Текст книги "Пробуждение"

III

– Скажи, пожалуйста, какие между вами отношения? – начала Елизавета Николаевна, входя к сестре в это утро и бросаясь на кушетку, обитую прелестным бледно-розовым кретоном.

В этой девичьей комнатке всё было изящно, свежо, поэтично, как и сама хозяйка. Нелли давно уже прибежала сюда из гостиной, оставив сестру с Вроцким.

Теперь она стояла у стола, отчаянно теребя и тиская N «Нивы», который попался ей под-руку.

– Он тебе нравится?

– Кто?

Девушка так и вспыхнула.

– Ну, понятно кто… Жорж Вроцкий?

– Н-не совсем…

– А ты ему?

– Не… не знаю, – совсем шёпотом бросила Нелли, отворачиваясь и вся красная. – Кажется, да…

В самом деле, как она сумела бы ответить на это? Вроцкий клялся, что любит её. Иногда ей казалось, что это так, и эта мысль была ей приятна… Он так красив, так хорошо говорит, эти страстные речи так новы для Нелли… Но иногда он вдруг становился ей противным и чужим… Её удивляло, зачем он лжёт, если любит? Зачем скрывает свою любовь? А главное… главное… главное… Как можно, любя одну, смотреть такими гадкими глазами на другую? Он думает, что она ничего не замечает, и флиртует с Лили… Она не ревнует, нет!.. Но ей стыдно за него! Здесь есть какая-то фальшь… Кому-то из них обеих он лжёт… Но кому? И зачем?

Елизавета Николаевна спустила ноги с кушетки и глядела, молча, на сестру.

«Удивительно хороша!.. Мадонна какая-то!.. Но рохля… рохля… Впрочем, как и подобает мадонне… Она не знает… Ей кажется… Как вам это понравится?.. Я с восьми лет уже влюблялась»…

– Брось «Ниву», дитя!.. Ты её уже совсем смяла… И сядь сюда… Слушай… Хочешь, я за тебя доскажу остальное? Он начал с того, что называл тебя самородком, исключительной натурой, сфинксом… Так?

– О, Лили!.. Ты подслушала…

– Ха-ха!.. Невинное дитя!.. Нет, я никогда не подслушиваю, но я знаю всё, знаю сердце мужчины… Недаром я писательница… и психолог…

Елизавете Николаевне стало чуть-чуть совестно, но она тотчас вернула свой апломб.

– Потом он читал тебе стихи-экспромт, посвящённый тебе… конечно, – язвительно добавила Лили. – Начинается он так, кажется:

 
   Весны свежей, моложе утра…
 

– О, Лили… Но почему же?

У Нелли дрожали слёзы в голосе.

Лили прыснула со смеха.

– Нет, каков гусь!.. Хоть бы из осторожности разнообразил свой репертуар!.. Потом, Нелли, он рассказал тебе всю свою жизнь, полную падений (о Боже, как всё это глупо!), ошибок, ложных увлечений… и кончил клятвами в том, что ты – его первая чистая страсть, что ты – его ангел-хранитель… и тому подобную чепуху, которую говорят каждой из нас.

Нелли молчала, низко опустив голову. Лицо её пылало от стыда.

– Потом он просил первого поцелуя… Нелли, ты плачешь? – вскинулась Лили. – О, поверь, дитя моё, такие люди не стоят ни одной твоей слезинки!

«Бедняжка, она ему верила, – думала Елизавета Николаевна, идя в сад. – Но, ведь, и я тоже, дура, верила ему когда-то… Ну погодите, милейший Жорж!.. Вы ловили Нелли в свои сети… Да, ведь, вы её мизинца не стоите, сударь мой!.. Но какой, однако, роскошный материал для писателя этот Вроцкий!»

IV

За обедом Жорж, как ни в чём не бывало, с обычным апломбом вёл с Литовцевым разговор о предстоящих выборах. Лили исподтишка жадно ловила его движения, вслушивалась в его слова, в самый звук голоса, как бы желая проникнуться им, и глаза её вспыхивали злым огоньком. Она теперь изучала его.

