Текст книги "Ковен тысячи костей"

– Что?! – Тюльпана вспыхнула, и цепочки-каффы в ее ушах звякнули от поднявшегося ветра, которому в доме неоткуда было взяться. Он почти затушил огонь, у которого грелся Диего, и тот схватился за кочергу, изо всех сил поддерживая в искрящихся поленьях жизнь. – Ты вообще меня слушала?! Времени не…

– Я обещала Коулу съездить с ним, – перебила я, и Тюльпана мгновенно притихла. – Где он, кстати?

Она замялась и прижала к груди дневник – жест робости, который увидеть от нее доводится так же редко, как и улыбку.

– Уехал.

– Что значит «уехал»?! Он обещал подождать!

– Я сказала ему то же самое, но в ответ он пробормотал что-то про изменчивый рабочий график и то, что не сможет отвезти тебя потом обратно…

– Короче, отмазывался, как мог, – поняла я, тяжко вздохнув.

– Хм, да. – Тюльпана кивнула и ехидно сощурилась: – Что, неприятности в раю?

Тюльпана не была бы Тюльпаной, если бы оставила такой веский повод для глумления без внимания. Не желая выслушать порцию светских острот, я мигом взбодрилась и вскочила с кресла: на отдых у меня действительно не было времени. По крайней мере сейчас, когда Коул нуждался во мне больше, чем весь Вермонт, вместе взятый. Даже если он сам до конца не осознавал этого.

– Как давно, говоришь, Коул уехал?.. Диего, выводи из стойла своего железного скакуна! Сегодня ты мой рыцарь в сияющих доспехах.

Диего, нарочито повернувшийся к нам спиной и копошащийся у камина в складках своей куртки, вздрогнул от неожиданности. Из-за его пазухи выскользнуло что-то увесистое и тяжелое, забрызгав несколькими янтарными каплями край арабского ковра. В воздухе повис аромат еловых шишек, земляники и дурмана, что придавал нектару медово-ореховый вкус, но напрочь лишал испивших его силы воли. Заметив, куда я смотрю, оскалившаяся, Диего побледнел и попытался спрятать бурдюк с украденным нектаром фэйри обратно под одежду.

– Я так и знала, что ты его стащил! – прошипела я, но, быстро найдя выгоду и в этом, хитро сверкнула глазами: – Если не хочешь расстаться с нектаром и жизнью, то сейчас же отвезешь меня к Коулу.

– И все? – робко уточнил он.

– Разрешаю пить нектар только в своей комнате. Предварительно запершись на замок, чтобы не бегать по дому голым! Понял?

Диего облегченно выдохнул и выложил бурдюк на диван, видимо, тем самым согласившись с условиями нашей сделки. Натянув на лицо свою фирменную улыбку, от которой Морган, как правило, начинала заикаться и путать слова местами, он подскочил и застегнул куртку.

– Желание Верховной – закон. Пошел заводить мотоцикл!

Я одобрительно улыбнулась ему вслед, мысленно перебирая в голове план действий: перехватить по дороге что-нибудь съедобное, чтобы заглушить урчание в желудке, переодеться в сухую одежду и вычесать из волос еловые иголки. Надеясь, что мне хватит на все про все десяти минут и Диего не зря бахвалится своей скоростью, я распахнула одну из дверей, которых в гостиной было целых шесть.

– Это туалет, – озвучила Тюльпана то, что я и так уже увидела.

– А, да, точно.

Я нахмурилась, вспоминая дорогу из гостиной до кухни, и открыла соседнюю дверь, но это оказался шкаф. Издав многострадальный стон, Тюльпана ткнула пальцем в увитую арку, откуда тянулся длинный коридор. Вспомнив, что теперь кухня находится там, где раньше была вульгарная золотая зала, я помчалась на запах глинтвейна.

Дом все еще складывался в моей голове, как пазл, и я с трудом ориентировалась здесь, порой плутая по часу в поисках собственной комнаты. Собранный из разбитых и расколотых камней, что хранили многовековую историю, особняк вновь ожил, но был уже не тем, что прежде. Мы все изменились – точно так же изменился и дом нам под стать. Ведь чтобы стать чем-то новым, нужно быть разрушенным до основания.

