Текст книги "Нам счастье дано на двоих"

Девушка, сильно волнуясь, сжимает руки. Нет, это невозможно! Невозможно так влюбиться в человека, которого должен потерять! А Герберт продолжает, теперь его ровный спокойный голос звучит взволнованно, резко:

– Это безумие, которое происходит в моей стране и в твоей, сделало нас врагами! Но я люблю тебя! Я так люблю тебя, что готов умереть за тебя… Ты постоянно со мной – в мыслях, мечтах, ночью, днём, в душе, в небе… Когда я сажусь за штурвал, вижу только твои голубые, как небо, глаза. Полин… Я безумно люблю тебя.

Полина не замечает, что плачет. Слёзы крупными каплями стекают по щекам, и только когда Герберт опускается рядом с ней на траву и осторожно проводит дрожащими пальцами по её лицу, Полина видит, что его пальцы мокрые от её слёз.

– Не плачь, Полин, не плачь… – тихо шепчет он, взгляд его серых глаз печальный, – Это безумие скоро закончится… Должно закончиться! Мы будем вместе, я увезу тебя в Кельн. Ты увидишь, какой это красивый стариный город. Тебе понравится, Полин. Я вернусь, и ты сташенешь мне женой. Ты согласна, Полин?

Полина была согласна, Полина была согласна на всё, идти за ним на край света, идти за ним в огонь и в ад, но…

– Я бы сделала для тебя всё, Герберт, если бы ты не был немцем… – окаменевшими губами Полина заставила себя произнести эти слова. Произнесла и поняла, как они ужасны, как несправедливы!

Немецкий офицер молчал. Его напряжённого тяжёлого и даже скорбного молчания не нарушал ни один ночной шорох. Наконец, Полина не вытерпела. Это было такое невыносимое испытание для её юного сердца! Она вдохнула в грудь воздух и, как будто собираясь нырнуть в ледяную воду, положила тонкие руки на плечи офицера. Их глаза встретились, Герберт прижался губами к её губам… И мир перевернулся, задрожал и разбился на тысячи осколков как при взрыве бомбы. Его напряжённые холодные губы только прикоснулись к её нежным девичьим ещё не целованым губам, только прикоснулись и всё… Полина чувствовала, как они постепенно теплеют, становятся мягче, она со страхом и восторгом ждала продолжения… Она чувствовала, как его сердце глухо стучит, бьётся рядом с её грудью, каие сильные у него удары, какое сильное тело, прижавшееся к её тонкому дрожащему телу.

– Полин… Ты такая красивая! – восхищённо выдохнул Герберт, отстранившись от её губ, обхватил большими тёплыми руками её лицо, – Смотри на меня, Полин… дорогая… Я хочу запомнить твоё лицо… лучше запомнить..

Его губы прикоснулись к её глазам, а затем стали покрывать всё её лицо лёгкими быстрыми и жадными поцелуями. Дыхание у Полины сбилось, она вдруг почувствовала, что падает в пропасть, летит и сердце замирает от предчувствия неотвратимости… Внезапно Герберт резко отстраняется от девушки, но крепко удерживает её за худые плечи.

– Нет! – решительно произносит он, – Полин, я подожду… Подожду, когда ты станешь мне женой, Я не трону тебя сейчас. Я слишком люблю тебя, чтобы тронуть сейчас…

Полина вдруг расслабляется от напряжения, вздрагивает и легонько прижимается к его груди, прислоняется головой к его плечу. Ей теперь ничего не страшно. Когда тебя так беззаветно любят, то ничего не страшно!

Сколько они сидят вот так – плотно прижавшись друг к другу, слушая биение сердец друг друга и сбивчивое прерывистое дыхание, – может быть, несколько минут или часов. Время остановилось, время перестало быть. Но когда холод с реки и туман стали окутывать берег, Герберт опомнился первым, отстранился от Полины, поднялся с земли, сходил за вещмешком, который, оказывается, принёс с собой. Он достаёт тёплое шерстяное одеяло и заботливо укрывает им девушку, уже озябшую в тонком ситцевом платье. И снова они сидят на берегу, смотрят, как бледно– розовое зарево появляется на востоке, осветляя небо.

– Как красиво… – тихо произносит Полина.

