Текст книги "Звоните и приезжайте! Повести для детей"

– Правда победила, – сквозь всхлипы промолвила директриса. Не зная, что победила не правда, а я.

Честно говоря, мне понравилось быть в чине министра. Чтобы на другом конце провода замирали, внимая каждому моему слову. И чтобы стояли навытяжку, чего я не видела, но ощущала на расстоянии. И дыхание подчиненной в трубке тоже стояло навытяжку… Все это оказалось заманчивым!

Отбиваясь от упреков, высокие руководители вздыхают: «Побывали бы в нашей шкуре!» Побывав в их шкуре всего десять минут, я и то поняла, что вылезать из нее не хочется. «Почаще бы представлялась возможность восстанавливать справедливость с помощью трубки, кого-нибудь осчастливливать, а кого-то смело одергивать!» – думалось мне. Впрочем, чтобы одергивать, министр не нуждается в смелости. С министерского места ставить на место других очень просто.

«Привлекательна не сама власть, – молча оправдывалась я, – а то, что она способна помогать, защищать!» Я легонько защищала и свои карьерные склонности.

Когда мы с директрисой праздновали победу, она на миг ликование притормозила:

– А многим, мне кажется, было безразлично, останусь я или уйду.

Безразличные, конечно же, находились… Но я поклялась, что их не было. И задумала продлить директрисино торжество.

Должность ее, напомню, тоже не имеет женского рода, но я этим пренебрегала. На звание министра посягнуть не посмела, а на звание директора посягнула с легкостью. Почему, в конце концов, женщина и в этом случае должна довольствоваться словно бы чужим – мужским – чином!

Ди-рек-три-са… Менее благозвучно, но более самостоятельно!

Мне захотелось, чтобы ближайшие мои подружки разделили с директрисой «праздник возвращения», как сама она назвала сотворенное мною событие.

Бесхитростная, как дитя, она, прослышав о коварных намерениях муниципалитета, поторопилась кое с кем попрощаться – и вся школа узнала, что ее «переводят»… Плохие вести более быстроноги, чем хорошие. Тем паче хотелось, чтобы подружки мои тоже директрису поздравили. Но они принялись увертываться: «Кто-нибудь увидит, услышит… Или она сама разнесет… И все посчитают, что мы подхалимки!»

– Поздравьте ее по телефону. Я знаю домашний номер.

Но подружкам и это не подошло: представилось неудобным, нескромным. Почему промолчать удобно, а промолвить добрые слова неудобно? Они ведь, как и я, к директрисе привыкли и разлучаться с ней не хотели. Снова «чувства на привязи»?

Что ж, тогда я стала названивать их голосами. Уж эти-то голоса подделать для меня было проще простого!

Я поздравляла директрису и от имени тех мальчишек, у коих на почве переходного возраста голоса ломались, то есть звучали тонко, совсем по-девчачьи.

Девчонки перед высокомерными старшеклассниками выламывались, а у мальчишек голоса выламывались (но в ином смысле). У меня же, как у наркоманки (если и это бывает тоже в ином, положительном, смысле!), начиналась ломка, если мне некого было измененным голосом выручать.

Всех, изображенных с поздравлениями по телефону, уведомить об этом не успела. А директриса бросилась якобы звонивших отблагодаривать. Не только в трубку, но и приглашая к себе в кабинет… Сначала я съежилась… А позже узнала, что никто от «спасибо» не отказался. Поздравлять они, значит, стеснялись, а принимать незаслуженные поклоны – нет. И мальчишки переходного возраста восприняли те директрисины «спасибо» как должное. Сколько еще ехидных загадок подкинет мне жизнь?

Пародисты используют умение копировать себе на пользу: концерты, гонорары, аплодисменты. А я пыталась использовать свое умение и на пользу другим… в их личной жизни.

«Как бы еще повстречать человека, кем-то обиженного, чтобы его защитить?» Нет, я никому неприятностей не желаю. Но как же я могу бороться со злом, коли оно от меня уворачивается? Если люди когда-нибудь перестанут нуждаться в помощи, будет прекрасно. Это моя мечта… Но суждено ли ей сбыться?