Удивительно уютный и такой же большой, как раньше, он отражал всех, кто собирал его по частям, стоя на холме вокруг руин в разгар осени и в центре созидательного ритуала. Наша магия – множество ручьев, объединенных в одну буйную реку, – сплела новое гнездо. Из осколков воспоминаний, из старых вещей и антикварной мебели, но с совершенно иным расположением комнат и своей уникальной красотой. Никакого пошлого золота, лепнины под потолком, помпезных колонн и геральдики. Теперь дом напоминал скорее загородную усадьбу, нежели королевский дворец: больше света, кремовых полутонов, темного дерева и узоров в стиле прованса. Меньше фамильных портретов, глядящих на перемены с укором, и меньше напоминаний о прошлом. Даже лестница изменилась: теперь она раздваивалась, как змеиный язык, и закруглялась под крышей, образуя балкон, похожий на театральный партер.

Восемь комнат на втором этаже и столько же на третьем, не считая множества ванн, одну большую купальню и тренировочный зал, в котором Диего и Коул порой спарринговали так, что весь дом ходил ходуном. Чердак был стерт с лица особняка вместе с кабинетом Виктории; все, что осталось, – это несколько проклятых реликвий и древние украшения, заговоренную шкатулку с которыми не смог бы уничтожить даже смерч. Для практики и обучения мне вполне хватало собственной спальни: маленький деревянный алтарь в углу, шкафчик для магических приблуд, свечная полка и несколько ритуальных покрывал (одно для гоетии, второе для туергии, третье для викканства). Коул не возражал, лишь чихал от благовоний мирры и спешил открыть форточку, чтобы не задохнуться.

Всосав стаканчик ягодного глинтвейна, я тайком угостила им и Бакса. Все еще костлявый и с дырой в грудине, прямо как Баби, пес источал кислый смрад разложения, который нельзя было перебить даже специальным шампунем и елочками-ароматизаторами, болтающимися на его ошейнике. Зато провожатым он был прекрасным: отыскав при помощи Бакса спальню, я быстро переоделась в чистые штаны и коричневый свитер Коула с настолько длинными рукавами, что ими ненароком можно было задушиться. Время поджимало, но я, конечно, задержалась: пальцы прошлись по шершавому пергаменту письма, лежащего на комоде перед зеркалом. Вместе с моим невыспавшимся лицом оно отражало разбитую сургучную печать и те слова, что резали меня без ножа.

Дорогая Одри!

Я подвела тебя. Я обещала, что в час великой нужды мой ковен будет на твоей стороне, но опоздала. Пришлось бороться, долго и усердно, ведь Рафаэль слишком прикипел к своему незаслуженному трону. Я несколько дней валялась с лихорадкой от его проклятия, а когда оправилась и выставила его из Нового Орлеана, уже наступило второе ноября.

Мне стыдно, но я горжусь тем, что ты больше не маленькая Верховная – тебе хватило сил одержать победу над Ферн и без меня. Да, Сэм звонил Коулу, и тот все рассказал. Кстати, не переживай за него: он в порядке и, когда будет готов, вернется в Берлингтон. Ты правда заслуживаешь этого – долгожданного покоя. Пусть он будет долгим, как ваша с Коулом любовь и процветание Шамплейн.

Как ты уже поняла, это письмо – прощание, Одри. Я больше не нужна тебе, и это вселяет в меня надежду, что мы обе сможем начать жизнь с чистого листа. Помни, я всегда на твоей стороне. Если Шамплейн потребуется помощь – пиши. Я навеки твоя должница.

С любовью, Зои Лаво

– Бред какой-то, – фыркнула я в тысячный раз и, открыв ящичек с обувными щетками, швырнула письмо в его самый темный и замшелый угол, где ему было самое место.

Штрудель лениво наблюдал за мной с подоконника. Настоящий ветеран колдовской войны, вместо медали он получил дюжину мешков с кошачьим кормом, а потому стал еще толще и неповоротливее. Я успела дважды потрепать его за ухом, избежав клацающей челюсти, прежде чем сбежала по лестнице вниз. На улице уже вовсю рычал мотор отполированного черного Kawasaki.

