Текст книги "Так было. Размышления о минувшем"

Как только Андреев ушел, я созвонился с Иконниковым и Бусаревым и попросил их срочно зайти. Обсудив план действий, мы решили тут же связаться с наиболее влиятельными делегатами конференции – сторонниками ленинской платформы и разъяснить им, что, избрав губком по списку, предлагаемому «сениорен конвент», они тем самым поручат исполнение принципиально правильных решений конференции людям, политические позиции которых были осуждены этой же конференцией.

Наша агитация оказалась успешной: губернская конференция двумя третями голосов проголосовала за наш список. При выборах делегатов на Х съезд партии ленинцы также одержали внушительную победу.

На Х партийный съезд нижегородская делегация посылала своих представителей с решающим голосом. Из них шесть стояли на ленинской платформе (Коршунов, Микоян, Таганов, Тер, Тимофеев и Шмонин). По нашему предложению от «рабочей оппозиции» был избран Челышев, а от троцкистов – Яркин.

На первом же заседании нового совета губкома меня избрали его секретарем. Только теперь, после пяти бурных месяцев, насыщенных борьбой с местнической группировкой, «рабочей оппозицией» и троцкистами, смог я приступить к той работе, для которой был направлен в Нижний решением оргбюро ЦК партии осенью 1920 г.

К моменту созыва X съезда в подавляющем большинстве губернские партийные конференции (за исключением самарской) отдали явное предпочтение ленинской линии.

Ленин все дни съезда вел невероятно активную, буквально титаническую работу. Он выступал 20 раз. Важнейшим был доклад о нэпе.

Нынешнему поколению, наверное, трудно представить себе обстановку, в которой проходили в те времена, например, губернские съезды Советов.

Зал филармонии с его белыми колоннами и длинными рядами венских стульев переполнен делегатами съезда. Делегаты – в гимнастерках, поношенных пиджаках и кофтах, в шинелях, каких-то шубейках, изможденные недоеданием, кутающиеся от холода. Однако взгляните в их горящие глаза, устремленные на кумачовые полотнища, на сцену. Прошло всего лишь три с небольшим года после Октябрьской революции. Эти люди недавно вернулись с фронтов Гражданской войны. Пришли от станков – из цехов заводов и фабрик.

Председатель губисполкома объявляет губернский съезд открытым. Где-то наверху духовой оркестр мощно грянул «Интернационал». Люди встают. Потом председатель говорит о тех, кто погиб, кого нет сегодня с нами. И в зале звучит «Вы жертвою пали…».

Первый на съезде – доклад губкома «О текущем моменте».

Чувствуя приподнятую атмосферу, я понимаю, что должен держаться на заданной торжественным открытием ноте и вместе с тем говорить просто, доступно для малограмотного рабочего и неграмотного крестьянина – словом, должен «зажечь массы».

Подхожу к самому краю сцены и запросто, доверительно обращаюсь к делегатам: «За последнее время приходится довольно часто менять содержание доклада о текущем моменте. Если раньше нужно было агитировать за советскую власть, то теперь нет таких рабочих или крестьян, которые бы выступали против идей советской власти. Если недавно страна была окружена десятками фронтов и мы были как бы в кольце, то сейчас по всей территории восстановлена Россия рабочая и крестьянская. Если еще недавно капиталистические государства не верили, что большевики удержатся, то теперь они стали понимать, что большевиков не так-то легко подавить даже силой».

Затем говорю о том, что особенно всех волнует:

«Если бы могли хорошо кормить рабочих, мы смогли бы увеличить производство на сто и больше процентов. Те заводы, где рабочие получают ударный паек (хотя и этот паек скудный!), производят часто на 50, а то и на 100 процентов больше.

Поэтому первое условие восстановления нашей промышленности и преодоления голода – это восстановление крестьянского сельского хозяйства. Вот эта ближайшая связь между сельским хозяйством и промышленным производством и заставляет нас направить сейчас максимум усилий на этот фронт».

