Текст книги "Кристальный пик"

Оставив на прилавке торговца несколько моих драгоценных заколок вопреки его желанию вручить нам маски бесплатно, мы с Солярисом юркнули в шумную толпу и затерялись в праздновании летнего Эсбата.

Не знаю, сколько именно часов прошло, пока мы испытывали все увеселения, какие только предлагал город на закате: наловили яблок из заздравной чаши (со своими острыми зубами Солярис поймал целых пять!), сыграли партию в хнефатафл (в которую он, конечно же, проиграл мне), обошли все ярмарочные прилавки и попробовали все сласти от засахаренных орехов до вяленой клюквы. Мне даже удалось уговорить Сола принять участие в салках, где, правда, он поймал меня сразу же, стоило мне один раз хлопнуть в ладоши. Дети по-прежнему висли на нас обоих, желая то меня пощупать за костяную руку, то Соляриса – за место, откуда обычно вырастал хвост. Понимая, что отвязаться от них без помощи хускарлов или хитрости не получится, с несколькими из них мы на спор посостязались в прыжке через канат, где я запуталась в подоле своего платья и упала.

Тогда Сол рассмеялся впервые за день. Все эти годы он смеялся до того редко, что каждый раз я задерживала дыхание и замирала, боясь его спугнуть. Но летний Эсбат был ко мне добр: вскоре смех Соляриса стал слышаться все чаще и чаще, и поводы для этого находились самые разные. Например, когда я попробовала местную медовуху и та оказалась настолько крепкой по сравнению с королевским питьем, что вышла у меня через нос; когда Гектор промахнулся в метании подков и случайно зарядил одной из них Мелихор в затылок; когда Тесея заставила Кочевника надеть пышный венок из одуванчиков или когда мы все вместе смотрели на представление скоморохов, пародирующих богов, за что их закидали тухлыми овощами и яйцами.

Страх, который всю прошедшую неделю ощущался как змеиный клубок, стянувшийся в груди, наконец-то ослаб. Несмотря на битвы, что велись прямо сейчас на другом конце моего туата, и несмотря на неизвестную кровожадную напасть, оставляющую за собой трупы, я позволила себе на один вечер забыться.

Но как жаль, что он не мог длиться вечно.

– Ящер! Где ящер?! – раздался крик откуда-то из таверны за махровыми ветвями священного тиса. – Я нашел поле для кубба! Я должен победить ящера в кубб! Кто-нибудь видел его?

Вместе с тем у причала Тихой реки, что вела в Изумрудное море и была излюбленным местом для рыбаков, пронзительно заплакал ребенок:

– Моя лошадка сгорела! Она сожгла лошадку!

– Ничего я не сжигала! Я просто чихнула…

Где-то там же, куда на лязг мечей бежал отряд городской стражи, зачиналась потасовка:

– Это моя женщина, дракон! Моя невеста!

– Ох, да неужели? А чего же это твоя невеста сама на шею мне вешается, а? Может, замуж за тебя не хочет?

– Во имя Солнца, они будто сговорились! – простонал Солярис, узнав в первом голосе Кочевника, вспомнившего об их споре; во втором – Мелихор, которая, очевидно, слишком заигралась с местной ребятней и напрочь забыла, что она дракон; а в третьем – Сильтана, который все-таки умудрился нажить себе проблемы. Так вожделенная беззаботность Сола сползла с него, словно вторая чешуя. – Вот поэтому я и не хотел брать их с собой! Знал ведь, что без этого не обойдется. Там, где моя семья, сплошь одни беды! Прости, я не хотел…

– За что ты извиняешься, глупый? Ступай. У нас впереди еще долгая ночь, – мягко приободрила я и неохотно разжала пальцы, впервые за целый вечер выпуская руку Сола из своей. Мы как раз закончили обходить ярмарочные прилавки по второму кругу: Солярис все не оставлял надежды отыскать где-нибудь черничные тарталетки, хоть и знал, что черника зреет лишь к месяцу зверя, а запасы варенья в крестьянских кладовых уже наверняка закончились. – Я найду Матти с Гектором и Тесеей или попытаю удачу в метании подков. К таверне близко подходить не буду, обещаю!