– Только учти: я не Коул. По сравнению со мной он водит, как бабушка Карлитта, – поддразнил меня Диего, надеясь напугать, но на деле же интригуя еще больше. – Да я уже и сам тороплюсь. Обещал навестить Морган… А сейчас в Мохаве почти вечер. Если не успею к ужину, она меня проклянет!

Прислонившись к кожаному сиденью гоночного мотоцикла, припаркованного на подъездной дорожке, Диего закатал рукав куртки и взглянул на часы. Рядом с циферблатом я заметила кое-что еще, поблескивающее: маленькая серебряная змейка вилась браслетом до самого локтя. В ее длинном стеклянном брюхе, куда была вставлена колба, шуршал песок пустыни, а в глазах-опалах пульсировала энергия – змейка могла перенести в любую точку мира кого угодно. Даже колдуна без дара психокинеза и способности к телепортации. Жаль, что эта энергия быстро расходовалась. Потому Диего берег ее как зеницу ока, используя подарок Завтра лишь для того, чтобы навещать свою маленькую ученицу.

– Успеешь, – пообещала я, соскочив с крыльца и зависнув над Kawasaki: на нем было столько рычажков, стрелок и панелей, что в каждый прибор хотелось потыкать пальцем. – Ты и так в Завтра проводишь больше времени, чем в Шамплейн. Иногда мне кажется, что ты тайно принес им ковенант.

– Иногда мне и самому так кажется, – ответил Диего с мрачной ухмылкой, перекидывая ногу через сиденье и хлопая по узкому местечку за своей спиной, куда я могла примоститься. – Поскорее бы Морган закончила свое обучение и вернулась! Мне не внушает доверия ни Шайя, ни Ворожея, ни уж тем более Луна с этим ее хлыстом Индианы Джонса. Следующие месяцы я сам буду ее обучать. Пошли эти пустынные ведьмы к черту!

С тех пор как Морган приняла предложение Ворожеи оттачивать свое мастерство Эхоидун в пустыни Мохаве, Диего буквально разрывался пополам: одну неделю проводил в Шамплейн, а другую – в Завтра. Уверенный в том, что Ворожея просто хочет использовать Морган в своих интересах, Диего долго не соглашался на ее переезд. Чашу весов неожиданно склонила на свою сторону Шайя – третья Верховная ведьма Завтра, которой в этом году должно было стукнуть триста пятьдесят семь лет. Рекорд даже среди ведьм-долгожителей! А Диего бы никогда не простил себе, упусти Морган возможность набраться у такой мудрой колдуньи опыта, пока та еще жива. Пришлось доходчиво объяснить ему это, а Ворожею заставить поклясться, что Морган сможет вернуться домой в любой момент, как только соскучится по нам или по урокам нудной тригонометрии в старшей школе. Таков был уговор. И, надо признать, не самый плохой из тех, что мне доводилось заключать прежде.

Теперь оставалось только с трепетом переворачивать календарные листы, предвкушая двадцать второе декабря – ровно через пять дней, в утро Йоля, Морган должна вернуться домой. Праздник зимнего солнцестояния еще никогда не обещал быть таким веселым, как в этом году, ведь отмечать мы будем не только рождение бога Кернунноса, но и шестнадцатый день рождения настоящей царицы ведьм.

– Не ворчи! Ты знал, что это неизбежно. То, что случилось с Гидеоном, не давало Морган покоя. Нужно было увезти ее отсюда и занять чем-нибудь, пока она до дыр мой гримуар не протерла, – напомнила я, принимая из рук Диего мотоциклетный шлем. Клубнично-розовый и в пестрых наклейках, он явно принадлежал не ему. – К тому же рядом с Морган всегда Исаак. Он готовит преступно вкусный чай из облепихи и точно не даст ее в обиду!

– О да, Исаак – лучший защитник ковена, – саркастично буркнул Диего из-под своего шлема. – Когда он рядом, нет смысла кого-то бояться, потому что больше всех нужно бояться его.

