Текст книги "Вдоль каштановой аллеи (сборник)"

7. В безвременьи

Бывают такие невысказанные романы, которым не суждено воплотиться. Они случаются в самое странное время и в самом неподходящем месте. Там, где жизнь смыкается со смертью, где все зыбко и ненадежно. Но именно в этом безвременьи все оказывается так остро и осязаемо, как, может быть, нигде и никогда.

Ольга лежала на больничной койке с вытянутыми по швам тонкими бескровными руками. Операция осталась позади, но все тело было парализовано болью. Такой всепоглощающей, что даже ее гнойная душевная боль не смела с нею соперничать, с почтением отойдя в терпеливом ожидании.

Ольга открыла глаза. Белый потолок нависал устрашающе низко, словно хотел вдавить ее безвольное тело в железные пружины кровати всей своей могильной тяжестью. Дышать было больно, думать – больно, жить – мучительно больно. Сверлящая мозг тишина дребезжала в ушах и выворачивала глаза.

И в этой раздирающей боли и тишине вдруг открылась дверь. Она всегда открывается.

Дежурный врач вошел в палату. Он секунду помедлил и сделал шаг. Присел на край кровати, взял тонкую бледную руку в свою горячую, пульсирующую жизнью, живую ладонь.

Зачем он взял ее руку? Этого Ольга с уверенностью сказать не могла. Она ощущала лишь огромную жаркую ладонь. Словно вынутое из груди сердце, вложенное в ее бездыханное тело.

Доктор измерил давление, что-то спросил. Ольга непонимающим взглядом смотрела на его размытый туманный силуэт. «Белый ангел», – коснулось краешка ее сознания. Она медленно, с невероятным усилием стала смотреть туда, где у ангела могло быть лицо. Из тумана вынырнули мягкие губы с опущенными уголками и легкой затаенной усмешкой. Губы смыкались и размыкались, издавая отдаленные звуки, которые никак не складывались в слова. Ольгин взгляд поплыл дальше, огибая прямой тонкий нос с узкими безупречными ноздрями, и остановился у переносицы. У ангела оказались умные, немного усталые серые глаза с лукавым прищуром. Они смотрели внимательно и излучали мягкое рассеянное тепло.

Горячая ладонь легла Ольге на живот и плавно закачалась как лодочка на волнах. С каждым покачиванием она словно вливала в недвижимое тело оставившую его на время жизнь. Ольга закрыла глаза и ушла прогуляться по облакам.

Ночь сменилась утром, утро – днем, день – вечером и снова ночью и утром. Боль нехотя отступала, потолок понемногу приподнимался и уже не давил так беспощадно. В прежде вакуумной тишине стали различимы внятные звуки.

Тоненькая Ольгина жизнь теплилась как лучинка и мерцала в плывущем полузабытьи. Доктор приходил раз в день, иногда чаще, садился на край кровати, брал Ольгину руку в свою, потом клал жаркую ладонь на ее вогнутый, исполосованный скальпелем живот и вливал по капле в ее тело жизнь. Она уже слышала, что он говорит, но мягкие движения его губ и теплый свет глаз были много важнее, чем смысл произносимых слов.

Спустя семь сменивших друг друга дней и ночей Ольга уже могла поворачиваться на бок и знала, что белого ангела зовут Сергей Борисович. Доктор оказался молодым и неуместно красивым, с высоким лбом и мягкой волной темно-русых волос. Он уже не смотрел на нее так обреченно, лукавый прищур становился все глубже, а во взгляде то и дело мелькала неизвестно откуда взявшаяся нежность. Для Ольги же теперь вообще не существовало ничего, кроме его животворной руки и теплого света глаз.

Через две недели Ольге разрешили вставать, и она, держась за все, до чего можно достать рукой, с младенческим изумлением делала первые шаги. Ангел, проходя мимо палаты, приостанавливался и кивал, улыбаясь одними глазами.

Вскоре Ольга уже подолгу гуляла длинным больничным коридором. Иногда они встречались. Останавливались. Говорили. О чем-то. Смотрели друг другу в глаза. Робели, смущались. Неумело, как школьники. Отводили взгляд в сторону, но снова жадно смотрели и жадно говорили. О чем-то.

Ольга возвращалась в палату, закрывала глаза и шла прогуляться по облакам под руку с белым ангелом. Ее вогнутый живот покачивался, как лодочка на волнах, и ощущал тайный жар.