Все мы работали тогда, что называется, от зари до зари, а частенько приходилось трудиться и «после зари». Этого требовали неотложные дела, время, в которое мы жили.

Приходилось ежедневно встречаться с десятками людей, вести телефонные разговоры, присутствовать на всевозможных заседаниях и совещаниях, рассылать циркулярные письма.

Тогда ведь радио не было, телефонная и почтовая связь (в особенности с периферией) сильно хромала. Циркуляры писали почти по каждому злободневному вопросу: о работе посевкомов, о проведении сплава леса, о помощи семьям красноармейцев в засеве их полей, о подготовительной кампании и ходе выборов в городской и Сормовский Советы, о ходе посевной и уборочной кампаний, о привлечении крестьян для работы в РКИ, о помощи огородным коммунам рабочих и т. п. Составление циркуляров требовало уйму времени; писали мы главным образом по вечерам, а то и ночью.

Тысячи забот сваливались на наши головы буквально каждый день, с утра до ночи – то в губкоме, то в районах, на заводах, на собраниях, на различных заседаниях.

В филармонии я бывал, но не на концертах: обычно там проходили общие собрания коммунистов Городского района. Доводилось бывать и в драматическом театре, но не на спектаклях: там проводились более крупные собрания, губернского, так сказать, масштаба – съезды, конференции.

Чем же мы занимались в те редкие вечера, когда не было никаких заседаний и собраний? Конечно же работой: писали статьи в «Нижегородскую коммуну», обдумывали планы и тезисы предстоящих докладов и выступлений. Проводили беседы с кем-нибудь из приезжавших в Нижний уездных работников. Часок-другой вырывали на чтение.

Пожалуй, здесь уместно рассказать, как вообще мы жили в те годы, как был организован наш быт.

Глава 11
Приезд Ашхен

Примерно через месяц после приезда в Нижний мне дали комнату в квартире бывшего нижегородского губернатора, где к тому времени жили еще пять работников губкома и губисполкома, занимавшие по комнате. Только у секретаря губисполкома Троицкого, имевшего троих детей, было две комнаты.

Должен сказать, что, несмотря на тесноту, у нас ни разу не возникало никаких конфликтов. Объяснялось это, видимо, тем, что каждый занимался своим делом. Мы много работали, жили дружно. Да и женщины подобрались у нас достаточно культурные и выдержанные. Они жили нашими общими интересами: в их лице мы имели подлинных друзей, товарищей.

Вскоре я вызвал с Кавказа Ашхен. Мы давно любили друг друга и собирались пожениться. Она приехала вместе со своим младшим братом Гаем, который тогда еще не окончил гимназию. По моему совету он поступил работать на Сормовский завод, а через год начал учиться в Свердловском университете в Москве.

Оба они устроились в моей комнате: отделили ширмой кровать для Ашхен, а Гай занял кушетку. Комната – узкая и длинная, с одним окном. Но главное теплая, а для нас, южан, не привыкших к холодам, это было большим счастьем. К тому же у нас не было никаких хлопот с отоплением, потому что наша голландская печка топилась из соседней комнаты. С приездом Ашхен комната приобрела более жилой вид, стало по-домашнему уютно.

Вспоминаю, как обсуждали мы тогда с Ашхен вопрос о нашей женитьбе. Время было неспокойное, назревали революционные события в Германии: поговаривали, что скоро туда начнут посылать наших партийных работников для помощи немецким товарищам, и я по молодости был уверен, что буду среди них. В этих условиях мне не хотелось связывать браком ни Ашхен, ни себя. Ведь кто знал, как сложится жизнь. Мало ли что могло случиться со мной! Поэтому решили с оформлением брака немного обождать.

Но Ашхен надо было работать. Я посоветовал ей сходить в райком партии и попроситься на работу. Убедившись, что Ашхен – грамотная и толковая женщина, товарищи дали ей работу в аппарате.