Я вздохнула, сама не понимая, радует меня это или удручает – то, что мой отец принял решение отправиться в Мохаве вместе с Морган. Иногда я чувствовала себя всеми покинутой, но кто-то должен был присмотреть за ней… И присмотреть за ним самим. Часы с диббуком, сломанные, жили на его запястье своей жизнью, но снимать Исаак их категорически отказывался: после сражения с Ферн ему прочно втемяшилась в голову мысль приручить диббука. Лишь Морган могла держать их обоих под контролем, поэтому, пока училась она, учился и Исаак. Скучать сразу по обоим оказалось гораздо тяжелее, чем по кому-то одному.

Поборов приступ клаустрофобии и втиснув голову в душный пластик, я залезла на мотоцикл.

– Лучше думай о том, что до Йоля осталось меньше недели. Ты обещал Морган закатить вечеринку, помнишь? Это же так необычно – родиться в йольский период! А в этом году зимнее солнцестояние и ее день рождения вообще совпадают, – улыбнулась я, решив сменить тему, пока Диего убирал подножку и газовал на нейтральной передаче. – Мама считала, что ведьмы, рожденные в праздники Колеса, – особенные.

– Ты до сих пор сомневаешься в этом? – насмешливо спросил Диего и сказал что-то еще, что заглушил рев разогретого мотора.

Я поморщилась, обнимая его за пояс и прижимаясь грудью к широкой спине, облаченной в ткань стеганой куртки, выстеленной изнутри овчинным мехом. На всякий случай я сцепила пальцы замком: судя по блеску бирюзовых глаз, глянувших на меня из-под стекла шлема, Диего намеревался показать мне, что такое форсаж.

Так оно и оказалось. Я едва не слетела еще в тот момент, когда он стартанул с места, подняв в воздух фонтан из грязи и мокрого снега. Проверив одной рукой, надежно ли сидит шлем, я намертво вцепилась в куртку Диего, слыша в заложенных ушах лишь его приглушенный смех.

– Морган ты тоже так возишь?! – крикнула я громко, чтобы он точно расслышал, когда мы в третий раз подпрыгнули на кочках и чуть не улетели в кювет. Но это заветное «чуть» было гордостью Диего: то, как ловко он обращался с мотоциклом даже на гололеде, напоминало смертоносный танец навахона в руках Коула. И то и другое – результат изнурительных тренировок и врожденного мастерства.

– А я предупреждал! Ты же хочешь догнать Коула, верно? – ответил Диего. Я лишь жалобно мяукнула, уже проклиная ту минуту, когда попросила меня подвезти.

Зачарованный лес расступился, пропуская нас сквозь дебри, непроходимые для смертных и незваных гостей. Мы оказались в лоне Шамплейн – точно живой организм, он рос на пересечении лей-линий веками. Деревья были его костями, трава и земля – кожей, озеро – кровью, а особняк – сердцем. Никому не было дозволено забираться так глубоко, кроме нас – его души.

Мельком оглянувшись, я уже не увидела дом – тот остался далеко позади. Холодный ветер дул так сильно, что я кренилась с сиденья вбок, но не мерзла: адреналин растекался по венам драконьим огнем. Мы быстро пересекли заснеженный холм по дороге, проложенной джипом Коула – следы его шин были еще свежи на земле, – и тот перетек в узкую дорожку из мелкого гравия. Голые ветки то и дело хлестали меня по шлему: я пригнулась, вжавшись Диего в спину, и чувствовала, как она сотрясается в непрерывном гоготе. То справа, то слева мелькали блуждающие огоньки, подмигивая болотисто-зеленым светом и прощаясь.

Когда мотоцикл преодолел последний километр лесного лабиринта и выскочил на автостраду Шелберна, забитую под завязку в выходной день, спидометр уже показывал сто километров в час. Стараясь не смотреть туда, чтобы лишний раз не пугаться, я отвернулась. Поток машин в сторону Берлингтона был таким плотным, что почти не оставлял пространства для маневра. И все-таки Диего умудрялся мчать вперед, не сбавляя скорости: перестраивался из ряда в ряд и лавировал между машинами, заставляя меня повизгивать, а их – сигналить от зависти и раздражения.

– Налево, – крикнула я, и Диего послушно свернул на развилке в объезд Берлингтона.

Уже через десять минут показались заросли пихтовых деревьев, а еще спустя пять – огражденная территория с высоким железным забором и шлагбаумом на въезде. В отличие от Шамплейн, здесь не пахло праздником – только выхлопы от цепочки грузовиков и лекарства, горечь которых просачивалась даже сквозь темно-зеленые стены и решетки на безжизненных окнах.

