценное спокойствие, которое обрёл ценой многолетних трудов? В каких рамках следует ему держаться, чтобы избегнуть гнева и проклятий Мервар-ханум, с которой он столько лет живёт, скрепя сердце и мучаясь?

Двадцать семь лет тому назад, оканчивая педагогический институт, Халиль сдружился с покойным братом доктора Максуда Узбекова – Мисбахом. Они жили на улице Чехова. Наведываясь к Мисбаху, Халиль заметил свояченицу доктора Узбекова, девушку лет шестнадцати-семнадцати. Увидел раз, другой, и как-то само собой завязалось знакомство. Разговоры, смех, милые шутки. Девушку звали Лейла. Это удивительно, как иногда имя подходит человеку. Казалось, за эту её лёгкость, лёгкость белокрылой бабочки, за непередаваемую грацию, тонкость души и назвали её Лейлой. Никакое другое имя, казалось, не подошло бы ей. Простота и естественность очаровательно сочетались в ней с милым кокетством. Однако Халиль даже боялся обращаться с ней как со взрослой девушкой, в которую можно было бы влюбиться. Она сама взяла да открылась, точно цветок, ему, Халилю, который был старше её лет на десять – двенадцать, не обладал ни особенной внешностью, ни манерами, ему, с кого «деревенщину» не успел соскрести даже пединститут. Она открылась ему с самоотверженной искренностью – в письме… Такую безоглядную веру в человека, такую бескорыстную, мечтательно-чистую любовь можно ожидать лишь от семнадцатилетней. Её любовь была для Халиля настоящим сокровищем – жемчугом, найденным вдруг на дне моря, счастьем, всё очищающим, всё освящающим, зовущим к свету. Халиль понял, почувствовал это всем сердцем и сам, радостный и воодушевлённый, загорелся ответной любовью. Их отношения никого не удивили, даже наоборот: то, что юная девушка, едва освободившаяся от детскости чувств и помыслов, полюбила самостоятельного, скромного и деловитого парня, находило у старших лишь одобрение… Халилю оставалось бережно лелеять хрупкую любовь этой белокрылой бабочки…

Но ещё до встречи с Лейлой Халиль дружил с Мервар. Она училась в том же институте, где и он, была смелой, энергичной. Неустанная активистка, бойкая на язык, она была на виду… Родственники Мервар, занимавшие важные посты, авторитетные, влиятельные люди. К ним нельзя было относиться без уважения и страха. Правда, у него не было никаких тайных расчётов, но чувства девушки, родственники которой такие видные люди, да и сама перспектива войти в родство с ними его невольно увлекали. Думалось: войди он в круг этих людей, как перед ним распахнутся безграничные возможности. Потому он и увивался вокруг Мервар, точно и в самом деле был влюблён, уверял себя, что любит её… Но стоило ему увидеть Лейлу, как всё это рухнуло и превратилось в ничто. На поверку не оказалось ни любви, ни душевной близости – одно пустое увлечение, самообман.

Впрочем, ещё было не поздно.

С Мервар у него дело до серьёзного не доходило, на женитьбу он и намёка не делал. Отступление было вполне возможно. Но оказалось, что бедный парень и сам не подозревал, в чьи он угодил сети. Девушка не стала умолять или скандалить. Когда почувствовала, что парень идёт на попятный, она лишь сказала ему: «Знай, я разоблачу тебя, узнают, кто ты таков!..»

Быть разоблачённым! О, это слово могло ввергнуть в трепет даже самую безгрешную душу. А ведь если парень ухаживал, то, наверное, высказывал ей и какие-то свои суждения, сомнения. Если и не сказал ничего особенного, то долго ли из мухи сделать слона?! А ведь примеры тому были на глазах. Окончить институт, надеяться остаться в аспирантуре, и вдруг тебя «разоблачают»? Это же крах! О нет, упаси Аллах!..

Словом, одной этой угрозы Мервар было достаточно, чтобы Халиль кротким котиком припал к её ногам. Куда уж тут отступать?!