Как и всегда, идея разделяться пришлась Солярису не по нраву, но он прекрасно знал, что другого пути нет. Оставлять Кочевника в городе надолго без присмотра – то же самое, что оставлять голодного медведя рядом с мясной лавкой. А Сильтан, внаглую бранящийся с женихом опороченной девицы, запросто мог породить еще одно народное восстание.

Скрипнув зубами, Сол бегло оглянулся и пересчитал взглядом всех хускарлов, бродящих в толпе. Ради моей безопасности их насчитывалось по десять человек на каждой улице. Напасть на меня у них перед носом было равносильно тому, чтобы добровольно сунуть голову в петлю на виселице.

– Жди меня возле тиса, – велел Солярис. – Скоро я вернусь к тебе.

Больше он ничего не сказал. Только убрал растрепавшиеся волосы с моей лебединой маски, ненадолго задержав пальцы на моем подбородке и сжав его, словно хотел оставить на мне отпечаток, который продержится до его возращения и послужит оберегом. Затем Сол нырнул в течение толпы, и оно само понесло его куда нужно – многим не терпелось посмотреть, кто же так буянит у причала, что слышно даже сквозь мунхарпу и гудение лура.

Именно два этих инструмента вели за собою всю музыку летнего Эсбата. Их звуки резонировали, разрывали мелодию на части, и только игривое пение пан-флейты связывало мунхарпу с луром воедино. Один из бардов умудрялся держать флейту одними губами, воздев руки к небу в хаотичном танце. Выполняя просьбу Сола, я прислонилась к разукрашенному тису спиной, наблюдая за музыкантами на помосте. Кожаный мешок волынки раздувался от мощного дыхания здоровяка, сидящего на связке из бревен, и лишь тальхарпа приглушала его вой, веселясь куда громче и свирепее. Все эти инструменты были такими разными, но вместе рождали прекрасную песнь «Плачь Гвиневры о зеленом море», посвященную китам и древним существам, что были «богами до богов».

– Разжигайте больше костров! К нам Ночь пришла, тьму и тени принесла, ее приданое! – объявил сказитель, выскочивший к бардам на помост, и я запрокинула голову вверх.

В летний Эсбат темнело поздно, и лишь к полуночи небо полностью окрашивалось цветом необработанных сапфиров. Но за всей этой суматохой мы с Солярисом и не заметили, как это случилось – как день по-настоящему ушел. Факелы, ограждающие площадь, тут же загорелись ярче, и вспыхнули новые костры. В городе стало гораздо светлее, но тише: теперь музыка играла лишь в половину силы, и верховодила ею лютня, а не флейта. Круглая луна, словно глаз Волчьей Госпожи, раскрылась над Столицей, и площадь затопило серебряным светом.

Взявшись за руки, ряженые тут же поплыли по ней в новом танце, напоминая цветы, следующие мерному течению реки. Прижавшись плотнее к тису, чтобы не мешаться у них под ногами, я тихо ахнула от восхищения и разочарования. До чего же хотелось присоединиться к ним!

– Пришло время понести свое наказание, госпожа.

Чьи-то горячие пальцы неосторожно прикоснулись к моему виску. Я покрылась мурашками, будто зимний ветер поцеловал меня, и тут же оттолкнулась от древа.

– Солярис?

То действительно был он, хотя мне казалось, что прошло не больше пятнадцати минут с его ухода, тогда как одна лишь партия в кубб обычно длилась около получаса. Но за временем на празднестве всегда было сложно уследить! Поэтому больше меня удивило то, что Сол все еще выглядел с иголочки, хотя толпа и Кочевник должны были здорово его потрепать. Бордовая рубаха осталась такой же чистой, как до нашего визита на Эсбат, и даже заломы и вмятины на ткани, оставленные мной во время игр, чудесным образом разгладились. Казалось, за время своего отсутствия Солярис даже освежился: причесал волосы, перевязал пояс, почистил обувь. Я чувствовала, как он улыбается, но не видела, ведь теперь на лице Сола вместо вороньей маски была кроличья, золотая.

