Текст книги "Московский душегуб"

Губин подергал старика за бороду:

– Оставь шуточки для праздника, дед. Сегодня других дел полно.

* * *

Ехать им предстояло до Калуги и немного подальше, но главное – благополучно пересечь Минское шоссе.

Тронулись объездной дорогой на юго-запад и уже через пять минут наткнулись на милицейский дозор: две машины с мигалками и много вооруженных людей в форме. Только тут Губин вспомнил о своей поразительной оплошности: люгер невинно дремал в бардачке. Однако обошлось: доверенность на машину была в порядке, как и водительское удостоверение, да и вид опрятного старика, сопевшего на заднем сиденье, внушал доверие.

К тому же улыбающаяся красивая девица натурально была очарована строгим майором, командующим дозором.

– Аида с нами, господин милиционер, – прощебетала она беззаботно. – С этими чурбанами поговорить не о чем.

Все же Губину велели выйти и открыть багажник.

Там лежали запаска и разное тряпье.

– Куда едете? – спросил майор.

– Старикана везу в больницу, – и потише добавил:

– Боюсь, загнется по дороге.

– Что с ним?

– Черт его знает! Всю ночь верещал как резаный.

Чего-то с брюхом. Да ему же сто лет в обед.

– Откуда едете?

– Из Семеновки.

– Выстрелов не слыхали?

– Каких выстрелов?

– Ладно, отправляйся. Спасай долгожителя.

Таня через стекло послала майору воздушный поцелуй.

– Какая она у тебя озорная, – позавидовал Кузьма Кузьмич, когда отъехали. – Поблядушка, что ли?

Таня к нему обернулась:

– Дедушка, как вам не стыдно!

– У тебя что с плечом-то, шалунья?

– Миша прокусил, когда насильничал.

– Бона как! Ну ничего, терпи. Бабка Таисья подлечит.

Вскоре дед задремал, укрывшись бородой. Таня курила, мечтательно глядя перед собой. Машина весело летела через солнечный день по Калужскому шоссе, подминая под себя пузырящийся асфальт.

– Миш, а ты кто по профессии? Ну, по нормальной профессии?

– Программист… А ты?

– Я думала – ты из военных… А я никто, пустое место. Из пеленок – в дамки. Глупо, да?

– Печальный случай, – Губин обогнал чернокрылую "волгу".

– Миша, ты ничего не заметил?

– Куришь много.

– Нет, не это… Первый раз говорим с тобой по-человечески. Что бы это значило?

* * *

…Таня вспомнила, как это было. Она была сопливой девчонкой и училась в седьмом классе. У нее была чудесная мама, хлопотливая, умная, – но любящая всех мужчин на свете, ни перед одним не могла устоять. Кто на нее заглядывался, тот и брал. Всех мужчин, кому понравилась, она вела в дом и незамедлительно укладывала в постель. Иные даже не успевали осушить положенный для любви шкалик. Таня прощала мамочке забавную житейскую слабость. В их забытом Богом поселке, где жили шахтеры и уголовники, мамочку звали не иначе как Люська-оторва или Люська-проститутка, но девочка знала, что бедная женщина никакая не проститутка, а всего лишь смирная домашняя квочка с голубоватым от постоянного любовного томления лицом.

Она не была вольна в своей судьбе, как не вольна текущая река повернуться вспять. Разумеется, некоторые из гостей, особенно спьяну, обращали внимание на пухленькую дочку своей подружки и пытались быстренько попользоваться ею. Но на этом обжигались. Девочка была скора на руку, и коли подвертывался кипяток на плите, не раздумывая, выплескивала его в морду ухажера, а коли в пальцах оказывался тесак для мясной разделки, с озорным смехом норовила выпустить кишки галантному гостю. Мужчины с опаской отступали, когда натыкались на разъяренную вакханку, и только жаловались матушке, что у нее не дочь, а исчадие ада, совершенно неуместное в мирском обиходе, где так много улыбок, радости и счастья. Уже в ту пору Таня научилась относиться к мужчинам так, как они того заслуживают: прохиндеи, похотливые самцы, полулюди. Но это свое знание она не сумела передать матери, неприхотливой жрице любви, искренне верящей в то, что бесконечные оргастические судороги служат добродетели ничуть не хуже, чем умерщвление плоти. Вскоре зачастил к ним некий приезжий с Сахалина, совсем уж мерзопакостный. У него были оловянные глаза, глиняный череп, и во время любовных упражнений он хохотал как оглашенный. У него была кличка Борик-хуторянин.