Так мы прожили примерно до весны. Когда же стало ясно, что ехать никуда мне пока не придется, вновь возник вопрос о нашей женитьбе. В те времена еще не было ныне существующих общепринятых правил регистрации браков. И перед нами возник вопрос: будем ли мы как-то «регистрировать» наши супружеские отношения? Если будем, то как быть, например, если мы вдруг разлюбим друг друга? Ведь тогда нам придется рассказывать о своих сугубо личных чувствах и отношениях совсем посторонним людям. По тем временам такие рассуждения были вполне понятны и объяснимы.

Я был против регистрации, Ашхен согласилась со мной. Просто решили объявить своим родным, друзьям и товарищам, что мы муж и жена. В таких отношениях мы и оставались всю нашу жизнь вместе.

Вскоре Гай переехал в заводское общежитие.

Наш семейный быт наконец-то начал налаживаться.

Мы прожили с Ашхен более сорока лет, до конца ее жизни, оборвавшейся осенью 1962 г. Не помню случая, когда бы мы с ней крупно поссорились или повысили голос друг на друга. Все вопросы мы обсуждали и решали спокойно, относясь друг к другу с большим уважением и любовью.

Лишь один случай не могу забыть до сих пор.

Как-то ночью я вернулся из Сормова, где проводил партийное собрание. Очень устал, был голоден. Обычно Ашхен, приготовив для меня ужин, ждала моего возвращения. Так было и на этот раз. Я сел за стол. Ашхен подала, как помню, в глиняном горшочке пшенную кашу, которая показалась мне очень невкусной и сильно подгоревшей. В другой раз это прошло бы незамеченным. Но тут я совершенно неожиданно вспылил: «Что это ты мне дала? Это же не каша, а какой-то каменный песок, о который все зубы сломать можно!»

Ашхен с удивлением посмотрела на меня и, не чувствуя за собой никакой вины, тихо сказала: «Я не знала, Анастас, когда ты придешь. Мне хотелось, чтобы каша была горячей. Ты пришел в час ночи, ну вот она и пригорела! К тому же нам две недели не дают масла. Молока тоже не было, вот я и сделала кашу на воде. Поэтому она и не такая вкусная!»

Спокойно сказанные слова Ашхен как будто обдали меня холодной водой. Стало стыдно за свою вспышку. Я был зол на себя, но в то же время по «кавказской старинке» – из ложной мужской гордости – не хотел признать свою вину и извиниться перед женой.

Помню, я заболел воспалением легких и недели две пролежал в постели. Чувствовал себя плохо, очень ослаб. Врач сказал, что мне нужно усиленное питание, так как начался процесс в легких. А откуда его взять? Паек тогда все мы получали очень маленький. На рынке купить что-либо было невозможно, потому что деньги цены не имели: продукты на рынке шли только в обмен на какой-нибудь товар. Мысль о том, чтобы попросить для себя «подкрепления» в губкоме, даже не приходила в голову.

Имущество у нас было самое скромное. Обменять на продукты было нечего. Все мои личные «ценности» состояли из подаренных в ЦК партии Азербайджана (при отъезде из Баку) одеяла, подушки да ручных женских часов, выданных мне из имущества, конфискованного в ту пору у бакинской буржуазии. Вот их-то Ашхен и предложила пустить в обмен.

Я возразил. Хотелось, чтобы часы остались у Ашхен («Мало ли что может случиться», – подумал я тогда, понимая, что болезнь у меня довольно тяжелая). Тогда Ашхен предложила отнести на рынок мужские ботинки, которые она только что получила в счет своей зарплаты (в то время в связи с обесцениванием денег иногда практиковалась и такая форма зарплаты – выдавать кое-что натурой). Я согласился, тем более что ботинки не подходили мне по размеру.