Бабуля вспоминала – мне на пользу! – не одних только писателей, а и ученых, философов. Некоторые сделались всем известными – но я о них ничего не слышала.

Философ Гельвеций, живший в восемнадцатом веке – припоминала бабуля, – утверждал: «Самая низкая человеческая страсть – это зависть: под ее знаменем шествуют коварство, предательство и интриги».

– Иные завидуют даже покойнику, если его укладывают в богатый, роскошный гроб. – Бабуля поддержала Гельвеция. – А грустнее всего, когда по воле зависти далекими становятся близкие. – Бабулина память не останавливалась. – Однако другой, не менее знаменитый, ученый Геродот, живший, представь себе, задолго до нашей эры, умудрился писать о зависти с юмором: «И все-таки я предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам».

Этими знаниями и цитатами бабуля вооружила меня в связи с тем, что по вине зависти лучшей ее подруге незаконно урезали пенсию и вдобавок обложили ее, пенсионерку, налогами. Я очень обрадовалась…

– Что тебе так понравилось? – удивилась бабуля.

– Поверь, не то, что опять появились доносчики, а то, что нашелся еще один случай их победить!

Завистливые соседи донесли, что пенсионерка привольно зарабатывает… как высококвалифицированная портниха. И что даже юная кинозвезда по прозвищу Смешилка у нее «обшивается». Весь дом, дескать, видел, как я лично (в доносе так и было сказано: лично) отблагодарила пенсионерку за платье, в котором, как было написано, блистала на первом показе фильма и в котором меня несли на руках.

Однако бабулина подруга никого уже не обшивала, так как пальцы ее постепенно сковывались артритом, а глаза плохо видели. Ради меня, а точней, ради бабулиной внучки она невесть как болезни преодолела.

Прощаясь у лифта, я действительно брякнула во весь голос, что премьера наряда состоится на премьере картины, – и цепкие уши доносчиков это услышали. Откланиваясь, я нежно и продолжительно целовала подругу бабули, потому что платье того заслуживало. И потому еще, что наряд она сшила бесплатно… Поцелуи и были единственной платой. Но неожиданно сделались и обвинением.

– Надо немедленно подать в суд и найти адвоката, – сказала бабуля, предпочитающая узаконенные шаги. – Впрочем, зачем искать? У нас в семье имеется свой адвокат…

Но я уже привыкла шагать по-иному.

– Она твоя лучшая подруга со школьных лет?

– Ты это знаешь.

– Так зачем же лучшей подруге предлагать наихудшие варианты? Скажут, что мама защищает ее по знакомству… Адвокат вообще не понадобится! Фактически она из-за меня пострадала – и я сама все исправлю.

Я пообещала так твердо, поскольку вспомнила, что министр социального обеспечения у нас тоже женщина. Одна из всего двух…

Министр то и дело провозглашала по телевидению и радио, что человечность – ведущий принцип ее министерства. Вот пусть и докажет!

– Как называется ваше местное отделение? Я хоть и министр, но забыла… – так начался мой телефонный разговор.

– Социального обеспечения… – подсказал чиновник, полуошалевший от явно министерского голоса.

– И чем ваше социальное обеспечение обеспечивает пенсионеров? Оскорблением, унижением?! Мы с вами наглухо забудем об этом разговоре и никогда (подчеркиваю, никогда!) к нему не вернемся, если вы сегодня же, буквально сейчас же, восстановите в полном объеме законную пенсию и избавите от незаконных налогов… – Были четко названы имя и фамилия лучшей бабулиной подруги. – Не теряйте времени, не оповещайте о моем звонке: стыдно, что министру самому приходится освобождать человека от вашей бесчеловечности. В то время как человечность – ведущий принцип нашего министерства… О чем я вчера очередной раз возвестила по телевидению.

