Текст книги "Нам счастье дано на двоих"

1942 г. Весна – лето

Выходила на берег Катюша,

А за нею немец молодой:

«Подарю, Катюша, тебе серьги,

Подарю я перстень золотой,

На тебе, Катюша, я женюся,

Увезу в Германию с собой».

«Мне не надо, немец, твои серьги,

Мне не надо перстень золотой.

У меня есть Ваня чернобровый,

Ваня служит в армии родной».

записала писатель и фольклорист

Любовь Миронихина

Часть I

Если выживем – станем самыми счастливыми!

Огарок свечи начал чадить, ещё немного – и погаснет. Варвара Петровна знает, что нужно бы поберечь свечу, но не может, не в силах её затушить и продолжает снова и снова перечитывать письмо с фронта. Несколько долгих, мучительно-долгих месяцев она ждала этого письма. И вот, наконец, оно пришло. Варя знает уже наизусть каждую строку, но не может оторвать взгляд от строчек, небрежно и наспех исписанные любимой рукой мужа: «Варенька! Как же я скучаю по тебе и Полинке! Родные вы мои девочки! Только мысли о вас поддерживают меня всё это время. Вот уже год, как мы не можем пробить блокадное кольцо. Теперь, конечно, стало ясно, что немцы готовились к этой военной операции заранее. В их планах стереть этот город с лица земли, но мы не допустим этого, Варя! Наш Ленинградский фронт, во что бы то ни стало, соединится с Волховским фронтом. Каждый из нас верит, что скоро это случится. Вот тогда-то, совместными усилиями мы отстоим Ленинград. Зима кончается, было немного трудно…» – читает Варвара Петровна и знает, о чём не договаривает её муж, о чём не хочет писать. Ходили слухи, что солдатам не хватало провизии и пришлось съесть всех лошадей… Но этого Митя не пишет, а пишет он вот что: «Война кончится, мы делаем всё для этого. Надо верить, Варенька, надо верить! И вот когда она кончится, и мы выживем, то станем самыми счастливыми! Здесь на фронте я понял, как сильно я тебя люблю. Просто тогда в той мирной жизни это происходило само собой, без надлома. А сейчас каждый день, проведённый в разлуке с тобой, даёт мне прочувствовать, как же сильно я нуждаюсь в тебе! Как сильно ты мне нужна…». Дальше Варя уже не может читать, слёзы застилают глаза, крупными каплями падают на бумажный лист. Варя поспешно смахивает слёзы. Нельзя! Нельзя чтобы они размыли дорогие строчки! Она встаёт, убирает письмо на верхнюю полку книжного шкафа, гасит свечной огарок и ложится спать.

Теперь они с Полиной спят в одной постели одетые, потому что холодно, а печка даёт мало тепла. Хорошие дрова кончились, приходится собирать ветки и спиливать доски в заборе. Но это ничего, уже почти весна настала, скоро придёт тепло. Варвара Петровна рассчитывала, что они снова посадят картошку, и это поможет им пережить ещё одну зиму. А пока они заваривали хвою вместо чая, а на ужин делали кашу «повариху» – мука, разведённая в воде, хлеб теперь бывал на их столе только по утрам. Как-то они попробовали оставить хлеб до ужина, но Поленька упала в голодный обморок, когда пошла работать в коровник. Иногда, правда, удавалось принести молока, но его было совсем немного. Ганька Повалюк, ставший полицаем и завязавший на предплечье отличительный знак предателя, зорко следил, чтобы работницы всё молоко сдавали для немецких солдат.

Варвара Петровна взглянула в окно и с сожалением подумала, что пора будить дочь. Она накинула шаль и тихонько вышла из избы, решив принести прохладной родниковой воды. Взяла ведро, открыла скрипучую дверь, вышла на крыльцо и вдруг резко отшатнулась, ноги её подкосились. В свежих восходящих лучах солнца чернела надпись, изуродовавшая старую дверь. Чёрным углём было выведены отчётливо, со всех силой чьей-то руки сильно вдавливая уголь в деревянные доски: «Немецкая потаскуха».

За спиной послышался шорох. Варвара оглянулась, в дверях стояла её дочь Полина.