«Ревнует… – самодовольно думал Жорж, подмечая нервную игру её лица… – Что ж… Чем чёрт не шутит? Не выгорит там – выгорит тут. Эта ревность может мне теперь сослужить службу перед очаровательной Лили»…

– А ты отдумала ехать? – равнодушно осведомился Литовцев у жены.

– Конечно, едем… и все, все… Помилуй, я никогда не видала мертвецов…

Взгляд Литовцева встретился с прекрасными глазами Нелли. Что-то яркое как молния мгновенно дрогнуло в его усталом лице, сверкнуло в зрачках и угасло.

– А ваши аллегри и бал, Елизавета Николаевна? – напомнил Вроцкий. – Ведь, мы с вами открываем бал нынче?

Она высоко подняла брови.

– Надеюсь, мы к восьми будем дома. Теперь пять…

Когда шумная компания стала усаживаться в коляску, моська барыни, отчаянно лаявшая на лошадей, вдруг прыгнула в экипаж и взобралась на колени к хозяйке.

– Пошла, пошла!.. Наташа, Агафья, возьмите её!

– Ну, уж оставьте! – раздражительно возвысил голос Литовцев. – Мы и так опоздали. Следователь давно проехал…

– Не сердись, Поль… Я возьму её на ленту… Наташа, живей! Сиди смирно, Веста! О, мопсинька милая… Куш!

Горячие лошади тронули крупной рысью. Лили торопила и погоняла. Моська сидела на её коленях, взъерошенная, нервно вздрагивая жирным телом.

Через пять минут город остался позади. В лицо пахнуло свежестью полей и сладким запахом клевера. Большая дорога вилась белеющей извилистой лентой между стенами золотистой ржи. Синеголовые васильки выбегали на самую дорогу и, казалось, приветливо кивали едущим. Коляска катилась ровно, оставляя за собой крутящуюся пыль.

– Поль, – робко заговорила Нелли, – как могли раздавить этого крестьянина? Неужели он не видел поезда?

– Il était gris[9]9
  Это был серый – фр.


[Закрыть], – объяснил Жорж. – Дело праздничное… А тут, кстати, ярмарка в селе… Наш серый брат не может не нализаться – passez moi le mot[10]10
  Я передаю слово – фр.


[Закрыть] – на радостях или с горя, при всяком удобном случае.

– Дайте ему что-нибудь взамен водки, – угрюмо бросил Литовцев.

– Что же? Театр, par exemple[11]11
  например – фр.


[Закрыть]?

– Театр дать трудно, а хорошую книгу можно всегда…

Жорж шумно и красно начал доказывать, что наш мужик гораздо счастливее интеллигента, и что если он обнищал, то по своей же вине, в силу своего беспробудного пьянства…

– А если эта смерть не случайна? – внезапно спросил доктор. – Если это самоубийство?

Нелли побледнела.

– Как? Сам себя убил?

Суровый взгляд Литовцева смягчился, когда он взглянул в испуганные глаза Нелли.

– Ах!.. Ах, Нелли! – волновалась Елизавета Николаевна. – Взгляни на эту группу сосен, такую одинокую в поле… А этот поворот видишь? Какая таинственная, манящая эта дорожка, убегающая куда-то далеко-далеко!.. Как поэтично!.. Непременно опишу где-нибудь…

– А вы что пишете теперь? – полюбопытствовал Жорж.

– К чему говорить заранее? Вы прочтёте в печати… и многих узнаете…

«А! Чёрт тебя дери с твоим писательством!..» – думал Жорж, беспечно, по виду, играя тросточкой в воздухе.

Коляска въехала в лес. Стало темно и прохладно. Лошади пошли шагом. Лес был смешанный: по одну сторону темнели сосны и ели, и далеко было видно насквозь в этой чаще; по другую – зеленели бледными тонами осины, сверкали белизной молодые, воздушные берёзки. Кусты орешника и клёна внезапно выбегали на повороте, словно хотели заступить дорогу. Воздух был напоён чудным ароматом смолы и молодого ельника. Сосновые шишки, прошлогодний, сгнивший почти лист и осыпавшиеся иглы густо покрывали вязкую почву. Коляска двигалась теперь ещё медленнее по изрытой колеями дороге, ещё сырой после недавнего дождя, но никто не жаловался на это, всем было хорошо в этой лесной глуши. Солнечный свет как гигантские золотые иглы проходил через сосновый лес и ласкал лицо едущих. Чаща всё редела.