А Лейла молча, никому ни слова не говоря, взяла да уехала в Ленинград. Что она пережила, в каком состоянии уезжала, – Халилю жутко было представить себе. Словно бы покружила белокрылая бабочка возле какой-то чёрной курной бани, да и унеслась на широкие луга, растворилась в лучах солнца…

Через некоторое время стало известно, что она учится в институте имени Герцена, а перед финской войной говорили, будто вышла замуж за какого-то крупного инженера, а инженер этот работает где-то в ведомстве внешней торговли. Во время войны Лейла находилась вместе с мужем в какой-то чужой стране и учила там детей сотрудников советского посольства… Он понимал – такая девушка не могла затеряться, она должна была найти своё счастье.

Много утекло с тех пор воды, много пронеслось ветров… Сколько людей встречалось на пути, а в сердце ни следа. Одну Лейлу не мог Халиль позабыть. В каком-то уголке души его она тайно жила, жила. И лишь в редкие минуты, когда Халилю вспоминалось прошлое, она вдруг, как ожившая бабочка, вылетала из потайного уголка и вилась, порхала возле Халиля. Какая невыразимо острая тоска пронизывала тогда его сердце! До чего сладостны были муки этих минут – минут безысходной тоски по утраченному счастью и поздних сожалений! Да, то были лишь минуты…

А двадцать пять лет жизни с Мервар он и не заметил, как прошли. И ничего удивительного – жили, даже хорошо жили. Мервар давно стала превосходной хозяйкой – прежней рьяной активистки как не бывало; только чувства времени и событий у неё было не отнять, и она всегда строго ограждала его от опрометчивых поступков. Жизнь их шла в нужной колее. После института Халиль остался в аспирантуре при кафедре татарского языка. Правда, он не слишком любил свою специальность и не возлагал на будущее особенных надежд, но, чтобы добиться учёной степени, решил посвятить этой специальности свою жизнь. Закончил аспирантуру, защитил кандидатскую, а потом, благодаря великим стараниям, стал наконец профессором татарского языка и стал ходить с огромным жёлтым портфелем… Видимо, человек достиг своего потолка. Теперь он был доволен и судьбой, и жизнью. Никто его не спрашивал, чиста ли его честь, не терзают ли его угрызения совести. Да и кому спрашивать? В обществе он был свой, а оглядываться назад, копаться в прошлом не любил.

Но отчего же так встряхнуло его возвращение в город женщины, которой не было здесь более четверти века? Почему вдруг так встревоженно проснулась в нём душа, давным-давно охваченная летаргическим сном? Отчего с новой силой вспыхнули в нём давно улёгшиеся чувства, ожили забытые мечты? Видимо, тут дело не в одной Лейле. Видимо, кроме чувств, которые питал Халиль к юной девушке, в нём накопились со временем какие-то иные чувства. И весть о возвращении Лейлы из Ленинграда явилась лишь чем-то вроде первого дыхания весны, властно обдавшего застывший, заледеневший мир его души…

Да в какую пору! В тёплый апрельский вечер, когда вовсю звенит капель!.. Ах, Лейла, Лейла!

А первая буря, кажется, всё-таки улеглась. Халиль вскоре овладел собой. Никому, даже самой Мервар, особенно насторожившейся в последние дни, не удавалось уловить, что творилось с ним. Многолетняя привычка скрывать свои истинные чувства выручила Халиля и на этот раз: он оставался тем же осанисто-гордым, сосредоточенно-замкнутым профессором Ишмаевым с его спокойными, размеренными движениями. Придя в себя, он попытался осмыслить, что же с ним произошло. «Эх ты, шакирд плешивый, разум совсем потерял! – бранил он себя. – Лейла вернулась? Ну и что тут такого! Ты же её упустил давным-давно! Разве не всё равно теперь, приедет она или уедет?.. О нет, так не годится. Стыдно!.. Пустой вздор всё это. Надо забыть всё и выбросить из сердца вон… Возвращаться к прошлому? Нет, нет!»