– Что… что всё это значит?! Ты можешь мне объяснить? – с сильно бьющимся в груди сердцем, так что пришлось даже прижать ладонь к груди, чтобы хоть как-то утихомирить этот бешеный стук, спросила женщина.

– Мама… Мама, я не виновата! – в чистых голубых глазах дочери явный испуг, паника, – Я только… только один танец…

Варвара, не дожидаясь дальнейших объяснений и оправданий, размахивается и дрожащей ладонью наотмашь бьёт Полину по лицу, ещё раз… и ещё… Она хлещет дочь, а Полина пытается увернуться, щёки её горят, но в сухих глазах слёз нет. Все слёзы там… в сердце.

– Я же ничего плохого не делала! – наконец, увернувшись, жалобно вскрикнула девушка.

Варвара остановилась так же вдруг, резко. «Да знаю я, доченька… Знаю! – думает она про себя и чувствует, что её ладонь, хлеставшая дочь по щекам, горит огнём, горит огнём сильнее, чем раскрасневшиеся щёки дочери.

– В дом! Быстро в дом пошла! Не выходить! Пока я не отпущу! – кричит она.

Полине повторять не нужно, вмиг – и её уже нет на крыльце. «Доченька, зачем же ты такая красивая уродилась? – с отчаянием думает женщина, – Как же мне тебя уберечь?!»

Моряки с эсминца «Храбрый» в глаза не видели Клавдию Шульженко, но все её песни знали. К ним, конечно, Клавдия Ивановна не приезжала с концертами, но были у моряков и свои выступления самодеятельности. Ольга Климова, голубоглазая медсестра с красивым голосом, любила петь и мечтала стать оперной певицей. Ну, если не оперной, так эстрадной… Тонкая фигурка, светлые волнистые волосы, живая, весёлая, она легко начинала людям нравиться с первого взгляда. Обычно ей аккомпанировал старшина или мичман с эсминца, а остальные матросы слушали, затаив дыхание, и любовались… Подруг у Лёли было много, почти весь сан батальон, а поклонников ещё больше. Как-то пришлось выступать у лётчиков, чья эскадрилья расположилась неподалёку, а ещё рота разведчиков, командир которой Григорий Полетаев, молодой совсем командир, весь вечер смотрел на Лёлю, позабыв обо всём, так что даже сама Лёля взгляд этот заметила и зарделась от смущения. Но после концерта не подошёл, слова не сказал, в отличие от остальных бойцов, которые спешили выразить ей свою благодарность и восхищение.

А через пару месяцев попали под артобстрел, Лёлю ранило в бедро. Ей пришлось ампутировать ногу. Как только о случившееся узнал Полетаев, выпросил у командования отпуск и поехал в госпиталь к Лёле. Где он достал букет роз, неизвестно, но как-то достал. Пришёл к ней и с ходу попросил её руки. Сначала Лёля выгнала командира и слушать его не захотела. Лежала бледная, по подушке разметав светлые волосы и плакала. Сначала медсестрички пытались её как-то утешить, успокоить, только Лёля ещё больше плачет:

– Я же красивая была! А теперь что?! Это он просто из жалости… А мне не надо жалости!

А на следующий день успокоилась, сама попросила Григория Полетаева к ней привести. Он сразу пришёл, как будто только этого и ждал.

– Ты забери меня отсюда, – просит Ольга.

– Заберу, – отвечает Григорий, – Как только врачи разрешат, так сразу и заберу.

С того дня Ольга как будто бы успокоилась, смирилась, только светло-голубые глаза горят нездоровым блеском. А когда срок пришёл, забрал Ольгу командир Полетаев, к матери в тыл хотел отправить, только вот несколько дней нужно было подождать, когда поезда на восток пойдут. А пока привёз Ольгу в свою часть, в своей палатке устроил. Как-то утром вышел рано, видно, по нужде требовалось, так что и не оделся толком, а когда вернулся, то заметил, что оружия в кобуре нет. Метнулся за перегородку, где Ольгина постель была и видит – лежит Оленька, бледная, в одной тонкой рубашке, льняные белые волосы волнами раскидались по белой подушке, а из груди кровь идёт, вся тонкая рубашка в крови. Оружие его на полу лежит, ствол не остыл ещё от горячего пороха. Упал Григорий на колени и долго-долго светлые локоны ладонями гладил, к мокрому лицу прижимал. Всё не верил…

А когда похоронили Лёлю, так же долго на коленях перед свежевырытой могилкой стоял, в горсть земли взял и целовал эту землю, и плакал беззвучное так, что только крупное его тело мелко-мелко содрогалось.

