Текст книги "Русские бабы на молитве"

***

Мы шли к реке, сиял повсюду снег,

И тени голубые, будто свечи.

Глядишь на это – дня светлее нет,

А где-то боль, мученья человечьи.

И думаешь – а мы-то далеко.

Нас замело и не задело, Боже.

И странно сознавать, что Рождество

В холодном, как злодейство, свете тоже.

…Там мальчик онемел, не говорит,

Но в Рождестве вдруг подаёт ладонь он

Корреспонденту в этом белом дне,

От взрывов онемел, бедой наполнен,

Ладошку тянет в детской немоте.

Живой цветочек в холоде, болезный.

А кто-то в злобе смотрит, глух и нем,

В экран нацелившись ракетой.

Однажды, в детстве, онемела я

От страха и от несусветной боли,

Что бабушка, родимая моя,

Да не уверовала, что я в шоке;

Что гром небесный мне отнял язык…

С ремнём, стегая воздух, побежала

За мной. Свет пронизал мой детский крик,

Вдруг вырвавшийся из-под жала.

Мне страшно, мальчик славный мой.

Ведь мир не мир – вскипающий и страшный —

Бежит с ремнём, но тянешь ты ладонь

Сквозь боль; как детство – веру в счастье.

Ракетный доктор – он излечит нас,

Чтоб все мы, без обмана, закричали.

Иль – чтоб рождаться в этот мир, в сей час

Святого Рождества, не острой стали…

Евангелист Иоанн: «Чего ни попросим,

получим от Бога, потому что соблюдаем

заповеди Его и делаем благоугодное пред Ним…»

(1 Ин. 3, 22—23)

 
Чего б не просили – получим от Бога,
Сказал Иоанн. Вот горит белый снег.
Морозное Солнце. Знать, мы так высоко —
В стране будто горной, где мирный рассвет.
 
 
Как будто под снегом, в холмах занесённых,
Оглохли в морозе. И птицы молчат.
Качаются медленно ветки берёзы.
Я мыслю – слова, что сказал Иоанн —
 
 
Их много веков все читают, им верят.
Вот подал Господь нам сегодняшний день.
Нам холодно. Солнце всем поровну светит,
И это есть щедрость в морозе, нам дар.
 
 
Какие же муки, где битвы и вопли,
Где сонм вопиющий сплотился в борьбе.
Им тоже даётся по щедрости столько…
Что совестно что-либо выпросить мне.
 
 
Вот варежки, шарф по глаза я надела.
Мне щедро сияет Податель с небес.
Не зябнет в морозе, укутано тело.
Мне больно, что людям тем страшно в беде.
 
 
Подай им, Господь, и спасенье, и чудо,
И боль отведи, и летальный огонь.
Как плачут они, как страдают, как любят,
И смерть принимают в юдоли земной.
 

 
Я горсть земли беру и ем, скрипя зубами.
И пред громадами систем, и образами.
 
 
На три венца ушла изба в испод, под землю.
Грунт бытия – моя судьба – жую, приемлю.
 
 
Во плоть глубинки русской всей, дрожа от страха.
Вкусна? Медова аж, сладка, чрезмерно – сахар.
 
 
Венец там – бабушка моя, второй – мой дядя,
Как схоронили – так лежат, где кручи, пади.
 
 
А третий – это мать моя, аж из металла —
Как фрезеровщицей была – всю жесть впитала.
 
 
Ещё осталось, чтобы жить, любить да плакать.
И хлеб растить, и ход вершить сквозь яблок мякоть.
 
 
Чтоб под лопату дёрн копать, а выбрав корни,
Всю душу в крушья искромсав, зажать в ладони.
 
 
Мол – три ушедшие венца и в тьме подземной
Меня удержат в дни атак над адской бездной.
 

 
Старые окна похожи на лики старух,
Тех, что отжили ушедшими в тьму летами.
И в покрывальных коричных шалях разлук
По небосклону, над избами, пролетают.
 
 
Или плывут в каравеллах на облаках,
Руки сложимши, в молчании, на коленях.
Скамьи расставлены в тех небесных местах.
Нави экскурсия, в ней проплывают тени.
 
 
Клетчатый плат – ветхой рамы узорный оклад.
В белых глазах, от моления, брезжит Распятье.
За деревянным резным частоколом оград
Флоксы цветут – старухам фланели на платья.
 