Коляска вдруг повернула. Между двумя стенами леса, уходившими вдаль, раскинулась небольшая поляна, вся в лесных фиалках. Пересекая её, рельсовый путь сверкал на солнце. Влево он делал крутое закругление и пропадал за мрачною толпой сосен.

На поляне было несколько человек в разбившихся группах. От одной из них отделился следователь, в парусинном пальто и таком же картузе. Он махал Литовцеву рукой и с открытой головой кланялся дамам.

– Стой! – сказал доктор кучеру.

Все разом присмирели. Одна моська заливалась отчаянным хриплым лаем, да лошади испуганно фыркали и ржали, прижимая уши.

– Тубо, Веста!.. Слышишь ты? Жорж, дайте мне руку… Чувствуете? Я вся дрожу…

– Чувствую, – выразительно шепнул Жорж и сделал страстные глаза.

Лили прыснула со смеха.

Литовцев со следователем пошли вперёд, озабоченно разговаривая вполголоса.

– А где же мертвец?.. Ты перестанешь, Веста? Тубо!.. Жорж, что это за люди? Зачем они здесь?

Лили указала на мужиков, сидевших поодаль, на земле.

– Это понятые…

– Qu'est-ce que c'est[12]12
  Что это – фр.


[Закрыть] понятые?

Жорж объяснил.

– Как это интересно!.. Правда, Нелли?.. Но какие у них нервы!.. О, я ни за что не согласилась бы провести ночь с мертвецом!

Она вдруг смолкла и остановилась, наткнувшись на мужа и следователя.

Те стояли у самых рельсов, нагнувшись над чем-то большим и бесформенным.

Литовцев сдёрнул рогожу.

Нелли дико крикнула и отступила, хватая за руку сестру.

Это был труп – без головы.

Он лежал ничком, у самых рельсов… Одна босая и бурая от грязи нога была слегка поджата, другая вытянулась по земле. Всего страннее было положение рук. Казалось, в последнюю минуту несчастный передумал и хотел подняться, быть может инстинктивно, но было поздно… Окоченевшие заскорузлые пальцы его согнутых рук так и впились в землю… Серый дырявый зипун сбился и показывал старую синюю рубаху и порты. На том месте, где была голова, теперь зияла огромная чёрная запёкшаяся рана. Целая лужа крови впиталась тут же в песок. На рельсах и шпалах тоже виднелись тёмные пятна.

Несколько минут все молчали, не имея сил оторвать глаз.

Литовцев выпрямился и, сделав знак женщинам отойти, приступил к осмотру трупа.

– Affreux!..[13]13
  Ужасно!.. – фр.


[Закрыть] – прошептала Лили. – А где же голова?

Следователь указал на шпалы и песок, неподалёку. Там лежали глиняные черепки.

Следователь поднял один из них. Лили увидала какую-то сероватую массу, кровь в сгустках, осколок чего-то, покрытый слипшимися волосами… Это было всё, что осталось от головы самоубийцы.

– О, мне дурно!.. Жорж, уведите меня подальше, – застонала Лили, ложась на плечо Вроцкого.

Тот не преминул страстно прижать к себе её стан.

Моська жалобно визжала и забивалась под юбки барыни, мешая ей идти. Лили не вытерпела. Вся томность разом соскочила с неё.

– Зачем надо было брать эту противную тварь?.. Егор Дмитрич, возьмите её на руки!.. И, пожалуйста, подальше от меня… Что за дурная привычка употреблять сильные духи?.. Фи!.. Мне тошно даже… Нелли, иди сюда!.. Охота смотреть на эти гадости!

«Шут бы тебя взял, с твоей моськой вместе!..» – думал элегантный Жорж, неловко гоняясь в своих модных тонких штиблетах за собачонкой, которая злобно лаяла на него и угрожала укусить.