А после к своему командованию пошёл и на задание попросился, от которого его из-за смерти Лёли отстранили.

– Да не сможешь ты! Задание очень серьёзное, а ты вон в каком состоянии! – сказали ему в комендатуре.

– Смогу, – упрямо и чётко произнёс Полетаев, – Теперь я всё смогу, даже невозможное. Мне терять нечего.

Через пару дней Полетаева отправили на юго-запад, где шла борьба за оккупированные территории с ответственным заданием.

Кто написал эту ругательную надпись на двери её дома, Полина знала. Не злые соседи, не завистливые подружки – нет. Сделал это Ганька Повалюк. В отместку сделал это после той неудачной попытки склонить её к сожительству. Полицай Ганька давно ей проходу не давал, то в коровнике подкараулит, то на улице. А пару дней назад возвращалась Полина уже по темноте, как раз перед самым комендантским часом успеть торопилась, как напали на неё двое, к деревянной стене сарая прижали, руки скрутили, а за ними и Ганька появился. Стоит, в зубах немецкая сигарета, и смотрит на испуганную, прижатую к стене девушку. Недолго смотрел, выплюнул сигарету и к девушке полез. Пока двое её держали, Ганька подол задрал, но больше не успел. Полина изо всех сил закричала, и на её крик раздался торопливый шум шагов. Ганька отпустить её не успел, как перед ними возник немецкий солдат в форме офицера.

– Отпустите фройляйн! – на чётком русском потребовал он. И было в том, как он это произнёс, столько уверенности и силы, что ему даже повышать голоса не пришлось. Подельники Ганьки отпустили Полину, а сам Ганька отступил.

– С вами всё в порядке? – обратился офицер к девушке, на что Полина смогла только растерянно кивнуть, наспех поправляя на себе одежду. Офицер продолжил, смотря ей прямо в лицо, но самого лица девушка не смогла разглядеть из-за темноты, – Я провожу вас.

– Не надо! – поспешила сердито отказаться Полина, наблюдая, как Ганька с дружками почтительно отходят на безопасное расстояние.

– Я провожу вас, фройляйн, – последовал твёрдый ответ. Делать нечего, пришлось подчиниться и пойти рядом с офицером. Он достал фонарик, и яркий свет упал на просёлочную дорогу. Шли молча, Полина растирала слёзы на щеках. Ни он, ни она не пытались заговорить друг с другом. «Хоть бы фонарь потушил», – с горечью думала девушка, боясь, что её могут увидеть идущей по улице с мужчиной в немецкой форме. А когда добрались до её дома, офицер всё так же невозмутимо пожелал ей спокойной ночи и развернулся резко, быстро удаляясь.

Полина зашла в дом, но её ещё долго трясло от омерзения и страха. И даже не от того, что Ганька пытался силой взять её, а от сознания, что это сделал свой, русский. Да, в оккупационной территории русские девушки подвергались очень большой опасности со стороны немецких солдат. Но когда свой… не немецкий солдат, а свой!… Полину начинало трясти ещё сильнее, когда она об этом думала.