 
Дом подгнивает с полуночной стороны,
И на вагонке буквицы писем видны.
Мхи наползают замедленно на кирпич,
Дождиком ночь в височную мышцу стучит.
Пыткой становится явственною, земной.
Крен нарастает. Снится всё вниз головой.
Дом подгнивает. Так в почву врастает он.
Тельным венцом занемогшим, подпревшим венцом.
Ей растолковано, бабушке-то, давно —
Дом оседает. «Беда, сопрело звено…», —
В валенках шатких сгорбится у окна.
Вспомнит, и страшно – жизнь её с неба видна.
Дом-то накренится с бабушкиным лицом…
Мне незаметно, всё думаю не о том.
К прялке садится и щупает веретено.
Глазом незрячим прищурится, где бельмо.
Белое-белое. Ночью вскочит: «Домой!»
«Дома ты, бабушка». «Дяденька часовой,
Смилуйся, бабушку к маменьке отпусти!»
И, не узнавшая внучку, дальше летит.
Но спотыкается, падая в темноте.
Дом-то за бабушкой… да увлекает всех —
Видно лишь краешек – в морок впадает дом.
Бабушка встанет и выйдет на свете, на том.
 

 
Бела молочная пещера
Зимы, что тянется века.
Мария обронила, верно,
Три белых капли молока.
 
 
Январь, февраль и март молочный —
Рождений многих естество.
А в них, в сугробах, кровоточит
Перст будущего – Крест Христов.
 
 
Рождение в белейшем мире
Есть в нас – ответственность за всё.
С Давидом плачу я в Псалтыри.
Кровь с молоком землёй течёт.
 

Памяти бабушкиной сестры Грунюшки

 
От кромешной тоски,
между небом осьмым и девятым,
баба Груня носки
полосатые вяжет робятам.
 
 
Не своим, а чужим,
коль своими судьба обделила.
Нитка жизни спешит.
Что давно померла, позабыла.
 
 
Месяц, ровно январь,
воскресение дня выходного.
В печке, в вольной, стоят
караваи большие ржаного.
 
 
Свет, от утречка свят,
сквозь герань пробивается резкий.
На окошках хрустят,
инда снег по зиме, занавески.
 
 
Из деревни, из всей,
на показ ришелье вырезное.
В Елизарово ей.
Припасла накануне сувои.
 
 
Только хлебу остыть.
А кукушка молчит. Эка жалость.
Видно, встали часы.
Вот и «Утро в бору» задержалось.
 
 
В сени выйти дока.
Нынче дух, аж зашлось, осязаем.
И отколь облака
на приступок крыльца наползают?..
 

 
Благодарю Тебя я утром
И вечером благодарю,
Что непрестанно защищаешь
Ты жизнь несчастную мою.
 
 
Между снегов, что, не кончаясь,
На холмы падают с небес,
К земле холодной и печальной,
Где мало счастья и чудес.
 
 
Лишь Ты, Господь, тепло и чудо,
Опора, сильное плечо.
И стережёт мне душу чувство,
Как Божие Твоё крыло.
 
 
И не боюсь, что здесь осталась
Я, всем чужая на земле —
Без матери и без отца я,
Влекущаяся лишь к Тебе.
 
 
Так защити мне дочь родную,
Укрой от зла наш малый дом.
Он, как ковчег живой, кочует
По волнам пламенных времён.
 
 
И песнь прими к Тебе, простую,
Что нашептали я и дочь.
Пусть зло мирское нас минует.
Будь милостив ко всем, Господь.
 

 
Луны седая голова
За жёлтым облаком косматым,
Как пастырь, стережёт стада
И гонит их по перекатам.
 
 
На камни гор чужих судеб
Взирает с высоты отшельник.
И от лица спадает свет
В мир будущий и в мир прошедший.
 
 
Всему свидетелем Луна.
Кто перед ней не исповедан?
И голова с того бела,
Что все секреты ей известны.
 
 
Как лентой по речной воде,
Спустила белорунный палий.
И плавает в рябинках крест
Для всепрощений и причастий.
 
 
Чего не знаю в жизни я,
Твои седины созерцая?..
Моя в сединках голова.
Твоя же, точно лунь, седая.
 