– Ух ты! – восхитилась я и даже привстала на носочки, чтобы рассмотреть украшение поближе. Благодаря высоким факелам и кострам, разбитым по периметру площади, здесь было светло почти как днем. Отблески огня плясали на металле, и узоры, изображающие мех, будто двигались на ней, взъерошивались, точно живые. – Где ты достал такую красоту?

Маска словно была сделана из настоящего червонного золота, а не из меди, крашенной в блестящую желтую краску, как все прочие. Тонкая резьба образовывала милую мордочку, и даже уши, приделанные к краю, выглядели, как самые натуральные. Правда, были у этой маски и недостатки – в столь узких прорезях я совсем не видела глаз Сола. Зато видела его подбородок и губы, хотя маска, кажется, должна была закрывать и их – просто пришлась ему не по размеру.

– Обменялся с Маттиолой, – поведал Солярис, терпеливо выждав, пока я закончу его разглядывать. Когда наши носы соприкоснулись, он немного покачнулся назад, смущенный. – Ей вручил ее какой-то купец родом из Фергуса. Должно быть, хотел задобрить и произвести впечатление.

– Не он первый и не он последний, – ухмыльнулась я. – Маттиолу таким уже не удивишь, но на ее месте я бы все равно никому не отдала такую маску! Прошлая тебе тоже шла, но эта… Здравствуй, Кроличий Жених!

Солярис не то закряхтел, не то засмеялся. Однако я вовсе не шутила: маска идеально сочеталась с жемчужными чешуйками на коже под его ключицами. На ее фоне и волосы будто бы переливались ярче, а изумрудная серьга в ухе распускала целый букет из мерцающих бликов на спинах танцующих.

– Так что насчет наказания? – спросил Солярис снова, склонив голову набок.

– Наказания?..

– Я про танец, – судя по голосу, Сол снова улыбался. Почтительно поклонившись, он протянул мне руку ладонью к верху. – Ты хотела потанцевать, когда мы выходили из замка, помнишь? Или уже передумала?

Встрепенувшись, я затрясла головой и тут же схватилась за руку Сола. Грех отказываться, коль сам зовет, да еще и в такую дивную ночь! Когда подобное случалось прежде и когда случится вновь?

Музыка и вереница людей закружили нас раньше, чем я успела поймать ритм и понять, как именно нам влиться в эту беспокойную круговерть. Потому я просто взялась за предплечья Сола, когда он притянул меня ближе, и вторила его шагам. Он двигался совсем не так, как на моем Вознесении или на свадьбе в Сердце. Там это было плавно, с расстановкой и силой, которой вопреки его мягкости хотелось подчиниться и следовать. Сейчас же Сол двигался порывисто, резко, иногда даже неуклюже, похоже, сам не зная, что за танец исполняют жители Столицы. Тем не менее Солярис всегда хорошо приспосабливался: посматривая на других, в конце концов он задал нужный темп, и тогда я смогла по-настоящему расслабиться и отдаться музыке.

– Мне показалось или ты вернулся слишком быстро? – все же поинтересовалась я, когда музыка потекла медленнее, и мы смогли немного отделиться от толпы, раскачиваясь в объятиях друг друга. – Как прошла игра в кубб? Кто победил? Ты или Кочевник?

– Разве я бы вернулся к тебе так скоро, если бы дал Кочевнику победить? – ответил вопросом на вопрос Сол. Лишь когда речь заходила о Кочевнике, он позволял себе звучать так высокопарно. – Ради того, чтобы быть рядом с тобой, я кого хочешь одолею.

– А что Мелихор и Сильтан? Разобрался с тем ребенком, чью игрушку она сломала, и с опозоренным женихом?

– Да. – И прежде, чем я бы продолжила выпытывать у него подробности, Сол кивнул куда-то вниз. – Что это за камни?

Я опустила глаза на рукава своего платья. Пошитые с прорезями, будто бы намеренно порванные ножницами, они открывали мои запястья до самых локтей, но при желании их можно было скрепить пуговицами из молочно-золотистых камней, пришитых вдоль.

– Это селениты, – ответила я. – Камень не сказать чтобы шибко ценный… Из него редко делают украшения, разве что кулоны или браслеты. Но мне он нравится.