Так подсказывал ему трезвый рассудок. Он хотел уйти от соблазна. Старался холодным рассудком подавить в себе и пылкие порывы, и мучительные раздумья. Лишь одно желание не мог он унять: очень хотелось взглянуть на неё   – хоть один раз, хоть краешком глаза… Да, без всякого умысла, просто из одного лишь любопытства увидеть Лейлу, которая не суждена была ему. Какая-то она теперь? Как она выглядит, перевалив за сорок, та милая лёгкая белокрылая бабочка? Узнает ли он её? Сколько было в ней красоты, грации, чёрт побери!

Светлые серые глаза её, в густых чёрных ресницах, были словно обведены тёмной каёмкой. Бывало, заглядишься в эти глаза и чувствуешь, как растворяешься, исчезаешь где-то в самой глубине их… Так ли теперь?.. Сохранились ли – и этот свет в её глазах, и чистота её смуглого лица, словно бы обласканного лучами солнца, и лёгкость ног, едва касавшихся земли, гибкость стройного стана?.. Впрочем, женщины и сейчас говорят, что она удивительно сохранилась, что она по-прежнему очаровательна. А что ж такого? Она была не из тех, которые худеют от желчности своего характера или расползаются, как тесто, от лени. Она тонко чувствовала красоту во всём… Увидеть бы её, увидеть во что бы то ни стало! Она же здесь, в этом самом городе, и живёт рукой подать – на улице Чехова! Чтобы она была так близко, и не взглянуть на неё, а потом сожалеть всю жизнь?! Однако, чтобы навестить её, не может быть и речи. Узнай об этом Мервар-ханум, так она истопчет своими башмачками тридцать восьмого размера всю чистоту твоих помыслов. Ей не понять невинности воспоминаний юности, радости сердца в приливе давно забытых чувств. «Я тебе покажу Лейлу, старый мерин, закон-то на моей стороне!» – порешит она всё разом.

Оставалось уповать на случайную встречу. Но удастся ли это? Ведь она может скоро уехать. Где, по каким улицам она ходит, у кого бывает? Не попросить ли кого-нибудь последить или, может быть, самому подождать её на ближнем перекрёстке?.. Экая была бы картина: представительный профессор, в своей зелёной шляпе с тремя вмятинами согласно моде и с этаким портфелем под мышкой, красуется на перекрёстке! А прохожие уже догадываются, зачем он тут стоит, и посмеиваются…

А вдруг из-за угла неожиданно появится Мервар?!

И всё же, идя на работу и с работы, Халиль стал внимательно вглядываться почти в каждую незнакомку. Не узнает ли он вдруг её?! О, надежда! Даже искорка твоя может порой свести человека с ума! «Постой, не «она» ли это идёт мне навстречу? А вон опять «она»! А та, а та?..» Халиль грустно улыбается: двадцать пять лет он не видел ни одной женщины, похожей на Лейлу.

А надежда всё звала его куда-то, всё манила. В иные вечера, возвращаясь с работы, он с опаской выходил на улицу Чехова, где жили Узбековы. Может же «она» здесь ему встретиться!

…Улица Чехова. Апрельский вечер. Слышится капель: кап-кап… В окнах свет, занавески задёрнуты… Вон на той стороне стоит двухэтажный деревянный особняк. На верхнем этаже его живут Узбековы. Створчатая парадная дверь, жёлтая лестница ведёт наверх. Двадцать пять лет назад по ней сбегала навстречу Халилю Лейла… Эти воспоминания похожи на засохшие в книге цветы.

…Дважды прошёл он, поглядывая с противоположного тротуара на квартиру доктора. Ярко светятся окна, затянутые кружевными занавесками, виднеется трёхрожковая люстра… Докторская семья, должно быть, в сборе. И Лейла там же. Сидит она сейчас, или ходит, или, может, собирается куда-нибудь?.. Это же так возможно! Может же она пойти в кино или театр. Какая это была бы удача! Халиль, боясь упустить такой случай, поспешно переходит улицу и горделиво, размеренным шагом идёт мимо парадного доктора. Пройдя немного, поворачивает назад и опять шествует, поглядывая искоса на парадную дверь. Но она не открывается. Эта крепко сколоченная дверь, видно, не откроется, хоть пройди ты и десять, и двадцать раз…

