Текст книги "О чем молчит Биг-Бен"

* * *

Накануне отъезда в Израиль я попадаю на рождественский ужин с бывшими коллегами из московского офиса. Мы сидим в смешанной компании из русских и англичан. Нас человек двенадцать, мы все когда-то работали в Москве, и это, пожалуй, единственное, что объединяет такую разношерстную публику.

– Ты любишь минс-пай? – спрашивает меня англичанин, чтобы поддержать беседу. Когда-то в Москве он был вторым человеком в офисе, и сейчас он большая шишка, но здесь, где нас как будто связывает общее прошлое, все ведут себя как свои, хотя в Москве он и знать не знал про мое существование.

Mince pie – это пирожок со сладко-острой смесью внутри. Раньше он делался из мяса, но уже давно превратился в классический рождественский десерт. Без него так же невозможно помыслить английское Рождество, как русский Новый год без оливье и мандаринов.

Англичанин заказывает себе пирожок и, когда его приносят, настаивает, чтобы я тоже попробовала. Я отламываю кусочек. Неожиданная начинка из смеси сладости и специй совершенно ни на что не похожа.

– Какой особый вкус, – сообщаю я пораженно.

– Особый! – Он хохочет.

– Что?

– Когда англичанин говорит: «О, это что-то особенное» или «Хм, интересно», это означает совершеннейшую дрянь!

* * *

За день до отъезда приходит сантехник и выковыривает из раковины зубную щетку, которая все это время аккумулировала на себе плесень. Что-то вроде рождественского подарка нам от Эммы.

Жизнь налаживается, убеждаю я себя.

В четыре утра выхожу из дома и захлопываю дверь, даже не предупредив Аруна. Середина декабря, но на улице плюс двенадцать, дует теплый ветер. На мне джинсы, свитер и сверху кожаная куртка. И этого достаточно.

Я иду по Воксхолльскому мосту к автобусной остановке, чтобы доехать до вокзала Виктория, а оттуда до аэропорта Лютон, где самолет унесет меня из этого города.

Я обещаю себе, что, когда вернусь, все будет иначе. Когда-нибудь в следующем году я куплю себе новую одежду и косметику, может, покрашу волосы, а может, подстригу. Может, куплю себе туфли на каблуках и буду одеваться «для мужчин», но пока я не готова. Не хочу. Пока – сonsider me emotionally unavailable. Считайте меня эмоционально недоступной.

Сейчас я хочу только одного.

Чтобы ушла тревога.

Я не знаю, откуда она проникла в мою жизнь. Может, ее накричали чайки, надул ветер, настрекотал печатающий принтер, накамлал увлекшийся офисным шаманизмом Ксавье, наулыбалась Рика или напустила с ароматами кофе Тереза. А может, она проникла внутрь через крохотную, еле заметную трещину нашего мини-мира и принесла с собой ощущение непредсказуемости даже в те моменты жизни, где все кажется ясным и понятным. Теперь от меня мало что зависит, а значит, приходится постоянно быть начеку, каждое мгновенье рискуя провалиться в зыбкую топь, которая только кажется твердой почвой.

Поэтому я просто хочу, чтобы ушла тревога.

Я слишком многого хочу?

* * *

В Тель-Авиве – двадцать градусов. Светит солнце. Мне сказали, что в израильских аэропортах жесткая проверка, но я выхожу из зоны прилета, иду по длинному, почти пустому коридору, и никто меня не останавливает. А потом вдруг я вижу Катю. Она машет мне рукой, и оказывается, что я уже в городе. Никаких границ, проверок, таможни.

Здесь все иначе, чем в Лондоне. Спокойно, как в санатории. Странно. Катя поселяет меня в своей комнате, а сама перебирается в гостиную. Дверь в комнату шириной сантиметров пятьдесят.

– Ничего себе дверца, – удивленно рассматриваю я ее.

– Бункер, бомбоубежище, – поясняет она, – в каждом израильском доме должно быть такое укрепленное помещение на случай, если начались бомбежки, а ты не успел спуститься в подземное убежище.