– Теперь я буду ненавидеть рассветы, – резко произносит Герберт, смотря туда же, куда и Полина – на красивый летний восход солнца, на восток, где рождался новый день. Он продолжает всё с тем же отчаянием, – Мне нужно идти, Полин. Мы отправляемся на рассвете. Жди меня, Полин. А я буду думать только о тебе.

Они медленно бредут по берегу реки, стараясь продлить минуты расставания. Возле развилки в селение останавливаются. Теперь им в другие стороны. Герберт берёт руки Полины в свои, прижимает её холодные ладони к своим щекам, на мгновение закрывает глаза, веки его подрагивают. И Полина не сдерживается, чувствует, что если не скажет этого сейчас, то её сердце просто разорвётся.

– Я люблю тебя, Герберт, – произносит она.

Он вздрагивает, открывает глаза.

– Когда я буду умирать, я вспомню именно эти слова, – решительно произносит он и отпускает её руки.

– Нет! Не говори так, Герберт, не говори! – отчаянно протестует девушка, дрожа от страха всем телом, но молодой мужчина печально и обречённо смотрит на неё серыми глазами.

– Я вернусь. Всё будет хорошо, – и уточняет, – У нас всё будет хорошо, Полин. Ich liebe dich, meine liebe Frau, – отчаянно повторяет он на своём языке, прикасается ладонью к щеке Полины, нежно и ласково гладит её, а затем отстраняется и уходит. Полина смотрит, как он удаляется и не может сдержать слёз. Её щека ещё тёплая от его ласки.

Полина не помнила, как возвращалась домой, как медленно плелась по пустынной просёлочной дороге. И только когда увидела темнеющую фигуру матери, опомнилась. Резкая пощёчина обожгла её лицо, как раз там, где ласково гладил её Герберт.

– В дом! – тихо, еле сдерживая ярость произнесла Варвара Петровна, – Пока соседи не увидели…

Полина заходит в дом, прикрывает двери в свою комнату и слышит, как в дверях поворачивается засов. Теперь дверь прочно закрыта. И окно закрыто тоже. Девушка безучастно опускается на незастеленную постель и закрывает глаза, её тело безвольное, как будто и не живое вовсе… И только когда в небе послышался нарастающий гул бомбардировщиков, Полина вздрогнула, вскочила с кровати и подбежала к окну. Самолёты с немецкой свастикой один за другим поднимались в небо, чтобы убивать русских людей. Немецкие лётчики, и среди них оберштурмфюрер Герберт Мейер, будут сбрасывать снаряды… И она, Полина, не может просить у своего ангела-хранителя, чтобы он оберегал её любимого… Не имеет права! Стёкла в окнах задрожали от страшного гула, глиняный кувшин на подоконике упал на пол и разбился. Полина вздрогнула. Она всё поняла – это плохой знак, это очень плохой знак…

«Meine liebe Frau…», – повторяла про себя Полина, лихорадочно перелистывая страницы немецко-русского словаря. И когда перевела строчки, сердце её снова забилось отчаянно-отчаянно, с радостью, тревогой и болью. «Моя дорогая жена…» такие были последние слова, сказанные ей Гербертом.

Когда окончательно рассвело, Варваре Петровне пришлось выпустить дочь из комнаты, чтобы она успела к утренней дойке коров. Но в этот раз Полину никто не провожал, Варвара Петровна, увидев вздымающую в небо немецкую эскадрилью, решила, что в селе не осталось немецких офицеров, и поэтому незачем весь день ходить вслед за дочерью.

Весь день Полина проработала в коровнике, доила, чистила стойла, носила сено… А к вечеру услышала в небе тревожный гул самолётов, это фашистские истребители возвращались назад. Не отдавая отчёта в своих действиях, Полина стаскивает с головы платок и снимает рабочий халат, выбегает на улицу и без оглядки мчится к лётному полю, туда, где идут на посадку юнкерсы. От быстрого бега лёгкие разрываются, в боку начинает сжиматься и больно колоть, но Полина не останавливается, чтобы отдышаться или хотя бы передохнуть и восстановить дыхание.

