Книга: Диверсант - Анатолий Азольский

Книга же оставила тяжелое впечатление. Пожалуй, это одна из самых страшных книг о войне. Нет, в ней не льются потоки крови, нет никаких батальных сцен с громом орудий, лавиной танков, нет бомбежек и штыковых атак. Все как бы остается недосказанным, о чем упоминается только вскользь, намеками. Это нечто такое тяжелое, что даже собственная память главного героя старается спрятать подальше.

Первые страницы поначалу вызвали недоумение своим каким-то полудетским, почти беспомощным изложением. Возможно, это авторская задумка, подчеркивающая боле, чем юный возраст Лени Филатова, от лица которого ведется повествование. Если принять это за истину, тогда становится понятным и сам стиль рассказа о дальнейших событиях. Это и шок от происходящего – чего стоит, например, воспоминание о том, как в первой вылазке за линию фронта он сталкивается с немцем и, забыв про возможности оружия, использует его просто как дубинку, - и детское желание заполучить ножик со множеством лезвий, которое едва не привело к провалу операции, и снова шок от необходимости отрезать руку у курьера, и еще множество событий, которые постепенно из восторженного мальчика сделали машину для убийства. Машину хитрую, жестокую, звериным чутьем чувствующую опасность и готовую защищать свою жизнь любыми способами. И, одновременно, сохранившую в себе способность на доброту, привязанность и искреннее чувство.

Война вообще жестока по своей сути. А тут, у основных персонажей, война не просто жестока, а жестока чудовищно. Потому и не вызывает удивления рассуждения двух мальчишек, волею судьбы ставшими убийцами на законном - Война! – основании, что им нужно три дня на разграбление Берлина. Видеть столько смертей, зверств, нечисти, слышать ежедневно голос Левитана: «Смерть немецким оккупантам!», - читать знаменитое: «Убей немца» Эренбурга и не думать о мести? Это было, от этого не уйти. Не зря ведь появился приказ маршала Конева после взятия Берлина о трибунале и расстрелах мародеров и насильников перед строем. Историки войны отмечают, что только этот приказ и показательные расстрелы остановили насилие в Берлине.

По-моему неоправданно большое внимание уделено доступности женщин во многих эпизодах. Наверное, это дань моде нашего времени. Естественно, мимолетные связи были, об этом говорится и у Симонова в эпопее «Живые и мертвые», и у Бондарева в «Береге», причем достаточно откровенно, но без того, чтобы вызвать у читателя чувство брезгливости. Здесь же наблюдается явный перебор в большинстве таких моментов. Зря. Правда, устами главного героя распущенность вроде бы и осуждается, но общего впечатления это не улучшает.

Финал книги и закономерен, и противоречив. Закономерно самоубийство Чеха, закономерен психологический срыв Калтыгина, приведший к гибели как его самого, так и очень большого количества людей, перед ним совершенно не виноватых. Противоречивым мне кажется побег Филатова и Бобрикова. По сути это побег от самих себя. Бобриков вроде бы перебрался в Германию, но позже мимолетно упоминается, что у него там «возникли сложности». Филатов обзавелся семьей, но вынужден убегать в никуда с призрачной надеждой спрятаться в стране, в которой такие, как он, всегда во всех ориентировках милиции. А ведь эти люди были в числе тех, кто добывал Победу.

Тяжелая книга.

Наверное, это рекорд в моей читательской практике, когда фильм оказывается не просто лучше книги, что, исходя из сказанного мною выше, уже бывает крайне редко, но ещё и настолько лучше - просто на порядок, если не на несколько. Но, погодите, сериал очень неплох, но тоже далеко не шедевр. Вот именно, поэтому удивляет полное отсутствие совести у издателей, которые пишут в аннотации: "Один из лучших романов о Великой Отечественной войне, безоговорочно признанный классикой жанра!", и у критиков: "пройдет некоторое время, и читатели (если таковые останутся в компьютерную эру) будут судить о том, как было на войне, не по Астафьеву, Быкову, Бакланову, Богомолову, — а по гораздо более эффектному Азольскому".