По окончании второго месяца Ольгу выписали. Накануне они случайно встретились в коридоре. Отвели взгляды, потупились. Тихо разошлись. Не попрощались, не посмотрели вслед. На выписку пришел чужой врач. У него тоже были усталые серые глаза, но они смотрели куда-то в сторону.

Ольга жила дальше, ходила на работу, растила сына, латала гнойную душевную боль, вновь заслонившую собой боль физическую. Иногда по ночам ей снился белый ангел. Лицо его был размыто, но свет исходил неземной.

После Нового года Ольга зашла в больницу за какими-то документами. В ординаторской было пусто. Лишь за дальним столом у самого окна, опустив голову, сидел Сергей Борисович и торопливо писал в толстую тетрадь.

Она подошла, робко протянула ему руку. Он оторвался, поднял голову и не удивился. Из его серых глаз плеснуло нежностью.

– Только у меня руки холодные, – засмеялся он, протягивая ей навстречу большую ладонь. – Плохо топят!

Ольга тихо улыбнулась и вложила в его руку свои горячие пальцы:

– Это ничего. Мне уже тепло.

Больше Ольга в больницу не приходила.

В жизни все утряслось. Боль душевная ушла, прихватив с собой боль физическую, и уступив место простому счастью. Ольге было кого любить и кому себя отдавать. Но порой в толпе вдруг мелькал знакомый взгляд серых глаз. Тогда она поднимала голову, улыбалась проплывающим мимо белым облакам, и сердце наполнялось несказанной нежностью.

8. Нас разделяет только…

Иные неосязаемые романы длятся годами, лишенные малейшего шанса обратиться в земное чувство. Они бывают совершенно невозможными: такими, что никому не расскажешь, даже самым близким. Тем более самым близким, потому что это их может глубоко ранить, и тогда мирское заслонит истинное. И всё же они предопределены и божественно-прекрасны.

Рита помнила его с тех самых пор, когда была еще совсем девчонкой. Помнила его улыбку, рассыпчатый мальчишеский смех, ироничные речи, умные глаза с искринкой.

Тогда он для нее был просто близким другом отца и мужем тети Гали. Они виделись пару раз в год на семейных торжествах. Дядя Саша дергал Риту за косицу, подмигивал и беззлобно шутил. С привычной усмешкой расспрашивал про школу и, не меняя выражения лица, воровал для нее со стола шоколадные конфеты. Он ей нравился, как нравится вызванный на дом Дед Мороз, но она забывала о нем сразу после праздника и не вспоминала до следующего раза.

Пролетели весны. Рита все также обожала конфеты, но теперь блюла фигуру и ела их редко, украдкой от самой себя, потому что в семнадцать отчаянно хочется нравиться. Дядя Саша за это время почти не изменился: все та же усмешка в уголках губ, те же умные глаза. Он больше не дергал Риту за косицу – да и косицы-то уже не было, – но конфеты для нее со стола неизменно воровал. Говорил с ней на серьезные взрослые темы, смотрел открыто и дружелюбно, как раньше. Но что-то новое забрезжило в его искристом взгляде: такое, что не сразу поймешь, а угадав, ни за что не поверишь. Пристальное всматривание. Удивление. Затаенная нежность. Очарованность мужчины женщиной.

Рита приняла эту очарованность будто тайный дар, словно нечто ей не принадлежащее, одолженное у небес. Им не были суждены мирские свидания, их встречами стали пересечения глаз и душ.

Они виделись совсем редко, раз в несколько земных лет. Но каждая встреча удивительным образом выпадала на переломный момент Ритиной судьбы, оказываясь знаковой. Словно верстовой столб дядя Саша вырастал на ее пути, с привычной улыбкой делая зарубки, отмеряя отрезки, указывая направление.

В первый раз это случилось в просторном, светлом и высоком, похожем на храм, зале центральных железнодорожных касс. Они столкнулись будто бы совершенно случайно. Рита шла окрыленная. Она только что поступила на заветный филфак, и жизнь казалась полной высоких нот и будущих свершений. Она рассказывала взахлеб, ее руки взлетали в юном порыве, щеки рдели.

Дядя Саша счастливо кивал, словно одобряя Божий промысел. В его глазах мелькало что-то сокровенно-щемящее. Казалось, будто он уже угадывал свое предназначение, свою, только на первый взгляд эпизодическую роль в Ритиной судьбе, и радовался этому дару, как ребенок рождественской елке.