– Бомбежки… – говорю я. И ведь знаешь же, что на эти города периодически сбрасываются бомбы даже и сейчас, но неожиданно воочию видеть, как этот сухой факт вплетен в повседневность. Вон солнце за окном, пальмы, и между домами вдалеке виднеется море, а вот укрепленные стены, потому что бомбят. – А часто бомбежки?

– При мне было один раз.

– И ты пряталась в этой комнате?

– Нет, я была на балконе. Стало очень тихо, а потом вдали упала бомба, и птицы со всех деревьев взмахнули в небо, стали летать и кричать. Так и было. Полная тишина, потом только птичьи крики и шелест крыльев.

Я слушаю ее рассказ, и он звучит как абсурд. Меньше всего здесь в воздухе ощущается привкус войны и бомбежки. Совсем наоборот, мне кажется, будто я попала в гости к Богу. По утрам, когда я просыпаюсь, здесь тихо, много тепла и света. Я лежу на кровати в своей укрепленной комнате, и занавески чуть развеваются. Сюда ко мне не доносится ни одна мысль, преследующая меня в Лондоне. Никаких коллег. Никакой работы. Аруна. Квартирных агентств. Биг-бенов и воксхолльских мостов. Я как будто в другом мире, на другой планете. Отдыхаю. Перевожу дух. Я никогда не хочу туда возвращаться. Я хочу забыть, что где-то есть Лондон. Можно я останусь здесь навсегда? Нежиться в тепле и просыпаться в лучах солнца? В этом бомбоубежище…

Катя зовет завтракать.

На завтрак – йогурт с мюсли и свежими фруктами сверху: персик, апельсин, банан. А еще авокадо с рукколой. Свежевыжатый апельсиновый сок.

Потом она едет на учебу в Иерусалим, а я иду гулять по берегу моря. Пешком до самой Яффы. В голове ни одной мысли. Как будто я и не была никогда в Лондоне, не спорила в уме с никогда не замолкающими Терезой, Марком, Ксавье, Эммой, Аруном… Как будто их вообще никогда не существовало. Ни Лондона, ни офиса, ни файлов с бесконечными таблицами, ни дороги домой, ни маленькой комнаты, где я прячусь от мира, ни прогулок под дождем и ветром по южному берегу. Ничего этого никогда не было. Да и не должно было быть. Это все случайность, сон, а теперь я проснулась и иду по берегу моря.

На подходе к Яффе ресторанчик с видом на яхты. Название улетучивается из памяти. Что-то хемингуэевское. Мне приносят второй завтрак. Израильский. Я смотрю, как официант выставляет на стол передо мной все новые и новые тарелочки с разными смесями, маринадами, хумусами, оливками. Он не останавливается, пока большой стол полностью не заставлен тарелочками.

– Извините, это точно на одного человека? Я, наверное, не поняла… – спрашиваю я у официанта.

– Это на одного человека, – утешительно говорит он, – чуть попозже мы принесем вам ассорти из морепродуктов.

Когда я выхожу из ресторана, вокруг яхт летают чайки. На парапете набережной лежит мужчина. Он спит. А ну груди у него лежит его маленький сын, и тоже спит. Я не могу оторвать от них глаз. Наверное, это самое трогательное зрелище, которое можно придумать. Я хочу их сфотографировать, но не решаюсь. Неловко фотографировать людей без спроса, а спрашивать я тоже стесняюсь. Я же не фотограф – зачем мне их фотографировать вроде бы. Да просто так! Чтобы запечатлеть эту картину навсегда, чтобы, может, потом поделиться ею, чтобы, может, кто-то тоже увидел и тоже почувствовал, чтобы у него защемило сердце и слезы навернулись на глаза, как у меня. Вот в этом городе иногда на дома кидают бомбы, а вот тут, рядом с кафе, которое как-то связано с Хемингуэем, спят отец и сын, и никто не беспокоит их, никто им не мешает: они спят спокойно и безмятежно, и как странно, что война и мир так незамысловато переплетаются в этой точке пространства.

Вечером мы просто сидим с Катей на берегу и смотрим на море. Я рассказываю ей про увиденную мною картину. Мы молчим. В этом месте говорить совершенно ничего не хочется. Оно не нуждается в словах, наших рассуждениях и оценках. Здесь нужно просто сидеть и соединяться с чем-то большим, давать ему проникнуть в себя.