«Психиатрическая лечебница “Этан Аллен”», – гласила кованая табличка на воротах, через которые нас пропустили лишь после того, как я наложила на охрану морок, сдунув с ладони толченый чертополох. Каждый раз при виде этого четырехэтажного здания у меня тревожно сосало под ложечкой: похожая на бетонную коробку, частная и весьма дорогостоящая больница кишела людьми, с которыми вряд ли захочется столкнуться в темном переулке. Я искренне сочувствовала тем, для кого это место стало вторым домом. Но еще больше я сочувствовала тому, ради кого мы с Коулом приезжали сюда каждое воскресенье.

Синий джип уже стоял на парковке и мигал фарами. Я довольно улыбнулась, когда Диего затормозил рядом, даже раньше, чем Коул успел вытащить ключ зажигания. В окне была видна лишь его кудрявая макушка и удивление, будто выведенное мелом на вытянувшемся лице.

– Передавай отцу привет, – сказала я Диего, бросив ему розовый шлем и неуклюже сползя с мотоцикла: коленки все еще дрожали, но показывать это было выше моего достоинства. – Скажи, что я скучаю и надеюсь, что Гён не влюбилась в него. Иначе… Заранее приготовлю ему зелье от порчи.

– Лучше прибереги для него баночку заживляющей мази: Исаака ведь теперь тренирует Луна. Может, такими темпами ему и впрямь удастся подчинить себе это «часовое зло»…

От «Луна» и «Исаак» в одном предложении я зябко поежилась. Безмолвно молясь, чтобы он вернулся домой со всеми конечностями, я расчесала пальцами всклоченные волосы и скривилась, когда Диего послал выглянувшему из джипа Коулу воздушный поцелуй. Снова рев мотора, снова брызги грязи на ботинках и ругательства рабочих, которых Диего чуть не задавил на парковке. Дождавшись, когда Kawasaki умчится за ворота и скроется в пихтовом лесу, я натянула свою самую любящую улыбку и повернулась к Коулу.

Закутанный в вязаный шарф до самого подбородка, он захлопнул дверцу джипа и сложил руки на груди, всем своим видом выражая недоумение. За эти два месяца он, казалось, постарел: пережитое проложило лапки морщин в уголках его глаз, а ореховая радужка будто потускнела. Каждую неделю я обновляла запасы успокаивающей ландышевой настойки, чтобы не наблюдать, как Коул мечется по подушке в очередном кошмаре.

– Надо же, успела! – воскликнула я с напускной радостью, когда гнетущая тишина между нами неприлично затянулась.

– Куда успела? – непонимающе спросил Коул, пока я ненавязчиво сокращала между нами дистанцию.

Долгое отсутствие солнца и мороз почти стерли с его носа веснушки, оставив лишь несколько крошек вдоль переносицы. Волосы, недавно подстриженные, топорщились на висках, а челка привычно вилась, падая на лоб. Коул сунул замерзшие пальцы в карманы длинного кашемирового пальто и нахмурился, глядя на меня с плохо скрываемым разочарованием.

– Ты обещал, что мы поедем вместе, помнишь? Но уехал один. Снова. Ты же это не специально, правда?

Я приложила титанические усилия, чтобы не прозвучать укоризненно, но не получилось: лицо Коула потемнело от вины. На мои объятия он ответил с обидным колебанием. Мороз Вермонта словно пролег между нами и застыл, превратившись в стену изо льда.

– Ах да… Тюльпана разве не сказала? Мне нужно заехать в участок после больницы, поговорить с Миллером… Я не смог бы отвезти тебя домой, поэтому и решил съездить один, – забормотал он, и я с облегчением заметила, как потеплел его взгляд, когда наши губы встретились. – А еще я думал, ты захочешь отдохнуть после фэйри. Сама говорила, какие они кусачие… И…

Второй поцелуй тоже вышел смазанным, больше приветственно-вежливым, но его хватило, чтобы Коул – мой настоящий Коул – вернулся к жизни. Каждый раз это место меняло его, подавляло, замораживая изнутри. Я прекрасно понимала, почему он так не любит брать меня с собой, но не собиралась с этим мириться.