Поставить Азольского, человека, не умеющего даже более-менее связно доносить свои мысли до читателя, выше лучших наших классиков, писавших о войне, писавших правду и от неё не отрекавшихся, писавших настоящим русским языком, - это практически идеологическая диверсия. И я подозреваю, почему таким критикам хочется, чтобы будущие поколения судили о войне не по произведениям тех, кого они считают "менее эффектными", а по косноязычному Азольскому.

Потому что Азольский превращает войну в фарс, потому что он размывает границы между тем что было и тем, чего никогда не было, потому что победа в войне подается по либеральному принципу "вопреки". Правда войны перетасовывается невероятными выдумками и беспардонными передергиваниями, превращая национальную трагедию в борьбу изолированной, ничем и ни с кем не связанной личности, в борьбу против всех и всего. Продвинутые критики называют это "борьбой против системы", а на самом деле это выглядит жалкой попыткой переписать историю в рамках борьбы против правды войны. И автор очень уютно укрывается от ответственности, мол, может всё, что я рассказал и неправда вовсе, может я - рассказчик, и не разведчиком был, а кошеваром, вот подслушал, переврал и вам рассказываю. Конечно, дорогие читатели, выбросьте Бондарева и Бакланова, и знакомьтесь с "правдой войны" по выдумкам ни за что не отвечающего провокатора.

Почему провокатора, а чего стоит опус Азольского о том, что Берлин был на три дня отдан на разграбление. Где он это взял? Кому мне верить - "эффектному" Азольскому или родному деду, который участвовал в штурме Берлина и медаль за это имел. И он рассказывал о так называемом мародёрстве Красной Армии. Даю ему слово, постараюсь соблюсти речевые особенности:

"Ну так это, без того не обошлось. Кто подурнее был - пробовали пограбить. Один всю семью немецкую положил, ворвался - они, значит, чай пьют, он их и положил одной очередью. Так его и второго, тот не убивал, только грабил, командир роты перед строем поставил и самолично расстрелял. Стреляет и плачет, жалко, говорит своих тут - в Берлине, но мы с вами не бандиты, а воины доблестной Красной Армии. И, если кто себе еще позволит, также - лично пристрелю, хоть вы мне и братья, но есть приказ!"

Это только один пример, их в книге "гениального автора" хватает с избытком. Можно вспомнить о том, как 16-летнего пацана производят в майоры, и сцены повального разврата в Ружегино, и много чего еще. Даже уже после войны сюжет о торговле оборотистой бабы мужиком для утех одиноких вдов, или о попытке Лени организовать покушение на Сталина. Русофобства в книжонке тоже полно, ну, и конечно же, милый сердцу продвинутых критиков, антикоммунизм, возведенный в принцип - не было никакого единения советского народа, был лишь выплеск индивидуальной ярости каждого отдельного участника войны, мстившего за свои потери. Конечно, была ярость, было стихотворение Симонова "Убей его!", но было и фронтовое братство, которого нет в книге Азольского. У него даже три друга-разведчика не друзья вовсе, а такие же, как и все остальные советские люди, замаскированные враги против всех.

Потому-то сериал и получился лучше книги, что киношники оставили только приключенческую линию, при всей её несуразности, она все же выглядит более-менее сносно в картине авантюрной направленности. А её авантюрность вылазит наружу и именно она, как ни странно, спасает фильм. Точнее даже - сериал вытягивают трое актёров, исполняющих главные роли, они смогли взять всю акцентировку на себя, создав интересные харизматичные образы. По сути сериал "Диверсант" аналог "Трёх мушкетёров" Дюма - историческая достоверность не обязательна, главное - приключенческая канва и образность героев.

Во-первых, отсутствует само повествование. Историю представляют собой постоянные скачки во времени как вперед, так и назад, отсылки к другим событиям. Предложение начинается одним, а заканчивается совсем другим. Нескончаемое количество поминаемых непонятно зачем людей, фактов, дат. Как будто историю рассказывает сильно пьяный человек, который сбивается с одного на другое и не может ни одну фразу довести до конца.