«Ребячество!» – вдруг обозлился на себя Халиль. Ему стало стыдно, что он ходит тут, унижается. Разве не лучше было бы попросту войти и сказать: «Лейла-ханум, я пришёл повидаться с вами!» Кто бы мог осудить? Это же так естественно, так невинно. Но, увы, это невозможно: желания сердца связаны, опутаны… И Халиль, в последние дни с особенной болью ощущавший тягость этих пут, пройдясь несколько раз мимо докторского дома, опустив голову, направился к собственной квартире. «Не нужно, бессмысленно это», – твердил он про себя, удаляясь от чужого крыльца. Но и в последующие вечера он не мог не пойти на улицу Чехова. Храбрясь, приходил снова, прохаживался, бросая взгляды на окна с кружевными занавесками; прислушивался, сдерживая шаг, как капают капли с крыши, и, устыдясь самого себя, понуро уходил домой.

Однажды, возвращаясь, вспомнил строки из Дэрдменда[25]25
  Дэрдменд – выдающийся татарский поэт-лирик (1859–1921).


[Закрыть]:

 
На склоне лет
Ты стар и сед
И в рытвинах морщин.
Надежды луч…
Надежды луч
Хотя б на миг один…
 

Судьба, однако, милостива. В один из вечеров ему наконец удалось повстречаться с Лейлой.

2

В этот день на учёном совете университета один иногородний паренёк защищал кандидатскую диссертацию. Профессор Халиль Ишмаев был одним из оппонентов. Защита прошла по давно утвердившемуся порядку. Излагая краткое содержание своей диссертации, будущий учёный был заметно скромен и сдержан, заметно смел и независим, был чуть-чуть взволнован, чуть-чуть горд. Оппоненты, согревая официальную сухость теплом благожелательности, высказали о новом исследовании свои суждения. Слова одобрения перемежались с критическими замечаниями. Затем будущий учёный почтительно поблагодарил ведущих учёных, дал обещания на будущее, и члены учёного совета, проголосовав, вполне обоснованно произвели молодого человека в кандидаты наук.

Счастливец, как повелось в подобных случаях, пригласил своих оппонентов и ещё кое-кого из присутствовавших на ужин в укромный зал ресторана «Казань». Человек пятнадцать уселось за накрытый стол; тамадой с ходу избрали товарища Кали – непременного участника всех подобных «ужинов». Товарищ Кали, пытаясь развеселить компанию, говорил какие-то шутки, но смеха не последовало, и он ударил ребром ножа по горлышку бутылки и предложил наполнить рюмки… Молодой кандидат сидел, застенчиво опустив глаза, словно юная невеста: сейчас в его адрес будут говорить похвальные слова. И действительно, каждый раз, когда поднимались рюмки, комплименты так и сыпались, так и сыпались на его отлично соображавшую и всё предусмотревшую голову.

Для Халиля такие ужины были привычны. Он воспринимал эти «обмывания» как что-то неизбежное, и сидеть за столом не доставляло ему ни особого удовольствия, ни неприятности. В меру пил, в меру закусывал и, вставляя словцо в общий разговор, тоже не терял чувства меры, а в конце выслушивал слова благодарности за то, что был цветом компании, – так бывало всегда.

На сегодняшний ужин он шёл вовсе без всякого желания. Настроение было прескверное, на душе – неспокойно, отчего-то болезненно сжимало сердце… «Мне-то чего там недоставало»,  – досадливо думал он на ходу. Но, почтительно принятый героем дня, он сел во главе стола и сидел, молча уставясь перед собой. Провозглашались тосты в честь молодого кандидата наук и – странное дело! – Халиль, до сих пор осторожный во всём, вдруг начал опорожнять рюмку за рюмкой – видимо, хотел забыться, освободить себя от чувства удручённости. Но душевный подъём, вызванный опьянением, был лишён обычной беззаботной весёлости. В воображении, точно полная луна из-за разорванных туч, медленно всплыла… его Лейла. Он ушёл в себя и стал думать о ней одной. Уединиться в этой шумной, скучной компании и тосковать по Лейле доставляло ему какую-то щемящую сердце радость.