В первый год войны немцы ещё не зверствовали на оккупированных территориях. Местные жители, сельчане, в основном женщины, дети, старики и совсем юные парни угрозы для солдат Рейха не представляли. Партизанское движение ещё не было организовано, поэтому захватчики вели себя уверено и спокойно на чужой территории, готовили силы идти на Москву, а к началу зимы уже победоносно закончить войну. Поначалу сельчане остерегались немецких солдат, но постепенно привыкли жить с ними бок о бок. К тому же молодость всегда берёт своё. Среди немцев немало молодых симпатичных мужчин, жаждущих общества девушек. Да и девушки, посматривая на красивую форму немецких офицеров, вспоминали, что молодость быстра и скоротечна, а их ровесники могли не вернуться с войны… Часто по вечерам после тяжёлых полевых работ устраивались посиделки с танцами, молодёжь охотно приходила к кому-нибудь в дом, где устанавливали патефон, освобождали комнату от мебели для танцев. Сначала были только свои, но постепенно к таким посиделкам стали присоединяться немецкие солдаты. Сельчане их побаивались, но отказать им в своём обществе не осмеливались. Вот и в тот вечер подружки уговорили Полину пойти на танцы. Как обычно, в комнате много солдат, накурено, шумно, начались танцы. Полина забилась в угол, оробев от общества незнакомых мужчин и уже начала жалеть, что пришла. Но как только заиграла волшебная мелодия вальса «Под небом Парижа», девушка вдруг захотела танцевать. Она вспомнила, что очень хорошо вальсирует. А как она танцевала на выпускном балу в новом ситцевом платье с мелкими голубыми цветами и таким же голубым воротничком в тон её глазам, как было легко и счастливо-тревожно от ожидания новой, такой интересной взрослой жизни! На следующий день после того выпускного вальса, лёгкого и быстрого как свежий ветер, (Полина даже платье это постирать не успела и в шкаф убрать!) объявили о начале войны. В первую минуту – шок, неверие, отрицание. Такого не может быть, потому что не может! А потом осознание тяжести и безысходности случившегося, тяжёлая изнурительная работа каждый день, тревожное ожидание вестей с фронта, голод и нужда… И вот теперь опять звучит тот же самый вальс! Казалось с того выпускного вечера прошёл миллион лет! Полине вдруг неудержимо захотелось танцевать, снова ощутить забытое чувство лёгкости, юности, полёта. Но она боялась принять приглашение немецких солдат, которые изредка подходили к девушке, получив отрицательный кивок в ответ, не навязывались, звали на танец её подружек.

И вдруг во время танца, когда пары плавно кружились в вальсе, открылась дверь, и зашёл высокий статный солдат в форме оберштурмфюрера СС. С ним зашёл ещё один офицер, но Полина этого уже не заметила. В дверях стоял ОН. Ещё не узнав в нём своего ночного спасителя, Полина уже поняла, что это тот, кто отберёт её сердце.

Несколько минут они стояли молча, смотря друг на друга, пока на них не начали оборачиваться. И тогда оберштурмфюрер подошёл к Полине, но к тому моменту музыка уже стихла. Тогда он обернулся к своему другу, вошедшему вместе с ним, и попросил, чтобы поставили этот вальс снова. И вот дивная любимая мелодия «Под небом Парижа» звучит вновь, Полина осторожно, робея, кладёт ладонь на предплечье оберштурмфюрера и чувствует его осторожную руку на своей талии, и вот они уже кружатся в вальсе. Сначала медленно и несмело, а затем, когда мелодия нарастает, офицер всё быстрее и увереннее ведёт её по кругу, а сам круг расступается, другие танцующие пары отходят, освобождают им место. От того, что офицер кружит Полину быстро, у девушки появляется азарт, она видит и в его тёмно-серых глазах веселье, всё мелькает-мелькает и быстро-быстро кружится-кружится в лёгком прекрасном ритме вальса! А когда мелодия стихает, они отходят к стене, чтобы отдышаться.

– Herzlichen Dank, – произносит офицер, всё так же глядя на Полину серьёзным внимательным взглядом, а потом спохватывается, вспоминая, что русская девушка не знает его языка и говорит уже по-русски с едва уловимым акцентом, – Очень хорошо. Большое спасибо, фройляйн Полин.

– Вы знаете моё имя? – удивляется девушка.

– Да, – прямо отвечает офицер, – Я узнавал ваше имя, и мне его сказали. Хотите ещё танцевать, фройляйн Полин?

Было, было что-то такое в этом строгом молодом офицере, от чего на душе у девушки становилось легко, радостно.

– Хочу! – с восторгом согласилась она.

И они снова танцевали, снова и снова… До неприличия долго, только друг с другом, так как в последний раз… Впрочем, это и был первый и последний их раз, и он, и она об этом знали, догадывались, но стремились урвать у жизни положенное им, юностью данное! То, что никто не вправе отнимать, даже война…

А потом он её провожал до дома, и опять яркий свет от фонарика падал на дорогу.