Выпустив в воздух облако пара с запахом крепкого кофе, выпитого по дороге, Коул улыбнулся и потерся своей щекой о мою, будто делясь вспыхнувшим румянцем.

– Но я действительно не смогу отвезти тебя назад.

– Не страшно! Угоню чью-нибудь машину.

Я состроила дурашливую гримасу, пытаясь расшевелить его, но Коул только закатил глаза и достал с заднего сиденья джипа бумажный пакет со стопкой сложенных папок, перетянутых бечевкой.

– Что это? – спросила я, на что Коул отмахнулся:

– Нужно сдать в архив несколько позаимствованных документов.

– «Позаимствованных» – это в смысле украденных?

– Да. Пару лет назад Сэм вел одно очень мутное расследование… Чтобы ускорить дело, он влез в больницу и «одолжил» кое-что, но вернуть, как всегда, забыл. Миллер чуть с инфарктом не слег, когда узнал. В каком-то смысле Сэму повезло, что он сбежал как раз тогда, когда эта его авантюра вскрылась.

«Сбежал» все еще резало слух, но иначе это действительно было сложно назвать. Поморщившись, я взяла Коула за руку и вошла вместе с ним в больницу, стараясь дышать неглубоко: от запаха пыли и хлорпромазина першило в горле. Иногда мне начинало казаться, что я состарюсь раньше, чем успею решить все проблемы, которые накопились за последние несколько месяцев.

– Так он все-таки сбежал? – осторожно спросила я, пока мы проходили пункт досмотра, позволяя двум упитанным охранникам в серых рубашках обыскать нас с головы до ног и отнять у Коула его обожаемую кобуру.

Он не больше моего разделял мнение Диего о том, что Сэм и Зои просто зажили счастливой жизнью под задорную джазовую музыку, а потому не переставал копать и искать. Только если я использовала для этого магию, то Коул – базу данных и прочие штучки полиции. Однако и то и другое было без толку. До этого дня.

– Я хотел рассказать, когда приеду домой, но… Машину Сэма нашли брошенной в Эббивилле. Это почти в двухстах милях от Нового Орлеана, – хмуро сообщил Коул сквозь писк металлоискателя, и сердце у меня пропустило несколько ударов. – Послезавтра ее должны пригнать в Берлингтон. Надеюсь, в ней найдется хоть какая-нибудь зацепка. Ты была права: думаю, письмо Зои – фальшивка. С ними обоими что-то случилось.

– Один-ноль, Диего! – фыркнула я себе под нос, когда охранник все же пропустил нас. – Так и знала, Коул, так и знала! Все, хватит с меня интриг. Скажу Тюльпане, что мы едем в Новый Орлеан. Если Зои действительно была там, Рафаэль может что-то знать… Это наверняка его рук дело!

– Что насчет вторника? Я мог бы отпроситься и…

Коул вздохнул, но не выдохнул, смолкнув на полуслове. Один вид обветшалого зеленого коридора – и Коул был неспособен думать ни о чем, кроме того, что ждет его в конце этого пути. Похожий на гигантского червя, проевшего сердцевину яблока, коридор тянулся через всю больницу, облепленный палатами. Из каждой доносились звуки: несуразное чавканье, истеричный смех, детские песенки и невнятные диалоги, которые пациенты вели в абсолютной тишине, отвечая себе разными голосами. Проходя мимо, я заглянула в узкое окошко, где женщина расхаживала от стены к стене, активно жестикулируя, будто объясняла что-то невидимому собеседнику.

«О нет! Знаю, о чем ты думаешь. Ты не такая. Они – сумасшедшие, а ты просто… особенная».

От несуществующего голоса в голове это прозвучало неубедительно. Я покосилась на Коула, но он даже ухом не повел. Очевидно, этот голос по-прежнему звучал лишь для меня одной – тихий шелест, напоминающий осень с ее опадающими листьями. Как и воспоминания о пережитом в Башне, голос не давал знать о себе с тех самых пор, как сгинула Ферн…

«И все-таки я еще здесь».

Какая радость!