…Он пил ещё и ещё, хотя и чувствовал, что захмелел, но отказывать себе ему уже не хотелось. С каждой рюмкой он с удивлением чувствовал, как всё больше и больше освобождается от пут, стеснявших мозг и сердце. И стали приходить на ум глубокие мысли и горькие истины о любви, о судьбах, о времени. Но здесь заговорить о них не было повода, высказать их было некому, и все мысли кипели в нём, как встревоженный в знойный день пчелиный рой.

Скоро Халиль понял, что опьянел не на шутку. Вечер был ещё только в разгаре, но он решил, что ему пора удалиться. Через минуту он поднялся с места, изо всех сил стараясь казаться трезвым, и, заикаясь, попросил разрешения уйти домой… На него посмотрели с недоумением, но поняли, что он пьян.

– Профессор, ну куда же это годится?! – принялись уговаривать его угодливо, с притворным удивлением. – Халиль Каримович, побудьте с нами!.. Что же это за компания без Вас!.. – Но профессор приложил руку к сердцу, поклонился, пожал руку виновнику торжества, похлопал его по спине и, держась неестественно прямо, зашагал к двери. Несколько человек спустились за ним вниз, надели на него пальто, подали шляпу, портфель.

«Халиль Каримович, – вызвался было кто-то, – разрешите, я провожу Вас!» Но профессор с улыбкой покачал головой и степенно направился к выходу.

Выйдя, сразу свернул на глухую улочку. Он догадывался, что в теперешнем состоянии возвращаться центральной улицей для него, конечно, рискованно. Перехватил же, будь оно неладно, ах, перехватил! Как ни старался он идти прямо, ноги то и дело ступали вкось и вкривь.

Однако мозг его работал на диво чётко, с предельной ясностью. Мысли, обуревавшие его на вечере, вспыхнули в нём с новой силой.

Халиль с какой-то беспощадной самокритичностью стал перебирать свои дела, поступки, всё своё прошлое и вдруг обрушил на себя слова суровой правды.

«Ну как ты жил до сих пор, профессор Халиль Каримович Ишмаев? Профессор! Вон кем ты стал – ты, оборванец, лапотник, пешком ушедший в конце двадцатых годов из деревни Бугушли! Ай да молодец! Слава тебе, слава! Но признайся, а как ты этого достиг? Силой ума и таланта? Путём честного состязания с другими учёными? Проводя свою борозду в науке? Настоящим ли бойцом науки ты вырос? Ну отвечай, не трусь!

А правду не умолчишь… Ты, дорогой мой, занял место, опустевшее в те годы, когда немало светил науки оказалось не у дел… Тебе не было нужды даже пытаться с кем-то дискутировать, доказывать что-то своё, отстаивать свои научные принципы, свои открытия и взгляды… А по правде сказать, их у тебя и не было. Ты сразу подчинился авторитетам, слушал их, вторил им. Ты что-то превозносил, приспосабливаясь к обстоятельствам, что-то поносил, спешил очернить и проклясть опальных, строчил статьи в защиту теорий, в справедливость которых не верил сам… А ведь, по сути дела, у тебя нет ни одной солидной работы, чтобы взять в руки и сказать с гордостью: вот, мол, это моё!

Как же так получилось? Почему ты всё плыл и плыл беспечно по волнам, точно щепка в половодье? Да, тебе хотелось жить, работать, расти, но ты заглушил в себе и самостоятельную мысль, и голос совести. Стремление любой ценой сохранить своё благополучие оправдывал ты лучшими намерениями, высшими идеалами – и стал обывателем. Вот в чём корень зла!.. Сидит и дрожит у тебя в душе «трусливый заяц». А у тебя не хватает мужества взять его за уши и выбросить вон… Несчастный ты человечек! Дутый пузырь с гордой осанкой!»

