Текст книги "О чем молчит Биг-Бен"

Его экономия проявляется очень увлекательно. В нашей квартире он выбрал комнату получше, а значит, подороже. Зато весь первый месяц питался одним лишь рисом с приправами. Упаковку риса килограммов на шесть он оторвал в каком-то особенном магазине и очень гордился, что эти шесть килограммов стоили ему лишь немногим дороже, чем мой килограмм в привычной упаковке. Только через месяц, получив зарплату, он наконец накупил себе разнообразных скидочных продуктов и перестал вызывать у меня потребность срочно его накормить, обычно мне не свойственную.

Как-то раз он собирается в большой магазин со скидками и зовет меня за компанию. Я вдруг соглашаюсь. Он радуется. По дороге обучает меня азам экономии и пытается то ли мотивировать, то ли подлить масла в огонь: «Вот смотри, мы с тобой почти одного возраста, но у меня есть в Индии машина, квартира в ипотеке, и я выплатил уже двадцать процентов моего займа на обучение в Оксфорде!»

– У меня была машина – я ее продала. Квартиру в ипотеку тоже можно было бы купить, но хотелось оставить себе пространство для маневра! – парирую я.

Он качает головой и озвучивает переложенную на английский поговорку «копейка рубль бережет», а также цитирует ее индийский вариант, приобщая меня к великой культуре своей страны. Я ему рассказываю, что один пенс, может, и сбережет мне фунт, но я же знаю, что потом я пойду и потрачу гораздо больше фунтов и пенсов на что-то такое, что я просто хочу, само по себе, независимо от того, сколько оно стоит.

Мы подходим к магазину. Огромный «Теско» находится еще не в «плохом» районе, но уже на границе с ним. Что-то незримо меняется, когда ты удаляешься от «хороших» районов и попадаешь в плоховатые. Сразу и не скажешь – вроде те же улицы, дома… От стекляшки – нашего дома – надо перейти через автобусную станцию, а затем нырнуть в туннель под железнодорожными путями. Стены туннеля из потемневшего от времени и сырости кирпича сочатся подземными водами, в его сводах живут голубиные стаи, поэтому тротуар в туннеле загажен их пометом. Тут же надписи краской, листовки на стенах. Туннель – как мистический портал в те другие районы. Заходишь в него, а на выходе всё вдруг более угрюмое и бескомпромиссное. Маленькие магазины ширпотреба, больше мусора и ощущение запустения: в таких районах нет никакого лоска, биг-бенов, английских королев, русских олигархов, арабских шейхов, марафонов. Это самый что ни на есть hardcore Лондон. Такой же безликий, как спальный район любого города, но в то же время и чем-то осо[3]3
  Махровый, жесткий, бескомпромиссный. В русском тоже используется как сленг – «хардкор».


[Закрыть]бенный. Мне не нравится ни эта дорога, ни этот «Теско». Я рада, что иду туда вместе с Аруном. Одна бы не сунулась. Не страшно, просто неуютно.

…Уже давно я не тратила столько денег на еду за раз! При этом все приобретено под руководством главного экономиста Аруна в полном соответствии с политикой скидок. Среди наиболее удачных приобретений фигурирует килограмм лососевого филе за десять фунтов и гигантская упаковка клубники за два пятьдесят (в то время как в соседнем магазине за «рупь писят» можно приобрести лишь тщедушную упаковочку!), не говоря уже о всякой всячине вроде двух упаковок влажных салфеток по цене одной, пресловутого сока по три фунта за две бутылки, огромного пучка мяты вообще за восемьдесят семь пенсов и прочих прелестей жизни.

На радостях мы покупаем бутылку просекко, потому что она стоит всего лишь пять девяносто девять, и Арун пытается сподвигнуть меня купить еще скидочную водку или упаковку пива из шестнадцати банок по пятьдесят шесть пенсов за банку, но я резко обрываю эти попытки: становиться алкоголиком из соображений экономии не входит в мои планы.

На кассе он хитроумно прогоняет сначала часть покупок, получает скидочный купон на пять фунтов и собирается использовать его, расплачиваясь за остальные, но не менее хитрые англичане, видимо, что-то подозревали и прописали, что купон нельзя использовать в тот же день, так что аттракцион неслыханной экономии не удается.