Потом Ашхен рассказывала мне, как она стеснялась появиться на рынке с «товаром». Завернув злосчастные ботинки в газету, она очень долго стояла на базаре в ожидании покупателя. Крестьяне, не видя, что у нее в свертке, проходили мимо. Тогда соседка посоветовала Ашхен вынуть ботинки из газеты и показать их крестьянину, который продавал мясо. Это подействовало. В обмен на ботинки Ашхен получила, кажется, два килограмма мяса. Так состоялся ее первый и последний торг на базаре.

Вспоминаю время, когда мы ждали нашего первенца. Врачи говорили, что Ашхен надо усиленно питаться, а продуктов по-прежнему не хватало. Я очень боялся за жену и будущего ребенка. Что же мне с ними делать здесь? Обдумав все, я предложил Ашхен уехать на время родов к ее матери в Тифлис, где у нее мог быть и уход, а главное – лучшее питание.

Сперва Ашхен сказала, что к матери ехать она не может. Дело в том, что, когда мы стали жить вместе как муж и жена, Ашхен написала об этом своей матери. Вскоре пришел ответ, полный возмущения. Мать чуть ли не проклинала Ашхен за такой, как она писала, «недопустимый» брак по старым армянским обычаям между троюродными братом и сестрой. Но я знал мать Ашхен – строгую, но в общем-то хорошую и справедливую женщину. Поэтому был уверен, что она ее примет. И потом, вряд ли найдется вообще мать, сказал я Ашхен, которая закроет дверь перед дочерью, если к тому же дочь беременна. Подумав, она решила поехать в Тифлис.

Воспользовавшись тем, что мне надо было тогда по делам ехать в Москву, я захватил Ашхен с собой и уже из Москвы отправил ее в Тифлис со своими знакомыми кавказскими товарищами, возвращавшимися из Москвы домой. Как я и предполагал, мать приняла Ашхен очень сердечно.

В качестве угощения у нас в Нижнем обычно предлагался стакан чая (сахар появлялся на столе довольно редко). Что же касается чего-нибудь покрепче, то следует напомнить, что в те годы действовал сухой закон. Находились, конечно, любители спиртного, достававшие разными окольными путями самогон.

С этим злом надо было бороться. Но как?

С речами на сей счет мы решили не выступать. Нам казалось, что немалую роль должен сыграть тут личный пример. Для меня никакой трудности это не представляло: и на Кавказе, где никогда не было сухого закона, я редко пил даже виноградное вино, не говоря уж о водке. Здесь же, в Нижнем, учитывая обстановку, вообще решил не брать вина в рот, надеясь, что этому последуют и другие товарищи.

Вспоминается еще один эпизод тех дней. Прихожу как-то домой поздно вечером после длительного заседания бюро губкома. Ашхен вскипятила чайник и с таинственным видом ставит на стол стеклянную банку с медом. На вопрос, откуда взялся мед, ответила: «Его принес какой-то человек и сказал, что для тебя. А кто он – я не спросила». Упрекнув ее («А может, это взятка?»), я предложил отдать злополучный мед нашему дворнику-женщине: «У нее много детей, мед пойдет им на пользу!»

Много позднее, работая уже в Москве, я рассказал об этом эпизоде одному нижегородцу. Он долго смеялся: «Так этот мед мы тебе и прислали! Знали, что болен, а просто так принести – не возьмешь. Решили передать, не сказав от кого. Уж очень ты тогда худой был. И все ж, выходит, не прошел наш номер!»

Был у нас в губкоме свой «выезд»: летом – фаэтон, зимой – сани. И на всех – одна «лошадиная сила».

Запомнилась командировка в Васильсурск. Для такой дальней поездки я получил «спецобмундирование»: доху и огромные валенки. Люди понимающие дали совет – напихать в них побольше сена, а ноги к тому же обернуть в газеты. Забрался в сани, закутался в доху, нахлобучил папаху, и отправились мы в путь. Ехали по ледяному полю Волги – другой дороги не было.