– Выключите свет, – попросила Полина, и он мгновенно исполнил её просьбу, тьма скрыла их лица, и стало не так неловко начать разговор.

– Вы хорошо говорите по-русски, где вы научились? – спросила Полина, она уже знала, что оберштурмфюрера зовут Герберт Мейер, он лётчик люфтваффе.

Он, как будто ожидая этого вопроса, с готовностью и немецкой основательностью начал рассказывать о себе, о том, что его родители – преподаватели Кельнского университета, что его старший брат предпочёл карьеру коммерсанта, а он сам всегда хотел быть лётчиком, только не военным, а летать на почтовом самолёте.

– Почему же вы сели за бомбардировщик? – с осуждением поинтересовалась Полина.

– Потому что почтовые самолёты Германии не нужны, – с грустью произнёс Герберт и сразу же поспешил сменить тему, – Фройляйн Полин, вы очень хорошо танцуете, не ожидал от русской девушки… – и тут же осёкся, в глазах Полины мелькнул испуг, она вдруг вспомнила, что он – враг, фашист.

– Доброй ночи. Гутен нахт, – произнесла Полина и поспешила по тропинке к дому, поторопилась укрыться за густой тенью орешника.

– Фройляйн Полин! Я не хотел вас обидеть! Простите! – донеслись его отчаянные слова ей вослед, но Полина не обернулась, не остановилась, исчезла за спасительной плетенью забора.

На следующий день она вновь увидела его. Герберт стоял на тропинке, ведущей к коровнику, и когда она завидела его на своём пути, было уже поздно метнуться назад.

– Фройляйн Полин! Простите меня! – всё с тем же отчаянием, как и вчера, начал он, – Я не хочу, чтобы вы думали, что я вас преследую. Нет. Я хочу принести извинения.

– Извинения за то, что немецкие солдаты считают русских девушек низшей расой? – спросила Полина всё с той же вчерашней обидой.

– Нет, нет! – снова заволновался Герберт, – Я так не считаю, фройляйн Полин. Вы самая восхитительная девушка, которую я когда-либо встречал. Вы такая красивая… нежная. Я восхищаюсь вами, фройляйн Полин. Позвольте мне объяснить это недоразумение.

Полина зарделась от таких искренних слов, от такой высокой оценки её женского обаяния. Герберт же, видя, что девушка перестала злиться, уже смелее продолжил:

– Это произошло от неожиданности. Я не ожидал встретить такую утончённую девушку здесь, в деревне. Я живу в городе, фройляйн Полин, и до этого момента считал сельских жителей хорошими людьми, но не утончёнными. Простите, я ошибался.

Его растерянность и искреннее огорчение растрогали Полину, она улыбнулась, а Герберт смущённо потупил взгляд.

– Я вас поняла, оберштурмфюрер. Недоразумение прояснилось. Я вас простила, – серьёзно ответила девушка.

– Не надо, фройляйн Полин, меня так официально называть. Зовите меня по имени, Гербертом, – попросил он.

– Хорошо, Герберт, – легко согласилась она, чувствуя, как этот чужой незнакомый человек всё ближе становится своим, родным.

– Не смею вас задерживать, фройляйн Полин, удачного вам дня, – произносит он и уступает путь, преграждённый до этого. Полина медленно проходит мимо, а потом оглядывается. Герберт неотрывно смотрит ей вослед, его взгляд серьёзный, полный грусти и восторга.

А утром появилась эта зловещая похабная надпись на двери её дома. Ганька видел, как немецкий офицер разговаривал с Полиной возле коровника, видел он и то, как Полина протанцевала весь вечер с оберштурмфюрером. Ганька злился, когда Полина отказала ему в танце в тот вечер, но настаивать при всех на своём он не решился. Эта месть Ганьки, низкая и подлая, как и он сам.

С этого дня Полина стала пленницей своего дома. Мать никуда не выпускала Полину, и даже на работу в коровник и обратно её провожала и встречала либо сама Варвара Петровна, либо соседка Клавдия Степановна. Теперь и сам Ганька был не рад своей проделке, ведь теперь и ему не удавалось подойти к девушке.