– Я слышал… – отважился пролепетать чиновник.

– Но к сведению пока не приняли!

– Мы незамедлительно, не теряя времени… Я вас заверяю!

Минут через сорок к бабулиной подруге примчался с извинениями не просто чиновник, а сам руководитель местного отделения.

– Как тебе это удалось? – изумилась бабуля.

Она так восхищенно и доверчиво смотрела мне в глаза, что соврать у меня не хватило мужества. И я раскрыла ей тайну…

– Это же авантюра, – одними губами, боясь, что кто-то услышит, проговорила бабуля.

– Это не авантюра, а изобретение! Вынужденное… – возразила я. – Министры так часто высказываются от нашего имени, что я позволила себе высказаться от их имени.

– А если это раскроется?

– Не раскроется! Кто из чиновников осмелится проверять? – повторила я то, о чем уже думала. – Учти, что оба министра распорядились хранить их звонки, как секретные документы. Да и голоса такого начальства подчиненные знают лучше, чем свои собственные. Потому что страшатся их. А у страха не только, как говорится, глаза велики, но и уши тоже.

– А если все-таки…

– Поверь, меня от министров нельзя было отличить!

– Есть фальшивомонетчики, а ты, выходит, фальшивоголосница?

– Ничего похожего! Монеты подделывают для себя, а я подделываю голоса ради других.

Про звонок хозяину адвокатской фирмы я не проговорилась: тогда я обороняла папу, о чем он меня не просил. Я не разрешила себе унизить его даже в глазах бабули.

– Жаль, что у нас в правительстве всего два министра женского пола! – вслух высказалась я.

– Как я понимаю, ты и дальше намерена…

– Если кого-то из дорогих мне людей потребуется выручать. Тебя, например… не дай бог! Нет, тебя я буду выручать собственным голосом. А о том, что женщин на министерских постах так мало, я сожалею.

Правда, были у меня на примете и члены парламента слабого пола. Коим при помощи своего положения и моего голоса несложно будет проявить силу… «Вдруг кто-нибудь из них пригодится!» – надеялась я. И сбылось…

«Цветы жизни» – так говорят о детях. Но для нашей директрисы и настоящие цветы были «цветами жизни». Она их высаживала, лелеяла, поливала из шланга на раздольном пространстве за нашей школой. Я видела, как она даже запах листьев вдыхала. А вслед за ней и мы приучились их лелеять и поливать.

Но однажды я узрела из окна класса, как директриса поливала цветы и листья своими слезами. Нет, она не была плаксой – слезы у нее исторгала только несправедливость. А несправедливостью, по моим наблюдениям, грешит весь род человеческий. Пусть простится и это мое обобщение, если оно чрезмерно…

На школьный сад грубая несправедливость наехала, когда мэрия вознамерилась заменить цветы и деревья платной автостоянкой. Если бы еще бесплатной, а то… Я же вознамерилась сад наш от наезда автомашин уберечь. Голосом депутатки парламента… Депутатка возглавляла комиссию по защите детства и на популярном телеканале уже много лет вела передачу «Берегите детей!».

«Берегите детей!..» Она так грозно провозглашала это с экрана, что я, когда была маленькой, от страха залезала под стол… Пока бабуля не убедила, что никто на меня персонально не нападает.

Затем депутатка непременно и пламенно провозглашала: «Дети – наше будущее!» Этот лозунг выкрикивали сплошь и рядом. Получалось, что дети в настоящем времени не существуют, а появятся лишь в неопределенном грядущем. И там детей опять станут величать будущим! «Когда же им, бедным, повезет хоть ненадолго побывать в настоящем?» – спрашивала я неизвестно кого.