Мы отмечаем День экономии экономичным просекко. Арун в два счета готовит индийское блюдо из специй, оставшегося риса и замороженных креветок, приобретенных с пятидесятипроцентной скидкой, снова припоминая мне пословицу про сбереженный фунт.

Мы сидим в нашей минималистичной гостиной и разговариваем о жизни в России и Индии, о политиках и ценностях, потом, как всегда, спорим о погоде. Что лучше, снег и зима или жара и солнце? Он говорит, что я просто не пыталась, одетая во все офисное, пройтись по набережной Мумбая в сорокаградусную жару. Я возражаю, что ему просто не приходилось по полчаса ждать вечером автобус на остановке при минус двадцати пяти…

Душевно так сидим.

Самое любопытное во всей этой экономии другое.

На следующий день в комнате я ем клубнику по два пятьдесят. Она совсем водянистая и уже слегка портящаяся, в отличие от той, в тщедушной упаковке. А еще, на ужин я второй день подряд ем лосось, и есть мне его предстоит еще минимум дня три. И я знаю, что в ближайшее время его точно больше покупать не буду, даже если они скинут еще пару фунтов в дальнем магазине. Да и мята завяла.

* * *

Эдна обсуждает, что подарить маме на юбилей. Все участвуют и предлагают варианты.

Глядя в компьютер, Тереза объявляет:

– Хорошо, что мои родители умерли и не надо беспокоиться, что подарить им на день рождения.

– Она не могла такого сказать, – ошеломленно возражаю я Тому, который пересказывает мне эту историю.

– Я при этом присутствовал, – говорит он.

Его взгляд бесстрастен. Глаза прозрачно-голубые. У него красивое мужественное лицо.

На самом деле я мало про нее знаю. Родители ее умерли, кажется, один за другим. Что произошло, неизвестно. Возможно, они болели. Она была замужем, но в тот же год развелась. Зато у нее есть сестра, которая с мужем и ребенком живет в Швейцарии. Тереза ездила к ней в гости, но потом что-то произошло, сестра перестала с ней общаться и не брала трубку. А потом Тереза еще и с женихом разошлась…

В инстаграме она публикует фотографии из кафе и баров. «Воскресный завтрак на Слоун-сквер». Или бокал вина с бликом – «Как хорошо встретить старых друзей».

Иногда она бегает. Похоже, это происходит бессистемно. Она приходит на работу в понедельник с неизменным бумажным стаканчиком латте и вдруг сообщает:

– Все мышцы болят – в субботу была на пробежку.

– А где ты бегаешь? – спрашивает кто-то.

– Спускаюсь от дома к реке и потом по набережным – до моста Челси, потом по другой стороне обратно.

– О, это много. Сколько же ты пробежала?

– Думаю, километров десять.

Потом мы подолгу не слышим о ее спортивных успехах, а инстаграм продолжают наполнять чашки кофе и запотевшие бокалы.

В один день она может быть милой и приветливой, шутить, смеяться. На следующий – прийти с непроницаемым лицом, смотреть безразлично или сказать какую-то колкость в ответ на рутинный вопрос по работе.

Первое время, кроме нее, у меня есть только Рика и Том.

Проверка отчетов для клиента переходит в мои руки внезапно. Тереза, Марк и Ксавье так решают. Меня они не спрашивают и не считают нужным предупредить, что час икс настал. Просто неожиданно я получаю от Ксавье отчеты на проверку, а потом он сообщает, что все, что нужно, объяснил Рике. Вечером их надо отправить.

Рика сидит и улыбается. Меня охватывают худшие опасения.

Начинаем проверять. Ничего не сходится. Суммы не совпадают. Цифры не складываются.

Мы смотрим на отчет, обе испуганы и напряжены. Она не может признаться, что что-то не поняла – Ксавье просидел с ней все праздники и оповестил отдел, что она теперь главный гуру после него. Я тоже не могу признаться: я менеджер, и если я не понимаю, то чего ожидать от нее.

На мониторе красным цветом выделены строки таблицы, где цифры не сошлись.