Неведомо на каком хуторе он обретался дотоле, но в их тихом рабочем поселке обосновался, как султан. Его боялись женщины, дети и даже мужчины, расконвоированные после многих лет заточения. Он был по-обезьяньи волосат и неустрашим. Его несколько раз пытались укокошить, но об его череп, хотя и слепленный из глины, ломались, не причиняя вреда, древесные стволы, а подручные инструменты, вроде ножей, топоров и вил, он перекусывал гнилыми зубами, как спички. С первого захода в дом он положил глаз на светленькую девочку и долго сосал толстый палец, изучая ее оловянным взглядом. Борик не скрывал своих намерений. Перед тем как удалиться с матерью в комнату для совершения ритуального брачного обряда, он выпивал из горлышка единым духом поллитру водки и счавкивал горшок щей.

При этом обязательно приоткрывал для трепещущей от отвращения девочки завесу будущего.

– Скоро буду ломать тебе целку, малявка! Готовься и жди.

Таня предупреждала:

– Прогони его, мама! Разве не видишь, какой он?

Он принесет нам горе.

Но несчастная жрица любви была заколдована непомерной мужицкой силой Борика-хуторянина и угадывала в нем черты прекрасного рыцаря, одинокого скитальца.

– Он с виду только грубый и злобный, – уверяла мать, светясь жертвенной тоской. – На самом деле Борик мухи не обидит.

Настал день, знойный и черный, когда добрый Борик-хуторянин наведался в отсутствие матери. Таня кропала уроки на кухне. Против обыкновения гость был серьезен и сосредоточен, печально заметил:

– Пора, малявка!

– Что – пора? Мама скоро придет, – Таня побледнела от страха. Борик взял ее на руки и отнес на мамину постель. Сдернул юбчонку, аккуратно приспустил трусишки и уже начал сипло похохатывать, но девочка изловчилась и вонзила в мохнатое брюхо маникюрные ножницы. Там они и повисли, раскачиваясь на жестких волосиках. Борик удивился, вынул ножницы из брюха и зачем-то их понюхал и лизнул. Воспользовавшись его задумчивостью, девочка соскользнула с кровати и шмыгнула к входной двери, но там он ее настиг.

Схватил за худенькие плечи, поднял и швырнул о стенку. Потом пинками закатил обратно в комнату. Таня долго не теряла сознание и сквозь кровавую муть успела разглядеть надвигающийся на нее чудовищный, в сиреневых прожилках, глиняный оскал.

Очнулась в больничной палате, где провела скучную, безысходную неделю, не желая ни умирать, ни пробуждаться. Боли постепенно утихли, но хрупкий душевный клапан был в ней поврежден. Домой из больницы она не вернулась, ударилась в бега…

* * *

Под самой Калугой Кузьма Кузьмич проснулся и грозно спросил:

– Где мы?! Куда нас черт занес?

Губин заново все ему растолковал: дескать, Таня его родственница и надо ее определить на постой денька на три-четыре. Разумеется, за ночлег выйдет особая плата, как за гостиницу. Старик вдруг заартачился и велел везти его обратно домой, где у него некормленые собаки и сожительница Матрена. Пришлось Губину напомнить, что они не на прогулке, а выполняют деликатное поручение хозяина, причем тоже за отдельное вознаграждение.

До деревни Опеково добрались в сумерках, плутали часа два проселками, пока Кузьма Кузьмич приходил в соображение. Таню на ухабах совсем разморило, она жалобно охала и умоляла выкинуть ее на обочину. Деревня открылась перед ними двумя рядками хилых изб да блестящими проплешинами прудов, раскиданных там и тут по травяному настилу. Странное сухое безмолвие царило здесь, словно помыкавшись по непролази, они выбрались в сопредельное государство, откуда указом президента начисто вымело живой дух. По заросшей бурьяном улочке подкатили к серой избе, свесившейся особняком на взгорке, не встретя на пути ни одного человека.

Навстречу из дома спустилась старая женщина в сером шерстяном платке, замотанная до бровей. Опираясь на клюку, долго, молча разглядывала нежданный гостей, не произнося ни слова, с выражением глубокой думы на худеньком бледном лице. Наконец негромко спросила:

– Кузьма, ты, что ли?