Улицы пустынны, ни одного прохожего не встречается на пути бегущей девушки. Все жители села, напуганные оглушающим рёвом моторов, попрятались в дома. Полина сбегает с пригорка, бежит по высокой траве к полю, где уже стоят бомбардировщики, всё ещё вращая лопастями. Сильный ветер дует в лицо, треплет белокурые волосы, подол лёгкого платья раздувается, обнажая тонкие ноги. Но ни на что внешнее не обращает внимания Полина, она подбегает к группе лётчиков, которые громко говорят что-то друг другу. Она сразу же замечает и чувствует нервозность, которую видит в незнакомых лицах немецких лётчиков. И вдруг один из них поворачивается и замечает Полину. Ганс, близкий друг Герберта, с которым он тогда пришёл на танцы. Ганс смотрит на неё и отводит взгляд.

– Он погиб? – вскрикивает Полина, заранее зная ответ по выражению его лица. Остальные лётчики тоже оборачиваются к ней.

– Пойдёмте, фройляйн Полин, здесь нельзя находиться, – обращается к ней Ганс на плохом русском языке, подходит и берёт её под руку.

– Где Герберт? Что с ним?! – кричит Полина, отталкивая его руку.

– Он здесь… Я его привёз… Он был ранен… Он не выжил, – говорит Ганс и отводит взгляд.

– Где он?! Я хочу его видеть! Я хочу с ним попрощаться! – кричит Полина, не обращая внимания ни на кого вокруг. Она не заметила, как к ним подошёл командир, что-то спросил у Ганса по-немецки, он ответил. Командир кивнул, после чего Ганс обратился к девушке:

– Штандартенфюрер разрешил тебе попрощаться с ним. Через час во вдоре комендатуры, а сейчас уходи.

Полина развернулась и на негнущихся ногах побрела назад, всё ещё не веря, не в силах осознать случившееся.

Дойдя до ворот комендатуры, Полина увидела, что немецкие машины уже прибыли и стоят во дворе, а ворота настежь распахнуты. Она прошла мимо постовых, которые её не задержали. На брезенте, растеленном прямо на земле лежало несколько тел и среди них светловолосый офицер, в окровавленной одежде. Полина подошла ближе, внезапно ноги её подкосились, она медленно осела на землю, отчаянно, как будто не веря, взглянула в бледное лицо с закрытыми глазами. Как же так? Ведь ещё утром эти руки были живыми и тёплыми, эти посиневшие губы нежно целовали её глаза, а его горячее сердце стучало от любви к ней… Как же так?! И чувствуя невыносимую несправедливость происходящего, Полина упала на мокрое от крови безжизненное тело мужчины и закричала пронзительно, разрывая грудь громким страшным возгласом:

– Нееет….! Нет! Нет! Нет! Герберт! Нееет!!!

А затем не хватило слов, дыхания, голоса… Полина кричала громко, безумно, крепко вцепившись в окровавленную руку мёртвого мужчины, её любимого мужчины. В кратких паузах между не по-человечески протяжными воплями стояла тишина. Офицеры, вышедшие на крыльцо комендатуры, стояли молча, скорбно наблюдая за рыдающей русской девушкой возле безжизненного тела немецкого офицера. И жуткое чувство испытывал каждый из них, это был не плач, это был надрывный животный вой обезумевшей от горя самки, агония бездонного отчаяния и скорби…

И только когда охрипший голос пропал, а из истерзанной груди начали вырываться глухие, страшные хрипы, Полина почувствовала, как несколько рук поднимают её с земли, отводят в сторону.

– Фройляйн Полин, выпейте это, – слышит она голос Ганса, но не понимает его. Тогда кто-то подносит к её дрожащим губам стакан, наполненый шнапсом и заставляет выпить крепкий алкогольный напиток. После нескольких обжигающих глотков, сделанных с усилием, девушка допивает содержимое стакана до дна. Её покачивает, и передвигаться сама она не может.

– Фройляйн, садитесь в машину, мы вас довезём до дома, – Ганс распахивает дверцу машины и помогает девушке забраться в кабину.

Услышав шум мотора, Варвара Петровна подходит к окну и видит, как немецкая машина останавливается возле её дома. Из кабины выходит… её дочь! Немецкий офицер поддерживает её под локоть.

– Фройляйн Полин, осторожно! – произносит он.