– Кажется, знаю! – говорит Рика. – Давай я сейчас порешаю, а потом тебе покажу.

– Давай вместе.

– Нет, мне нужно протестировать несколько версий, они могут быть неверные… это долго… я буду отвлекаться… Я сделаю и тебе покажу.

Я неохотно соглашаюсь.

Только спустя пару месяцев я узнаю, что, как только я ухожу, она звонит Пранаву. Он программист и вообще в другом отделе, но к нам относится хорошо. Она просит его посмотреть ошибку – он помогает. Потом она приходит ко мне с результатом: «Я поняла, надо вот так». Я долго не могу взять в толк, почему она не в состоянии внятно объяснить, почему надо именно так и как у нее в итоге все сошлось. Она мнется, виляет и не может повторить аттракцион на бис.

Я сбиваюсь, мы дергаем друг друга. Внутри копится отчаяние. Все настолько путано, а время близится к окончанию рабочего дня. Сможем ли мы разобраться? Почему-то кажется, что если не сможем, то мир провалится в пучину, испортится весь процесс эволюции, все закончится и человечество превратится в пыль. Времени на рефлексии нет – мы должны спасти человечество. И мы проверяем дальше. В другом отчете снова ничего не совпадает, таблица краснеет от ошибочных данных. Отчет должен уйти клиенту сегодня.

В пять вечера заканчивается рабочий день. К нам заглядывает Тереза:

– Надеюсь, у вас все хорошо, я ухожу. Вам нужна моя помощь?

Я заметила, она любит так делать: как можно проникновеннее спросить, может ли она помочь. Беспроигрышный ход: все знают, что помочь она не может. Крыть нечем.

Рика улыбается и отрицательно качает головой. Я злюсь. Да, нужна! Как она может уйти в день, когда мы в первый раз самостоятельно отправляем эти чертовы файлы, и оставить нас? Так мы команда или нет? Но я ничего не говорю.

В шесть часов появляется Ксавье. Его, оказывается, Рика позвала. Я снова злюсь, но без него мы не справимся. Не могу сказать, что он ликует, в очередной раз продемонстрировав свою незаменимость. Он уставился в алеющий файл и тоже ничего не понимает.

– Почему не сходится? – бормочет он, совершая манипуляции с отчетом, – покажите, как вы проверяли… Где-то вкралась ошибка… Такого не может быть…

Вечер только начинается.

В начале девятого мы переходим к самому интересному. В разгадку интриги втягиваются новые люди. Я с маниакальной одержимостью переписываюсь с Томом. Рика фанатично пишет Пранаву. Ксавье сидит между нами. Он ушел в себя и полностью погрузился в отчет, где что-то не сходится. Мы спасаем мир. Мы должны его спасти, черт возьми!

На компьютере одновременно мигают несколько окошечек чата, с десяток сохраненных версий отчета, несколько исходных файлов. Я выбегаю из переговорной, где мы сидим, чтобы добежать до кухни и выпить воды: от напряжения дикая жажда. Приношу стаканчики Рике и Ксавье.

Ближе к десяти Том и Пранав не выдерживают и приходят к нам. Мы впятером забиваемся в крохотную клетушку и пытаемся докопаться до проблемы. Нас посещают озарения, где может скрываться ошибка, мы тут же проверяем гипотезы… Наш маленький международный союз (с участием двух представителей Индии) запускает корабль в космос.

В какой-то момент я выключаюсь из этого увлекательного занятия и незаметно оглядываю нас всех. Взгляды устремлены в компьютер, где Ксавье заполняет строчки проверочного файла цифрами и формулами. Матрица цифр на экране. Центр управления полетами. Хьюстон, у нас проблемы! Я ловлю себя на том, что мне нравится. Какое там нравится – я абсолютно тащусь от этого! Передо мной головоломка, которую чертовски увлекательно разгадывать. И я увлекаюсь, как одержимая.

– Вот оно! – кричит Ксавье. Практически «эврика!».

Ответ найден. Сбилась формула на одной из многочисленных страниц и почему-то считала не все суммы, а только до половины столбца. Но это уже не наша проблема, а разработчиков, которые где-то накосячили. После нескольких часов свистопляски мы вручную в пять минут исправляем отчет и в начале двенадцатого отправляем его клиенту.