На следующий день отправляемся на Мертвое море. Через пустынные барханы. Проезжаем холмы, поросшие выжженной на солнце, но все-таки зеленью, кругом какие-то кусты, стелющаяся по земле трава не трава, ковыль не ковыль, колючки. «Это израильская сторона. Они тут пытаются окультурить пустыню», – говорит Катя.

Потом въезжаем в царство песков и низких каменисто-песчаных гор. «А это арабская сторона», – здесь все такое, как есть на самом деле.

Мы едем несколько часов, а потом перед нами вдали появляется призрачное мерцание. Это Мертвое море. Даже издалека его движение так странно, как будто это и не вода вовсе. Что там плещется? Что это? Какая-то непонятная субстанция, материализованная энергия?

Дорога идет все ближе к этой поблескивающей поверхности, и мы останавливаемся. Стоим у края дороги и смотрим вокруг.

Подрагивающее полотно моря теряется вдали, исчезая в розовой дымке. За этой дымкой – другой берег, Иордания, но сейчас его не видно. Вокруг бликующая водная гладь, окруженная камнями и песками, а мир за их пределами растворяется, как в тумане. Розовато-голубовато-желтоватое. Простые формы, минимум деталей. Может, это была отправная точка мира. Именно отсюда Бог начал его создавать, поэтому он выглядит так незамысловато. Всего лишь набросок будущего мира – ничего сложного, первые штрихи. Потом уже земной шар заполнили джунгли, горы, северные леса, дикие реки и водопады, переливающиеся всеми оттенками белого и голубого ледяные просторы и разноцветные тропики. А тогда, в начале мира, не было ничего. Тихо, очень-очень тихо. И в тишине кажется, будто здесь и есть настоящая жизнь, простая, бесконфликтная, но и очень честная, как на ладони, а та, в Лондоне, – игра, понарошку. Бог создал мир и человека, а человек создал себе мини-мир и заигрался. Но когда-нибудь мы наиграемся, или Бог нас позовет, как мама в детстве звала на ужин, и мы закончим, бросим наши игрушки и пойдем заниматься настоящими делами, жить взаправду.

Из-за поворота несется машина. Из ее открытых окон играет бодрая то ли арабская, то ли еврейская песня, и мы снова здесь и сейчас, в нашей реальности. Нас ждет кибуц, где мы забронировали комнату для ночевки. Мир, обычный мир возвращается.

В кибуце я подхожу к стойке в кафе и прошу сделать мне капучино.

Черноволосый кудрявый парень с носом с горбинкой смотрит извиняющимся взглядом и чуть снисходительно – туристы же – говорит:

– Сорри, мэм, Шаббат!

Шаббат! Конечно же, Шаббат. Не будет мне капучино, которое готовится в специальной кофе-машине, потому что кофе-машину еще пару часов включать нельзя – Шаббат.

…Мы ездим еще несколько раз на автобусе в Иерусалим. Это пятьдесят минут – меньше, чем мне нужно было, чтобы добраться из дома до работы в Москве.

Именно здесь, гуляя по Старому городу, проходя мимо Стены Плача и заходя в храм Гроба Господня, находясь в самом эпицентре трех крупнейших религий, я вдруг остро ощущаю, что не нужно идти в храм, чтобы почувствовать, что Бог везде. Он не живет только лишь в Старом городе, не прикован к алтарю в храме, не помещен в границы Святой земли. И если он везде, думаю я вдруг, то, может, и в лондонском мини-мире ему где-то есть место, и, значит, зачем-то важна офисная игра, и я смогу его там увидеть, почувствовать. Это возможно.

Почему-то из всей поездки мне больше всего запоминаются две вещи: как я покупаю бисерную нитку на рынке в Старом городе и футуристический химический завод на горизонте.

Бисерную нитку с нанизанными на нее тряпичными птицами и колокольчиком внизу я вижу среди прочих сувениров, платков, украшений и бог весть чего пестрого и блестящего, навешанного и наваленного в закутке одной из лавок.

– Сколько стоит? – спрашиваю я у продавца.

– Сто тридцать пять шекелей, – говорит он, не моргнув глазом.