Девушка откидывает его руку со своего плеча и направляется к калитке неровной шатаюшейся походкой. Платье испачкано в грязи и крови, толстая коса растрепалась, лицо, опухшее от слёз. « Доченька… они же её обесчестили!» – страшная догадка пронзает тело от головы вдоль позвоночника резкой болью, сердце ухает вниз… Ужас прожигает её: «Дочка! Что они с тобой сделали?!» В груди болит и жгёт огнём. Голова кружится, а перед глазами стоят огненые полосы. Дрожащими руками женщина накидывает шаль и кое-как обувается, а в голове всё это время звучит спасительная мысль: «Хоть не убили… живой оставили… надругались, изверги… не уберегла… хоть жива, девочка моя!»

Пока Варвара Петровна собиралась, машина уже уехала. Полина бледная и растрёпаная стоит у забора, опираясь руками на него, и смотрит на мать остекленевшими глазами. Женщина бежит к дочери, но приблизившись, резко останавливается. От Полины сильно пахнет алкоголем, она просто мертвецки пьяна! Обида, боль, злость уступают место страху: «Так она сама! Сама к ним пошла!»

– Шлюха! Потаскуха! – в сердцах кричит Варвара Петровна и наотмашь бьёт её по лицу, – Продалась фрицам за банку тушёнки!

Полина падает на землю, закрыв лицо руками и лежит, не пытаясь встать, не пытаясь сопротивляться или оправдаться. Варвара Петровна, опомнившись, вспоминает про соседей и, боясь, что они увидят, в каком состоянии её дочь вернулась домой, пытается её поднять.

– Вставай! Пошли в дом! Ну же! Пошли!

Кое-как удаётся поднять безвольную девушку и отвести её в дом. Варвара Петровна доводит дочь до кровати, помогает снять калоши, грязное платье и укладывает в постель. Полина сразу же засыпает, но спит беспокойным тревожным сном, мечется и стонет. А когда ближе к рассвету Варвара Петровна подошла к кровати дочери, дотронулась до её плеча, то отдёрнула руку. Тело Полины горело огнём, её била лихорадка.

Несколько дней девушка лежала в беспамятстве, в бреду. Варвара Петровна с тревогой ожидала, минует кризис или нет. Она сидела возле кровати, держала дочь за тонкую горячую руку и отчаянно размышляла: «Стала немецкой шлюхой… Но она же моя дочь! Она осталась моей дочерью… Как же быть? Как предотвратить её падение?!»

В одних из таких вечеров пришёл Ганька Повалюк и, с тревогой смотря на спящую Полину, спросил:

– Ей не лучше?

Варвара Петровна отрицательно покачала головой.

– Что нужно сделать, чтобы ей стало лучше? Вы скажите! Я лекарства достану!

Женщина горестно вздохнула и тихо со смирением ответила:

– Нет. Лекарства не помогут… Остаётся только ждать. Либо кризис минует, и Полиночка пойдёт на поправку, либо…

Она не договорила, отвернулась к окну и спрятала лицо в ладони. Ганька тихо прошёл на кухню, положил на стол холщовую сумку и стал вытаскивать из неё продукты: кусок сала, яйца, муку.

– Вот… Что мог, принёс…

– Полиночка ничего не ест, – жалобно произнесла Варвара Петровна.

– Сами поешьте, – резко произнёс Ганька и поспешил выйти во двор, чтобы Варвара Петровна не увидела, как дрожат его губы.

А на следующий день к вечеру жар спал, Полина поднялась с постели и огляделась вокруг безучастным остекленевшим взглядом. В этом взгляде было только одно – разочарование от осознания того, что она ещё жива.

– Поешь, доченька, – ласково произнесла Варвара Петровна.

– Не хочу, – ответила девушка и снова легла, отвернулась к стенке.

Варвара Петровна не стала настаивать, легла спать, погасив керосиновую лампу. А ночью её неожиданно разбудил тихий осторожный стук в оконное стекло. Варвара поднялась с постели, подошла к окну и ахнула. В окне виднелось лицо Ивана Кондратьева, ушедшего из села в самом начале окупации. Женщина поспешила открыть дверь и впустить на порог ночного гостя.

– Тише, Полиночку не разбуди, – предупредила она. Но девушка тоже услышала стук в окно, вышла из комнаты, накинув на плечи платок.