– Почему?

– Не знаю. Разве на все должна быть причина? Просто красивые. Днем, если лучи солнца встретят, напоминают молочные ириски, а ночью тускнеют и становятся похожи на лунный камень.

– Селенит, – повторил Сол себе под нос, будто распробовал это слово на вкус. – Селен.

Затем он вдруг без всяких объяснений закончил танец и потащил меня прочь из толпы. Мы почти бегом устремились на самый край площади, туда, где горел один из костров и где в воздухе парили лепестки цветов, подбрасываемых в огонь вёльвами под размеренную, заведенную вполголоса песнь. Там же погасший горизонт встречался со спокойствием фруктовых садов и раскачивался Яблоневый человек, увешанный красными плодами. Огороженное факелами, пестрыми палатками и жилыми домами, это место напоминало маленький островок на отшибе городского гуляния. Музыка бардов будто разбивалась о купол сейда, накрывший его. Здесь было тихо и совсем мало людей, а потому и мало тех, кто посмотрел бы на нас с осуждением, когда Солярис ухватил меня за талию обеими руками и буквально поднял к своему лицу.

– Ты моя? – спросил он, и его клюквенно-красные обветренные губы под золотой каймой были единственным, куда я могла смотреть и о чем могла думать.

– Я твоя, – прошептала я, сглотнув сухость во рту.

– Ты и есть я, – сказал Сол, и холод кроличьей маски, прижавшейся к моему лбу, обжег кожу. – А я есть ты. Мы – это мир.

Я не удержалась и поцеловала его первой, как, впрочем, целовала почти всегда. Даже после моего воскрешения, после всего, через что мы прошли, Солярису было легче ждать моего поцелуя, чем красть его. Мне же не было сложно проявлять чувства первой – в конце концов, Сол только учился это делать, и я была снисходительна к нему, как он был снисходителен ко мне все прошлые годы. Я на собственном примере показывала, как выражать любовь не только поступками, но и словами, взглядом, прикосновениями, искренне веря, что однажды Солярис научится делать это. Однако пока он все еще терялся. Вот и сейчас застыл на месте и даже не приоткрыл губ, когда я плотно накрыла их своими.

Теплые, мягкие – куда мягче, чем выглядят. Я целовала Соляриса несколько секунд, упиваясь им даже в его оцепенении, пока не почувствовала, что что-то не так, и не открыла глаза. Сквозь узкие прорези в его маске на меня смотрела непроглядная тьма.

– Поцелуешь меня еще раз, когда я сниму маску? – спросил вдруг Солярис шепотом.

– Конечно, поцелую, – улыбнулась я.

– Клянешься Солнцем и четырьмя богами?

– Клянусь Солнцем и четырьмя богами.

Однако вместо того, чтобы снять маску и позволить мне исполнить свою клятву, Солярис осторожно поставил меня на землю и отстранился.

– Что случилось? – спросила я растерянно. Вёльвы, сидящие за костром, вдруг оборвали песнь, повскакивали со своих мест и бросились врассыпную, едва не сбив нас с ног. Из-за этого я на миг выпустила Сола из поля зрения, а когда снова посмотрела на него, то обнаружила лишь его спину. Тот молча шел в сторону площади. – Солярис! Куда ты?

– Мне нужно уйти, – бросил он, не оглядываясь. – Дай мне немного времени. Я вернусь.

Я фыркнула, возмущенная тем, что он, похоже, снова собирается оставить меня на летнем Эсбате совершенно одну, но уже без веских на то причин и даже без моего разрешения. Не намеренная мириться с этим, я снова окликнула Сола и поспешила следом, ловя пальцами отбрасываемую им тень, пока толпа окончательно его не проглотила. Людей вокруг отчего-то прибавилось, стало тесно, как на рыбном причале в базарный день, и музыка бардов утонула во всеобщем гвалте.

– Рубин!