Они стояли друг против друга, под раскрытым куполом стеклянных путевых небес, и на долю секунды вдруг почудилось, что им может раскрыться что-то неизмеримо большее, стоит только задержаться в глазах друг друга. Но они поспешно отвели взгляд. В мире, где они встретились, их роли были давно определены: он – муж другой женщины и друг ее отца, она – дочь его друга. В назидание между ними был вырыт ров шириной в четверть века.

В другой раз они встретились на Ритиной свадьбе. Она выходила замуж за достойного молодого человека, была влюблена и счастлива. В сутолоке регистрации не различить было лиц, но его она увидела. Дядя Саша, в безупречно выглаженном светлом костюме, стоял у колонны, прижимая к груди пышную охапку белых роз, и светился счастьем. Рита на миг обернулась, махнула ему рукой в кружевной перчатке и кому-то ответила: «Да».

На несколько часов она потеряла его из виду, вскруженная свадебным вихрем сбывшегося счастья, зацелованная, осыпанная цветами и подарками. Он возник из ниоткуда, вынырнул из горячечного костра бешеного танца, куда Риту, как в воронку, затянуло широкое разгульное веселье.

Они вновь оказались друг против друга. И словно дремавший миллиарды лет вулкан взорвался меж ними! Это был их танец: их, и больше ничей! Пульсирующая лава разверзшейся земли! Танец на все времена, на все столетья! Так взвивают к небу в страстном соитии энергии инь и янь! Ни взгляды, ни прикосновения не нужны, ибо есть высшее воплощение внеземной любви, и знают это только Она и Он, лишь Он и Она.

Они отдали друг другу в этом танце всё, без дна, без остатка, и, обессиленные, отступили. Больше они тогда уже не виделись.

Следующая их встреча произошла в маленькой церкви на окраине города. Дочь дяди Саши просила Риту быть крестной ее новорожденному сыну. Рита в то время сама ждала малыша. В широком льняном платье, с головой, покрытой белым вуалевым шарфом, она вошла в храм. Он заметил ее и широко заулыбался. Подошел, кротко взглянул, смущаясь, отвел глаза. Они сказали друг другу несколько тихих слов и разошлись.

Выходя из церкви, одухотворенная, напоенная светом, с крещеным младенцем на руках и еще не родившимся в утробе, Рита внезапно оступилась, но мгновенно выровнялась, словно кто-то близкий поддержал ее под локоток. Она обернулась. Следом, в шаге от нее, шел дядя Саша.

Рита остановилась у врат, повернулась к нему лицом, молча вручила новорожденного внука, своего крестника, как вручают самый высокий дар. Они снова стояли друг против друга, бережно лелея своих младенцев, и тихо, умиротворенно смотрели глаза в глаза. Они больше не боялись открыто смотреть: великое таинство уже свершилось.

Они не встречались после долгие годы. Их судьбы не скрещивались, как и ранее. Даже мыслями они оставались бесконечно далеки, так же, как далеки были их земные пути. Но души, однажды приникнув, уже не упускали друг друга из виду.

Им было даровано еще несколько свиданий: в тот год, когда Рита глубоко переживала развод, в светлый период ожидания второго ребенка, во время ее тяжелой болезни. И каждый раз она ощущала его сопричастность, словно кто-то невидимый приставил его, наказав издали за ней присматривать, оберегать, направлять и вселять надежду.

В последний раз они снова встретились будто бы случайно. Столкнулись в канун Рождества на увитой гирляндами улице, под дождем сверкающих снежных хлопьев. Глаза дяди Саши, как прежде, таили озорные искринки, хоть и были припорошены поволокой лет. Он ужасно обрадовался, затащил Риту в свою новую квартиру греться и пить чай.

Они сидели друг против друга, разделенные лишь столом, и говорили, говорили. Будто открылись шлюзы, и все, что копилось годами почтительного молчания, выплеснулось наружу и мощным потоком ринулось, сметая на пути все преграды! Летели минуты и часы, а им все еще было о чем поведать друг другу, глядя глаза в глаза. Казалось, они во всю жизнь не смогли бы наговориться!

Рите хотелось смеяться навзрыд, обнимать его душу своей душой, но ничего нельзя было изменить в летописи их судеб. Стол врос меж ними, и не в человеческих силах было сдвинуть его с места.

Рита встала. Уходя, она задержалась на миг у дверей. Или это он удержал ее едва заметным движением руки в воздухе. Они снова смотрели глаза в глаза, но теперь уже прощались навеки.