…На каком-то перекрёстке Халиль остановился. Приложив руку к потному лбу, закрыл глаза и застыл на месте. Где-то совсем рядом что-то капало. Халиль открыл глаза, полные муки. Боже, это же весна, весна! Лейла же это, Лейла! Ведь именно об этом твердит капель. О том, что твоя белокрылая бабочка вернулась, как сама весна, как обновление, как молодость…

Халиль тяжело вздохнул, провёл рукой по лицу, потом шаткими, неверными шагами двинулся дальше. Он и сам не знал хорошенько, куда торопится и чего хочет, но ноги сами вывели его на какую-то широкую улицу. Это была улица Чехова. На противоположном углу, на высоком цементном столбе, ослепительно горел свет. В трёх шагах от столба стоял газетный киоск. Увидев это знакомое место, Халиль остановился, и вдруг ему стало стыдно: в каком он сейчас виде. Но на просторной улице было пустынно и тихо. «Ну вот ты и приплёлся, – подумал Халиль, свесив голову. – Ну и чего ты увидел, чего нашёл? Кто тут ждёт тебя, дурака пьяного?!» И, не зная, куда деваться от стыда и позора, зашагал через улицу. Не успел он ступить на тротуар, как из-за киоска появилась какая-то женщина и лёгкими, быстрыми шажками пронеслась мимо. Халиль успел лишь искоса взглянуть на неё. Он не узнал её, но с какой-то безотчётной дерзостью, как бы испытывая последнюю надежду, выкрикнул:

– Лейла… Лейла-ханум!..

Прохожая услышала его. Оглянулась и, вопреки всем ожиданиям, остановилась.

С минуту молча, точно онемев от удивления, она пристально смотрела на Халиля и вдруг прошептала сдавленным голосом:

– Халиль-абый… Вы ли это, Халиль-абый?

Халиль тоже стоял как вкопанный. Он видел Лейлу и не верил своим глазам. Ему показалось, что он отрезвел сразу, но в голове тут же всё перепуталось, и он, потеряв чувство реальности, словно бы погружался в какую-то бездонную пустоту, не в силах произнести ни слова. Только шевелил губами, как бы говоря: «Это Лейла?! Она и есть Лейла? Уж не сон ли это? О Господи!..» Ему показалось, что слова Лейлы донеслись до него откуда-то издалека. И лишь через несколько долгих секунд он обрёл дар речи.

– Да, Лейла, это я, я!

Он был готов и засмеяться, и заплакать. Потрясённые встречей, они молча глядели друг на друга. Тут Халиль пришёл наконец в себя и вспомнил, что он пьян. Опасаясь выдать это, он попятился к киоску, стараясь держаться прямо и уверенно. Лейла, ещё не успевшая заметить это, улыбнулась.

– Вот это встреча! Как неожиданно! Просто удивительно!  – сказала она, подавая Халилю руку. В голосе её звучала неподдельная радость.

Халиль, почтительно склонив голову, сжал её руку.

– Какими ветрами забросило Вас в нашу сторону?.. И так поздно… – сказала женщина, уже успокаиваясь.

– Да так… вышел подышать воздухом, – ответил Халиль, заикаясь, и, к своему смущению, вспомнил, что держит портфель. Но она, по-видимому, не обратила на это внимания.

– И не придёте, не проведаете, – заметила она с шутливым упрёком. – Говорят, мальчишка с дороги вернётся – старик придёт его проведать, не так ли? А вы изменились, Халиль-абый, сильно изменились… Как со здоровьем, живёте-то как?..

– Спасибо, ничего, – только и проговорил Халиль. Он был крайне удивлён, что она так быстро взяла себя в руки и так спокойно и просто разговаривает. Как будто не она сочиняла ему любовное письмо, не она на тихой улочке, уронив голову ему на грудь, делилась своими чувствами, мечтами, как будто не она со страхом и трепетом впервые разрешила поцеловать себя, и будто вообще ничего между ними не было – ни любви, ни горькой разлуки… Странно, до чего же это странно!

– А Мервар-ханум жива-здорова? – с той же искренностью и простодушием спросила Лейла.

«Ну это уж слишком», – с горечью подумал Халиль и нехотя бросил:

– Здорова, спасибо!

Халиль так старался скрыть, что он пьян, что даже слово не осмеливался молвить. Только ненасытно смотрел и смотрел на Лейлу помутневшими глазами, точно стремился навсегда вобрать её образ в душу. Да, она – чужая, чужая всем своим видом и даже одеждой… Всё на ней модное, такое изящное и дорогое… Да, женщина, которая живёт в такой роскоши, а может быть, даже очень счастлива, пожалуй, способна отнестись к прошлому с холодным безразличием или даже забыть его!..