Старик подошел к ней и обнял. Это была трогательная сцена, от нее веяло иными, более счастливыми временами. Кузьма Кузьмич нежно поглаживал старухину голову, сминая платок, жалостно приговаривая:

– Таисья, надо же, Таисья, дурочка!

А женщина, запутавшись в его бороде, вздрагивала плечами и хныкала.

Потом они отстранились друг от друга и заулыбались.

– Маленько постарела, греховодница, – буркнул Кузьма Кузьмич.

– Да и ты не помолодел, старый бродяга.

Через час все четверо сидели за накрытым столом в опрятной светелке. По дороге, в каком-то безымянном селении Губин заскочил в магазин и набрал полную сумку еды и питья. Таисья Филипповна только очарованно ойкала, когда он выкладывал на стол нарядные заморские жестянки, палки копченой колбасы, оковалок сыра и бутылки. Со своей стороны хозяйка тоже не ударила в грязь лицом и подала к пиру чугунок разваристой белой картошки и большую глиняную миску с солеными огурцами.

Все, кроме Губина, который собирался попозже ехать в Москву, причастились водочкой и сладким иноземным вином, закусили неслыханными лакомствами и пришли в счастливое расположение случайного застолья. Разговор вели в основном старики, Таня клевала носом, а Губин никак не мог толком осмыслить, где очутился. Уж чересчур разителен был контраст этого призрачного сидения под тусклой деревенской "лампочкой Ильича" со всем тем, как он жил последние годы.

Из слов Таисьи Филипповны постепенно выяснилось, что жить в деревне стало несравнимо лучше и свободнее, чем в прежние времена, потому что никто теперь не бесится с жиру. Ослабшие околели прошлой зимой, кто порезвее, помоложе разбрелись в разные стороны, и ныне, надо полагать, в деревне Опеково установился истинный рай, когда никто не догадывается, что принесет завтрашний день, и не заботится об этом. Духарил, правда, с той Пасхи какой-то лихой человек, прозывавший себя фермером, баламутил вымирающих жителей, но по декабрю и сам угорел в кленовой баньке, которую собственноручно сколотил себе на утеху. Прибрал Господь ухаря. Фермер был последним, кто наводил на мирян ужас, и после его отбытия установилась в деревне окончательная благодать.

– Даже не понимаю, как ты нас обнаружил, Кузьма, – подивилась Таисья, с удовольствием прихлебывая из чашки янтарный португальский портвейн. – Мы же тут как в лесу, ни с кем не общаемся.

– Ну уж так-то? – усомнился старик. – Положим, почта в Опеково ходит и телик фурычиг. Это и есть натуральная связь с подлунным миром.

– Вот и нет, – задорно поправила Таисья. – Почту весной прикрыли, – что ей у нас делать-то? Газеты не берем, дорогие больно, писем некому писать. А телевизор просто так остался, для красоты.

– Не работает, что ли?

– Может, и работает, да не для нас. Мы в ихних передачах ничего не смыслим.

– Ну почему же, – солидно возразил Кузьма Кузьмич, – есть хорошие передачи, к примеру, "Просто Мария". Я сам, бывает, расслаблюсь от трудов праведных, погляжу одним глазком, какие там проблемы в их зарубежной жизни. Любопытно другое – чем вы тут кормитесь в годину бедствий?

– Земля кормит, воровать негде.

Надо заметить, старик со старухой в какой-то момент вовсе перестали обращать внимание на молодых гостей и исключительно между собой вели задушевную беседу.

– Вот что, братцы, – прервал тихий праздник Губин. – Мне пора собираться, а надо бы Таню перевязать да спать ее уложить.

Кузьма Кузьмич пробурчал:

– Куда спешить, коли ночь на дворе. Оставайся, утром вместе поедем.

Таисья Филипповна сразу пригорюнилась:

– Ты-то куда навострился, Кузьма? Я-то чаяла, насовсем воротился. Может, неча за морем счастья искать?

Старик окинул подругу презрительным взглядом:

– Молчи уж, кадушка деревенская. Не хватало с вами тут в земле зарыться.

– Господи, да сколь можно шляться! Уж не такой молодой ты, Кузя.