Я поджала губы, пытаясь затолкать эхо былых дней туда, откуда оно выползло, и осмотрела просторный зал, которым закончился зеленый холл. Оборудованный проигрывателем, диванами и стеллажом с настольными играми, он служил местом встречи для жителей данного заведения. Медсестры в белых халатах заботливо усаживали стариков за шахматные доски, а те, кого слишком щедро пичкали таблетками, сидели на ковре, уставившись в одну точку. Я едва поспевала за Коулом: он давно выучил расположение столиков и знал, что тот, кого мы навещаем каждое воскресение, всегда занимает место возле высокого окна рядом с узкой скамьей. Там было достаточно светло, чтобы рисовать без лампы, и достаточно безлюдно, чтобы не пришлось ни с кем делиться любимыми мелками.

– Здравствуй, Гидеон.

Он медленно поднял голову и, смерив нас неизменно стеклянным взглядом, так же медленно опустил ее обратно. На столике лежал альбом для рисования, а на коленях – открытая пачка с разноцветной пастелью, самой дорогой и яркой, какую Коул только смог добыть в художественной лавке. Одетый в синюю льняную рубашку, оттеняющую зелень его глаз, ныне спящую, как и зелень берлингтонского леса, Гидеон снова погрузился в кропотливую живопись.

Сглотнув сухость во рту, я подошла вместе с Коулом поближе.

Ребенок в теле взрослого мужчины – таким стал Гидеон в тот день, когда Морган вернула его с того света, и таким он оставался до сих пор. Мускулистый и широкий в плечах, крупнее Коула в полтора раза, с изящными чертами лица, тонкими губами и россыпью обворожительных веснушек… Но с абсолютно неживыми глазами. Глядя на Гидеона теперь, было сложно не думать о том, чего стоит такая жизнь. Не человек, а растение: ест пищу, но не чувствует вкус; перебирает мелки, рисует, но красоты не видит; смотрит на тебя и не узнает. Невзирая на все наши надежды, что в Берлингтоне ему станет лучше, что просто требуется время, Гидеон так и не оправился. У Коула ушел месяц на то, чтобы признать, что его брат не в порядке, и еще месяц на то, чтобы смириться с этим.

Хотя едва ли это можно было назвать смирением.

– Я привез тебе новый альбом, – улыбнулся Коул, протягивая Гидеону самую толстую папку из своей стопки, в которой, видимо, были не только документы для лечебницы. – И краски… И гуашь… Ну, если захочется разнообразия.

Но Гидеону не хотелось. Мельком взглянув на разложенные Коулом коробки, вытащенные из бумажного пакета, он проигнорировал их, взявшись за свои старые источенные мелки. Его альбом пестрел изображениями лошадей – грациозных и мощных, гнедых и вороных, скачущих через кавалетти[2]2
  Кавалетти – небольшие препятствия для обучения лошадей прыжкам.


[Закрыть] и пасущихся на лугу. Среди них затесались норки, оцелоты, еноты и бурые медведи. Кажется, мне даже удалось разглядеть рыжего кота на внутренней стороне обложки, когда Гидеон, листая альбом, присматривал свободное местечко для очередного шедевра. Он хранил молчание с того самого дня, как ожил, и ничего не помогало: ни заклинания, ни эликсиры, ни повторное воздействие Морган, рассыпающейся в извинениях и суетливо пытающейся все исправить. Склеить по кусочкам рассудок, разбитый вдребезги самой смертью, оказалось сложнее, чем цветочную вазу, опрокинутую с комода Баксом. Смерть разбила даже иммунитет Гидеона к магии: недавно практическим путем мы выяснили, что теперь мое колдовство способно действовать на него, урожденного охотника на ведьм. Значило ли это, что Гидеон давно и не Гидеон вовсе?..

Коул пододвинул стул и устроился напротив брата, пока я ютилась за его спиной, борясь с чувством неловкости. Нет, не так… Это было чувство отвратительного бессилия.

– Вчера мне звонил доктор Айзек. Сказал, что готов попробовать новую терапию… – начал Коул, перегнувшись к брату через стол.