Судорожно сцепив пальцы, Нелли как бы замерла, не сводя глаз с того места, где лежал труп. Дремавшая до тех пор мысль, разбуженная так грубо и внезапно, билась лихорадочно, металась, ища исхода, как бьётся птица, вспугнутая в клетке.

– Нелли, – говорила Елизавета Николаевна, подходя к девушке и беря её за руку. – На тебе лица нет… Отойди!.. Тебе вредно так волноваться… О, какой ужас!.. Я уверена, что он нам обеим приснится.

– Но разве это не поучительно, Анна Николавна, – философствовал Вроцкий, которому удалось поймать моську и вернуть утраченное, было, в погоне за нею душевное равновесие. – Человек жил, страдал, мыслил… как-никак… Любил, ненавидел… и вот конец!.. Горсть праха… Кусочек сероватой массы в глиняном черепке… Какое ничтожество – жизнь и сам человек.

– Ну, а вывод какой же будет из вашей пессимистической речи? – допрашивала Лили, насмешливо блестя глазами.

– А вывод таков, что надо жить, не мудрствуя лукаво, – пылко подхватил Жорж, встряхивая в избытке чувств моську, которая покосилась на него и угрожающе заворчала. – Надо жить легко… Брать от бытия его блага, не печалиться о тенях, набегающих на наше солнце, и не думать о конце…

Но красноречие его пропадало даром.

Нелли напряжённо вслушивалась в долетавший к ней урывками разговор зятя со следователем.

– Раздроблена, – говорил следователь. – А понятые признали… На правой ноге шестой палец видели?.. Из деревни Рогачово, Андрей Шестипалый… Мать тоже признала труп… Она здесь с утра.

Они отошли, взявшись под руку.

Нелли подбежала и уцепилась за рукав зятя.

– Поль, милый… Где его мать? Пойдём к ней.

Литовцев заглянул в лицо девушки и крепко сжал её руку.

Мать самоубийцы сидела шагах в пятидесяти от трупа, недалеко от понятых. Это была худощавая, крепкая ещё старуха, с суровым лицом, словно отлитым из тёмной бронзы, и жилистыми руками. Она сидела на земле, поджав под себя босые ноги и понурившись. Рядом лежали холщовая грязная котомка и суковатая палка. Одежда старухи как и у сына её свидетельствовала о крайней нужде.

– Арина, – обратился к ней один из понятых, тронув её за плечо. – С тобой господин дохтур говорить хочет.

Арина подняла своё изрытое морщинами лицо, глянула впалыми глазами на подошедших, но не встала перед ними, а только поклонилась им по-крестьянски, одной головой, не сгибая стана. Взгляд её ещё непотухших глаз был спокоен.

– Какая причина? – заговорил Литовцев. – Пил он, что ли?

Старуха ровным, однотонным голосом рассказала обыкновенную и несложную историю крестьянского оскудения. Жили они прежде в достатке. Андрей слыл примерным мужиком, работник был на славу, хмельного в рот не брал. Случился как-то неурожай, да так три лета подряд… Земля-то у них и так небогатая, всё больше песок… А там падёж. У них много скотины было, тоже пала… Стали беднеть, накопились недоимки. Сунулся Андрей в Москву, в извоз. Спервоначалу пошло словно легче, денег присылал домой, перебивались кое-как, хотя и тяжело было бабам одним справляться… А там простудился и вылежал в больнице два месяца. Место, известно, потерял; где найтить сразу? Вернулся в деревню, а тут лошадёнку со двора за долги свели… Сам, небось, знаешь, барин, каково мужику без лошади?.. Ну, и затосковал.

– А велико ль семейство осталось?

– Семь душ, мал мала меньше, да баба на сносях… да отец безногий на печи… Один был работник, Андрей… Теперь нам без него пропадать.

Литовцев молчал, насупившись, низко опустив голову. Он как бы намеренно избегал жадного взора Нелли.

– В ту пору я ещё ему говорила, как на ярманку он собрался… «Не ходи, Андрюша… Негоже тебе на чужое веселье глядеть»… Словно чуяло сердце моё… Да лучше бы он тогда в больнице помер, чем такой грех тяжкий на душу принимать!.. Собачьей смертью помер!