Я плохо перевожу деньги из валюты в валюту и ни разу в жизни не торговалась, но почему-то машинально, не успев даже подумать, отвечаю ему:

– Двадцать пять.

– Тридцать пять, – отвечает он, не меняясь в лице.

Я удивляюсь и думаю, что, наверное, это нормальная сделка, отдаю ему тридцать пять шекелей.

За следующим поворотом такие же птицы стоят тридцать.

Я злюсь. Дело принципа. Возвращаюсь к нему, протягиваю птиц на нитке и говорю:

– Я передумала, отдайте мне деньги.

Он даже не смотрит в мою сторону.

– Отдайте мне деньги! – возмущаюсь я, зачем-то упираясь в эти пять шекелей.

Он вдруг смотрит на меня злобно и начинает кричать на своем языке. Я даже не знаю на каком. Чувствуя себя оскорбленной и обманутой, я понимаю, что ничего не поделать, и ухожу.

По пути обратно в Тель-Авив я прокручиваю в голове обиду и отвлекаюсь, только когда на горизонте появляется огромное футуристическое строение, оплетенное трубами разной формы с мигающей подсветкой. Я смотрю и не могу понять, зачем оно здесь, непонятное явление из какого-то выдуманного постапокалиптического мира. И словно уже странно и не странно, что все происходит одновременно и так удивительно сочетается несочетаемое, руша мои представления о правильности, логичности и том, как все должно быть.

В Новый год мы сидим с бутылкой шампанского на берегу и в двенадцать часов что-то загадываем морской пене, которая разбивается о поросшие зелеными водорослями круглые камни.

Не знаю, о чем думает Катя, а я думаю о том, что здесь, на берегу, в Израиле я как будто на своем месте, а в Лондоне – нет. Здесь все кажется настоящим, честным, даже конфликты, а там – надуманным, искусственным. И непонятно, на чем вообще держится наш мини-мир. Иногда мне кажется, что он – всего лишь декорация. И даже сам Лондон из картона. Зачем-то наша команда разместились в картонном Лондоне и делает картонный проект. А могли бы быть в картонном Париже, Нью-Йорке, Сингапуре или Москве, и делать там какой-то другой картонный проект. И если все вокруг картонное, то что настоящее? Что действительно важно? В Израиле таких вопросов не возникает. Тут надо просто быть, жить. А там? Что делать в Лондоне, если там даже жить не получается, разве только изредка, урывками – иногда по вечерам, чуть-чуть в выходные, но в остальном твое существование подчинено проекту. Я не хотела снова погружаться в эту летаргию, снова засыпать, обманывать себя, что картонное – и есть самое главное.

Волны, шурша, накатывают на зеленые, поросшие илом камни и отбегают назад. Я смотрю на них в надежде, что они принесут ответ откуда-нибудь из глубины моря. Вот сейчас. Одна волна. Вторая. Третья… В Лондоне зима, в Москве вообще минус двадцать, снег, наверное, идет, елки украшенные, и светятся криво развешанные по деревьям гирлянды вдоль Ленинского проспекта. Меня обдувает теплый бриз: лишь слегка прохладнее, чем днем. В Москве нет запахов – зимой там воздух пустой и вообще ничем не пахнет, в Лондоне пахнет сыростью, дождем вперемешку с ветром и криками чаек, а тут я с каждым вдохом вбираю в себя аромат моря и песка, в котором даже ночью ощущается легкий привкус солнца. Собственно, неважно, что там в Москве или в Лондоне, в Сингапуре, Нью-Йорке или где угодно на земле. Может, этих мест вообще нет, но совершенно точно есть я. Я сижу на берегу, и я настоящая. Не картонная, не из папье-маше, не голограмма и не фантазия – я могу запустить руку в чуть влажный песок, могу зайти в воду, и волны будут поглаживать мне ступни, могу завалиться на спину и смотреть в черное небо, могу пить шампанское, и оно будет чуть покалывать горло при каждом глотке, могу дотянуться до Кати и взять ее за руку.

Единственное, что мне приходит сейчас в голову, – сохранить эту настоящность, не дать себя усыпить, не дать себя втянуть в фальшивые игры, не поддаваться, не подчиняться, не идти наперекор себе во имя придуманных ценностей, что бы кто ни делал и ни говорил: ни Стив, ни Ксавье, ни Марк, ни Тереза.