– «Берегите детей!» Я полагала, что мы с вами окрылены этим святым призывом. И с ним в душе трудимся… – так я голосом депутатки начала свое обращение к заместителю мэра, который по должности также отвечал за счастье подрастающего поколения. – Я полагала… Но трагично ошиблась! Вы замыслили отобрать под платную стоянку – страшно произнести! – школьный сад. – Значительные начальники предпочитают значительную тональность. – Дети – то есть наше грядущее! – не в состоянии заплатить за территорию своего сада, а владельцы автомашин заплатить за ту территорию в состоянии. Но в каком же состоянии пребывает нравственность мэрии, если она измеряет нашу главную ценность – детей! – деньгами?! Купюрами… Хочу верить, что вы опомнитесь и откажетесь от столь ошибочного (а вернее, преступного!) намерения.

– Поверьте, я определяю ценности, следуя вашим благородным призывам с трибун и по телевидению… – дрожащим голосом залебезил заместитель мэра, отвечающий за «счастье детей».

– Я приготовилась начать свою очередную телепередачу призывом: «Берегите детей от такой мэрии!» Но если мы с вами пришли к согласию, я воздержусь от намеченного призыва. Включите телевизор и убедитесь!

– Я ни одной вашей передачи не пропустил…

– Что ж, сделаю вид, что никакого договора между нами не было. Потому что для него не было повода… Так должно быть и при наших с вами неизбежных встречах. Словом единым не желаю возвращаться к намечавшейся варварской акции! Будем считать, что мне это приснилось.

– Будем считать…

– Берегите детей! – напоследок вскричала я депутатским голосом. – В ответ сберегу вашу репутацию…

Похоже, я предложила взятку. А он, судя по удовлетворенному дыханию в трубке, ее принял.

– Представь себе, – дней через пять рассказывала я бабуле, – наша святая и наивная директриса разослала благодарственные письма и самому новому мэру, и его заместителю, отвечающему за детское счастье. И муниципальной начальнице!

– Вполне закономерно, но в то же время…

Разослала, не посоветовавшись со мной. Да и почему она должна была советоваться? Я ведь ей не докладывала…

– Директрисе ответили?

– Немедленно! На роскошных бланках. Типографским способом…

– Все откликнулись?

– Все!.. И смысл одинаковый: обещают и впредь так же самоотверженно служить юному поколению.

– Получается, все исправили по собственной инициативе?

– И вообще… ни одно из высокопоставленных лиц не отказалось от незаслуженных благодарностей и похвал. Ни одно! Представляешь? Я думала, что так могли поступить только мои подружки. И мальчишки переходного возраста…

Несколько дней я, Смешилка, не смеялась. А разочарованно покачивала головой и вздыхала.

– Кто тебя так уж расстроил? – озабоченно спросила бабуля.

– Люди.

– Не обижай все человечество… Люди – разные!

Конечно же, разные… Я и сама написала об этом. Бабулины взгляды передались мне по наследству.

Как я несла «бремя славы»

Пишут и говорят, что «бремя славы» очень тяжелое бремя. Удивительно, но оно меня ничуть не обременяло. Наоборот, мне с этой тяжестью стало жить легче. Легче сделалась даже моя походка…

– Уверенней, – уточнила бабуля. – Независимей! Для женщины это куда важнее, чем для мужчины.

– Лишь бы уверенность не превратилась в самоуверенность! – продолжая оборонять меня от меня, добавила мама. Надежда на то, что адвокатские заботы отвлекут ее от воспитательных, не оправдалась. В дневное время фирма нас разлучала, зато вечерами мама наверстывала упущенное.

Ко мне продолжали обращаться с разными просьбами. Выполнять их, имея славу, тоже гораздо проще, чем не имея ее. Даже не прибегая к «подделке» начальственных голосов. То изобретение я сберегала на крайние случаи.

– Мне кажется, тебя радует не то, что ты помогаешь, а то, что имеешь возможность помочь, – отметила моя зоркая мама.

Это меня возмутило… Потому что мама отчасти сказала правду. Именно невыгодная правда более всего выводит из себя, раздражает.

– Звезд много только на небе. А на земле они – наперечет… Гордись собой незаметно для окружающих, не теряя достоинства! – помню, советовал мне режиссер.