– Молодой или нет, на печку с вами не полезу, Сокрушенно покачивая головой, Таисья повела Таню в закуток, где была отгорожена лежанка. Вскоре оттуда послышались причитания. Таисья вышла из-за перегородки, попеняла Губину:

– До чего девку довел, парень! Рази можно.

Пошла на кухню готовить снадобье и Кузьму поманила с собой. Губин остался за столом один. Темное окошко, затороченное белым холстом, тиканье часов с кукушкой, первобытная колдовская тишина. Чудная мысль пришла в голову: не достиг ли он предела, за которым ничего больше не будет? Ощущение было сродни медитации. Отсюда, из глухой, ночной прогалины, невероятным казалось, что днем был бой у песчаных карьеров, была погоня и два трупа раскорячились на разбитой колее. Не верилось и в то, что всего лишь в ста километрах раскинулся гигантский город, скопище призраков, где люди большей частью оборотились в хищников с окровавленными клыками, занятых хутчайшим пищеварительным процессом, перевариванием своих обнищавших собратьев: город пещерного бреда, где инстинкт выживания возведен в желанную норму жизни…

– Миша, Мишенька! – детским голоском позвала Таня из-за занавески. Губин поморщился, но пошел к ней. Голая до пояса, с посиневшим восковым плечом, с потухшими очами, она, казалось, постарела лет на двадцать. Синюшная бледность наползла на впалые щеки.

– Мишенька, если сейчас уедешь, я умру.

– Не умрешь, Таисья подлечит.

– Миша, правда умру!

– Это было бы слишком просто. Я думаю, еще покуролесишь.

– Миша, поцелуй меня!

Он прикоснулся губами к прохладному, влажному лбу. С неожиданной силой она обвила его шею здоровой рукой.

– Мишка, что же нам делать? – шепнула в ухо.

Губин еле вырвался, все же стараясь не причинять ей боль.

– Ты о чем?

– Мы любим друг друга, дорогой мой! Но ты никогда мне не поверишь, – Во что я должен поверить?

– Я другая, Мишенька. Утром проснулась другая.

Мне не страшно умирать, жить страшно.

Посиневшая, истрепанная, растерзанная, с вечной ложью на устах, она все равно была ему желанна.

– Другой ты будешь в гробу, – сказал он. – Да и то непохоже.

Слезы текли по ее щекам.

– Прошу тебя, любимый, останься на ночь! Только на одну. Прошу тебя!

– Останусь, – буркнул Губин. – Не ной, ради Бога.

Таисья Филипповна принесла тазик горячей воды и склянку с какой-то черной мазью.

– Кыш, кыш отсюда, женишок, – прогнала Губина. – Ты свое дело сделал, не уберег красну девицу.

За столом одиноко сутулился над рюмкой Кузьма Кузьмич.

– Ну какую с ними кашу сваришь, с деревенскими оглоблями, – пожаловался Губину. – Как уперлись сызмалу носом в кучу навоза, так и разогнуться некогда.

Какую жизнь они видели? Но беда не в этом. Им ниче и не надобно, кроме навозной кучи да вот этого курного домишки. Им даже телик лень глядеть. Ох, пустые людишки, пустые! Рази с такими-то сладишь обновленную Россию?

Губин не удержался, съязвил:

– Ты, дедушка, выходит, на песчаном карьере разогнулся?

Старик недобро зыркнул глазами:

– Ты, парень, моих забот не ведаешь. Ваше дело молодое, озорное: бей в лоб, пуляй в спину. Вы-то, пожалуй, похуже будете, чем несчастные старухи.

Заинтересованный, Губин подлил в чашку остывшего чая.

– Просвети, пожалуйста, молодого дурака.

– Навряд ли поймешь.

– Почему?

– Порчу на вас напустили. По научному понятию – закодировали. У вас теперь все шестеренки крутятся в одну сторону: деньги, деньги, деньги. Ты парень смышленый, но и с тобой не о чем говорить, коли у тебя карманы от денег топырятся.

– Смотри как получается, дедушка, – улыбнулся Губин. – Со мной тебе не о чем говорить, как бессребренику. Таисья Филипповна тебя тоже не устраивает, потому что в навозе зарылась. Кто же у тебя остается равный собеседник?

Старик почмокал губами и опрокинул заждавшуюся стопку.