– Еще шампанского? – спрашивает Катя.

– Давай за то, чтобы всегда чувствовать, что важно, а что нет, что настоящее, а что нет.

Пластиковые стаканчики не издают ни звука, когда мы чокаемся.

А потом оказывается, что прошло уже больше недели и пора улетать обратно.

В аэропорту Катя машет мне рукой, и я присоединяюсь к очереди на пограничный контроль. Стою со своим рюкзаком. Больше у меня ничего нет. Я очень горжусь, что я приехала с одним только рюкзаком. Всю жизнь я наблюдаю, как в моей семье при любой поездке куда угодно и на сколько угодно набираются целые чемоданы барахла. Сам процесс сборов становится мукой. А потом их еще таскать с собой. Нужно брать тележку или носильщика, потому что самой их не донести. Это тяжело, муторно. Мне же удалось уйти от этой тягомотины.

Я привлекаю внимание пограничников.

– Где ваши вещи? – спрашивает меня один из них.

– Вот, – я показываю на рюкзак.

– Это всё?

– Да.

Он кивает.

– Можно ваш паспорт?

– Да, конечно.

Я подаю паспорт. Он долго изучает его. У меня новый паспорт – изучать там практически нечего.

– Вы русская?

– Да.

– А почему летите в Лондон?

– Я там работаю.

Он опять кивает и смотрит в паспорт.

– А когда вы приехали в Израиль?

– Двадцать третьего декабря.

– Двадцать третьего? Больше недели назад, – он удивлен.

– Да.

– И у вас с собой только этот рюкзак?

– Ну да. Я остановилась у подруги, не было необходимости везти много вещей.

– У подруги? Она – гражданин Израиля?

– Нет, русская.

– А где она живет?

– В Тель-Авиве.

– Она учится, работает?

– Учится в Иерусалиме.

И тут я понимаю, что я сказала что-то не то. Он смотрит на меня, слегка прищурив глаза, и в его голосе я слышу победные нотки. Такое впечатление, словно он только что подловил меня:

– Как это? Учится в Иерусалиме, а живет в Тель-Авиве?

– Ну да, – говорю я, но уже не так уверенно.

– И как она туда добирается?

– На автобусе, – я совсем теряюсь, – это же всего пятьдесят минут…

Он кивает, а потом просит меня подождать отдельно от остальной очереди.

Через некоторое время ко мне подходит его коллега, и у нас случается точно такой же разговор. Потом другой – и снова дежавю. Четвертый. Все они спрашивают у меня одно и то же, и с каждым разом я все больше и больше чувствую, что я где-то оступилась, что-то сделала не так, допустила прокол. Мои показания не сходятся. Нельзя, нельзя жить в Тель-Авиве, а учиться в Иерусалиме… Нельзя ездить с одним рюкзаком на неделю… Нельзя быть русской и работать в Лондоне…

Когда становится понятно, что я не колюсь и повторяю одни и те же показания из раза в раз, они просят меня открыть рюкзак.

Рюкзак, мое единственное место багажа, забит под завязку – я же уместила туда все. Я понимаю, что если я сейчас открою этот ящик Пандоры, то обратно уже ничего не запихнуть. Но отказать пограничникам кажется мне еще менее возможным. Вздохнув, я расстегиваю молнию и достаю оттуда мои плотно сложенные тряпки, компьютер, косметичку, шлепанцы, тетрадку, книжку, кое-что по мелочи и нить с птицами…

Меня отпускают, когда до вылета остается полчаса. Кажется, я слегка разочаровала пограничников. Когда я кое-как вминаю в рюкзак все, что оттуда вытащила, они не смотрят больше в мою сторону. Даже как-то обидно, но… и слава богу.

Я возвращаюсь в Лондон. После Мертвого моря у меня есть вновь обретенная ясность. Что бы там ни было, как бы ни расплывалась и не видоизменялась реальность, какие бы странные выверты ни подбрасывала, надо быть честной и держаться себя. Помнить, что настоящая здесь – я.

Часть 2
Зима. Антиутопия

После моего возвращения в Лондон рано утром рядом с домом разбивается вертолет.