 
И смотрим друг на друга мы —
Ты от границ большой Вселенной,
Я – от границ простой избы,
С крылечка судьбоносной бездны.
 
 
Ещё вся поседею я,
Как ты, узнав чуток о малом.
Как ты, о многих житиях,
Познав их, белголовой стала.
 

 
В темени беспризорной,
Ангел, побудь со мной.
Врезан в стену собора
Крыльев каркас стальной.
 
 
Ни меча нет, ни ножен.
И на уста – печать.
Павший в бою не может
Апостола защищать.
 
 
В небе у Рафаэля,
За решёткой стальной,
Был ты ярый и смелый,
Ангел летящий мой.
 

 
На пике какой базилики
Небес, и чиста, и бела,
Во тьме очарованным ликом
Сегодня склонилась Луна?
 
 
Как будто святая облатка.
Её подавал мне отец.
Найди, где теперь он?.. достань-ка
сама ту облатку с небес?
 
 
Всё в детство корнями уходит.
Вот тут он, на тропке, стоял.
Над нами высокие звёзды.
И глупая девочка – я.
 
 
«Луна есть облатка Господня, —
сказал, призадумавшись, он, —
Достигни, доколе живём мы?
А там – тьма вкушает её».
 
 
Какое сказала я слово?
«Ты можешь достать её мне?»
«Достану, – сказал он сурово, —
Герои живут на земле».
 
 
Вокруг были яблони, тени.
И, как от начала времён,
Тропой в темноту, между терний,
Ушёл за облаткой той он.
 
 
За изгородь облака надо ль
Всю жизнь рассказать, чтоб Луна,
За исповедь крошку с облатки
Святой, золотой подала?..
 
 
Великие беды изведал
Орёл, пролетая в огне.
Однажды вернулся весь белый,
И подал облатку он мне.
 
 
Вот изгородь и проплывает,
Как с копьями чёрный отряд.
На небо орлов забирают,
Чтоб больше не отдавать.
 
 
Стою – сирота – мне не сладко.
Облатка – Луна предо мной.
Вкушала тебя я, облатка,
Когда мой отец был живой.
 
 
Я молча гляжу – в целом мире
Нет золота столько в земле,
Чтоб снова отец возвратился
В наш сад, в дом забытый, ко мне.
 
 
Души задеваю я струны —
Звенят и тревожат они.
А овны плывут, чернорунны,
Как изгородь, мимо Луны.
 
 
Луна, ты святая облатка…
Отец жизнь отдал – до Креста.
На память мне только осталась —
Тропа между звёзд в небеса.
 

 
Когда в устах не пища, а молитва,
Как плод духовный, нежно пламенеет,
То в животе моём растёт олива
И, кроной в сердце упираясь, зреет.
 
 
Как новый ангел в оперенье белом,
Сходящий от Небес на морок грешный,
Она прекрасна – ручки, ножки, тело,
В ней ДНК, спелёнатые в чресла.
 
 
А я иду ухабами, дорогой,
Мне щёки обдаёт пожар моторов.
Несу себя, цепей скелет расторгнув,
Перед угаром дышащих драконов.
 
 
Во мне Она – меча войны сильнее,
В ней капилляры, звенья и колечки.
Распахнутая косточка, идея
На дланях Бога, там, где горячее.
 
 
Живёт, растёт невидимым магнитом,
Ладонями прикрыв начало мира —
Из пены океана Афродита
На раковине, волнами раскрытой.
 
 
Затем в устах моих цветёт над миром,
Не затихая, музыка молитвы,
Что в животе округлом и счастливом,
Пред лилией архангела – олива.
 
 
За то оно так жаждет нас и любит —
Златое пламя звёзд и преисподней,
Что мы вынашиваем чудо под исподним,
И белым млеком наполняем груди.
 
 
В переплетенье веток, капилляров
Свиваем Слово в звенья и колечки,
Не убоявшись войн и смерти ярой,
Не устрашаясь мук, от рода вечных.
 

«Увидев плащ, отец сразу узнал его.

Это был плащ Иосифа.

«Да, это его плащ, – сказал отец. – Видно, его растерзал дикий зверь! Хищный зверь сожрал моего сына Иосифа!»

Бытие, 37 глава

 
Вот плащ Иосифа, гляди,
Отец, а брата нет.
Цветов узоры на груди,
Как бесконечный свет.
 