– Верно подметил, сынок, очень верно. Собеседников почти не осталось. О том шибко печалюсь. События чересчур круто повернулись. Сегодня собака больше понимает, чем русский человек. Чистоган вышиб людям последние мозги. Но это временная беда. Зрячих-то всегда было немного по сравнению со слепыми. Но ихними усилиями бережется тайна бытия.

– В чем же эта тайна?

Кузьма Кузьмич глядел с веселым прищуром, и поразительно было, как он вдруг зажегся.

– Хотя бы в том, сынок, как тебя мутит. Ты над стариком посмеиваешься, а все равно спрашиваешь, интересуешься. Червь сомнения тебя точит. Выходит, не совсем пропащий. Даст Бог, и спасешься. Не до конца душу продал. Вот она и тайна. Дьявол тебя полонил, искорежил, а ты все одним глазком в поднебесье тянешься. Как же не тайна, еще какая тайна! Все у тебя, допустим, имеется: деньги, почет, красавицы писаные с простреленной грудью, а покоя нету. Почему? Я тебе ответа не дам, ты сам его найди.

Попозже Губин вышел из дома, чтобы подогнать машину поближе к крыльцу. И сразу оторопел от могильной сладкой тишины. Деревеньку не видно: ни в одном окошке ни огонька, зато звездное небо и иссиня-сумеречное земное пространство надвинулись тяжелым, черным столбом. Словно в ухо дохнул незримый великан.

Губин почуял, как коленки подогнулись под грузом нежных великаньих лап. Еле-еле добрел до машины, вскарабкался на сиденье и включил движок. Но тут же и вырубил затрясшуюся жестянку. Куда ехать, зачем? – все глупо, нелепо, тошно. Перебрался на заднее сиденье, кое-как, скорчась, улегся – и уснул. Спал недолго, показалось, не больше минуты, но отдохнул изрядно, из машины вылез бодрый, точно Иванушка из бочки с кипятком.

Старики при свечке беседовали на кухоньке, склонясь друг к дружке головами. Таисья Филипповна его окликнула:

– На полу тебе постелила, Миша. Ничего?

– Ничего, спасибо, – он прошлепал в закуток. Тут тоже теплился свечной огарок, и Таня, укрытая одеялом до кончика носа, сияла недреманными очами.

– Не обманул, любимый! Ложись рядышком, места хватит.

– Зачем я с тобой лягу, с калекой?

– У меня плечико раненое, все остальное цело.

– Головенка у тебя раненая, причем давно.

– Миша, обними меня – вместе уснем. Я так хочу, чтобы нам приснился общий сон. Вот увидишь, во сне будет лучше, чем наяву.

Ее слова, беспомощные, зыбкие, обволакивали, точно вата, и, не вполне сознавая, что делает, он послушно разделся, подвинул Таню к стенке и прилег, прикрыв ноги одеялом.

– От тебя дегтем воняет, как из конюшни.

Таня счастливо засмеялась:

– Бабушка мазью всю измазала. Хорошая мазь, крепкая, горькая, со змеиным ядом.

– Ты что же, ее лизала?

– Ага, попробовала. А сейчас тебя лизну. Покажу, какая я калека.

– Не дури, – попросил он, – а то уйду.

Они действительно вместе уснули, но общего сна не увидели.

Глава 20

В понедельник вечером Настя не вернулась домой.

За разъяснениями Алеша обратился к Вдовкину, но тот ничего не знал.

– Она тебе ничего не сказала? – не поверил Алеша.

Вдовкин был хотя и трезв, но как раз собирался опохмелиться после дневного отдыха. Он сидел на кухне возле любимого холодильника и уже потянулся было к дверце.

– Почему она должна передо мной отчитываться?

– Вы же друзья. А я ей кто?

Вдовкин все же достал из холодильника бутылку пива, откупорил консервным ножом, налил стаканчик и выпил, прикрыв глаза как бы в изнеможении. Ему было неуютно от тяжелого, пристального Алешиного взгляда.

– Чего гадать, – сказал он. – Надо искать. Который сейчас час?

– Половина двенадцатого… Женя, если хитришь… – Договаривать Алеша не стал. Вскоре явился парень, который днем сопровождал Настю. Это был крепкий смышленый человек лет тридцати, один из лучших губинских боевиков – Мика Золотарев. Алеша беседовал с ним в присутствии Вдовкина.

– Ну-ка, Мика, повтори еще раз, как ее потерял?