– Твой отец на фронте… а ты спуталась с немецким офицером! Он же немец! Фашист! Какой позор! Что скажут люди?! Что скажет твой отец, когда вернётся? – вопрошает мать Полины. Мысли о муже не дают покоя.

Варвара Петровна устало опустилась на стул и сняла с плеч шаль, бросила быстрый взгляд в тусклое зеркало шифоньера, да так и застыла в изумлении. В мутном зеркале отражалось осунувшееся лицо очень уставшей женщины с тёмными тенями под глазами, морщинки пролегли вдоль губ, которые забыли, что такое улыбка. Все тревоги и страхи отражены в этом лице, в этих ставшими блеклыми глазах. Теперь и старое поношение платье висит на ней мешком, не скрывая худобу её тела, а, наоборот, подчёркивая. Как к этому отнесётся Митенька, когда им доведётся встретиться вновь? Не оттолкнёт ли она его своим видом, быстро состарившаяся от тоски и непосильного труда? Варвара вспоминает, как её муж выглядят на фотокарточке, вложенной в последнее письмо. Её муж в парадной форме морского офицера Балтийского флота, высокий, статный, темноволосый мужчина, как он воспримет свою жену, не охладеет ли к ней?

Полина, видя, как изменилось выражение лица матери, подбегает к ней, присаживается на колени возле её ног, берёт её ладони в свои руки.

– Мамочка… Ну что ты? Вот вернётся отец, и всё будет хорошо, ведь так?

– Да так, – быстро соглашается Варвара.

– И всё у нас будет хорошо, мамочка… – ласково говорит Полина, поглаживая мать по натруженным огрубевшим рукам, с выступившими на них венами.

– Да будет, – отвечает мать, – Ты вот что, Полина… Если я тебя увижу с этим немецким офицером, побью отцовым ремнём, ты поняла?

Полина кивает и спешит спрятать пылающее лицо в маминых руках.

Только подружка Катя Осокина, та, что и уговорила Полину пойти на танцы вместе с ней, изредка прибегает к ней и делится новостями.

– Твой оберштурмфюрер несколько дней подряд приезжал на танцы, каждый раз тебя выглядывал, а потом через полчаса уезжал, как будто по неотложным делам, а сейчас так и вовсе перестал к нам заглядывать, понял, что ты не придёшь и ждать тебя бесполезно.

– Катя, перестань, он вовсе не мой! – возражала Полина, а самой было так приятно знать, что он ждал встречи с ней, именно с ней, и не приглашал на танец других девушек, не гулял с ними.

– Ну сознайся, что он симпатичный! Как он хорош собой! Как ему идёт форма лётчика! Светловолосый, сероглазый, вы с ним такая красивая пара! Когда вы танцевали, все вами так любовались!

– Замолчи, Катя! Я не хочу слушать тебя! – Полина прижимала ладони к ушам и выбегала из комнаты, а после ухода подруги долго сидела у окна и вспоминала, вспоминала серьёзные серые глаза немецкого лётчика. Её юное сердечко вздрагивало и билось сильно-сильно, как у птички, пойманной в силки. Сероглазый офицер разбудил её чувства, и они, ещё незрелые, не оформившиеся, не вмешались теперь в её растревоженную душу. Она снова и снова вспоминала их первый и единственный танец, прикосновение его сильной, но осторожной руки к её талии… Девушка не могла понять себя. Её то переполняла радость первой пылкой влюблённости, то тяжёлым камнем давило на сердце. Нельзя! Нельзя его любить… Но так хотелось увидеть его снова хотя бы издалека! Хотя бы мельком!

И вскоре они увиделись вновь. Тёплый летний вечер, солнце бросало лиловые лучи на черепицы домов, где-то пела иволга. Полина поливала грядки, когда к их дому подошли два немецких офицера. Она узнала голос Герберта и задрожала от волнения и почему-то спряталась за широкий ствол дерева, прижав ладошки к груди, откуда выпрыгивало сердце. Она слышала, как Герберт поздоровался с хозяйкой и вошёл в дом, его друг остался ждать на крыльце.