Я благодарна Ксавье. Пусть он и нарцисс, но без него мы бы не справились.

Время близится к полуночи, когда я выхожу из офиса. Сегодня коллеги в моей голове спят и не беспокоят меня болтовней. Ведь можем же, думаю я, вот когда надо, собрались как команда и все сделали!

Я воодушевлена, но, пока я иду вдоль темной Темзы, что-то не дает мне покоя.

Ну как, спасли мир? Человечество вне опасности?

Кажется, я улавливаю саркастические нотки.

На следующий день утром Тереза посылает письмо, что мы – молодцы и звезды, но словно уже слишком поздно. Вчерашний успех с файлами и блестящая командная работа при свете дня кажутся чем-то обыденным, мелочью. Мгновенные адреналиновые радости офисного наркомана быстро развеиваются, и я снова чувствую себя в паутине бесконечного рабочего дня, рабочей недели, рабочего месяца. Все дни похожи друг на друга. Улыбающиеся лица – всего лишь маски, прикрывающие… Что? Что там за ними?

* * *

Бывают хорошие дни.

Они похожи на нормальный день в обычном офисе. Начинается все спокойно. Мы вменяемые. За окном светит солнце. С утра никаких встреч, и можно вздохнуть чуть свободнее, сделать дела, запланировать, что дальше. В обед назначен тренинг, и мы заказываем пиццу на весь отдел, смеемся, собираем деньги. В этот момент мы очень похожи на героев корпоративного фильма, который я посмотрела в первый день работы: увлеченные, радостные люди, нацеленные на решение совместных задач. Нас самих можно снимать на камеру. Идеальные сотрудники. Идеальный офис.

Вечером – организационная планерка.

Там-то и происходит очередной сбой.

Как будто невидимые киношники, снимавшие нас весь день, уходят, унося свои софиты, и вокруг опять сгущаются сумерки. Все застывают в своих привычных масках, освещенные электрическим светом, который придает лицу бледный, землистый оттенок.

Я все еще во власти хорошего дня и не замечаю, что передышка закончилась и давно пора надеть доспехи и выставить вперед щит, потому что сумерки уже здесь.

Тереза поворачивается к Рике:

– Ты не забронировала комнату!

В ее реплике – одновременно скрытое обвинение, претензия и насмешка. Это вызывает патологическое желание оправдаться. Или послать подальше. Но последнее вряд ли – в Англии воспитанные люди…

Конечно, переговорная забронирована заранее, но потом сама Тереза раз десять переносит встречу. В итоге все сбиваются со счета, когда и где должны собраться, и после очередного изменения Рика забывает перебронировать переговорную. Я это знаю, Том знает, Ксавье знает, Кейтлин знает, Рика знает, наверное, и сама Тереза тоже знает, но все молчат, а Рика говорит:

– Извини, я забыла.

– А надо было помнить!

Действительно, надо было помнить, но в нашем мини-мире выполнение любого разумного требования дается с трудом. Мы должны работать как одна команда, но почему-то получается не очень. На встречах каждый погружен в себя, но стоит малейшей ряби пройти по воде («А кто отвечает за клиентский отчет в этом месяце?»), как все тут же готовы отразить атаку. Я вижу это на лицах других, и мое лицо, наверное, отражает то же самое. Главное, говорю я себе, спокойно относиться к некоторой нелогичности происходящего: никто же не удивляется, и только я из раза в раз самым глупым образом попадаю в эту ловушку. Когда я уже научусь?!

Я не слушаю, что говорят, уносясь мыслями далеко, планируя завтрашний день. Как всегда, распинается Ксавье, Том неохотно вставляет пару слов, что-то кратко презентует Линда, потом очередь доходит до Терезы, и она долго распространяется о чем-то, пока вдруг не замолкает. В этот момент я выныриваю из своих размышлений и понимаю, что все смотрят на меня.

– Ксения, в плане написано, что задачей занимаешься ты, – сообщает Тереза.