– Петровна, выручи! Нам продукты нужны, – начал Иван.

– Да ты присядь, присядь… И расскажи всё толком, – попросила женщина. Кондратьев начал рассказывать, как он и ещё несколько человек скрылись в лесу, как к ним постепенно стали присоединяться люди с других селений, как теперь у них образовался целый партизанский отряд. И они настолько преуспели в движении сопротивления, что теперь имеют постоянную связь с действующими силами Красной Армии.

– Ну как, Петровна, поможешь с провизией? Нам бы хоть картошки немного…

Варвара Петровна тяжело вздохнула – сами с трудом перебиваются, но делать нечего.

– Да, – говорит женщина, – Есть немного, погоди…

Внезапно Полина, стоявшая в дверях и слушавшая разговор, тихо сказала:

– Можно мне с партизанами уйти? Не смогу я здесь больше, – и подняв бездонные глаза, полные боли, уже с отчаянием воскликнула, – Не смогу, мама!

Голос Полины, сорванный, надломленный, звучит с хрипотцой. Варваре Петровне непривычно его слушать, она несколько секунд в замешательстве смотрит на дочь, расстерявшись от её неожиданной просьбы, как вдруг спохватилась. Да! Это действительно был выход! Спрятать Полиньку в партизанском поселении, подальше от навязчивого внимания немецких офицеров. Так она убережёт свою дочь!

– Что скажешь, Иван? – обратилась Варвара к Кондратьеву, – Сможешь Полю с собой увести?

– Уведу, – с готовностью ответил мужчина, – Вещи тёплые собери и еды, а я в сенцах пока подожду…

Иван Кондратьев, мужчина уже в возрасте, ему шестой десяток пошёл, был человеком чутким, ему не нужно объяснять мотивы поступков других людей. Он неспешной походкой прошёл в сенцы, притворил за собой дверь, давая время матери и дочери попрощаться.

Варвара собрала вещи Полины, а затем наполнила почти до верху холщёвый мешок картошкой.

– Слегка подморожена, сладит… Ну да ничего, съедите, – рассуждает Варвара, обводя взглядом пустые полки буфета.

– Мама, там свёрток, что Ганька принёс, тоже в мешок клади, – потребовала Полина, – Отдай это дяде Ивану. Вот будет потеха, когда узнают, что сам полицай принёс провизию партизанам! – засмеялась Полина, в её надрывном смехе слышатся истеричные нотки.

Варвара с испугом смотрит на дочь, осторожно гладит её по руке.

– Тише, доченька… тише! – ласково пытается успокоить дочь и с сожалением бросает взгляд на продукты, убранные в самый дальний угол буфета. Полина ведь к ним и не притронется, нет… Если подарок того немецкого офицера она приняла с радостью и благодарностью, то к Ганькиным подношениям и не притронется. Умирать от голода будет, но не притронется!

Варвара достаёт свёртки и тоже кладёт в мешок. Вот всё и собрано. Быстро. Да и что собирать, когда почти ничего нет? На улице непроглядная темень, но это и лучше. Так никто не заметит тёмные фигуры, отдаляющиеся от дома. Варвара на прощание обнимает дочь, прижимает к себе, гладит её волосы:

– Доченька прости… За те слова злые, нехорошие… Что руку на тебя подняла, тоже прости…

– Мне не за что прощать тебя, мамочка! – искренне отвечает Полина, – Ты ни в чём передо мной не виновата. И не переживай обо мне, пожалуйста…

– Да как же не переживать-то… – тяжко вздыхает Варвара и нехотя отпускает от себя дочь, а когда две фигуры быстро удаляются и исчезают в густых зарослях орешника, успевает перекрестить их дрожащей рукой.

А через месяц снова появляется Кондратьев в селении, Варвара жадно выспрашивает новости. Как там её Поличка? Всё ли нормально? Никто ли её не обидел? Не плачет ли она от тоски?

– Да нет с нами Полинки, – отвечает Иван и торопится побыстрее объяснить, чтобы Варвара не напридумывала плохого, – На фронт её переправили, сама попросилась.

– Как… на фронт?! – столбенеет от страха женщина, – Нужно же курсы медсестёр пройти, чтобы в сан батальон взяли.