Высказав свою затаённую, глодавшую её мозг мысль, старуха смолкла опять, под влиянием того целомудренного чувства, которое не допускает цельные крестьянские натуры до шумных излияний радости или горя. Бронзовое лицо старухи опять словно окаменело.

– Ну, и куда же вы теперь? – неохотно заговорил Литовцев.

– Куды? – словно эхо, повторила старуха и тотчас бесстрастно добавила. – По миру пойдём. Куды ж теперь иттить?

Нелли порывисто отвела зятя в сторону.

– Я не хочу, Поль… Это невозможно… Это ужасно… Маленькие дети… – волнуясь, задыхаясь, говорила она. – Вот возьми… отдай ей… Пятнадцать рублей… У меня больше нет сейчас… Это мало на лошадь? Сколько надо?.. Дай, Поль!.. Купи им лошадь… Он из-за лошади пропал, несчастный… О Боже! Дети нищие… Скажи, если им купить лошадь, они не пойдут по миру? Они останутся там, где жили?

Её била лихорадка.

– Не плачь, моя радость! – Голос Литовцева дрогнул и зазвучал нежностью. – Вот… – он вынул всё, что у него было в бумажнике, и протянул девушке. – Поди, отдай это старухе! Здесь ей на корову и на лошадь и даже на новую избу хватит. Они теперь не нищие.

Конфузясь, всхлипывая, с пылающими щеками, Нелли подошла к старухе и тронула её за плечо. Та уже опять сидела понурившись, словно застывшая, не видя устремлённых на неё со всех сторон любопытных глаз.

– Вот… возьмите! И на корову… и на лошадь, – бессвязно лепетала Нелли.

Не подымая головы, Арина увидела в руке девушки радужную бумажку между двумя другими ассигнациями. Она поняла, что это большие деньги, и каменное лицо её дрогнуло.

– Спаси тебя Бог! – промолвила она, не то пытливо, не то удивлённо вглядываясь в заплаканное лицо девушки.

– Детей-то… детей… ради Бога… нищими… не… не… пускайте…

Нелли всхлипнула и отбежала.

– Спаси тебя Бог! – медленно повторила старуха, глядя ей вслед и широко крестясь.

Литовцев пошёл навстречу девушке, взял её за руку и подвёл к трупу, уже покрытому рогожей.

Они были одни, никто не видел их. Лили внимательно слушала горячий спор Вроцкого со следователем.

– Вот, – тихо, взволнованно заговорил Литовцев, – перед тобой трагический финал простой серенькой истории, называемой жизнью… Здесь нет эффектов, нет ярких красок. Всё тускло, убого… Это борьба за существование, бессменная, беспощадная, и только… только за право жить впроголодь… Не грандиозная борьба с сильным врагом, а изнурительная, мелочная, с рваной, грязной, испитой старушонкой-нуждой… Ни обеспечения под старость, ни духовных радостей, ни умственных интересов… Кабак – вот отдых, вот единственное развлечение… Много надо уколов, много надо ударов, чтобы победить всевыносливого мужика… Вот этот, перед нами, терпел не год и не два. Это драма, которая тем страшнее, что не кричит о себе, не бросается в глаза… И только подобный внезапный конец заставляет нас остановиться и подумать.

Он провёл рукой по побледневшему лицу. Нелли глядела на него, широко открыв глаза, не узнавая этого лица, не узнавая этого голоса, ловя каждое слово.

– Помни, Нелли, что таких, как он, миллионы на земле… Гляди на него… Не бойся!.. Старайся запомнить эти минуты… Когда тебе будут говорить, что всё это в порядке вещей, не верь!.. Если это правда, то всё, чем люди живы, чем держится мир, – ложь и самообман… Не мирись со счастливой философией себялюбцев и пошляков… Не успокаивай себя выводами науки, статистическими данными, политической экономией… Верь только чувству справедливости, которое громко вопиет в тебе и требует удовлетворения…

Он схватил её руки.