И в то же время это всё-таки Лейла, правда, Лейла изменившаяся, но она стала лишь ещё красивей. Будто стала чуть выше ростом, слегка пополнела. Прежнюю живость и грацию дополняла теперь благородная обаятельность – достояние женщин, которые умеют за собой ухаживать… Теперь её можно было бы сравнить не с белокрылой бабочкой, а с белой лебедью… А лицо у неё по-прежнему чистое, губы полные и глаза те же – светлые с тёмной каёмкой… Ах, ему же, ему могли принадлежать этот стройный стан, это прекрасное лицо и эти светлые глаза!

Жадный взгляд Халиля смутил Лейлу, она быстро оглянулась по сторонам.

– Что это мы стоим на самом перекрёстке, идёмте к нам,  – предложила она. – Я думаю, наши ещё не спят, меня дожидаются… Зайдёмте, если у вас есть время.

Халиль вздохнул и покачал головой:

– Нет, Лейла, сегодня я не могу зайти к вам, это невозможно.

– Ну так проводите меня.

– С удовольствием! – поспешно выпалил Халиль.

Но он забыл о своём состоянии, и едва сделал шаг, как его покачнуло и подбросило к Лейле-ханум. Та успела уклониться в сторону и взглянула на Халиля испуганными глазами.

– Халиль-абый! Что с вами?

– Ничего, это просто так, – пробормотал Халиль с жалкой гримасой. Попытался выпрямиться, но закачался опять и, едва удержавшись на ногах, прислонился спиной к киоску.

Лишь теперь по его бледному лицу, покрасневшим от прилива крови глазам и по тому, как сидела на нём одежда, Лейла догадалась, что с ним.

– Халиль-абый, вы же пьяны! – Она в ужасе оглянулась вокруг. – Боже! Халиль-абый, вы же пришли сюда пьяный, вам надо идти домой, идите домой, – умоляюще говорила она, уже сбавив голос.

Дело ещё было поправимо. Следовало спокойно постоять немного, и он пришёл бы в себя, собрался духом. Но дураки и пьяные вечно спешат. Халилю захотелось сейчас же обелить себя, высказаться обо всём, и он потянулся обеими руками к Лейле, которая, казалось, вот-вот уйдёт и оставит его.

– Лейла!.. Лейла, милая, свет очей моих! – взмолился он со стоном. – Я ждал тебя, я двадцать пять лет ждал тебя… Искал тебя… Как услышал о твоём приезде, стал приходить вечерами на вашу улицу… искал тебя… своё потерянное счастье… Лейла!.. Лейла моя, прости… не оставь меня!..

– Что вы, Халиль-абый! – Лейла, побледнев, отступила назад. – Вы сами не понимаете, что вы говорите, вы забываете, в каком вы состоянии!.. Стыдно, нельзя же так… Простите!..

Она резко отвернулась и быстро – почти бегом – унеслась прочь.

Халиль закрыл глаза и остолбенел.

…Капает капель. Капает ночная капель. Никого у тебя нет, нет, никого у тебя нет, нет!..

Халиль сделал шаг, другой, прислонился лбом к цементному столбу и всхлипнул.

На следующий день он был трезв.

Мучительных переживаний, опасных рассуждений, поисков потерянной давным-давно любви как будто и не бывало. Буря, взыгравшая внезапно, так же внезапно и прошла. Теперь это опять был холодный, замкнутый, гордый профессор Халиль Ишмаев, который никому не откроет сердца, никому не выскажет сокровенной мысли.

Утром он надел пальто, которое, бранясь, почистила ему Мервар-ханум, взял свой огромный жёлтый портфель и отправился на кафедру. В тысячу первый раз вошёл в аудиторию, в тысячу первый раз прочёл студентам лекцию по морфологии татарского языка. Человек вернулся в свою наезженную колею. И думал, что из этой привычной колеи ему уже не выйти: поздно.

Но поздно ли? Капель-то всё звенит и звенит. А ведь капля камень долбит.

1964