Дело было так. Из дома Настя поехала на кафедру, где пробыла минут сорок. Потом завернула в благотворительный комитет и там пообедала. Мика Золотарев, как положено, вел наружное наблюдение, не выходя из машины. Настя путешествовала по городу в своем двухместном "фольксвагене". Из комитета отправилась в Центр и припарковалась на Петровке, в очень неудобном месте. Мика на своем "жигуленке" приткнулся сзади. Настя подошла к нему и попросила зажигалку.

– Зачем ей зажигалка? – перебил Алеша. – Она же не курит.

– Этого не знаю, шеф, – улыбнулся Мика смущенно.

Настя сказала, что заглянет в Пассаж ненадолго.

Спустя ровно час Мика, следуя инструкции, вызвал подкрепление, и вдвоем с Костей Шмаровым они прочесали магазин сверху донизу, на что ушло довольно много времени. Затем он попытался связаться с Губиным, но это ему не удалось.

– Тогда позвонил вам, Алексей Петрович…

– Заметил что-нибудь подозрительное?

– Ничего.

Вдовкин уже перешел с пива на водку, настругав на закуску мороженой семги. Предложил выпить за компанию и Мике с Алешей.

– Конечно, выпей, – благодушно заметил Алеша охраннику. – Когда еще придется. Если за сутки Настя не отыщется, я тебя, приятель, собственноручно пристрелю.

Мика побледнел, но стакан принял с благодарностью. Выпив, попросил разрешения удалиться.

– Землю носом рой, – напутствовал его Алеша.

– Найдем, шеф, не сомневайтесь. Женщина не иголка.

Когда он ушел, Алеша пожаловался Вдовкину:

– Платишь им, а толку чуть. Потому что совести нету ни у кого. Ты как считаешь?

– Выпей, не сходи с ума.

С полчаса Алеша разыскивал Губина, но тщетно. Тот как в воду канул. Вдруг в одну минуту мир опустел.

– Женя, она правда ничего не говорила?

Вдовкин выпил уже почти бутылку. Глубокомысленно объявил:

– Надобно обзвонить больницы. Или заявить в милицию.

Михайлов набрал номер Башлыкова:

– Настя куда-то пропала. Не знаешь, где она?

Башлыков ответил после долгой паузы:

– Такое – первый раз?

– Да.

Оба думали об одном и том же. У Благовестова разведка налажена не хуже, чем в КГБ. Нанести превентивный удар в самый неожиданный момент – это его почерк.

Башлыков прогудел в трубку:

– Если это Елизар, то должны на тебя выйти, выставить какие-то условия.

– Пока маринуют.

– Ночью или утром позвонят. Жди. Я отработаю сыскные варианты.

– Будь добр, Гриша!

– Губин чем занят?

– Губин тоже исчез.

– Как исчез?

– Друзья всегда исчезают, когда нужны. Прячутся в норе и оттуда подглядывают.

– Жди, – повторил Башлыков. – Преждевременно не паникуй.

– Если до завтра не прояснится, копнем Елизара.

Опять Башлыков молчал дольше, чем позволяли приличия.

– Остынь немного, Алеша. Здесь горячку пороть нельзя. Ты же понимаешь.

Алеша посмотрел на трубку, встретился взглядом с растерянным Вдовкиным.

– Башлыков?

– Да.

– Завтра сыграем Елизару отходняк.

– Хорошо. Завтра так завтра.

Больше звонить было некуда, и Алеша выпил водки.

– Женя, чего тебя давно хочу спросить. Ты насовсем к нам переселился? Или у тебя есть своя квартира?

– Хочешь, чтобы я ушел?

– Ни в коем случае. Я к тебе привык. И Настя к тебе привыкла. Это я так, к слову.

– Настя найдется. Ей-Богу, найдется. Я чувствую.

– Ты прав. Куда ей деться в Москве. Это же не джунгли какие-нибудь. Ну что, пойдем спать?

– Может, покушаешь чего?

– Это ты ешь. Вон отощал совсем. Все же надо тебе потихоньку завязывать с пьянкой.

– В одном стакане водки столько же калорий, как в килограмме мяса, – сказал Вдовкин.