И я гордилась собой незаметно. Но не для мамы…

Чуть ли не все наши соседи просили с ними просто пройтись. Когда же я с ними просто шла, вокруг раздавалось: «Это же Смешилка! А кто с ней рядом?» Ради последней фразы меня и вытаскивали на улицу. Если нет собственной славы, тянет прислониться к чужой.

Знакомые и незнакомые люди умоляли меня с ними сфотографироваться. Фотографируясь, одни просили, чтобы я взирала на них, как дочка, а другие – чтобы как внучка. Когда же в газете поместили снимок, на котором я была с родителями и бабулей, мама сказала:

– Ты смотришь на нас, как чужая.

Наверное, я слишком часто смотрела на чужих, как своя.

– Звезды и самим себе не принадлежат. А что уж говорить о родственниках, – поддержала меня бабуля.

– Но люблю-то я только вас, – произнесла я тихо и не вполне искренне, поскольку кроме них люблю еще и юношу – старшеклассника (с той разницей, что любовь к членам семьи была взаимной, а к нему – увы, нет!).

– Выдающийся русский поэт утверждал: «Быть знаменитым некрасиво!» – напомнила мне об этом, разумеется, мама.

«Быть знаменитым, может, и некрасиво, но очень привлекательно», – подумала я. Вслух же спросила:

– А сам-то он почему был таким знаменитым? Если считал это неприличным…

– Некрасивым, – поправила мама.

Но с ходу ответить на мой вопрос не смогла. И лишь через двое суток принялась разъяснять:

– Во-первых, его известность зависела не от его желания, а от его поэтического дара.

– А моя – от артистического.

– Во-вторых, он те слова обращал, полагаю, и к себе самому. И к тебе!

– Ну, со мной он не был знаком, – прикинулась я дурочкой.

– «Ты – сам свой высший суд!» – провозгласил Пушкин, адресуясь к художнику в широком смысле, – давно оповестила меня бабуля.

И я на своем «высшем суде» постановила, что дурочкой не являюсь. Но если выгодно было ею прикинуться, убедительно это изображала. Быть своим собственным судьей в общем-то очень удобно. И потому к художникам это может относиться, а к уголовникам – нет!

– Я сниму тебя еще в одном фильме! И тоже в роли Смешилки, – пообещал мне после первой премьеры режиссер. – Если ты не чересчур поспешно будешь взрослеть.

Я изготовилась вовсе приостановить какое-либо взросление… Но возникало противоречие между этой готовностью и тем чувством, кое решениям не подчиняется. Давно сразивший меня старшеклассник все сильнее ценил наши дружеские общения. Так он говорил и даже открыто мною как звездой восхищался. Чтобы открытое восхищение звездой сменилось тайной любовью или на худой конец увлечением, следовало выглядеть повзрослее: разве мог он воспылать страстью к девчонке? А чтобы сняться в новой картине, я обязана была девчонкой остаться. «Что для меня важнее – искусство или любовь?» Этот вопрос сделался главным. И неразрешимым!

«Любят чуть ли не всех и даже самых заурядных, обыкновенных… А чтобы славили и воспевали, надо быть совершенно особой личностью!» – успокаивала я себя. Но в душе порой отдавала предпочтение не прославлениям со стороны тысяч поклонников, а обожанию со стороны поклонника одного… Потом опять начинала предпочитать славу и грядущий свой фильм, отказываясь от себя как от женщины. «Искусство требует жертв!»

– Когда ты впервые влюбилась? – спросила я у бабули.

– Когда была в четвертом классе. Нет, в третьем…

А я заканчивала в то время уже девятый – и все еще вынуждена была выглядеть девочкой!

Угадав мое состояние, бабуля сказала:

– Но тогда, в мою пору, начинали учиться с семи и даже с восьми лет, а не с шести, как сейчас. Да и классов было всего девять, а не одиннадцать.

«Ну и что?» – спросила я себя.

Угадав и этот вопрос, бабуля пояснила:

– Хочу сказать, что у тебя еще есть время.