Что-то подсказывало мне, что Коул бывает в лечебнице чаще, чем говорит мне, но выяснять, так ли это, я не решилась. Отодвинувшись к подоконнику, я постаралась замаскироваться под фикус в горшке и оставить двух братьев наедине друг с другом. Болтовня Коула доносилась до меня обрывками: пересказ будничной рутины; обещания Гидеону забрать его домой на рождественские каникулы; рассуждения о новых лекарствах и смешные истории о том, как Бакс, гоняя Штруделя по всему дому, сиганул за ним с лестницы, свернул шею и умер. Снова.

– На следующих выходных в лавку обещают завезти новую пастель. Я обязательно куплю ее для тебя…

Коул воодушевленно притоптывал, когда рассказывал, и, потянувшись к Гидеону через стол, мягко взял того за руку.

Гидеон поднял голову, глядя на него сквозь кудрявую челку, и нахмурился. Это было единственным проявлением эмоций за долгие дни: светло-зеленые глаза же остались кукольными, возможно, просто неспособные выразить то, что творилось у него в голове. Или в душе, если Морган действительно удалось вытащить ее с того света. Как бы то ни было, теперь братские узы Гидеона не впечатляли: он просто вытянул свою руку из-под ладони Коула и взялся за следующий мелок.

Коул не проронил ни слова, но лицо его предательски дрогнуло.

– Хм, а у него талант, – попыталась разрядить обстановку я, наблюдая, как Гидеон задумчиво выбирает, какой цвет лучше подчеркнет изящество рыбьих чешуек – коралловый или индиго.

– Посидишь с ним? – попросил Коул, вставая и собирая папки. От фосфорных ламп на потолке под его ресницами пролегли чернильные тени, напоминая о том, сколько ночей он маялся от бессонницы, ища ответы на те вопросы, что прежде не приходили на ум даже закоренелым ведьмам. – Мне нужно найти главного врача и вернуть ему документы… Ой, все, кроме этих. Это надо отвезти в офис. – Коул вернул одну папку обратно на стол: в углу обложки стояла еще совсем свежая печать полицейского участка Берлингтона. – Скоро вернусь.

Когда бежевое пальто с зеленым шарфом скрылось за углом, я вздохнула и поставила локти на стол, сосредоточив все свое внимание на угрюмом творце.

– Мы найдем способ помочь тебе, – прошептала я, не оставляя надежды, что где-то там, глубоко внутри, Гидеон все-таки слышит нас и надеется на то же самое. – Мы с Коулом уже выработали несколько теорий на этот счет. Помнишь, как плохо он сам контролировал свои… социальные навыки? До того, как принял охотничий зов? Я думаю, с тобой могло случиться то же самое. Ведь зов крови – это ваш первобытный инстинкт… Он мог включиться первым, вот ты и растворился в нем без остатка. Но Коул научился управлять им, так? Значит, нужно лишь понять, как вернуть и тебе нужный рычаг.

Гидеон выводил на чистом листе аквамариновые круги и выглядел совсем незаинтересованным в разговоре. Задумчиво постучав каблуком сапога по полу и смирившись с тем, что делиться своими мыслями с Гидеоном – то же самое, что делиться ими со Штруделем, я открыла оставленную Коулом папку.

Та соблазнительно поблескивала металлическим корешком и была толщиной с мою ладонь, а потому будоражила воображение тем, что же могло скрываться внутри. Я вдруг узнала пятна от кофе и крошки от сахарной пастилы, присохшие к швам: эта папка уже бывала в Шамплейн, часто дожидаясь пробуждения Коула под его подушкой. Я знала лишь то, что над этим делом он бьется уже два месяца – и все безрезультатно. Слишком зацикленный на Гидеоне и тратящий на него не только все деньги, но и все свое свободное время, Коул вечно не успевал. Но категорически отказывался принимать мою помощь и подпускать к этому расследованию… Интересно, почему?

Заглянув внутрь, я быстро поняла причину.

«Томас Райт, 8 лет. Найден в канализационном люке бригадой рабочих. Отсутствуют тазобедренные суставы, малые берцовые кости, пять ребер, надколенник…»

В горле встал ком. Я уже и забыла, каково это – иметь дело с вопиющей человеческой жестокостью. Это навевало воспоминания о кожаном блокноте, исписанном вдоль и поперек заметками о ритуальном убийце, с которого и началась наша с Коулом история. Но на этот раз блокнота было бы явно маловато…