– Ну-ну…

В спальне ее тоже не было, хотя Алеша заглянул во все углы. Но когда разделся, откинул одеяло, увидел около подушки лист бумаги, исписанный каллиграфическим почерком. В письме было написано вот что: "Дорогой мой! Мы обо многом переговорили с тобой за эти три года, но иногда мне кажется, ты ни разу меня не выслушал. Нет заповеди, которую ты не нарушал бы ежедневно, и нет числа молитвам, которые я возносила Спасителю, умоляя наставить бедного грешника на путь истинный. Увы, Господь не внял моим просьбам.

Значит, так надо. Значит, Зверь, овладевший твоим естеством, слишком силен и еще не насытился; а тот истинный "ты", которого знаю только я, по-прежнему смиренно ждет своего часа. Этот час, я верю, рано или поздно наступит, но в светлый миг перевоплощения меня уже не будет рядом. Излишне говорить, как я люблю тебя, ты сам прекрасно знаешь. И сейчас, когда пишу эти строки, плачу от любви и жалости к тебе, единственный мой! Как безмерно одинок ты в этом мире и за чьи прошлые грехи должен нести крест, даже не осознаваемый тобою? Но я ушла, мой милый! Оказывается, есть долг превыше долга земной любви, и я его исполню. Не ищи меня, Алеша. Я не бросила тебя, не изменила, я всегда с тобой и вернусь к тебе в положенный срок. Не говорю – прощай! До свидания, родной мой! Твоя Настя".

Прочитав послание, Алеша снова надел штаны, вернулся на кухню, где задумчивый Вдовкин угрюмо горбился над початой бутылкой.

– На, читай! – Алеша уселся напротив и плеснул себе водки. Вдовкин пробежал глазами первые строчки и отложил письмо:

– Но это же не мне.

– Читай, прошу тебя!

Вдовкин обиженно засопел, водрузил на нос очки и внимательно прочитал записку от начала до конца.

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросил Алеша.

– В каком смысле?

– Может, фальшивка? Не могла же Настя сочинить весь этот бред.

– Но почерк ее?

– Откуда я знаю, чей почерк.

Алеша выглядел чересчур рассеянным, и это насторожило Вдовкина.

– Чем-то ты ее растревожил, – сказал он.

– Растревожил? Еще бы, конечно, растревожил.

Она же беременная.

– Тогда все понятно, – обрадовался Вдовкин. Наспех добавил водки в стакан и, чокнувшись с Алешей, выпил. представил, как она уткнулась взглядом в пол, чтобы не смотреть на трубку, откуда ворвался в ее хрупкое убежище ненавистный голос.

– Извини, что разбудил, – приветливо сказал Алеша. – Но дельце безотлагательное.

– Слушаю вас, Алексей Петрович.

– Ты сама-то как? Все играешь на скрипке?

– Да, играю, спасибо. Вы лучше скажите про дельце. Что-нибудь с Настей случилось?

– Нет, ничего не случилось. А что с ней может случиться? Кстати, ты не знаешь, где она?

Тина помедлила с ответом, и он прямо воочию ощутил, как вращаются в ее прелестной головке ехидные шурупчики.

– Алексей Петрович! – твердо, не пискляво, видно, окончательно проснулась. – Что с Настей? Почему вы меня о ней спрашиваете?

Не скажет, огорчился Алеша. Даже если что-нибудь знает, не скажет. Проклятая маленькая ханжа. Да что Тина! Никто ему не скажет про Настю ничего путного, пока он сам не поймает ее за подол.

– Тина, деточка, давай на минутку забудем, как ты ко мне относишься. У меня неприятность. Настя куда-то пропала. Помоги ее найти.

– Пропала? Как это пропала?

– Да вот так. Оставила какую-то дикую записку и сбежала. Вполне возможно, с молодым, красивым поручиком.

Тина вздохнула, и Алеша догадался, что за этим последует. Так и вышло. На том конце провода народился суровый, непререкаемый судья, невменяемый, как все судьи на свете.

– Значит, все-таки довели?! Что ж, неудивительно… Незадачливая моя подружка – Тина неожиданно всхлипнула. – Признайтесь, вы убили ее, Алексей Петрович?

Алеша ляпнул лишнее:

– Чем это я ее, по-твоему, довел?

– Как раз вот этим.

– Чем – этим? Тина, соберись, пожалуйста, с мыслями. Ты же не с композитором разговариваешь.