– Мы собираемся с друзьями на пикник, день хороший. Не могли бы вы, фрау Варвара, дать нам немного зелени из вашего огорода?

– Идите и берите! Вы же теперь здесь хозяева, – произнесла Варвара Петровна.

– Вы не правы, фрау Варвара, хозяйка в доме вы, – спокойно продолжил сероглазый офицер, – У нас есть мясо, но нет зелени для барбекю.

– А у нас есть зелень, но нет мяса, – возразила женщина.

– Я подумал об этом, фрау Варвара, – Герберт достаёт из вещмешка три банки тушёнки, большой кусок сахара, обернутый в тёмную плотную бумагу кусок сливочного масла и крынку с молоком, ставит всё это на стол, – Примите это, фрау Варвара, взамен на зелень из вашего огорода.

Варвара Петровна уже было протянула руку, чтобы презрительно отодвинуть все эти подношения от своей стороны стола в сторону немецкого офицера, но, метнув жадный голодный взгляд на продукты, замерла. Она вспомнила осунувшееся от голода лицо дочери, её частые обмороки. Вот бы Поличке выпить стакан молока… Она представляет полный осуждения взгляд мужа и ведёт с собой внутренний диалог. Ей нужно спасти жизнь дочери, не дать ей умереть с голода, а гордость… Для матери её ребёнок важнее, чем её гордость. Офицер тактично отводит взгляд и ждёт, когда изголодавшаяся измождённая женщина примет верное решение. Наконец, она вздохнула и произнесла:

– Спасибо, господин офицер. Конечно, я дам вам зелени. Сейчас…

– Подождите, – вдруг останавливает её Герберт, – Мне надо поговорить с вами. У меня к вашей дочери серьёзные намерения, я хочу предложить ей стать моей женой.

Варвара Петровна замирает от неожиданности сообщения.

– А разве солдатам Рейха можно жениться на русских девушках?

– Можно, фрау Варвара, – спокойно отвечает он, – Если эта девушка готова стать порядочной женой и любящей матерью. В фройляйн Полин я не сомневаюсь, она добродетельна и скромна.

– Вы враг, – не сдерживается Варвара Петровна.

– Это не моя война, фрау Варвара, – вдруг в интонациях всегда выдержанного офицера появляются сильные эмоции, он вынимает из кармана коробок со спичками, достаёт две и показывает их женщине. Варвара Петровна с недоумением следит за его действиями, а Герберт продолжает, – Посмотрите, фрау Варвара, это две спички, если их чиркнуть друг об друга, они вспыхнут и сгорят. Эти спички – Гитлер и Сталин, пусть они встретятся друг с другом сами! И сгорят в своей ненависти. Я немец, вы русская, и это не значит, что мы враги, мы просто люди разных национальностей.

– Но ваше командование наверняка так не считает. Вот что, господин офицер, если вам дорога моя дочь, то не приходите больше сюда никогда. Этим вы погубите её. Вы понимаете это? Я понимаю вас и готова поверить, что у вас самые чистые намерения, но наш разговор могут услышать соседи. Я разговариваю с вами, а сама хочу только одного – чтобы вы поскорее ушли из моего дома!

Герберт несколько секунд стоял неподвижно и смотрел на женщину, а потом произнёс:

– Понимаю. Я больше не приду к вам, потому что я действительно люблю Полин.

Он развернулся и резко вышел, но на крыльце вспомнил, что пришёл не один, с досадой посмотрел на своего друга, терпеливо ожидающего его, сидя на ступеньках.

– Сейчас, подождите минутку, господин офицер, я нарву вам зелени, – Варвара Петровна поспешила вслед за Гербертом на крыльцо, а оттуда устремилась в огород, но руки её вдруг задрожали, – Полина! Дочка, где ты? Помоги мне нарвать укроп, петрушку и лук, – позвала она дочь на помощь.

Спрятавшаяся за деревом Полина метнулась к грядкам, чтобы выполнить просьбу матери. Варвара Петровна присела на низкую скамеечку под яблоней, держась за сердце.

– Отнеси зелень офицерам, дочка, и попроси, чтобы они уходили, не поддерживай разговор с ними.