 
Сандалии, гляди, его.
А это прядь волос.
Отец не ест, Отец не пьёт,
На плащ глядит до слёз.
 
 
А мы – где брат – не можем знать.
Вот братова сума.
А это плач прискорбный наш,
А это – в сердце тьма.
 
 
Отец-то поседел совсем
И слёг, Он на одре.
Не сокрушайся – мы ведь есть,
Как дети на земле.
 
 
Вот наша правда пастухов
И блеянье овец…
А Он глядит на плащ, на кровь
И созерцает свет.
 

 
Помолимся в безмолвии о мире на земле,
Тем противопоставив молитву в тишине
 
 
Громоподобным звукам и дьявольской игре,
Ракетам и снарядам, всему несущим смерть.
 
 
Пусть пост сегодня строгий укроет дух под плед.
Хоть малых, хоть немногих накормит Божий хлеб.
 
 
В сердца вселив надежду – к спасению пути,
Чтоб легче между бедствий нам сделалось идти.
 
 
Пусть гул в сердцах тревожный, но тих в молитве мир.
Откроем, как возможность побыть с собой, Псалтырь.
 
 
Вдыхая запах смирны, дабы велик огонь.
И на челе притихшем мы ощутим ладонь.
 
 
Хоть гром гремит над нами – душа сохранена,
Почувствуем – Бог с нами. Ладонь Его тепла.
 

 
Чего ты хочешь, смертный человек?
Болезный странник, что ж ты ополчился?
В твоей душе Господь затеплил свет.
А ты пред Господом надмился.
 
 
Сказал Господь: «В мгновенье соберу
Моих святых архангелов с мечами.
И пред надменностью людей войну
Осную ныне, в наказанье!»
 
 
Ты жаждешь крови, опалив уста.
К воде припав, нещадно тянешь влагу.
Ты поднял голову – с кровью вода
Теперь течёт через державу.
 
 
Коса войны с тобой. Планета Марс
Отражена пунцовая в глазницах.
Стервятник-ворон, крылья распластав
К плечу, почуяв кровь, спустился.
 
 
Когда ракета в небо полетит —
Ей не успеть достичь страны предела.
Ей сто глазастых в тьме иных зарниц
Ответят жаром бледно-белым.
 
 
Чем ты рискуешь? Всем. Ещё рискнёшь.
Желание войны всего превыше —
Воскреснем все под огненным дождём…
Но души, знай, сгорят как птицы.
 
 
Вот Сам Господь сошёл, вершащий Суд.
Он видом всякому земному страшен.
И Он неколебим во гневе, крут.
Ты знаешь, что за этим станет.
 
 
Ты понимаешь, но влечёт
Тьма пропасти геенны, в клин столетью.
И дьявол – он тебе предъявит счёт
За прегрешенья человечьи.
 
 
В закате Солнца отражения мечей.
В злате архангелы, их колесницы —
Там войско с копьями Того, Лик чей
Темнеет, с кротостью, в божнице.
 

 
Луны берёзовая лодочка,
Качнись на веточке волны.
Вдруг мир, тобою растревоженный,
Очнётся разом от войны.
 
 
В огромном этом мире крошки мы,
И не хотим спокойно жить.
Луны берёзовая лодочка,
Путь между рифов укажи.
 
 
Чтоб небо ночью было синее,
С полоской беленькой зари,
Такое вот повсюду тихое —
Без взрывов, воплей и войны.
 
 
Возьми на борт нас притяжением,
И сквозь стремнину проведи
Тропой земной на мирный берег всех.
И обними, и загради.
 
 
И освяти собой Подлунную,
Чтоб виделось нам, как Христос
Сошёл над душами заблудшими,
Над океаном горьких слёз.
 
 
И Остробрамской Божьей Матерью
Свет вышей крестиком, живой,
По небесам, по синей скатерти,
Над всей притихшею землёй.
 

 
Возьми с собою пальмовую ветвь,
В Небесный Иерусалим входящий.
Спроси себя – а сможешь претерпеть
Христовы на земле сей страсти?
 
 
Они грядут, гляди, они грядут —
День будущий, как риск и бездна.
И над тобой уже занёс и кнут,
Чтоб бить, и приготовлен бич железный.
 