Захлопнулась входная дверь, Рита сошла по ступеням вниз, поймала попутную машину. Она смотрела сквозь запорошенные окна автомобиля, и душа ее металась и рвалась, оплакивая извечную разлуку.

Внезапно машина остановилась на перекрестке. За лобовым стеклом вырос неизвестно откуда взявшийся верстовой столб. Одетый в снежный фрак, он искрился под светом печальных фонарей и как будто слегка покачивался, приплясывая на морозе. Рите он показался близким и странно родным.

Машина тронулась с места, окропив столб россыпью снежных брызг. Рита обернулась. Она все смотрела, не в силах оторвать взгляд, как он удаляется от нее, становясь все неприметней и туманней в вихре рождественской пороши. Еще мгновение, и его высокий стан в белом одеянии сверкнул прощальным сиянием и навсегда исчез за поворотом. Рита закрыла лицо ладонями и беззвучно зарыдала. Когда же она отняла руки, перед ней открылась прозрачная гладь стекла, усыпанная редкой красоты снежными цветами.

Бывают такие романы, которым не суждено земное воплощение. Но чем стали бы наши судьбы без этих невесомых пересечений душ? Пышными розами без тончайшего благоухания.

9. Возвращайся, сделав круг

Случается двоим встретиться отчаянно не вовремя, в миг, когда прежний мир рухнул, а силы покинули. Внутри пустота и безверие: разрушительный смерч всё разметал на своем пути. Но безверие сменится безветрием, круг прошлого замкнется, и корабли вновь выйдут в открытое море под алыми парусами.

Алина выходила из ЗАГСа с бумагой, удостоверяющей ее дальнейшую свободу и независимость от любимого мужа, в одночасье ставшего врагом. Олег входил, чтобы выдать свою жену за лучшего друга.

Они едва коснулись взглядами друг друга, проходя мимо. Олег краешком глаза отметил острые девичьи коленки из-под трепещущей серой юбки и узкий, сосредоточенный взгляд. Алине бросился в глаза его кричащий фиолетовый галстук.

Она прошла несколько метров и почувствовала такую слабость и опустошение, что почти упала на стул в первом попавшемся кафе. Это было крохотное заведеньице на три стола с тяжелыми, не пропускающими свет темно-бордовыми портьерами, колченогими столами и спертым духом прогорклого масла. За двумя другими столами обедали черноглазые молодые ребята в рабочих комбинезонах. Они дружно хлебали суп и переговаривались на чужом наречии, то и дело с интересом поглядывая на Алину из-под иссиня-черных соболиных бровей.

Олег мужественно отстоял на регистрации как на эшафоте, но когда все гости ринулись забрасывать молодоженов цветами, что-то внутри него вдруг пронзительно взвизгнуло порванной струной, глухо лязгнуло цепью и ухнуло на дно камнем утопленника. Он грубо сунул букет опешившей регистраторше и пустился из зала наутек.

Ноги привели его к замызганной двери чадной забегаловки, где за двумя столами обедали строители-гастарбайтеры, а за третьим, возле стойки, сидела тонкая женщина с очень прямой спиной балерины и угловатыми плечами.

Олег опрокинул у бара стопку водки и рухнул за ближайший стол. Женщина не шелохнулась, не выразила недоумения или неудовольствия. Он вообще не был уверен, что она его заметила. Взгляд ее, узкий, прицельный, направленный куда-то поверх, поразил его. Это был взгляд охотника и жертвы одновременно. Печаль и ненависть сочились такой серой горечью, что и глядеть невозможно, и взгляда не оторвать.

Олег жестом подозвал от стойки сдобного круглолицего татарина, попросил принести водки и еще чего-нибудь. Татарин кивнул. Спустя пару минут он, суетясь и скалясь в лепешечной улыбке, выставил графин с волнующейся водкой, овальное блюдо с соленьями и зеленью.

Алина сидела все также неподвижно, с вытянутой в струну спиной и направленным поверх всего взглядом. Олег разлил водку по рюмкам, придвинул одну к ее безвольно упавшей на стол руке.

– Выпьем, – утвердительно сказал он и вскинул на нее глаза в ожидании.

Алина перевела на него темный взгляд. Из серых глаз, без предупреждения, тонкими струйками полились слезы. Удивительно: лицо ее при этом оставалось абсолютно неподвижным, словно нарисованным. У Олега даже промелькнула мысль, что точно так, наверное, мироточат иконы в церкви, источая скорбь и благодать.