Бегут сани, скрипят полозья, дремлется. Возница посвистывает, покрикивает. Оглянется – не заснул ли я. «Бежать надо», – говорит. Соскочит сам с саней, бежит и мне велит, чтобы не замерзнуть. А покидать насиженное место не хочется. Но делать нечего. Бегу, поглядываю, чтобы не угодить в прорубь (крестьяне обычно отмечают проруби еловыми ветками или палками).

Заснеженные, поразительной красоты леса тянутся вдоль берегов Волги. Тишину нарушает только скрип полозьев да понукание возницы, подгоняющего заиндевевшую лошадь.

Стало еще морознее. У меня ресницы, брови и усы заиндевели, встречный ветер не давал возможности поднять лицо. И все же удивительно хорошо было это зимнее путешествие!

А потом – Васильсурск: на высоченной горе лепятся домишки, еле видные в сугробах. Устроились мы на ночлег в хорошо натопленной избе. К тому же разместили нас около самой печки. Вот тут-то и понял я, как приятна в мороз русская печка!

После Х Всероссийского партийного съезда прошел месяц. Был он очень напряженным – члены бюро губкома находились в постоянных поездках по заводам и районам. Доклады, заседания, выступления, совещания, встречи с людьми, беседы, споры.

Еще с ранней весны губком вплотную занялся вопросами сельского хозяйства. Но нельзя было забывать и о рабочем классе: очень обострилось положение с продовольствием, на некоторых заводах возникли волнения. Как-то в губком позвонили из Сормова и сообщили, что рабочие бросили работу, собрались на площади и требуют секретаря губкома.

Надо сказать, что сормовичи работали тогда на оборону и получали усиленный продовольственный паек: на каждого работающего полагалось в месяц 45 фунтов муки, 15 фунтов овощей, 1 фунт соли, ¹/₄ фунта мыла, ¹/₄ фунта суррогатного кофе и 2 коробки спичек. Муку и соль рабочие получали регулярно, хотя в муке иногда бывало и много отрубей.

Когда я поехал на завод, митинговавшие уже «выговорились». Поднялся на трибуну, сколоченную из досок. Один из рабочих показал мне образец муки, которую им только что выдали: «Разве это мука? Посмотрите сами – одни отруби!» Я ответил: «Да, мука действительно плохого качества, но другой муки у нас сейчас нет, а если бы была, то вы, сормовичи, получили бы ее в первую очередь. А пока надо терпеть». Я стал разъяснять, в каком тяжелом положении находится республика. Однако очень скоро заметил, что хотя рабочие меня вроде и понимают, но объяснения мои их не удовлетворяют. Когда я кончил говорить, тот же рабочий заявил: «Тогда мы пошлем делегацию к Ленину. Он ценит и уважает сормовичей и обязательно нам поможет». Я высказался против посылки такой делегации: «На днях я еду в Москву по делам и обещаю вам этот вопрос поставить перед наркомом продовольствия и заместителем Председателя Совнаркома Цюрупой».

Однако рабочие настаивали на своем: «Говорить в Наркомпроде не о чем, ведь Наркомпрод-то и посылает нам сюда плохую муку! Без Ленина этот вопрос не решить!» Видя, что сормовичей не переубедишь, я пообещал зайти в Москве и к Ленину. Только после этого собравшиеся разошлись и приступили к работе.

В Москве я отправился прежде всего к Цюрупе. Я объяснил ему обстановку в Сормове, и он сразу обещал помочь. Обращаться по этому поводу к Ленину не пришлось. И вскоре действительно в Нижний пришла хорошая мука.

Сохранился в памяти и другой эпизод. Как-то в губкоме раздается телефонный звонок из Канавинского райкома партии: на заводе «Салолин» рабочие прекратили работу, фактически объявили забастовку, требуют, чтобы я прибыл к ним. Перед рабочими этого завода у меня были, так сказать, двойные обязательства секретаря губкома и их депутата в горсовете.