– А она в банно-прачечный отряд попросилась. Да ты не переживай, Варвара, командир у них, мужик хоть и молодой, да толковый, в обиду не даст. Не переживай, не пропадёт девка…

Часть II. Клеймо

1944 г. Зима – весна

Холода усилились, а у этой девчонки старые поношенные ботинки, в которых и не пройдёшь по глубокому снегу. Григорий достаёт свои старые валенки, весь вечер подшивает их, укорачивает голень, чтобы тонким девичьим ногам было удобнее. Вот только размер очень большой, а поменьше валенок всё равно не найти. Ну ничего, наденет носки (тоже большие, грубой домашней вязки, мать ему когда-то вязала…), так хоть из валенок нога выпадать не будет, да и намного теплее, это однозначно. В прошлый раз он ей свою ватную фуфайку отдал, а теперь вот обуть решил…

– Вы это… Полина Дмитриевна, валеночки-то примерьте, – отчего-то смущаясь, говорит Григорий Полетаев, принеся валенки в прачечную.

Полина валенки принимает, сразу же надевает на ноги и идёт к проруби за водой. И вправду тепло ногам, в прошлый раз она еле дошла назад, пальцев на ногах не чувствовала, долго потом ноги растирала, возле маленькой железной печурки отогревала. Но теперь совсем другое дело! Ещё и носки тёплые. Теперь не замёрзнешь. А вечером командир снова пришёл. Стоит в узком проходе, из открытой двери пар клубится, а он всё стоит, не проходит… Наконец, Полина не выдержала:

– Проходите, Григорий Васильевич! Вы что-то хотели?

– Я… Да, – снова смутился командир, в руках он держал серый свёрток, – Вот, это вам, – протягивает свёрток и разворачивает. Это оказалось шерстяное одеяло, на ощупь колючее, грубое. И как только Полина взяла одеяло, Полетаев сразу же поторопился покинуть землянку.

Ночью одеяло грело, хоть и колючее, и табаком пропахло. Полина закрывает глаза и вспоминает, как полгода назад почти таким же одеялом её укрыл Герберт… Тогда, на реке… Лучше не думать. Полина запретила себе думать и чувствовать. Только работать, работать до кровавых мазолей на руках, обжигаясь паром от выварки и морозя руки в ледяной воде. Здесь, засыпая под отдалённые звуки ухающих снарядов и вой от вздымающих в небо советских истребителей ей спокойней, чем там… И под этим одеялом спокойно… Сон сразу пришёл к Полине, без сновидений, спасительный, лечебный, дающий силы уставшему телу и истрадавшейся душе.

А через несколько дней командир Полетаев вызвал Полину в штаб. Девушка удивилась, но пришла. В тесной землянке под светом керосиновой лампы на столе лежали карты. Командир что-то изучал, но увидев Полину, поднялся с места, положил на стол кобуру и достал из него пистолет и говорит:

– Это очень хорошее оружие. Пистолет Токарева. Мой отец с ним всю гражданскую прошёл. Вы должны научиться пользоваться этим оружием.

– Зачем? – Полина растеряна и удивлена. Зачем командир отдаёт ей оружие, которое памятно дорого ему?

– Потому что опасно без оружия, Полина Дмитриевна. Каждый должен уметь стрелять. Я сам научу вас. И обещайте всегда носить оружие при себе, – и немного помолчав, бросив взгляд на карты на столе из грубого неотёсанного дерева, продолжил, – Мы уже несколько месяцев вместе с партизанским отрядом Щорса готовим операцию по спасению детей. Нам стало известно, что детский дом перевезли в одно селение возле Полоцка, и нужно эвакуировать детей. Почти всё готово – санные подводы и лошади, мы ждём подкрепления – прибытия Балтийской эскадрильи.

– Балтийской? – Полина чувствует, как сердце ухнуло куда-то вниз.

– Ну да, – кивает Григорий, – Что с вами, Полина Дмитриевна? Вы присядьте, присядьте…

Полина садится на придвинутую к столу широкую чурку и смотрит на огонь керосиновой лампы.

– В Прибалтике воюет мой отец… Во флоте… Было только одно письмо от него… В начале войны, мама перечитывает его каждый день. Мы ничего не знаем, жив ли он!