Я смотрю в план и вижу там набор слов, которые ни о чем мне не говорят, но напротив стоит мое имя. А раз твои инициалы каким-то образом оказались в плане напротив неведомой и неслыханной задачи, то налицо главная и неоспоримая улика против тебя. Раз тут написано – обязана была знать. Телепатически догадаться, почувствовать, выяснить, разложив карты Таро или проведя обряд вуду. Или тебя должно было озарить во время медитации.

– Тут какая-то коллизия. Это же не мои обязанности, – говорю я осторожно.

– Все в порядке – никакой коллизии нет. Марк должен был с тобой обсудить, – говорит Тереза, – проверь в почте. Наверное, он тебе что-то писал. – И тут же добавляет насмешливо: – Надо хотя бы иногда читать свою почту, Ксения!

Как ее читать, когда в день отовсюду падает по сто писем? Когда? И Марк. Конечно, он мне не писал, но вдруг… Вдруг я пропустила? Но он точно ничего не обсуждал со мной. Попробуй что-то обсудить с Марком. Для этого его надо сначала поймать, а это тоже задачка не из легких. И потом, как же нет коллизии?! Есть! Вот же!

– Это вроде задачи Ксавье. Наверное, тут ошибка, – делаю я еще одну попытку.

Тереза смотрит, словно меня нет. Насквозь. Ничего не говорит. Игнорирует.

Остальные молчат. Ксавье молчит. Кейтлин молчит. Рика молчит. Тереза переводит разговор на другую тему, а твое имя уже вписали в план. Поздно.

Тогда возникает чувство опасности. Происходит нечто неправильное, что не должно происходить. Мне что-то угрожает. Вот эта точка. Здесь идет сбой. Нужно что-то делать…

После можно проанализировать, что происходит, но внутри момента в переговорной я чувствую себя загнанным в угол животным. Оно шипит, огрызается, бросается. Я срастаюсь с этим ощетинившимся состоянием. Шестым чувством, на периферии сознания улавливаю, что происходит что-то не то, но поделать ничего не могу. Я что-то говорю всем. Пытаюсь объяснить, где мои задачи, а где не мои. Подготовка новых стран к включению в общий процесс? Этим вообще-то Ксавье занимается. На худой конец, Кейтлин. И Марк не обсуждал ничего подобного со мной, и никто не обсуждал – я впервые вижу эту задачу.

Вокруг – вакуум. Люди молчат. Я к ним взываю. Без толку. Они отводят глаза, смотрят в пространство и снова молчат. Никто не приходит на помощь. Как если бы перед ними оказался сильно больной человек и все просто отошли в сторонку. Сначала меня пугает это, я не понимаю. Потом уже не пугает. Я никого не виню, знаю: таков способ самозащиты. Они молчат, надеясь полностью исчезнуть: нечто большое сейчас дотянулось до кого-то другого, но может дотянуться и до них. А если молчать и почти не дышать, то, даст бог, не дотянется. Стараются лишний раз не будить лихо, не заглядываться в бездну.

– Мы одна команда, – только и говорит Тереза, – так что мы все должны помогать друг другу.

Тошно от собственной беспомощности: проваливаешься в нее, как в болото, которое утянет тебя, и ничего не поделаешь. Кажется, я влипла. И похоже, дело не в чужих задачах.

* * *

Серый город в это время года совсем темный. По-моему, уже в три часа спускаются сумерки. Огни отражаются в колышущейся темной массе реки. Чуть дальше за голубовато-белым колесом обозрения светится рождественская ярмарка.

Я иду на ярмарку, лишь бы не сидеть на одном месте дома, прислушиваясь, как за стеной ходит Арун. Сверху моросит дождь, а вокруг цветы и феи из разноцветного капрона, мерцают огоньками елочные игрушки, пряники, рогалики, серебряные украшения, вышитые сумки, смешные плакаты, пахнет ванилью, хлебом и специями. Я бегу мимо всего этого уютного и ароматного вслед за Темзой, усилием воли сдерживая себя, чтобы не начать бормотать себе что-то под нос, а то и вовсе кричать во весь голос. Я чувствую непоправимую тревогу, почти бешенство, попадись мне кто на пути – наверное, сшибу и не замечу.