Накануне я не сплю всю ночь. Мне мешает черная дыра, которая разверзлась где-то совсем рядом. Что-то сбилось в пространстве и времени. Забываюсь часа на полтора перед будильником. Ничего не слышу, ничего не знаю.

Утром, выйдя из дома на работу, с удивлением наблюдаю за людьми. Они стоят на набережной и смотрят в небо за моей спиной. Туда, где за нашим домом из стекла и бетона воздвигают еще одну башню. Она окружена строительными лесами, и к ней тянется подъемный кран, почти с нее высотой. Я оборачиваюсь, но ничего не вижу, кроме привычной башни и крана, которые молчаливо взирают на меня.

Оглядываюсь по сторонам. Работники городских служб и полиция почему-то оцепляют территорию вокруг дома бело-оранжевой лентой. «Да и ладно, – решаю я, – если это заслуживает внимания, все равно узнаю». Пожимаю плечами и пускаюсь в привычный путь: мимо здания МИ-6, мимо чаек, Международной морской организации, Ламбетского моста, резиденции епископа Кентерберийского, госпиталя Святого Томаса. Киваю Биг-Бену. Он отвечает мне колокольным боем – на часах ровно девять: я опаздываю.

Я узнаю обо всем уже в офисе.

Тем утром, пока я забываюсь недолгим сном, и башня, и кран растворены в тумане, и их как будто нет. Под управлением двух человек вертолет летит над городом. Возможно, двое в вертолете видят надвигающееся на них из тумана строение слишком поздно. Они пытаются вырулить, минуя башню, но не успевают, цепляют винтом за кран, а потом летят вниз между домами, сметают скульптурную композицию за автобусной станцией, и, разламываясь на части, крошатся, раскалываются о дорожное полотно, оставляя за собой след из пылающих обломков и брызжущего во все стороны горючего.

…Позже в новостях сообщают, что оператор башенного крана в тот день опоздал на работу. Он проспал. Или его задержала жена. Собираясь, он переживал, что придет не вовремя. После того, как узнал, что случилось, уже не переживал. В телевизионных интервью он напуган, не может сдержать улыбки облегчения.

* * *

Сил нет справляться с Рикой.

В прошлом месяце она тестировала системы, и все поехало. Я понять не могу, что не так. Как будто кто-то руками поменял данные в таблицах.

Она пожимает плечами. Нет, говорит, это наши системы ошибку выдают, надо разработчикам писать, чтобы исправляли. Пишу разработчикам, а они понять не могут, из-за чего косяк.

Придется заново проверять.

– Я знаю, – говорит она мне, – сейчас разберусь, а потом мы с тобой вместе сядем, и я тебе все покажу!

Я уже слышала такое – сказанное, как всегда, с компетентным видом и хорошо поставленным голосом. Нет у меня сил, одна надежда, что она все же поняла.

– Давай так, – говорю, – ты только спрашивай, если будут вопросы.

– Ага, я знаю, как делать!

Назавтра она работает из дома. «Мне, – говорит она, – из дома проверять проще – никто не отвлекает». Ну, давай, думаю. Главное – сделай все как надо, как договорились.

В течение дня пару раз спрашиваю: готово? Да-да, делаю. Пришли, говорю, мне хоть что-то на проверку. Да-да, только ты только не волнуйся, все в порядке, я завтра тебе покажу.

На следующий день официально назначает мне встречу, присылает в почту электронное приглашение из календаря: будем, мол, заверять, я тебе бумажку принесу – sign-off list, форма для утверждения. Ну, хорошо.

В три часа садимся.

– Ну что, где отчеты?

– Какие отчеты? – она смотрит на меня. – Все же работает! Смотри: здесь была ошибка, а теперь нет. И это тоже работает. И вон то!

Тычет пальцем куда-то в монитор.

Отчетов нет, понимаю я с отчаянием. Ничего не сделано. Ничего! То ли забила, то ли не поняла, но не сделала, и точка. А мне сейчас на другую встречу, и не до нее, и времени объяснять нет. Опять схитрила, а мне расхлебывать.

– Надо было проверять, понимаешь. Я же не просто так тебя об этом прошу, надо было делать, как я прошу, или уточнить, – говорю, но уже поздно.