Фильм «Смешилка» меж тем не желал покидать зрителей. А главная роль на экране продолжала играть и главную роль в моей жизни.

На педагогическом совете директриса, как мне донесли, сказала:

– Мы не имеем права не понимать, какое тяжкое бремя славы выдерживает наша Смешилка!

И все педагоги поняли, что это следует учитывать. Вызывать к доске меня перестали… Учтиво осведомлялись: «У тебя была возможность выполнить домашнее задание?», «На контрольную работу у тебя хватит сил?». Случалось, что сил у меня не хватало.

Секретарша директрисы уже не осмеливалась объявлять, что директриса вызывает меня к себе или даже что она меня приглашает. Теперь директриса просит меня зайти. А на просьбы я откликаюсь.

– Бывший мэр, которого ты… – начала она. И, побродив скорбными шагами по кабинету, закончила фразу: – Он ведь обещал нам произвести капитальный ремонт. Гарантировал, что преобразит школу, которая давно в ремонте нуждается. А новый мэр о тех гарантиях пока ничего не слышал.

– Услышит! – пообещала я.

Чем выше начальник, тем вышколеннее обслуживающий его аппарат и тем деревяннее улыбки этого «аппарата». Но не для всех посетителей… Мне помощница мэра протянула руки, как родной сестре, которую не видела долгие годы. Сказала, что в жизни я выгляжу еще лучше, чем на экране, на котором выгляжу великолепно.

«Ее можно неплохо изобразить», – прикинула я.

Помощница же как раз надеялась, что приветливость и гостеприимство ее от меня спасут.

– Мэр тебя с нетерпением ждет! Кофе? Чай?

Я выбрала кофе.

Новый мэр тоже не собирался пополнять собой мой репертуарный багаж. И судьба предыдущего мэра его не прельщала.

Неужели мама была права и я всех кругом запугала?

– Пошлите в кондитерскую за пирожными! – приказал мэр помощнице.

– Я и сама собиралась…

– Как у вас в школе могли принять всерьез обещания моего предшественника? Он предлагал гарантии, а я предлагаю ремонт. Реальный и капитальный. Кстати, а твоя квартира ремонта не требует?

Мне опять предлагали взятку.

От квартирного ремонта я отказалась, а кофе с пирожными приняла.

«Насколько же тяжелее будет жить без тяжкого бремени?» Этот вопрос наведывался без спроса, и никак не удавалось закрыть перед ним дверь.

С просьбами ко мне обращались не только с самыми разными, но и с самыми невообразимыми. Чтобы выполнять вообразимые, не обязательно слыть звездой.

После того как я изобразила в школьном коридоре президента папиного банка, папе пришлось считать деньги уже в другом банке. Говорят: «Не считайте деньги в чужом кармане!» Но как папа может их не считать, если они попадают в его банк из чужого кармана?

Иные пословицы и поговорки годятся не на все случаи жизни. Не слишком ли много обобщений и выводов меня посещает? Уж который раз спрашиваю себя… И уж который раз на вопрос этот не отвечаю!

Неожиданно, без всякого предупреждения, к нам явились тот самый, бывший папин хозяин и та самая его супруга, которая, по сути, была хозяйкой хозяина.

– Мы, собственно говоря, к тебе, – прямо с порога сообщил мне банкир. Это было лестно услышать: банкиры передо мной еще не заискивали.

Но супруга его не собиралась обо всем объявлять с порога.

– Почему только к ней? Мы пришли ко всей семье, по которой очень тоскуем. Ты об этом забыл? О, как я от него устала! – Она, значит, еще не устала от него уставать…

– Ваш банк был учреждением финансовым, экономическим, а стал еще и лирическим? – мрачновато удивился папа. – У вас там тоскуют?

Супруга банкира приготовила нам подарок, тащил который, конечно, банкир. По размеру подарка я определила размер дела, с которым они пожаловали.