Мироточение прекратилось так же внезапно, как и началось. Она слабо вскрикнула от пронзившей взгляд фиолетовой стрелы галстука и очнулась.

– Алина – произнесла она, обращаясь скорее к рюмке, чем к Олегу, и осушила ее одним глотком.

– А теперь закусить, – заботливо протянул он ей ломтик огурца. – Олег, – представился он, опрокинув свою рюмку. – Меня жена разлюбила. А что у вас?

Алина внимательно на него посмотрела, достала из сумочки казенную бумагу, протянула.

– Свидетельство о разводе… с Серовым Андреем Олеговичем, – прочитал он и вдруг захохотал.

Алина уставилась на него в изумлении.

– Вы что? – спросила она без возмущения, даже со странным участием.

– Ничего, ничего, извините, бога ради! Просто я тоже Серов, только наоборот.

– Что значит, наоборот? – не поняла Алина.

– Ну, ваш Андрей Олегович, а я – Олег Андреевич, значит, наоборот! Так что если замуж за меня пойдете, окажется, зря фамилию обратно меняли.

Алина часто заморгала, вся напряглась – и вдруг тоже начала истерично хохотать. Даже соседские гастарбайтеры хором перестали хлебать и уставились на них с живым интересом.

– Серов на-о-бо-рот, – с трудом выговорила она, всхлипывая и давясь от смеха, – Серов наоборот! Вы… вы… у вас галстук… просто… омер-зи-тель-ный!

– Да? – удивился Олег, но тут же ловким движением развязал узел и сорвал галстук с шеи. – В салат его! – он стал азартно пилить фиолетовый шелк ножом. – А на рю де Риволи меня заверили, что это – последний шик и выманили две сотни евро, черти!

– Простите! – выпалила Алина и схватила его руку, пилившую галстук. – Простите… я… простите…

Олег перехватил ее руку и прижал к своей щеке.

– Никогда не покидайте меня, никогда! Сегодня – никогда!

Алина не отдернула руки, лишь печально посмотрела своим глубоким серым взглядом.

– Почему она вас разлюбила?

– Потому что полюбила моего лучшего друга.

– Как страшно… чудовищный трагифарс…

– Ничего… Уже – ничего… И потом, не я – первый, не я – последний. Мир полон удивительных историй подобного рода.

– Значит, вы сегодня тоже оттуда, разводились? – она хотела отнять руку от его щеки, но он не дал.

– Оттуда, женил их.

– Господи, зачем же? – на Алинином лице выразилось искреннее недоумение.

– Но он мой друг дольше, чем она – моя жена. Возможно, его радость – больше, чем мое горе. А если бы я не пришел, могло получиться наоборот.

– Я не понимаю… – удрученно замотала головой Алина.

– Я тоже, – вздохнул Олег, пожимая плечами. – Пойдемте отсюда?

Она кивнула, отняла, наконец, свою руку. Олег рассчитался, они вышли на вечереющий апрельский бульвар.

– Почему когда тебе отчаянно плохо, вокруг всегда бывает невыносимо красиво? Не знаете?

– И от этого становится еще невыносимей?

– Ага!

– Наверное, чтобы мы могли ощутить свою утрату во всей ее красе, – улыбнулся он и снова взял ее руку.

– А вы кто по профессии?

– Физик.

– А говорите как поэт.

– Это потому, что я – сын физиков-лириков, помните таких? Мои родители служили в НИИ, а на досуге мерзли в палаточных городках и пели под гитару дуэтом, как Никитины.

– Они прожили счастливо всю жизнь?

– И умерли в один день. Сгорели на даче в последний день лета.

Алина повернула к Олегу полное ужаса лицо. Он схватил это лицо обеими ладонями, стал целовать глаза, бормоча:

– Это было давно, уже давно… все прекрасное ужасно, все ужасное прекрасно… где грань? нет грани… нет, нет…

– Кто вы? кто мы? зачем, зачем?.. так жестоко, так больно… так горячо… – вторила она ему словно эхо.

Шел дождь. Капли падали им на глаза, щеки, губы. Их лица стали влажными от слез и дождя, пропитанные влагой тела приникли друг к другу в отчаянии и внезапно нахлынувшей нежности.

Олег вытянул руку, голосуя. Они прыгнули в пропахший бензином жигуленок.

– На Лесной, – почти шепотом кинул Олег водителю и на мгновение замер в ее глазах.

Алинины губы дрогнули в улыбке, она закрыла глаза и уткнулась в его влажную шею.