Она злится.

– Нет, это ты не понимаешь, – спорит, – я уже в прошлом месяце так делала!

Иду к Терезе.

– Рика врет, – говорю я ей в лоб. – Ничего не понимает и скрывает свои косяки. Из-за этого у нас двойные проблемы. Мало того, что ошибки, так еще не поймешь, откуда ноги растут. Потом приходится возиться и переделывать!

– Она очень старается. Тебе надо поговорить с ней.

– И сказать, что она врет?

– Так не надо. Тебе надо поговорить с ней.

И так далее в таком духе. Вздыхаю: я ничего не добьюсь. Лишь бы не врала.

Но попытаться надо, потому что иначе – вообще тупик.

Снова переговорная. Бесконечное дежавю. Каждый день сплошные переговорные. Побольше, поменьше. Меняется состав участников. Одни лица, другие. За окном то темно, то светло, то пасмурно, то солнечно, облачно или ясно. Тень падает на стену и двигается торопливо – где-то там за окном шелест листьев, но его не слышно. Передо мной сидит Рика, и надо заканчивать с прелюдиями и разговорами о природе и погоде. Говори конструктивно.

– Рика, я тебе очень благодарна, ты проделываешь большую работу, – начинаю я и сама внутренне морщусь от стандартных пластиковых фраз. – На тебе сейчас очень много ответственности – и ежемесячные отчеты, и тестирование…

– Еще я для Дейва делаю сводную таблицу по налогам.

– И сводная таблица по налогам для Дейва. Да, задач много, и я понимаю, что это не всегда просто, – она молчит, а я чуть зависаю перед следующей фразой, – легко запутаться… У нас постоянно что-то меняется, а с ежемесячными отчетами я и сама не в полной мере разобралась еще…

Что мне нужно ей сказать? Как? Почему вдруг так сложно. Я же знаю, чего хочу.

– Понимаешь, – продолжаю, – мне кажется, что иногда тебе что-то непонятно, и ты начинаешь делать, не до конца разобравшись, и получается… не совсем правильно, а еще это занимает у тебя много сил и времени… Да и потом приходится переделывать. Мне бы хотелось, если такие ситуации возникают… чтобы ты мне говорила и мы бы вместе разбирались. Заранее. А то после того, как все уже сделано, это сложнее. Если ты что-то не понимаешь…

– Но Ксения, – говорит она и голос у нее совершенно сахарный, – ты зря беспокоишься! Я все понимаю, а если у меня возникают вопросы, то я тебя всегда спрашиваю.

– Но вот с отчетами вчера…

– А что с отчетами? Просто ты не совсем знаешь, как тестирование работает. Тебе кажется, я что-то упускаю, не умею. Но это не так, – она улыбается, – если хочешь, я могу тебе в следующий раз показать, как все устроено. Можем отдельную встречу созвать. Я объясню.

И она нежно перебрасывает стрелки на меня. И это уже не она, а я не понимаю.

– Подожди, мне не нужно разбираться во всех технических деталях. Достаточно того, чтобы я понимала, как проверить результат. Как он там внутри достигается – это скорее техническая задача, для разработчиков… – и вот я уже оправдываюсь перед ней. Что же за бред! Почему этот разговор вообще происходит? Я ей сказала, что и как сделать. Она должна была так и сделать, а не предлагать мне сидеть с ней, пока она все это проделывает. Да и времени столько нет!

Я начинаю нервничать, и она, похоже, это улавливает, потому что вдруг перехватывает инициативу:

– Вообще, я очень рада, что мы разговариваем, потому что я тоже хотела тебе сказать, что иногда ты очень все пытаешься контролировать. Мне кажется, микроменеджмент – уже лишнее. Я вполне в состоянии сделать все сама. Нет необходимости стоять у меня за спиной или каждые полчаса интересоваться, как все идет.

Чувствую себя глупо. Да, действительно, я иногда слишком сильно пытаюсь проконтролировать процесс. Может, и не в ней дело, а во мне, но она же…

Вот она сидит и смотрит на меня с улыбкой. Я вызвала ее, чтобы как ответственная за проверку отчетов сказать ей, как хочу выстроить наше общение, а теперь сама оказалась виновата. И выхода из липкого разговора нет. Она играет, вьет предложения из слов, путает, сбивает. Словно все сказанное напрямую не принимается. Напрямую нельзя.