Банкир взглянул на жену и приступил к делу:

– Мы пришли, чтобы пригласить в наш банк и на почетную должность…

– Меня?! – перебила я, так как приглашение свое он обратил ко мне, а на папу и не смотрел.

Чуть-чуть повторялась история с главой адвокатской фирмы.

– В каком-то смысле хотим пригласить и тебя: «отец Смешилки» – это реклама.

– При чем тут реклама? – Жена банкира схватилась за голову. – О, как я от него устала! Просто мой супруг все-таки понял, что потерял блестящего финансиста. Он теряет, а я нахожу… Он теряет, а я за ним подбираю! О, как я от него…

Она объявила все это тоже не папе, которого «подбирала», чтобы вернуть, не маме и бабуле, а повернувшись всем своим разнаряженным телом ко мне. Я уже приноровилась быть, как сказала бабуля, «лицом нашей семьи».

– К тому же мы прочитали… – оглядываясь на жену («То ли я говорю?»), промолвил банкир, – что за исполнение ведущей роли в фильме «Смешилка» ты получила большой гонорар. И подумали: а если бы этот гонорар был положен в наш банк? Дело не в деньгах (вовсе не в деньгах!), а в том, что разнесется весть: Смешилка – наш вкладчик!

Мне, таким образом, предстояло стать и «лицом» банка. Не много ли становилось лиц у моей физиономии?

Тем временем хозяйка повелела хозяину:

– Поищи в сумке мое лекарство…

– Я ищу! Я уже ищу… – Как и при первой нашей встрече, он завертелся.

– Да не возбуждающее (я и так взвинчена!), а успокоительное, которое я принимаю на ночь…

Не дожидаясь, пока она проглотит пилюлю, я выдала ей свою, четко отклонив сразу обе их просьбы. Зачем было и папе попадать под ее усталость, как под какой-нибудь самосвал? И зачем было мне становиться лицом того банка, у хозяина которого такая хозяйка?

Они наперегонки кинулись меня уговаривать.

– О, как я от вас устала! – воскликнула я голосом хозяйки хозяина. Кинозвезда имеет право говорить то, что думает! Даже банкирам…

Уходя, жена банкира прощально взглянула на свой подарок: напрасно приволокли!

– Они тоскуют, – усмехнулся папа, когда супруги оставили нас в покое. – Тоскуют… По банковской прибыли. Для чего к нам и прибыли.

– Ты у нас тоже заговорил в рифму! – Мне редко удавалось похвалить своего молчаливого папу. Я сказала «тоже», так как стихи у нас сочиняла бабуля.

«Сплачивающие вечера» директриса стала организовывать еще регулярнее. Так сказать, под хорошее настроение, убедившись, что справедливость непобедима… Я, как общепризнанная звезда, выступала на них в заключение и по категорическому требованию зрителей. Требования выражались топаньем, свистом и воплями, что смущало родителей и учителей.

На одном из тех вечеров я увидела его в первом ряду. Остальные старшеклассники, развалясь, устроились в последних рядах, чтобы не слишком удостаивать собой выступающих. А он был совсем рядом со сценой. И со мной… Между нами я не обнаружила никаких расстояний. И подумала, что это судьба и что наконец-то подвернулась возможность…

Я задумала впервые обнажать не смешные поступки, а высокие, не дурные привычки, а покоряющие. Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц-старшеклассниц, которые на него пялились… Я мечтала, чтоб выпирали его серьезные качества. Но, выпирая, они становились смешными, даже потешными…

Мама оказалась права: я умела лишь выставлять на посмешище. Она всегда была неколебимо права. Но когда человек во всем прав, с ним хочется спорить.

Старшеклассник, который посмешищем быть не привык, гордо (как прекрасен он был в тот момент) поднялся и покинул зал.

С ужасом я осознала, что он для меня потерян навсегда. Кто-то скажет, что во имя искусства, которое «требует жертв»… Но разве это могло утешить?

Я знала, что «искусство – жестокая вещь». Но не представляла себе, что до такой степени!

На этом закончился мой роман… Не начавшись.