– Нелли… Поняла ли ты меня? Ответь! Девочка ты моя милая! – с каким-то отчаянием вырвалось у него.

Она не могла говорить от волнения, но это и не нужно было теперь… Он прочёл ответ, вглядевшись в её глаза.

– Поезд идёт!.. Поезд! – кричала им Лили.

Инстинктивно они отпрянули от шпал и ждали, прислушиваясь. Земля глухо гудела. Гул поезда, как дыхание бегущего издалека громадного чудовища, нёсся всё ближе, ближе, долетал уже явственно…

Все, бывшие на поляне, как-то разом стихли и повернули головы, глядя туда, где путь делал закругление, пропадая за мрачной, таинственной чащей елей. Заходящее солнце заливало своим блеском поляну и стоявших на ней, и группу понятых, и труп… Но там, между елями, было темно.

В этой мгновенно наступившей тишине было что-то зловещее. Казалось, всем представлялась та минута глухой ночи, когда вот тут, лёжа головой на рельсах, этот мертвец, тогда ещё живой и страждущий, вот также прислушивался к далёкому грохоту и рёву бегущего поезда, который нёс ему смерть…

И как теперь, стояли там стражами на пути эти угрюмые ели и, безмолвные свидетели совершавшейся драмы, глядели бесстрастно, как боролся и гибнул человек.

Из-за деревьев вынырнул паровоз, за ним как кольца громадного змея выползли вагоны, и весь поезд, глухо рыча, помчался мимо поляны, вытягиваясь и сверкая на солнце. С невольным страхом все следили за ним глазами… «Быть может, это тот самый поезд», – подумалось каждому.

– Regardez la mère![14]14
  Посмотри на мать! – фр.


[Закрыть] – крикнула Лили, подбегая к мужу и таща назад на ленте свою моську.

Взъерошенная и потная от волнения, Веста рвалась за паровозом, становилась на задние лапы и хрипела.

Арина вскочила на ноги при первом гуле шедшего поезда. Теперь она стояла спиной к обществу, бессильно уронив руки, и, не сморгнув, как вкопанная всё глядела вслед чудовищу, отнявшему у неё сына… Что думала она?

Жадно, сверкающими глазами все следили за ней… Казалось, жалели, что нельзя заглянуть в эту чужую душу, осязать, как говорится, все её фибры… Лишь понятые, лениво проводив взором поезд, опять понурились и апатично жевали хлеб, по-прежнему сидя на земле.

V

Коляска, выехав в поле, мчалась теперь в город во весь опор. Все были молчаливы, всем было как-то не по себе. Одна Лили болтала без умолку. Она рада, что была там… Она нарочно все подробности подметила… Для писателя важно всё видеть, всё знать. Какие, однако, сильные ощущения даёт вид самоубийцы!.. Этот мозг на шпалах… волосы… Эти скрюченные бурые пальцы…

– Ах, Боже мой!.. Он мне непременно теперь приснится… Знаешь, Поль? Я буду бояться спать.

– Положи с собой моську… Не так страшно!

– Моську?! – негодующе воскликнула Лили. – Oh, que c'est bête!..[15]15
  О, это глупо! – фр.


[Закрыть] Вы совсем уж поглупели, мой милый муж!

Солнце спряталось в тучи, покрывавшие запад.

– Скорей!.. Скорей! – торопила Лили кучера. – Я опоздаю на открытие аллегри… Я не могу манкировать… Я попечительница школы…

У дома она уже позабыла о мертвеце и побежала переодеваться.

– Наташа… Агаша… Живей! – как серебряный колокольчик звенел её голос по всему дому, вызывая озабоченную беготню и суету прислуги.

Через полчаса она выбежала из будуара в бальном туалете, в дорогой накидке на плечах, сверкая красотой, брильянтами и улыбкой, на ходу завёртывая голову в кружево, которое Наташа озабоченно набросила ей на плечи.

У Вроцкого сердце ёкнуло, когда он увидал Лили в этом туалете.

– Vous êtes agaçante… Vous êtes adorable[16]16
  Вы соблазнительны… Вы очаровательны – фр.


[Закрыть], – шептал он, подсаживая Лили в карету и страстно сжимая её локоть.