Собрание началось прямо в цехе. Рабочие стали жаловаться на слишком маленький паек, который они тогда получали; требовали его увеличения до уровня, установленного сормовским рабочим, что означало повышение нормы хлеба каждому на 9 фунтов в месяц.

Высказались два-три человека, а потом рабочие потребовали, чтобы выступил секретарь губкома.

«Претензии ваши понятны, – начал я. – Однако до нового урожая государство не располагает такими запасами хлеба, которые позволили бы нам так сильно увеличить нормы хлебного пайка, как вы хотите. Даже в нынешних размерах выдавать хлеб аккуратно приходится с большим трудом. Говорю вам совершенно честно и искренне: надо ждать нового урожая. Если будет хороший урожай, положение, конечно, исправится».

Не успел я закончить, как вдруг слышу женский голос: «Хорошо вам так говорить, когда вы сами обжираетесь!» Сказано это было громко, хотя говорившую не было видно: она стояла за спинами рабочих.

Надо сказать, что в то время я был очень худой, да и перенесенное воспаление легких давало о себе знать. Вообще вид у меня был далеким от «обжирающегося». Я попросил, чтобы женщина, выкрикнувшая реплику, вышла вперед.

Это была молодая особа лет тридцати, с ярким румянцем на щеках, редкой для того времени упитанности. Видимо, дома у нее не так уж было голодно: многие рабочие завода имели своих коров и огороды. Да и родственники в деревнях помогали. Честно говоря, я не мог не порадоваться ее внешнему виду: и вообще приятно, что человек так хорошо выглядит, а в данной ситуации ее цветущий вид меня устраивал, так сказать, вдвойне.

Кивнув в ее сторону и улыбаясь, я обратился к рабочим с вопросом: «Поглядите на нас и скажите – кто из нас обжирается?» Раздался взрыв хохота. Подождав, пока стихнет смех, я обратился к собравшимся с просьбой приступить к работе, а с прибавкой пайка потерпеть до лучших времен.

Все разошлись по местам, и работа возобновилась.

Надо сказать, что новой экономической политике, принятой на Х партийном съезде, в первый же год не повезло. Ее проведение совпало со стихийным бедствием – сильной засухой и неурожаем 1921 г. В некоторых наиболее засушливых районах страны урожай тогда почти полностью погиб. Голод охватил более 30 губерний с населением свыше 30 млн человек. Особенно плохо было в Поволжье. Количество голодающих в одних приволжских губерниях исчислялось более чем в 17 млн человек.

Считалось, что от голода умерло тогда около 3 млн человек. Проведение новой экономической политики в районах, пораженных засухой, осложнилось: крестьяне не могли воспользоваться здесь системой продналога: у них не было не только хлебных излишков, чтобы продать их на рынке, – хлеба не хватало на собственное пропитание. Никакого продналога здесь собрать было невозможно, а это сильно ударило по общему хлебному балансу государства.

Советское правительство энергично взялось за организацию помощи голодающим районам как непосредственно продовольствием, так и семенным фондом.

На III сессии ВЦИК в мае 1922 г. М.И. Калинин докладывал, что государство послало в эти районы в общей сложности около 12 млн пудов продовольствия. Более 800 тыс. человек было эвакуировано в другие губернии. Мы отправили туда более 50 млн пудов семян. На средства от собранного специального гражданского налога и на изъятые церковные ценности за границей были произведены большие, исчисляемые сотнями тысяч пудов закупки муки.

Но одной государственной помощи было недостаточно, и партия возглавила всенародную борьбу с голодом. В результате добровольных пожертвований трудящихся городов и крестьян областей, не пострадавших от засухи, были собраны значительные средства, направленные на борьбу с голодом. Внутри самой России собрали более 5 млн пудов хлеба и других продуктов. Кроме того, к каждой голодающей губернии прикрепили урожайную, которая и помогала ей из своих запасов.