Я блуждала по площади по меньшей мере минут пятнадцать, пока не решила проверить ярмарочную аллею, где наконец-то и разглядела среди разноцветных макушек с оленьими рогами ту самую, что напоминала жемчужину. Солярис продирался ко мне остервенело, не стесняясь расталкивать горожан локтями, громко звал по имени и даже перепрыгнул хлебную телегу, лишь бы поскорее очутиться рядом и грубо обхватить перепачканными в траве руками мое лицо.

– Где тебя Дикий носит, Рубин?! – взревел Сол после того, как осмотрел меня с головы до ног и отвел нас к прилавку, чтобы не стоять на дороге и пропустить людей. – Я же велел ждать возле тиса! Решил, что тебя снова дикарь какой утащил. О чем ты думаешь?!

– Это я у тебя хочу спросить!

– Что?

– Ты снова бросил меня! Мало того что целовать передумал, так еще и унесся куда-то, словно тебя петух клюнул в… Погоди, а где твоя кроличья маска?

– Какая еще маска?

Совсем недавно Сол нуждался во мне так отчаянно, что держал на весу и рассыпался в любовных признаниях лихорадочным шепотом, преисполненным мольбой больше, чем все песнопения вёльв, которые мне доводилось слышать. Но сейчас же на ожесточенном лице Сола не осталось и намека на нежность. Будто тени, отбрасываемые факелами, обточили его черты ножом, сделав их еще острее. Губы стянулись в тонкую линию, а между бровей пролегли морщины, неестественные для его неувядающей юности. Солярис даже сорвал с головы свою воронью маску, задранную на лоб, чтобы я увидела его ярость и страх. Чтобы, наклонившись и в упор посмотрев мне в глаза, он мог твердо спросить:

– Где ты была все это время, Рубин? И с кем, скажи на милость, ты целовалась?

– С тобой, – выдавила я, хотя в глубине души уже знала: это вовсе не так.

– После того, как я уладил неразбериху с Мелихор и Сильтаном, я отправился играть в кубб с Кочевником. Рубин, ты же знаешь, что это долгая игра. Так объясни мне, я не понимаю…

Я и сама ничего не понимала. А затем с площади, где плясали ряженые и пахло забродившими яблоками в заздравной чаше, протрубил дозорный горн. Солярис попытался схватить меня, остановить, но было поздно: вырвавшись, я бросилась на зов. Всего несколько шагов по направлению к площади – и праздничная сладость в воздухе сменилась смрадом разложения. Овощи на прилавках и общих столах, фрукты, мясо и даже выпечка вдруг начали портиться, расползаться на волокна и гнить. То же самое произошло и с Яблоневым человеком: плоды на нем почернели, а зелень пожухла, – и даже с цветочными венками на головах Матти и Тесеи, мимо которых я проскочила.

Летний Эсбат вдруг превратился в тлен и рассыпался прахом прямо у нас на глазах.

 
Преврати неделю в год,
Преврати год в век,
Я не могу заставить свою любовь заговорить со мной
И прийти к ней на ночлег.
 

– Кроличья Невеста! – зарыдала толпа. – Что же делается-то?!

 
Подведи коня к хомуту,
Подведи кота к миске с молоком,
Ах, я не могу заставить свою любовь сесть мне на колени,
И целовать ее тайком.
 

Ветер погнал по стремительно пустеющей площади коричнево-желтые листья, и я, добежав до священного тиса, с ужасом увидела то, чего не должен видеть ни один человек на земле.

Священное древо, сердце великой Столицы, осыпалось и погибло.

4. Под златом маски рубиновой напасти

«Похоже, ярл Найси не соврал насчет погибшего урожая: в наши земли пришла болезнь. Ллеу именовал ее Увяданием».

Такое письмо я отправила Мидиру в Фергус на рассвете, когда успокоила городскую толпу и возвратилась в замок, чтобы теперь успокоить саму себя. Каждый раз, стоило мне хоть на секунду прикрыть глаза, сидя на собрании Руки Совета, как я видела кроличью маску из червонного злата, словно ее образ отпечатался на внутренней стороне моих век.