– На Лесной! – уверенно повторил Олег и крепко прижал ее к себе.

– Никогда не покидай меня, никогда… Сегодня – никогда, – шептал он в тонкую раковину ее уха.

– Сегодня уже было вчера, – печально ответила она, и Олег проснулся.

Он вскочил и заметался по комнате как загнанный в клетке зверь. Спотыкаясь, падая, вставая и путаясь в простынях и разбросанных повсюду вещах, он пытался найти ее, но тщетно. Ничего не осталось, ничего! Ни единого следа: ни завалившейся шпильки, ни позабытой помады, ни слова на клочке бумаги, ни цифры. Словно ее вообще здесь никогда не было.

Олег схватил двумя руками подушку, по которой – он точно помнил! – ночью рассыпались ее лунные волосы, впился в нее зубами и взвыл! Даже она, мягкая предательница, чудовищным образом не сохранила ее аромата, словно все это был лишь сон, дождливый отчаянный сон, который растаял поутру.

Алина тряслась в зачуханном жигуленке, точно таком, который привез их вчера. Сердце ее тихо и заунывно скулило, сливаясь с тягучей восточной мелодией из динамиков. Она хотела сейчас лишь одного – заснуть на несколько месяцев, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Иначе, она опасалась, сердце не выдержит, сорвется и покатится кубарем вниз. Оно и так уже держалось на последней тонкой нити.

Она закрыла глаза и вспомнила лицо Олега. Такое родное, что от собственного предательства все внутри сжалось и загудело нестерпимой набатной болью. Как могла она так одновременно всех и вся предать? Свою поруганную любовь? Свою нечаянную нежность? Себя, его, их, всех? Го-спо-ди!..

Какой-то мужчина выскочил наперерез автомобилю. На долю секунды ей показалось, что она узнала его, но тень метнулась в сторону и скрылась из виду.

Алина открыла свой опустелый дом, прошла по одиноким, скованным тоской, комнатам. Она вдруг отчетливо увидела себя здесь, запертой среди книг, вчерашних запахов и воспоминаний на много долгих одинаковых дней и ночей и с неожиданным облегчением присела на диван в гостиной. Его мягкая твердь сулила унылое затворничество, обволакивающее, исполненное смирения. Алина натянула на голову плед и растворилась…

Олег после того утра ее не искал. Он потерянно жил, недоумевая, зачем на него свалились две беды сразу, и какая из двух большая: та, что кислотой разъедала душу, но была прошлым, или другая, что едва коснулась сокровенного, но не стала будущим. Вечерами, после работы, он садился на велосипед и часами колесил по городу, вычерчивая одному ему ведомые круги. Будто эти круги были тайнописью, заветным кодом, способным дать ответы на все вопросы.

Спустя несколько месяцев, проведенных под пледом, Алина вышла на улицу и увидела шелестящую листвой, струящуюся золотом и багрянцем осень. Низкое солнце томилось приглушенным шелком ультрафиолета, накрапывал мелкий нежный дождик. Несколько капель упало ей на глаза, щеки, губы. Кажется, она их узнала, хотя совсем не помнила. В сердце было чисто и умыто, будто все долгие месяцы кто-то невидимый кропотливо трудился, очищая его от скверны.

Алина бесцельно побрела по дворам и переулкам, села в попутный троллейбус, прижалась носом к прохладному стеклу. Сквозь косую вязь дождевых капель виднелись проплывающие мимо улицы с торопливыми людьми, нарядными деревьями и блеклыми, предвкушающими скорые холода, многоэтажками. Они плыли и плыли, превращаясь в одну протяжную пестротканую ленту.

Алина почувствовала мягкое касание на своем плече, повернула голову. Старенький контролер с седой бородой и добрыми глазами участливо произнес:

– Вы уже сделали круг и вернулись. Пора сойти.

Алина подняла на старичка глаза и отчего-то сразу ему поверила. Открылись двери, пропуская ее вперед.

Под навесом, на пустой остановке сидел единственный пассажир в сером расстегнутом плаще, из-под которого выбивался фиолетовый галстучный шелк. Глаза мужчины были закрыты.

Алина неслышно присела рядышком.

– Я подарю тебе галстук цвета апрельского дождя, – сказала она почти шепотом.

– И ты больше не покинешь меня? – отозвался Олег, не открывая глаз.

– Сегодня – никогда, – улыбнулась она, помолчала и добавила, прильнув к его теплой шее:

– И завтра – никогда.