Ничего у меня пока не получается. Бесполезно.

Мы расходимся, словно и не было разговора. Я понимаю, что сейчас все останется так, как есть. Меня снова тянут в игры, в болото, в морок. Моя задача пока не решена: я должна удержаться на зыбкой почве, а еще лучше – двинуться дальше.

* * *

Дни проходят. Тереза то хохочет на весь этаж, то требует выполнения задач, которые считает важными. Все, что она требует и на чем настаивает, не имеет никакого отношения к тому, что мы делаем. Просто она понятия не имеет, чем мы занимаемся. Никогда особо и не вникала. «Я старший менеджер, – говорит она, – моя задача – осуществлять общее руководство, а за детали отвечаете вы!» Ну и осуществляла бы общее руководство, а мы бы отвечали за наши детали! Так нет же. Она всегда должна раздать свои ценные указания. Только они не очень ценные, потому что она тычет пальцем в небо.

Тереза словно живет в своем параллельном мире. В этом мире она проводит бесконечные совещания со всеми вместе или по отдельности. Как будто смысл работы и заключается в том, чтобы все время обсуждать, что надо делать, и никогда ничего не делать на самом деле. Она оправдывает это тем, что ей надо быть в курсе. По-моему, ей просто нравится быть главной и руководить. Чем и как она руководит – не имеет значения.

Меня это бесит. Ведь если все время совещаться, то на саму работу не останется времени. Так и получается. Дела приходится впихивать в небольшие перерывы между совещаниями или оставаться в офисе допоздна.

Иногда она требует от всех первое, что приходит ей в голову. Я ненавижу эти моменты. Хочется встать и честно сказать ей: «Тереза, иди ты к черту!» Я лелею эту мечту и жалею, что тут, как в Японии, нет комнаты гнева, где можно попинать чучело босса. Почему ее поставили руководить людьми? Когда-нибудь я сорвусь.

Они дружат с Ксавье. Часто запираются в переговорных, обедают вместе, заговорщически хихикают и обмениваются никому не понятными шуточками и намеками, уходят после работы вдвоем.

Мне встречались женщины, которые легким флиртом пытались чего-то добиться на работе. С Ксавье я впервые вижу, как этот трюк проворачивает мужчина. И делает он это мастерски. Устанавливает доверительные отношения. Нет, никаких интрижек или явных приставаний. Ничего в лоб. Наоборот. Игра. Легкие, еле отслеживаемые флюиды.

Его жертвы прочно висят на крючке: всячески помогают и хвалят, и ни одна не скажет о нем плохого слова. Чем не идеальная тактика? Тереза, Марк. Пишут ему блистательные характеристики, а главное, поддерживают преждевременное назначение менеджером.

В конце января Ксавье получает досрочное повышение.

* * *

Том смотрит на меня и не улыбается. Мне нравится Том. Несмотря на его каменное выражение лица, с ним рядом… тепло. Иногда можно даже поговорить о чем-то помимо рабочих задач.

Мы сидим в переговорной на другом этаже и должны обсуждать проверку отчетов и координацию с индийским офисом. Я попросила его дать мне минут пять и сижу пью кофе вдали от всех и вся.

Том уткнулся в компьютер, изредка поглядывает на меня, но ничего не говорит.

Я понимаю, что прошло уже сильно больше пяти минут, но все сижу и словно не могу перевести дух. Надо собраться, надо включиться, выйти уже из этого оцепенения. Вместо этого я вдруг спрашиваю:

– Как тебе работается с Рикой?

– Я с ней не работаю. А что?

– Мне кажется, что она почти ничего не понимает, но делает вид, что все знает.

– Есть такое, – говорит он после небольшой паузы.

– Не знаю, как быть. Я ей говорю что-то сделать, а она… просто не делает. Говорит, все в порядке. Я впервые сталкиваюсь с тем, что кто-то может отказаться выполнять работу. Саботировать. Никогда раньше не приходилось заставлять людей выполнять свои должностные обязанности. Достаточно было дать задание. Никому бы и в голову не пришло его не делать!