Как двойник Соляриса выглядел, что он делал, что говорил – советники сыпали одинаковыми вопросами, но резко замолчали, когда я вынужденно поведала не только о нашей с подражателем беседе, но и о поцелуе. В этот момент на лицо Сола, тихо держащегося позади возле окна, упала тень от поднятой сквозняком шторы, скрыв от меня его выражение. Он как раз только присоединился к Совету, пробыв в Столице на два часа дольше моего в попытках выследить притворщика если не по памяти очевидцев, то по запаху. Конечно же, ничего не получилось. Сол даже меня понюхал, мои волосы и одежду, чтобы убедиться: у того, кто притворялся им, не было своего личного запаха. Похоже, у него вообще ничего своего не было.

Когда я пересказала события летнего Эсбата в мельчайших деталях, даже Ллеу, которого однажды Сенджу обманул подобным образом, посмотрел на меня, как на умалишенную. Он несколько раз уточнил, ничего ли я не путаю, ведь одно дело – подделать чужой лик, а другое – поведение, речь и воспоминания, коими обладали лишь я и Сол. «Он пригласил вас на танец, потому что вы обещали танец Солярису?.. Хм. Может быть, он подслушал вас где-то? Ведь чтобы знать столь интимные вещи, нужно быть не сейдманом, а шпионом», – сказал Ллеу. Однако я не сомневалась, что шпионом двойник не был – он знал то, что знаю я, совсем по другим причинам.

Красная прядь в волосах, как капля крови в бочке меда, стала в два раза шире после Эсбата, обагрив почти половину моей головы. Я обнаружила это, когда зашла в купальню и посмотрелась в зеркало, чтобы привести в порядок потекшую по векам краску. Что бы ни коснулось меня тогда под священным тисом, оно принесло с собой яд.

«Не касайся. Вы враги. Увидишь – тотчас же беги!»

Зал Руки гудел несколько часов кряду даже после того, как Кочевник и Мелихор, самые громкие из присутствующих, покинули его. Гвидион причитал о неизбежном голоде, который ждет Дейрдре уже к зиме, если Увядание доберется до ферм и охотничьих угодий к югу от Столицы. Матти составляла письма остальным туатам под мою диктовку, а Ллеу изучал сухие тисовые ветви, голые и безжизненные, доставленные ему наутро после праздника – те отломил и разбросал по городу обычный теплый ветер, до того рыхлым стало некогда могучее древо. Я же снова и снова прокручивала в голове прошлую ночь, но ничего примечательного в ней больше не находила. Только приходила к одной и той же мысли раз за разом: именно об этом нечеловеке меня и предупреждал Совиный Принц. Тот, кто губит урожаи, изничтожает зелень, жизнь и краски; то, что противоположно Року Солнца, от которого я спасала свой народ, но то, что все еще может его уничтожить.

Красный туман. Неужели это он, обретший форму? Как такое возможно? Если так, то почему преследует меня? Чего хочет в этот раз, когда у него и так есть все?

Я продолжала думать об этом даже несколько часов спустя, сидя на окне в своих чертогах и разглядывая карту туата Дану в томительном ожидании полудня, когда мы с Солом должны были встретиться за воротами крепостной стены. Небо за окном напоминало персиковую дольку, такое же солнечное и яркое, как вчера. Словно кошмар летнего Эсбата привиделся нам всем во сне, и не было тех криков, с которыми народ разбегался по домам и прятал своих детей от гнили.

Словно сам мир пока еще не ведал, что умирает.

– А может, сложить несколько дейрдреанских гобеленов, ну тех, с аляпистым мильфлером, которые не шибко жалко? Ты говорила, принц Оберон подарил ей несколько таких, наверняка в быту пригодятся, раз она их вместо скатерти использует. Или лучше собрать корзинку с едой? Наверняка в лесу не найти ни сыра, ни добротной кровянки. А что насчет платьев? Лесные вёльвы носят платья?

Маттиола выдавала предложения быстрее, чем я успевала ответить хотя бы на одно из них, потому мне оставалось только кивать головой и периодически отрываться от карты, чтобы посмотреть, как она суетится по комнате. Всего за полчаса, как я сообщила ей, что мы с Солярисом отправляемся в Рубиновый лес, она успела насобирать нам в дорогу столько даров для задабривания Хагалаз, что потребовалась бы телега, попытайся мы утащить их все. Не в силах выбрать, что лучше преподнести вёльве-отшельнице, Маттиола водрузила поверх остальных вещей даже рыжего кота-крысолова. Она почти умудрилась затолкать его в кожаный мешок, пока тот ее не цапнул.