На работе я стараюсь сохранять спокойствие, я пытаюсь вписаться, насколько это возможно. Я знаю правила и пытаюсь действовать по ним, но, кажется, я единственная, кто знает эти правила и пытается им следовать. Из-за этого они теряют смысл. Мои смыслы начинают ускользать, утекать, растворяться. Я еще держусь за них, потому что иначе я не знаю, где я и что здесь делаю. Вспоминаю улыбающегося Ксавье: «Надо быть гибче». Или Тереза. Она же приятная дружелюбная девушка, почему иногда в ее обществе мне кажется, что ко мне тянутся невидимые щупальцы и сдавливают в тиски голову, перекрывают дыхание?

Я, безусловно, должна что-то понять. Я приехала посмотреть город, и вот я бегу по этому городу в ночи, совсем одна, по холоду и под дождем. Но нет, я не одна. С собой в голове я тащу незримый ком людей, ситуаций и эмоций с работы. В моей голове они говорят одновременно, снова и снова повторяют уже сказанные фразы, ужимки, мимику, а я каждый раз отвечаю им то так, то этак. Я ищу способ ответить им так, чтобы они уже отвязались, вылезли из моей головы, а не сидели у меня на плечах, все сильнее стискивая голову. Где же правильный ответ?

Припозднившиеся офисные сотрудники возвращаются домой. Прогуливаются туристы. Можно пойти домой, но там Арун, а мне до одури надо побыть одной, забраться в свою нору, сесть там и понять, что стучится ко мне откуда-то из глубин. У меня нет такой теплой норы, поэтому я бегу по южному берегу.

* * *

У Аруна в комнате воняет. Пахнет из душа в его отдельной ванной. Мы не знаем, в чем дело, конечно, вызываем через Эмму техника-смотрителя, и он идет до нас недели три.

Я смотрю на Аруна и никак не могу его раскусить. Бесконечное дружелюбие. Оно доканывает меня. Иногда даже кажется противоестественным, напускным. Как будто за ним скрывается совсем иное.

В один из редких дней мы ужинаем вместе, а поужинав, сидим и разговариваем. Наступает пауза. Она затягивается. Арун молчит, а я думаю о том, что, возможно, лимит общения на сегодня уже перевыполнен и я могу удалиться к себе. В тот момент, когда я уже почти открываю рот, чтобы вежливо распрощаться, лицо его вдруг делается скорбным и он говорит: «Знаешь, а ведь в моей жизни произошла трагедия». И снова замолкает. Я сижу и не знаю, что сказать. Он словно ждет, что я начну задавать вопросы, а он в ответ сможет тяжело вздыхать и повторять: «Нет, не спрашивай».

Но я не спрашиваю. Мне страшно. Что там у него произошло? Я не хочу ничего знать. Не надо мне рассказывать! Словно если он расскажет мне хоть что-то, это привяжет меня к нему, соединит нас, заставит меня выслушивать его из раза в раз, давать советы, но скорее просто слушать и сопереживать. Но я не могу. У меня нет на это сил. Я перевожу разговор на другую тему.

Когда техник-смотритель все же приходит, он не может нам объяснить, почему из душа такая вонь. «Попробуйте вымыть душ с чистящим средством», – экспертно рекомендует он. К тому моменту мы уже знаем, что большего от него ожидать не приходится.

Причины вони остаются неясны, но Арун находит решение. Он покупает освежитель воздуха, из тех, что через равные промежутки времени выпускают струю запаха. Теперь к привычной вони примешивается химический запах ландыша. На счастье, в мою комнату эта обонятельная эклектика не долетает. У меня пусть крохотный, но свой мир. Свежий воздух из приоткрытого окна, яркие цвета, камешки, книжки, тетрадки, коврик для йоги, цветы в банке. Цветы я купила в «Сейнсберис». Букет оранжевых кустовых гвоздик. Рядом горит ароматическая свеча. Моя комната – единственный в мире квадрат пространства, где я могу чувствовать себя хоть чуть-чуть в безопасности.

Единожды приоткрыв тайну, Арун теперь то и дело намекает, что было в его жизни что-то такое. Такое! Я никогда ни о чем не спрашиваю. Его лицо мимолетно вытягивается, а затем он словно высочайшим усилием воли возвращается в приветливо-дружественный образ. Эта нарочитость меня бесит. Из его комнаты все так же воняет чем-то. С примесью ландыша.