Большую роль в этом всенародном движении сыграла созданная в июле 1921 г. при ВЦИК Всероссийская центральная комиссия помощи голодающим (Помгол) во главе с Калининым.

На призыв о помощи Советской России горячо откликнулись международный пролетариат и многие прогрессивные зарубежные деятели. Одним из первых и наиболее активных организаторов такой помощи стал знаменитый норвежский ученый Нансен. Немалая работа была проделана заграничным комитетом для организации международной рабочей помощи голодающим Советской России (позднее Межрабпом), основанным в 1921 г. при участии Клары Цеткин, Альберта Эйнштейна, Ромена Роллана, Анри Барбюса и некоторых других передовых общественных деятелей и представителей мировой науки, литературы и искусства.

Одним из представителей Помгола за границей была Мария Федоровна Андреева – жена Максима Горького. Она выступала там с лекциями, в которых призывала зарубежную общественность оказать помощь голодающему населению России.

В августе 1921 г. советское правительство заключило договор с американской организацией АРА об оказании помощи голодающим. (АРА – Американская администрация помощи – была создана в США в 1919 г. под председательством Гувера, ставшего позже президентом США, для оказания продовольственной и всякой иной материальной помощи европейским странам, пострадавшим во время Первой мировой войны.) Экономическая помощь, оказанная нашей стране в те годы, была достаточно ощутимой. От заграничных общественных организаций (АРА, английские квакеры, шведский Красный Крест, организация Нансена, Международный рабочий комитет, Международный совет помощи детям, германский Красный Крест, британские тред-юнионы и другие) было получено около 27 млн пудов продовольствия, главным образом пшеницы, муки, кукурузы и других продуктов. Ленин писал в 1922 г., что эта помощь «в значительной мере помогла Советской России пережить тяжелые дни прошлогоднего голода и побороть его». Калинин говорил на III сессии ВЦИК, что в результате организованной борьбы с голодом около 10 млн населения вырвано из рук голодной смерти.

В Нижегородской губернии засуха и недород захватили шесть юго-восточных уездов – нашу основную зерновую базу. И без того ограниченные продовольственные пайки для трудящихся становились все более скудными, да к тому же и выдавались они не всегда полностью.

Дело доходило до того, что из-за продовольственных затруднений некоторые цехи и даже отдельные предприятия прекращали работу.

В июне 1921 г., обсуждая создавшееся в губернии положение на бюро губкома, мы вынуждены были пойти на крайние меры и принять такое решение: «Ввиду катастрофического состояния с делом снабжения предприятий продовольствием и топливом разрешить временно массовые отпуска голодающим рабочим от двух недель до двух месяцев путем временного сокращения, а в крайнем случае и закрытия ряда предприятий, с концентрацией скудных запасов продовольствия для снабжения наиболее важных предприятий».

Однако трудности продолжали нарастать.

9 июля 1921 г. мы разослали всем укомам и райкомам партии решение бюро губкома о концентрации промышленности, с тем чтобы нерентабельные предприятия передать в аренду рабочим артелям, кооперативам и даже частным лицам.

Последствия засухи давали себя знать долго. И весной следующего года обеспечение семенным фондом пострадавших уездов улучшилось не намного. Казалось, что из создавшегося положения нет выхода.

А вместе с тем на складах губернии лежали семена яровых зерновых культур, но они были забронированы за Центром; воспользоваться ими без согласия Центра мы не имели права. Зная об отрицательном отношении Наркомпрода к использованию их зерновых резервов для сева по нашей губернии, мы все же решили обратиться в политбюро ЦК с просьбой о помощи нам семенным зерном из фондов, забронированных Наркомпродом. Вскоре последовало разрешение выдать нам из этих фондов 200 тыс. пудов зерна.

В конце июля 1921 г. ЦК партии назначил меня уполномоченным ВЦИК по проведению сбора продналога по нашей губернии. В связи с этим меня вызвали в Москву. Там я зашел к Цюрупе, который ведал тогда всеми вопросами продовольствия, в том числе и сбором продналога. Мы сели за маленький и низкий круглый столик, стоявший несколько в стороне от его письменного стола у стены. Нам подали кофе и отдельно молоко и несколько прозрачных кусочков лимона.