– Ты переусердствуешь, – сказала я, свесив с подоконника ноги, которые всегда ощущались такими легкими и свободными в мужских походных штанах. Стрелка на часах, сооруженных Гектором и приделанных к дымоходу камина, уже почти подобралась к заветному часу. – Мы вернемся к вечеру, максимум к утру. Не думаю, что Хагалаз откажет нам в помощи, когда узнает, чем обернулось это ее «сейд сломает сейд». И да, у нее уже есть кошка, а платья она не носит. Только юбку и повязки.

Маттиола наконец-то остановилась и, смерив раздутую сумку-узелок оценивающим взглядом, вывернула ее обратно мне на постель с недовольным «Фр-р!».

– Тогда возьмешь то, что осталось с праздничного ужина, – сказала она тоном, не терпящим возражений, и я кивнула, понадеявшись, что на этом она успокоится.

Разложив все сокровища обратно на свои места и оставив только съестные угощения, Матти тяжко плюхнулась в старое кресло, истыканное иголками для шитья, где из-за страха напороться на них никогда не сидел никто, кроме нее самой. Именно с этого места она обычно выбрасывала в медную чашу раскаленные угли и задавала вопрос о будущем заговорщическим шепотом, после чего я хватала кочергу и пыталась сложить головешки в какое-нибудь предзнаменование. – Надеюсь, эта вёльва и вправду знает, что нам делать с Увяданием и тем, кто его распространяет. Ведь если все живое гибнет, даже наш священный хранитель-тис, то эта погибель и до ее Рубинового леса добраться может… А его же неупокоенные души хирда сторожат. Ох, нельзя такому лесу погибать, нельзя! Худо всему Кругу будет.

Вместо ответа я постучала кольцами по оконной раме, накаленной солнцем, и мысленно воздала молитвы пропавшей Кроличьей Невесте, дабы встреча с Хагалаз прошла гладко. Уж если она не найдет решение, то, может, хотя бы укажет путь к нему. Желательно такой, ради которого мне не придется снова умирать.

– Рубин?

Мышцы ныли после короткой утренней тренировки с легковесным мечом, которую я провела тайком вместо завтрака, вымещая на соломенном чучеле злость. Боль, разливающаяся по окрепшим рукам, была моим наказанием за то легкомыслие, с которым я веселилась на летнем Эсбате. Пила, ела, танцевала, играла, даже целовалась – словом, делала все, лишь бы не исполнять королевский долг. Не пойди я в Столицу, возможно, и не было бы никакой хвори, сгубившей все запасы и труды крестьян. Поделом мне и несчастья, и предательство ярлов, и очередные нарушенные гейсы.

– Рубин.

«Дай мне немного времени. Я вернусь».

И как я сразу не поняла, что передо мной вовсе не Солярис?! Как могла спутать их? Как могла позволить обмануть себя? Ни хмель, ни веселые танцы, ни скрадывающаяся ночь не были тому виной – только моя собственная дурость. Мы с Солом вместе уже восемнадцать лет, прошли рука об руку через огонь и воду, да и нрав у него тяжелый, как чугун – не так-то просто повторить такое! И все-таки я не заметила подвоха.

– Рубин!

Кажется, Маттиола позвала меня по имени несколько раз, прежде чем я наконец-то услышала и откликнулась. К тому моменту терпение ее уже лопнуло: она вылезла из кресла и пересела ко мне на подоконник, подмяв юбку – в тон сапфировому кулону. Вероятно, все размышления были написаны у меня на лице, хоть я и надеялась, что их замаскирует красный узор а’ша, который я нанесла себе утром на веки, будто пыталась восстановить ту связь с Солом, которая, как мне казалось, надорвалась.

– А что думает обо всем этом Солярис? – спросила Маттиола ненавязчиво, когда я свернула карты и отложила их в сторону. – Я видела, как вы уходили с Совета вдвоем… О чем разговаривали по дороге?