* * *

Полтора месяца я плохо сплю: просыпаюсь в три ночи, снова засыпаю, встаю до будильника. По утрам на кухне готовлю завтрак. Под глазами синяки. Арун качает головой, сочувствует мне. Я убеждаю его, что это все луна – то полная, то новая, но всегда во всем виноватая.

За окном бушует ветер, и его порывы накрывают меня суетой и беспокойством. И внутри этой тревоги – я. Меня пробирает дрожь, как будто внутри – озноб души. Но мне не холодно – я не выключаю на ночь обогреватель, хотя это увеличит наши счета за электричество. А под одеялом еще теплее и уютнее. Прошлой ночью были «порывы шквалистого ветра». Я проснулась и поняла, что у меня все еще горит свеча, которую я жгла вечером, чтобы посидеть в тишине при ее свете, окно открыто, а в руке я сжимаю камень, который притащила из Москвы. Еще давно я нашла его на даче и убеждаю себя в том, что он придает мне сил и уничтожает плохие энергии вокруг. Сейчас он – особенно успокаивающий и родной в мире шквалистого ветра. За окном что-то падает, хлопает, разбивается. Стучит рама и нервно шелестят жалюзи, в открытую щель окна свистит ветер. Я закрываю окно и вглядываюсь через жалюзи. Темно. В отблеске фонарей с моста мчится, как сумасшедшая, Темза. Кусты и деревья во дворике сгибаются к земле под мощными порывами.

Ветер дребезжит во мне, словно стал частью моей кровеносной системы, звенит, как плохо закрепленное стекло. Я ощущаю пространство вокруг себя как напряженно-раздраженную нематериальную оболочку. Мне кажется, что она истончилась. Как ее восстанавливать?

Тут я сама по себе. Это же нормально быть вот так – самой по себе: самой восстанавливаться, самой поддерживать себя и пространство вокруг в определенном состоянии. Но пока не получается.

Со всеми как будто происходит что-то не то, но я не уверена. По-моему, дело во мне. Череда нескончаемых неурядиц с самого приезда. Они идут плотным потоком – ни вдохнуть ни выдохнуть. Все сыпется, валится, идет наперекосяк. В съемной квартире то тут, то там что-то ломается, не работает, засоряется.

Агенты по недвижимости держат камень за пазухой, банковские служащие врут в лицо, из-за бюрократической путаницы я полтора месяца не могу получить первую зарплату. Сложнее всего на работе. Что происходит, что происходит, твержу я себе, наблюдая за людьми и пытаясь собрать детали процесса, особенности характеров коллег, внутренние правила конторы и негласные традиции в единую картину. Но ничего не получается. Мотивация других ускользает, логика действий то ли отсутствует, то ли скрыта от меня, лица ничего не выражают, слова не соответствуют поступкам, все улыбаются и находятся на грани нервного срыва. Том смотрит не мигая и запирается один в переговорной. Рика улыбается в пространство. Эдна молчит и меняет прически. Палома кривится и громко вздыхает. Терезу не понять. Иногда кажется, что она морочит всем голову, мутит воду: прикидывается то Царевной Лебедью, то вороной. Ксавье играет в верховного шамана. Марк почти всегда отсутствует. «Я у клиента», – пишет он с утра. Когда он в офисе, то отгораживается ото всех английской пасторалью из улыбок и ничего не значащих слов. Я пытаюсь успевать делать мои дела по списку, но это не помогает, потому что мне подкидывают заодно и чужие дела.

Чайки бьются в окна офиса, деревья шумят голыми костлявыми ветками и царапают стекла снаружи, словно хотят дотянуться до нас. За окном на восток то бегут, то ползут разноцветные поезда, по частям сносят старое здание, машины скорой помощи, наводняя пространство звуками сирен, подъезжают к госпиталю Святого Томаса, спешащие на работу англичане чуть надменно переходят дорогу на красный свет светофора, по городу ездят на велосипедах марафонцы, Темза то сдувается, то ее разносит приливом. А туристы все снимают и снимают достопримечательности, выставляя камеры то так, то этак, толпятся на Вестминстерском мосту. Только один неоготический Парламент стоит спокойно и уверенно, как философ, сотни лет наблюдающий движение вокруг, и Биг-Бен неумолимо отмеряет время, деля его на равные части.