– Назовите его отчество, Дмитрий Сенчин, ведь так? – осторожно спрашивает Григорий.

– Мичман Дмитрий Павлович Сенчин… В письме он сообщал, что Балтийский флот готовился принять участие в прорыве блокады. И ждали только, когда Ленинградский и Волховский фронты объединятся.

– Полина Дмитриевна, так вы ничего не знаете?! – удивляется Григорий, но вдруг вспоминает, что с тяжёлым ранением политрука Фомищева о ситуации на фронте никто не информирует.

– Несколько дней назад была снята блокада. Вы понимаете, что это значит, Полина Дмитриевна?! – с волнением говорит он, приближается к Полине и обхватывает её за плечи, – Победа близка! Красная Армия продолжает освобождать оккупированные территории, мы наступаем, мы! А не фрицы.

– А как же мой отец…

– Я узнаю о вашем отце, Полина Дмитриевна. Я обещаю, что узнаю.

Фельдшер Антон Филлипович сильно простыл, мучился от тяжёлого кашля, слёг с высокой температурой. Наверно, это была пневмония. И очень, очень, некстати, потому что из партизанского лагеря вот-вот должны были вернуться самолёты с ранеными. Их надо было принять. И это дело поручили санинструктору Жене Косициной и Полине Сенчиной, из-за нехватки санитарок, помогающей в госпитале. Летали в основном ночью, чтобы не попасть под обстрел. Но ночью никто не прилетел. Видно, задержались пилоты в партизанском лагере. Теперь только с наступлением темноты снова ожидать их. Утром Женя Косицына вернулась в полевой госпиталь к раненым, а Полина осталась в палатке дежурить и ждать. Уже когда начало светать, и лёгкий зимний туман окрасился розовым заревом от лучей восходящего солнца, послышался тревожный гул самолёта. По звуку похоже на свой, Полина быстро звонит стартёру, чтобы разрешил посадку. И вот, как только в небо взлетела ракета, давая сигнал к разрешению посадки, истребитель начал снижать высоту. Полина выбежала из палатки и с волнением смотрела, как мерно вращаются лопасти самолёта, как ветер сгибает кроны деревьев. И вдруг на ровном металлическом боку истребителя Полина замечает чёрную немецкую свастику! Сердце начинает стучать бешено, колени подгибаются. Что делать?! Она здесь одна, совсем одна… Механики в полкилометре от неё, не добежишь… А самолёт тем временем медленно, но неотвратимо садится и рулит к палатке. Зловещая свастика на фюзеляже видна теперь отчётливо, резко. Полина нащупывает под фуфайкой кобуру и достаёт пистолет. Ах, была-не была! Если лётчик один, можно попытаться взять его, но если с ним штурман или бортинженер, тогда Полина пропала…

Самолёт рулит уже на малых оборотах, лопастя всё медленнее и медленнее вращаются, как бы с неохотой. И как только он равняется с палаткой, Полина запрыгивает на крыло и направляет пистолет в кабину перед самым лицом лётчика, который от неожиданности ничего не успел понять.

– Хенде хох! – кричит Полина на ломаном немецком языке, но лётчик понял, кивает головой в знак согласия и торопливо поднимает руки. Так Полина и стоит, держит под прицелом немецкого пилота. А здесь уже слышны крики, топот ног. Это механики бегут на помощь.

– Поляяя…! – кричит один из них, – Держись! Поля! Мы идём!

Девушка направляет дуло пистолета прямо в лоб пилота, рука её слегка дрожит. При этом Полина с нервным смешком успевает подумать: «А всё-таки хорошая вещь – ТТ Токарева….»

Лётчик испугано смотрит в дуло пистолета и слышит нервную фразу девушки:

– Шнель! Шнель! – она показывает ему, что из кабины нужно вылезти. Лётчик подчиняется. Их окружают возбуждённые механики, хватают лётчика, ведут в штаб, где начальнику штаба уже доложили о случившемся.

– Обыскать лётчика! – отдаёт он приказ.