– Ни о чем. Мы молчали. – Лицо Матти вытянулось. – Солярис просто проводил меня до моих покоев и велел как следует отдохнуть. А когда я предложила пойти к нему в башню и отдохнуть вместе, сказал, что не может, поскольку у него есть одно дело, которое он должен закончить перед нашим уходом. На том мы и разошлись.

Многозначительное «О-у», которым ответила Матти, заставило меня тяжко вздохнуть. Перед тем как уйти вместе с Кочевником, чтобы уложить Тесею спать и отдохнуть самой, Мелихор шепотом напомнила мне о сокровищном синдроме, якобы присущем Солу. Слишком сильная привязанность к чему бы то ни было, даже к человеку, порождает у драконов нездоровую одержимость. Однако Солярис отреагировал на двойника слишком спокойно даже для себя обычного… Даже предложение Дайре отправиться с ним на конную прогулку после Вознесения вызвало у Сола куда больше эмоций, чем то, что я умудрилась его не узнать.

– Думаешь, Солярис злится? – спросила Матти.

– Думаю, что да.

– Знаешь, я ненавижу, когда моей красе делают комплименты, потому что только ее большинство мужчин во мне и видит. Я даже в месяц зноя за капюшонами и плащами прячусь, если в Столицу приходится идти, – сказала Маттиола неожиданно, заставив меня вопросительно приподнять брови. – Но, должна признать, иногда это бывает полезно.

– К чему ты это?

– К тому, что мне не раз приходилось извиняться вместо Ллеу, слишком горделивого и вспыльчивого. Он также часто посылал меня к торговцам, дабы я выпросила у них что-то, на что Гвидион отказывался выделять золото из казны. Я хочу сказать… Все мужчины одинаковые, Руби. Если злятся, нужно лаской их сердца топить, и все быстро на место встанет. А коль и это не помогает, то можно и по-женски ублажить…

– Чего?

Маттиола никогда не была пустословной. Болтушкой – да, но ни в коем разе не хвастуньей или того хуже, лгуньей. Если она учила меня, то всегда тому, что знала наверняка и сама умела. Вдобавок, будучи старше меня на четыре года и лишенная не только обоих родителей, но и привилегий высокородных господ, Маттиола наверняка хлебнула горестей побольше моего. Все, о чем она говорила, ей всегда приходилось познавать на собственном опыте.

И именно поэтому сейчас я сжалась от ужаса.

– Ллеу ведь не принуждал тебя делить ложе с мужчинами ради его корыстных целей, правда? – спросила я с плохо скрываемой дрожью в голосе, молясь всем богам, чтобы Маттиола сказала «нет».

– Нет, что ты! – ответила Маттиола к моему облегчению. – Если я что-то и делала, то исключительно по доброй воле.

Я выдохнула, но тут же вдохнула обратно, резко и удивленно. К лицу прилила кровь.

– Подожди, но ты… Ты уже делила ложе с мужчиной, я верно поняла?

Матти ничуть не смутилась от моего вопроса, только улыбнулась лукаво, метнув на меня такой же хитрый взгляд, какой они с Ллеу оба унаследовали от Виланды. Я зарделась, качая головой. Беречь девичество не было заветом ни одного из божеств – лишь Кроличья Невеста просила о целомудрии, но то было целомудрие души, а не плоти. А потому не было ничего зазорного в том, что Маттиола уже познала физическую сторону любви. Да и вёльвы всегда знали, как не понести нежеланное дитя, что уж говорить о вёльве потомственной и к тому же сестре сейдмана. Но…

Как Маттиола могла расстаться с девичеством и не рассказать об этом мне?!

– А вы с Солярисом? – обернула вдруг Матти мой вопрос против меня же, будто бы только ради этого весь разговор и затевался. – Вы-то уже возлежали?

«Возлежали». Это слово царапнуло слух, хотя, как ни назови, было понятно, о чем идет речь.

– Вы ведь постоянно ночуете в одних чертогах, буквально делите постель, – принялась пояснять она, недоумевая, почему я смотрю на нее круглыми глазами. – Разумно было бы предположить, что вы успели разделить друг с другом и удовольствие…