Я пью много чая, еще больше воды, временами отворачиваюсь и смотрю на улицу. Я ничего не понимаю. Что происходит? Я кажусь себе необщительной, напряженной, негативной, агрессивной. Кажется, я социопат. Все будто недоговаривают: знают что-то, чего не знаю я. Я измаялась, пытаясь собрать себя воедино. Воздух враждебен, и что-то разливается в нем, и тянутся оттуда ко мне и ко всем множественные щупальца, цепляя нас поодиночке, пока мы не перезаражаемся друг от друга.

* * *

Я вырываюсь в Израиль на Рождество. Решаю случайно, в последний момент. Кидаю вещи в рюкзак. Виза русским не нужна.

Билеты в Тель-Авив куплены за бешеные деньги, но мне все равно. Я месяцами ничего не покупаю, кроме еды и мелочей по дому. Могу себе позволить – лишь бы не сидеть одной в Лондоне, где на Рождество уныло и депрессивно. Новогодние огоньки, украшенные гирляндами деревья… и ни одного человека на улице. А после – безумие Boxing Day. День коробок или день подарков. Он идет сразу за Рождеством. В старину в этот день остатки рождественского ужина упаковывали в коробки и раздавали бедным. В наше время люди ночуют под дверями магазинов, чтобы оказаться там первыми двадцать шестого числа, к началу послерождественской распродажи.

Я лучше поеду в пустыню или в Иерусалим.

Стоит купить билеты на послезавтра и пойти шататься бесцельно по лондонским набережным и площадям, как тут же на ярмарке Израиль словно передает мне привет. Хожу и в очередной раз разглядываю разные штучки, которые там продают. И снова мое внимание привлекают цветы и куколки из капрона, подсвеченные изнутри елочными огоньками. Кто-то же их делал, старался. Линда сказала про них: «We call them novelties, those little things» («Мы эти маленькие предметики называем “всякая мелочевка”»). Купить, что ли, парочку этих «новелтис»?

Пока я в раздумьях хожу от палатки к палатке, ко мне цепляется девушка, продающая сумочки, сделанные сплошь из молний. Если потянуть такую молнию, то сумочка полностью распускается, оставляя от себя лишь моток застежки.

– Ты из Новой Зеландии? – спрашивает она приветливо.

На мне любимая бейсболка, на которой написано «New Zealand» – удобный предлог для разговора или знакомства.

– Нет, просто нравится бейсболка. Но в Новой Зеландии я тоже была.

– А ты откуда? У тебя американский акцент! Ты из Штатов?

– Нет, но и там я была.

К девушке подключается парень, который с ней вместе продает сумочки.

– Так откуда ты все-таки? Дай-ка угадаю… Скажи что-нибудь еще!

– Ну что вам еще сказать…

Оба делают странные лица и переглядываются.

– Хм-м… Откуда-то из Восточной Европы?

– Близко.

– Румыния?

– Нет.

– Польша?

– Бери восточнее.

– Россия?

– Ага.

– Россия! Но акцент у тебя американский. У меня есть русская подруга, и у нее совсем другой акцент, – недоверчиво говорит он.

Чтобы порадовать их, я говорю с тяжелым русским акцентом, с которым говорят плохие русские в американских фильмах, а также российские чиновники.

– А я прожил в Штатах два года, но так и не смог изменить акцент, – говорит парень.

– Ты откуда?

– Из Израиля.

И он рассказывает мне про пустыню. Говорит, что работает в аэропорту, а тут деньги зарабатывает.

– Получается, ты на ярмарке зарабатываешь лучше, чем там в аэропорту?

– Израиль такая страна, где средний класс живет как бедные люди. Я вот средний класс, а живу как бедный. Приходится ехать сюда, зарабатывать, а потом на это жить дома. Звони, в общем, я тебе расскажу, куда можно сходить, и обязательно езжай в пустыню. Все туристы едут на Север, в города, но я лично считаю, что пустыня в тысячу раз красивее…