Тут вот и произошел маленький конфуз. Кофе я тогда вообще не пил. Помню, как-то один раз попробовал черный кофе в гостях, но он мне не понравился. А тут вдруг – кофе, молоко и еще неизвестно каким чудом – лимон! Пить кофе мне не хотелось, но отказаться было как-то неудобно. Я добавил в кофе молока и опустил в чашку ломтик лимона. Молоко сразу свернулось. Я понял, что сделал что-то не то, но, как говорится, вида не подал.

Однако Цюрупа заметил мою неловкость и очень мягко спросил у меня, какой я люблю кофе – с молоком или с лимоном. Немножко подчеркнутое им «или» и дало мне понять, в чем я ошибся. Я смутился и ответил, что мне сейчас кофе вообще пить не хочется – «ни так, ни эдак». А чтобы поскорее замять эту неловкость, предложил Цюрупе продолжить наш разговор.

Вернувшись в Нижний, я информировал губком о своей беседе с Цюрупой и занялся работой губпродкома и его комиссаров в уездах. Приходилось много выезжать, проверять, как идет сбор продналога, хотя он и был очень небольшим.

В те годы особое значение приобрело развитие кустарной промышленности. К этому нас обязывали опубликованные в первой половине 1921 г. декреты советского правительства о потребительской и промысловой кооперации.

Я поближе познакомился с состоянием промыслов, особенно лапотных и ложкарных, наиболее развитых и процветавших в нашей губернии. Раньше я о них знал только понаслышке и лишь теперь понял, что оба промысла имеют у нас широчайшие возможности дальнейшего развития, поскольку их продукция встречает огромный спрос, а опытные кадры и сырье есть на месте.

Таким образом, значительное расширение кустарной промышленности в губернии представлялось мне задачей практически вполне выполнимой, а это, в свою очередь, должно было существенно повлиять и на общее развитие местного товарооборота.

Руководство комиссией по кустарной промышленности бюро возложило на меня. Вскоре нам удалось организовать новый, работоспособный союз кооперативной промышленности, а также создать необходимый резерв сырья для снабжения кустарей и их артелей, что быстро дало свои положительные результаты.

Помню, что мы очень много занимались в то время вопросами выдвижения и воспитания новых руководящих партийных кадров, что имело особый смысл, поскольку от нас постоянно забирали на руководящую работу в другие губернии многих ценных работников.

Дважды приезжал в Нижний по заданию ЦК А.А. Сольц из ЦКК. Оба его приезда – в августе и ноябре 1921 г. – были связаны с жалобами в ЦК и ЦКК на решения губернской комиссии по проверке и чистке Нижегородской партийной организации. Оба раза Сольц со свойственной ему скрупулезностью изучал все материалы губернской комиссии, беседовал с каждым подавшим жалобу, перепроверял факты, обоснованность предъявленных им обвинений. ЦК и ЦКК приняли доклад Сольца к сведению, а решения Нижегородской губернской комиссии по проверке и чистке нашей организации утвердили.

19 декабря 1921 г. открылась XI Всероссийская партийная конференция, на которой я присутствовал как делегат от Нижегородской организации. Все мы были уверены, что вновь увидим и услышим Ленина, который действительно собирался быть на этой конференции: нам стало известно, что он даже заполнил делегатскую анкету.

Однако в день открытия конференции мы узнали, что из-за болезни Ленина на конференции не будет. Поэтому с повестки дня конференции был снят ранее намечавшийся общеполитический отчет ЦК партии, с которым он должен был выступать. Меня избрали в числе пяти других делегатов членом секретариата XI партконференции. Я внимательно слушал выступления, слова не брал, считая, что еще недостаточно подготовлен для этого.