И сам он не знал в эту минуту, в какую из сестёр он влюблён больше.

– А вы, Жорж, следом за мной, с Нелли… Она будет копаться, по обыкновению… Да ей и не к спеху… Я вам пришлю карету… Мне вас некогда ждать!.. Sans adieux![17]17
  Без прощаний! – фр.


[Закрыть]

Лили небрежно кивнула головкой, и карета загрохотала, увозя попечительницу.

Вроцкий с четверть часа побегал по зале, возбуждённо крутя усы, потом пошёл переодеться во фрачную пару. Когда он явился к Литовцевым (жил он от них в двух шагах, на той же улице), чары Лили уже побледнели… Вроцкий решил вернуться к своей «чистой любви», как мысленно он называл Нелли… К тому же, он никогда не забывал, что с «чистой» любовью сопряжены для него и материальные выгоды.

– Анна Николавна… Вы готовы? – спросил Вроцкий через дверь, останавливаясь у комнаты Нелли.

Ему никто не ответил. Он заглянул в скважину замка. В комнате было темно.

– Анна Николавна, – повторил Вроцкий, нежно понижая голос.

До слуха его донеслись глухие, сдавленные рыдания.

– Отворите, Нелли! – крикнул Вроцкий, как власть имеющий, гремя замком. – Я здесь. C'est moi![18]18
  Это я! – фр.


[Закрыть] Ваш Жорж…

– Уйдите… Оставьте! – расслышал он с трудом вымученные фразы.

«Так и знал!.. Это месть Елизаветы Николавны… Она проболталась о моём ухаживании, а Нелли ревнует… Как бы вправду не entre deux chaises par terre![19]19
  не упасть между двух стульев на пол! – фр.


[Закрыть]»

Растерянный Жорж обернулся и очутился перед Литовцевым.

И Господь его знает, откуда он только взялся, да ещё в эту минуту!.. Жоржу даже жутко стало, когда он вгляделся в лицо доктора. Оно было темнее ночи.

– Плачет… – кинул Жорж Литовцеву.

К великому изумлению Вроцкого, у этого чудака-доктора глаза сверкнули радостью. Вот уж всё-то не по-людски!

– Пусть плачет!.. Пусть!.. Тем лучше… Хорошие это слёзы… И не вам её утешить…

– Но почему же?.. Позвольте… Она ошибается, – испуганно перебил Жорж, забывший в эту минуту обо всём на свете, кроме того, что Нелли может ускользнуть из его рук. – Поверьте, что моя любовь совершенно искренна…

– В этом я не смею сомневаться, – дерзко усмехнулся Литовцев и посмотрел на Вроцкого с такой откровенной ненавистью, что тот потерял окончательно почву под ногами.

– Помилуйте!.. Это нелепо даже… Мало ли за кем наш брат-холостяк ухаживает! – он вдруг испуганно осёкся. – А главное – и оправданий моих не хочет выслушать… Будьте моим адвокатом, Павел Александрыч… У меня честные намерения…

Лицо Литовцева опять потемнело.

– О, это меня не касается! Я сватом быть не берусь… Скажите всё сами завтра… А теперь… оставьте её, Вроцкий!.. Вы не поймёте её слёз.

– Но почему же? Позвольте… это слишком…

– Почему? – перебил Литовцев, круто оборачиваясь, и на бледных щеках его вдруг зажглись два ярких пятна.

– Слушайте, Вроцкий… Знаете, кто плачет там, в розовой комнатке? Прежней Нелли, наивной, бесстрастной девочки, теперь уже нет… Это плачет проснувшаяся мысль… Это плачет богатая женская душа, рвущаяся к свету, к правде… Кто знает?.. Пройдёт лет пять-шесть, и это милое дитя забудет свой чудный порыв… Полюбит пошляка… Кто знает?.. Научится сплетничать, лицемерить, лгать, холодно пройдёт мимо чужого горя… Или озлобится от личных неудач… И сердце её сожмётся и засохнет от жизненного холода… Так пусть же плачет она теперь!.. Хорошие эти минуты… Быть может, лучшие в её жизни!