– Отлично понимаю, с кем разговариваю, – вспылила девица. – Хотите, расскажу, как мы поссорились с Настей? Единственный раз в жизни поссорились. Хотите знать почему?

– Наверное, Настя ноты запачкала?

– Когда я узнала, что она собирается за вас замуж, я высказала ей все, что думаю по этому поводу. Хотите знать, что я сказала?

Алеша терял терпение:

– Тина, дорогая, хоть раз постарайся быть нормальной. У меня пропала жена. Она и тебе дорога. Помоги ее найти. Хоть где она может быть, подумай!

– Я рада за нее, – холодно ответила Тина. – Наконец-то она решилась.

Алеша молча повесил трубку.

Вдовкин ночью перетащил оттоманку под вешалку.

Это было одно из его излюбленных мест, где он чувствовал себя изолированным от мира. Алеша слегка потряс его за плечо:

– Слышь, солдатик! Я поеду, а ты никуда не уходи, будь на связи. Да ты спишь, что ли?

– Нет, – глухо отозвался Вдовкин. – Я думаю.

– И чего надумал?

– Настя правильно ушла. Чего она хорошего видит в этом логове? Тут даже поспать нельзя, всегда какой-нибудь хам разбудит.

Алеша поехал в психушку, где горе мыкала Мария Филатовна, Настина матушка. Он ночью прикинул, что если Настя отлучилась надолго, то матушки никак не минует. Обязательно заглянет попрощаться.

Небольшая частная клиника располагалась неподалеку от Люберец, окруженная дубовой рощицей и высоким забором. Этакое престижное, чрезвычайно дорогое заведение для "новых русских", успевших сбрендить.

Живописный дом с мезонином, где немногочисленные пациенты за оплату в твердой валюте получали все; что душа пожелает, кроме здоровья.

Несмотря на ранний час – около девяти, – директор бодрствовал в своем кабинете на втором этаже и встретил Михайлова так, словно именно его тщетно дожидался все последние годы. Павел Павлович Вершинин, ретивый питомец Института им. Сербского, высокий, средних лет мужчина, одетый с иголочки, в накрахмаленном, ослепительно свежем халате и с умным, печальным лицом великомученика, был неизвестно каким врачом, об этом знали больные, но учтивой повадкой и любезными манерами он вряд ли уступал любому своему коллеге хоть из Калифорнии. Увидя в дверях Михайлова, выскочил из-за стола и затрусил, побежал к нему навстречу, растопыря руки для дружеского объятия:

– Ай-яй-яй, батенька вы мой! Что ж так редко навещаете. Рад, рад чрезмерно!., гм, извините, запамятовал имя-отчество.

Алеша от объятий уклонился:

– У вас тут лечится моя теща, Великанова Мария Филатовна. Хотелось бы узнать, не навещала ли ее вчера дочь? Выясните, будьте добры.

Сбитый с толку его странным тоном, Павел Павлович тем не менее обходительно подхватил его под руку и подвел к окну.

– Какая природа, а?! Благодать какая, а?! Постоишь вот так у окошка часок-другой – и душа, право слово, отмякает. Как вас зовут, дорогой, извините, не расслышал?

Алеша назвался, чувствуя, как его обволакивают, размягчают незримые токи, исходящие от доктора и сонным маревом зависшие в кабинете. Он и не заметил, как очутился в кресле за низеньким столиком, накрытым для кофе, напротив лучезарно улыбающегося Павла Павловича, и рядом суетилась крупнотелая женщина, тоже в белом больничном халате и тоже с отрешенным смеющимся лицом.

– Вот, извольте, свежайшие булочки, – угощал доктор, – Медок, извините, с Алтайских предгорий – лучшее лекарство от неврастении… А это – Кира Семеновна, добрый ангел здешних мест. Кирочка, не будете ли столь любезны организовать уважаемому гостю встречу с его любимой тещей, госпожой Великановой… Кстати, дорогой Алексей Петрович! Почему бы и вам не пройти курсик оздоровительной терапии? Знаете ли, этакую необременительную смазку нервной системы?

– Не надо смазок, – отказался Алеша. – Проводите к теще.

– Проверьте заодно, Кирочка, в бухгалтерии, как там с оплатой, – виновато обернулся к Михайлову. – Знаете ли, благословенные рыночные отношения, никому нельзя доверять. Каждый, знаете ли, так и норовит подлечиться на халяву. А овес-то нынче дорог!