Поздним вечером над моей постелью склонилась бабуля:

– У тебя что-то случилось?

– Да нет…

– Да или нет?

– Нет…

– Я в детстве тоже скрывала свои романтические разочарования. А позже ими делилась…

– Не пойму, как ты смогла догадаться?

– У меня одна внучка.

– А у меня одна бабушка… – Почему-то я не назвала ее бабулей. Видно, что-то в мозгах помутилось. Помедлив, я еле слышно спросила: – Скажи, ты в мои годы страдала… из-за этого?

– Сколько раз!

– А сколько примерно?

Она принялась загибать пальцы. Потом спросила:

– Дай мне, пожалуйста, твои руки.

– Зачем?

– У меня не хватает пальцев.

Она успокаивала меня.

«Есть любовь к искусству, а есть искусство любви», – сказал по телевидению какой-то знаток этих проблем. И я сумела уловить разницу прежде, чем мама в педагогических целях успела нажать на кнопку и переключиться на другой канал.

Я сама принадлежала «искусству», которое все любили. И он прежде любил… Но мастерство женских завоеваний мне еще было неведомо. «Лучше бы…» – подумала я.

Видимо, я вновь предпочитала искусству любовь. Поскольку «хорошо там, где нас нет», как сказал русский классик. «И особенно хорошо то, что нам недоступно», – подумала я.

– О чувствах нельзя утомительно рассуждать, – объясняла бабуля. – Они от этого перестают быть чувствами.

«Буду рассуждать о них круглосуточно! Чтоб поскорее от них избавиться…» – приказала я себе. Но, как уже писала, отдавать приказы легче, чем их исполнять.

Итак, с романом своим я рассталась. А фильм «Смешилка», вновь повторюсь, с экраном так и не расставался. После сеансов, на которые я иногда приходила, мне задавали вопросы. «В письменном виде…» Такое было у меня условие. Вопросы, на которые я отвечала, накануне вечером сочиняли мои подруги. Ответить на остальные вопросы «не хватало времени», за что я перед зрителями извинялась. Подписывались мои подружки, конечно, не своими именами, а, например: «Зрительница», «Ваша поклонница», но чаще – «Ваш поклонник» или «Ваш зритель».

И я так же загодя готовилась мудро и остроумно на записки своих подруг отвечать. Потому что быть умным, а тем более остроумным без предварительной подготовки почти невозможно. Чем тщательнее я заранее вникала в записки, тем дольше на сцене якобы не могла в них разобраться.

Но как-то я получила записку, с которой накануне не познакомилась. Но которая притянула к себе… Она была написана не старательным почерком какой-либо из моих одноклассниц, а старчески спотыкающимися буквами.

Я не смогла определить, сколько примерно лет автору той записки. Но не откликнуться на нее было нельзя… Мы встретились после сеанса, и оказалось, что она гораздо старше моей бабули. Впрочем, бабуля была моложе всех в нашем доме.

Двумя подрагивающими пальцами старушка извлекла из сумки тоже постаревшие, еще не цветные, а черно-белые фотографии. С них пробивалось сквозь годы лицо девочки с такой задиристо-обаятельной физиономией, что не хотелось от нее отрываться.

– Кто это?

– Это я, – ответил одряхлевший голос.

– Вы? Очень трудно узнать… – не вполне тактично вырвалось у меня.

– Настанет время – и тебя, сегодняшнюю, тоже трудно будет узнать.

«Как бы сделать, чтобы такое время подольше или вовсе не наступило? Я ведь привыкла, чтобы меня повсюду узнавали… Пожалуй, никакие звонки министров тут не помогут!» От безвыходности мне стало грустно до слез.

А ее глаза не плакали, но слезились. И это зависело не от настроения, а от возраста.

– Тоже кадры из фильма, – продолжала старушка, поглаживая свои фотографии. – Второго фильма у меня не было. Не пригласили… А у тебя я хочу, чтобы он был. Но кто предскажет? И кто предложит?