 
Кладя на стлань великой славы ветвь,
Предайся Богу и судьбе отдайся.
Жизнь – это риск и в Царство Неба дверь —
Сам путь вперёд, к Голгофе предстоящей.
 
 
Что уготовано стезёй, судьбой…
Как вербы веточка ты или пальмы.
Расщелился зев бойни мировой —
Гляди – ладонь Его пред острой сталью.
 
 
А мы идём – мы с Ним. И мы поём:
«Осанна в Вышних…» И Благословенный
В себе свет предстоящего несём
Уже над бездной…
 

 
Когда седьмую сорвут печать,
и я устану всем отвечать
 
 
за то, что сделала не сама,
То Бог покажет, чья есть вина.
 
 
Когда, когда все войска во тьму
уйдут, я дочь свою обниму,
 
 
подранка с гвоздиками в руках.
И отпадёт навь беды как прах.
 
 
Мы кошек всех в постель соберём,
как в детстве, самом глупом, вдвоём.
 
 
Пересчитаем, усадим в ряд
и будем сказки для них читать.
 
 
Мы станем вечными с ними, здесь,
ведь девять жизней у каждой есть.
 
 
А семью девять – почти что полк.
И нас укроет крылатый Бог,
 
 
что выше неба, светлей всего.
И нарисует мне дочь Его.
 

 
Рисует мир художник Пиросмани.
Плывёт к нему небесная звезда.
Ягнёнок воду пьёт из Иордани.
И плещется о край земли вода.
 
 
Есть пауза, как смерть, между мирами.
Кромешность ночи на пути к мечте.
Стоит невеста с белыми цветами
В наряде подвенечном и в фате.
 
 
Горит букет в её руках наивный.
Она взошла из тьмы на этот холст.
А что с ней было в жизни? Мы не знаем.
Поют грузины, поднимая тост.
 
 
Нико рисует, словно он ребёнок.
Вся жизнь его сквозь пальцы протекла.
Пьёт из реки заклания ягнёнок.
Стоит невеста, статна и бела.
 
 
И повторится это через годы —
С ягнёнком рядом надмогильный крест.
Так кротость жертвы светлой и тяжёлой
В глазах ягнёнка можно разглядеть.
 

 
Не колокол, а чугунок.
Не купол, а шатёр дырявый.
Под ним пророчество пророк
Старухам шепчет не для славы —
 
 
Для оберега, для мольбы,
От бед, от сотоны поганой.
Хоть смертны мы, но есть сады —
Над нами всеми, осиянны.
 
 
И возле храма бьют ключи.
Затем таинственно и свято
То место. И служенья чин —
Он вещим сном свечей объятый.
 
 
Вот стукнет ветер в чугунок,
И свет пронзит всех нас звездами
Сквозь чёрный древний потолок,
Где царство неба всё – над нами.
 
 
А мы – старухи именин:
В нас страхи струпьями набрякли.
Боимся, но уже храним
Свет меж ладоней в клочьях пакли.
 
 
Тропою узкой через лес
Мы шли под синими дубами
В сад пробуждений и чудес
Косматыми, в звездах, снегами.
 
 
Гундось же, седенький пророк,
Бог знает чем в лесу хранимый;
Шатром, над коим, одинок,
Жив крестик, злом неодолимый.
 
 
Да будет час, и выйдет прок —
Ты, странник, над ручьём склонишься.
Шепчи же, старенький пророк,
Жгись в ледяном ключе, водица.
 

 
Встала, да и устала —
Свет на себе несла.
Веточки краснотала
С искорками тепла.
Холмы, долы да реки,
Чёрных дорог брикет…
Руки легли, как плети —
Тяжек ты, белый свет.
Ровно чего мне мало?
Птицам в небе легко.
Что ж ты несла, да встала?
До смерти-то далеко.
 

 
Истёрт и камень, дом давно исчез.
Истлело время, но на древних плитах
Свет благодати, несказанный свет,
Благословенный, тайною покрытый.
 
 
Войди под своды, ветхий человек,
Из суетной борьбы – на остров малый.
И ощути Его благую весть,
Чтоб дальше жить и помнить свет начала.
 
 
Между толпы досужей проходя,
Как бы обычный, как комочек глины,
Но свет несущий, тот, что ждёт тебя,
За гранью тела и за гранью мира.
 