Полина только этого и ждала, с охапкой зелени она выбежала во двор и растерянно остановилась, встретившись взглядом с Гербертом. Молодой мужчина смотрел на неё таким пристальным отчаянным взглядом, как будто прощался навсегда. Полина протянула ему зелень, он спохватился, взял себя в руки.

– Спасибо, фройляйн Полин, вы очень любезны, – произнёс он и направился к калитке, не оглядываясь. Его прямая спина выдавала его внутреннее напряжение. Полина с сильно бьющимся сердцем провожала его взглядом, пока офицеры не сели в машину и не уехали. Она вздрогнула, когда услышала за спиной безжалостный голос матери:

– А теперь домой, Поля! И ни шагу на улицу.

Полина, тяжело вздохнув, повиновалась.

Но одно дело пообещать, а совсем другое – выполнить обещание. Несколько дней Полина не получала никаких известий о Герберте Мейере, даже Катя, неугомонная подружка, и та не видела оберштурмфюрера в посёлке. Так в полной неизвестности прошло несколько дней, во время которых Полина пыталась преодолеть себя, но только поняла, что её чувство непреодолимо, что это клеймо, которое ей придётся носить в своём сердце постоянно. Носить и скрывать от людей, как самый страшный грех.

На седьмой день её домашнего заточения, когда девушка сидела у окна в своей комнатке и штопала старое пальто, на подоконник что-то мягко упало, привлекая её внимание. Полина подняла взгляд от шитья и увидела бумажный самолётик. Она резко вскочила и выглянула в открытое окно, но в тенистых ветвях сада всё такая же тишина, ни дуновения ветерка, ни лёгкого шороха. Девушка схватила бумажный самолётик и заметила на нём слова, написанные синими чернилами. С нетерпением, но в то же время бережно, Полина расправляет самолётик, разглаживает бумагу и читает послание: «Фройляйн Полин, заранее прошу прощения за эту дерзость. Но другой возможности поговорить с вами у меня нет. Завтра я отправляюсь на боевое задание. Сегодня жду вас у реки, как стемнеет. Время не назначаю. Я буду ждать вас, пока вы не придёте»

Полина надевает своё лучшее платье, то в котором танцевала вальс на выпускном – белое в мелких синих цветах. Девушка укрывается одеялом и притворяется, что спит, а сама ждёт, пока мать потушит керосиновую лампу, уляжется на свою кровать (теперь, летом, не нужно спать вместе, чтобы согреться), перестанет беспокойно ворочаться с боку на бок. Наконец, дыхание Варвары Петровны становится тихим, ровным. Она уснула. Полина ещё какое-то время выжидает, а потом осторожно поднимается с постели, берёт толстое драповое пальто (которое штопала днём) и подсовывает его под одеяло, имитируя очертания спящего под ним человека. А затем бесшумно приближается к окну. Чтобы не производить шума, Полина не обувается. Она ловко перелазит через открытое в сад окно и бежит по уже мокрой от росы дорожке сада к реке. От быстрого бега дыхание её сбилось, а щёчки разрумянились, светлые пряди волос, наспех заплетённые в тяжёлую косу, растрепались. Ловко и быстро спустившись с бугорка на песчаную насыпь, она сразу же замечает высокую фигуру Герберта. Он стоит прямо, смотрит на лунный свет, отражённый в спокойной водной глади, а затем поворачивается. Хмурое лицо его оживает, он идёт навстречу девушке, а она вдруг сильно смущается, останавливается и даже пятится назад, как будто и не бежала к нему сломя голову, позабыв всё на свете.

– Полин… – с волнением произносит он, – Я так благодарен тебе, что пришла. Мне нужно было увидеть тебя перед тем, как уеду.

– Герберт, нельзя нам… – сбивчиво говорит девушка, – Ты враг. У нас нет будущего!

– Почему нет? – возражает Герберт, – Я уже написал письмо домой отцу и матери, попросил у них разрешения привести в дом русскую жену.

– Ты сделал это?! – поражается Полина и присаживается на траву, не в силах устоять на ногах.

– Да, – просто и прямо отвечает он, – Такую, как ты я искал всю жизнь. И вот, наконец, встретил. Я благодарен этой безумной войне за то, что свела нас вместе. Это счастье, Полин, что мы встретились…