При обыске изъяли карты и фотоленту, а самого лётчика посадили под арест. А потом пришёл посыльный и сказал, что Полину в штаб вызывают. Начальник штаба гвардии майор Емелько потирает чёрные густые усы и смеётся:

– От лётчика шнапсом разит. Перед полётом хватил изрядно и попутал координаты. Оказывается, наш аэродром с немецким в одних параллельных координатах. Он и сбился с маршрута, думал, что к своим летит. А тут Полина Дмитриевна его встретила, – громко и раскатисто смеётся начальник штаба, – Случайно, конечно, получилось. Но здорово! – и уже серьёзным тоном продолжает, – А вообще этот лётчик «ас», он всю линию фронта облетел, фотографировал наши позиции, разведданные у него изъяли, теперь вот в Москву их направим. Подвела лётчика любовь к хорошему немецкому шнапсу. Вот что бывает, когда на войне расслабляешься и забываешь, что не на своей, а на чужой территории находишься.

Полина слушает, а сама недоумевает, зачем её к начальнику штаба вызвали. Ведь она уже подробно изложила произошедшее событие. Гвардии майор Емелько, как будто догадавшись о недоумении девушки, пояснил:

– Этот лётчик просит, чтобы ему показали девушку, которая его в плен взяла. Видно утром от страху не разглядел.

Полину отводят к пленному лётчику. Она взглянула на него – молодой и симпатичный, что-то говорит ей по-немецки. Переводчик объясняет:

– Он восхищается вами, Полина Дмитриевна, говорит, что вы красивая и отважная.

Полина не выдерживает, резко разворачивается и убегает.

Она суетливо ищет командира Полетаева, и, наконец, находит на аэродроме. Эскадрилья готовится к вылету, но Григорий, увидев Полину, сам идёт к ней навстречу.

– Что случилось, Полина Дмитриевна? Вы взволнованы…

– Григорий Васильевич, что вы сделаете с пленным лётчиком? Не растреливайте его! Не надо! Пожалуйста!

Командир внимательно смотрит в испуганные глаза Полины, говорит спокойно и серьёзно:

– Я понимаю ваш испуг, Полина Дмитриевна, но он враг. Он наш враг.

– Он такой молодой… А если он единственный сын у матери? – девушка не договаривает, отворачивается, идёт назад, плечи скорбно опущены, и во всей её походке – скорбь и отчаяние.

– Его отправят в Москву, а перед этим я распоряжусь его хорошенько покормить обедом. На обед у нас борщ и пшёная каша, – кричит ей вослед командир Полетаев. Полина резко останавливается, разворачивается, смотрит на Григория доверчиво, а затем снова разворачивается и уходит, но теперь её тонкая спина не согнута, плечи расправлены.

А ночью вернулся самолёт с ранеными партизанами, вернулся благополучно, задержавшись на день из-за небольшой поломки. Раненых было немного, но среди них оказался односельчанин из Дубравушек. Как только Полина узнала об этом, захотела его увидеть, распросить о новостях из дома. Это оказался племянник Ивана Кондратьева. Он полулежал на постели, но не спал, когда к нему пришла Полина.

– А, Полюшка-Поля! – радостно приветствовал Эдик Кондратьев, оживился, – Как тебе здесь? Не думал, что свидимся!

– Нормально мне. Ты лучше расскажи, что в селе, – нетерпеливо потребовала девушка, присев рядом на край постели.

– Плохи дела, Поля, – вздохнул Эдик, – Как только партизанское движение набрало силу, немцы в селениях зверствовать начали. Мне пришлось в избе Васильковых прятаться, днём уйти не успел. Так немцы про это как-то узнали, пришли к Васильковым с обыском, всё перетрясли. Я в стоге сена схоронился. Так они взяли вилы и ими в стог сена со всех сторон начали тыкать. Несколько раз вилы почти рядом проходили, но обошлось.

– А зачем немцам тебя искать было?

– Так мы ж обоз их недавно обстреляли, всю провизию забрали, водитель меня видел и запомнил. Он в комендатуру, что в Любашевичах находится, продукты вёз, а мы перехватили. Так они в село вернулись, начали по домам рыскать, СМЕРШ всех перетряс, у селян последние крохи поотбирали, картошку и зерно, муку… Многие в Любашевичах от голода этой зимой поумирали. А когда партизаны штандартенфюрера в Митровичах убили, то жителей Митровичей всех полностью сожгли.