 
И ты его несёшь, по мере сил.
А там, представь, как Деве простодушной
Приносит весть архангел Гавриил —
Принять не то что свет, а Плод Насущный,
 
 
Который станет Светочем всему,
Который и надломят, и отринут,
Венец наденут, скопом оплюют
И осмеют, распяв Его над миром…
 
 
И будет Дева с лилией стоять,
И цепенеть, благословенна в жёнах,
И свет невыразимый осязать,
Такой лилейный, чистый и бездонный.
 

«Иисус сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты

заботишься и суетишься о многом, а одно

только нужно; Мария же избрала благую

часть, которая не отнимется у неё.»

(Лк. 10, 41—42)

 
«Марфа! Марфа! Ты заботишься о многом…»
Суетишься, протекает жизнь.
Ждут мужчины ужина за словом,
Внемля, все собрались перед Ним.
 
 
Марфа! Марфа! Жизнь бежит, сминая
Детские порывы и мечты.
Чтоб все были сыты – всех одаришь.
Позабудь, что утомилась ты.
 
 
Часть благая облаком клубится.
Твой богато расцветает сад.
Марфа, а была бы ты как птица —
Два тысячелетия назад…
 
 
Пот стирая, пряди убирая
Под платок всех женщин всех времён,
Ты на кухне снова собираешь
Для гостей замысловатый стол.
 
 
На тебя гляжу через столетья,
И через столетья – на себя…
Марфа! Марфа! Кто же бабье место
Нам на белом свете указал?
 
 
Хлопоты – все пироги и каши
В чаше женской с потайной слезой.
Я Мария… Но и мне согреться
Лишь у ног Его пред всей землёй.
 
 
Я присела, выдохну труды те,
Чей согбенный век сберёг уют.
Не отнимется от сердца это —
Вспомнят жилки материнских рук.
 

 
Отмщенья ангелом глядит
В нас патовое небо.
Куда, скажи мне, побежим,
Где скроемся от гнева?
 
 
Застлало паклею зарю,
Похожую на знамя.
Растерянная, я стою
У пашни мирозданья.
 
 
Картоху в землю не вложить —
Раскисла почва мира.
Вот клубни жёлтые – гляди,
Бок луковицы сирой.
 
 
Я мирный пахарь-муравей —
К клочку земли припала.
Как в мышеловке злых смертей,
Я в пасть борьбы попала.
 
 
Рождёна в муках и взросла.
На мне судьбы ошейник.
А я-то крылышки зерна
В терне хочу расщемить.
 
 
Резиновые сапоги,
Чтоб не простыть, надела.
Господь, с Престола погляди
На дрогнущее тело.
 
 
Вот нас толкнут в сплошное зло,
Как прах в опару, в муки.
Крох вопрошает вороньё,
Мне набиваясь в руки.
 
 
С картошкой майских кратких дней
Стою у поля кромки.
Отмщенья Бог, любви бы мне,
Хоть самые подёнки.
 
 
Оставь нам мир! Не отбери!
Спаси мне дочь родную!
Укрой от зла в претёплый нимб
В слезах и в поцелуях,
 
 
Малёванный без рук, в цветах
Весь, в крестиках серпастых.
Не умножай ужо печаль,
И так по горло, нашу.
 
 
От милости нам отломи —
От кулича, от тела.
Не отними, а одари
Свечой, как сайкой белой.
 

 
Золотая пасхальная радость
Вдруг мелькнула, как лучик, в окне.
Что такого душе показалось,
Что примнилось, поверилось мне?
 
 
А и вправду явилась защита?
Золотится, бежит от лучей.
Кто-то в двери поутру стучится,
Словно странник, уставший, ничей.
 
 
Это радость, она не чужая,
Нисходящий от солнышка свет.
Дверь для странника я открываю:
– Кто ты?
Слышу в ответ:
– Человек.
 
 
Всё непросто. И я человеком
Рождена не вблизи, не вдали.
Как играет рассеянным светом
На лице его радость Любви.
 
 
Необычно так – в мире жестоком —
Путник странный, который продрог.
Как непросто сегодня чужого,
Человека, пустить на порог.
 

 
Говорят – здесь вас сегодня нет,
И пуста раскрытая могила.
Говорят – сегодня все вы живы,
И глядите на Воскресный свет.
 
 
Это утром, как взошла заря,