то, о чем написано ниже, случилось то ли в лето 1942-го, то ли годом позже. (А может, и вообще не «имело места», потому что все — ложь, и если кто-либо когда-нибудь о чем-либо напишет правду, и только правду, то все последующие сочинения станут лишними, повторяющими предыдущее.)

Во-вторых, какое бы событие ни было описано, сразу после него добавляется вот такая фраза, которая выставляет тебя полным дураком с большим количество спагетти на ушах.

Ведь все написанное на предыдущих страницах — сущее вранье, и кое у кого может возникнуть справедливое подозрение: «Диверсант» писан бывшим сыном полка, кашеваром, который чего только не наслушался. И ко всему написанному и прочитанному надо относиться именно так: кашевар, на старости лет взявшийся за перо. Все было не так, как написано, если вообще было.

У меня не раз возникало желание поинтересоваться у автора, а как же все-таки было и зачем написана эта книга?

В-третьих, я не увидела ничего, что касалось бы диверсионной работы. Какие-то общие фразы, намеки непонятно на что. Вроде бы какие-то планы разрабатывались, какие-то задания давались, кто-то куда-то уходил, может даже и выполнять задания, но все, как правило, заканчивалось подобными описаниями:

Узнали: над рейхстагом красное знамя, с него начинался отсчет тех трех суток, что даются победителям, то есть мне и Алеше, на разгромление и разграбление города. Зачитали приказ коменданта Берлина о капитуляции. Наступало время, когда стрелять немцам запрещалось, только мы имели право убивать. В последний раз такую вольность дал войскам Суворов, и повторить подвиги доблестных русских войск доверено было нам, Алеша подробно разъяснил, что надо делать и как. Почти четыре года вели мы волнующую дискуссию на тему «Почему только три дня выделяется на разграбление захваченного города?». Расспрашивали знающих людей, копались в библиотеке имения и пришли к интереснейшим выводам. Три дня — достаточное время, чтобы ворвавшиеся в осажденный город мужчины-завоеватели покрыли всех женщин, создавая новое поколение. Трое суток — минимальный срок для грабежа, ибо до всего спрятанного завоеватели не доберутся, нельзя же одновременно насиловать и шарить по сусекам. За тот же срок озверевшие воины повредить гибельно выдающиеся архитектурные сооружения просто не смогут, силенок не хватит, красноармейцы, наконец, не варвары, захваченный город будет ими осваиваться

В-четвертых, могу с уверенностью сказать, книга не о войне и не о диверсантах. Это камасутра какая-то. «50 оттенков» отдыхают, Кристиан Грей нервно курит в сторонке.

Преградой всем планам могла быть председательша, истинная блокфюрерин, начавшая торговать мною, поскольку никаких мужиков в округе не было.

Жарко было здесь, в булькающих котлах выпаривались и кипятились бурые кальсоны и нательные рубахи, в углу — груда мешков, набитых только что принесенными бинтами, — и Кланя, все более возбуждаясь, валила меня на мешки…

Она, вторая эта монашка, закатила глаза и дышала так болезненно неровно, словно легким ее недоставало воздуха. Рот ее приоткрылся, а бедра совершали странные колебания, движения вперед и назад, вправо и влево, будто кто-то прижигал ей сзади ягодицы, и монашка то стыдливо прикрывала ладошками свои задние полусферы, обожженные жаром, то воздевала руки к небу, как бы подавая сигналы кому-то, и я, поначалу завороженный видением болезненно-сладкого страдания, понял все же: монашка силою самовнушения пребывала в предконечной стадии полового акта, заодно его изображая, и руки ее убыстряли маятниковые движения мужского тела, призывая таз его все плотнее и плотнее вдавливаться в ее лоно

Но когда женщина не только легла, но еще и раскинула ноги, когда красноармеец покрыл собою ту, которая пять минут назад со смущением приглашала его на танец, — вот тогда-то и догадался я, что сейчас произойдет акт совокупления, тогда-то и понял, что на полу комнаты, занимающей тридцать или более квадратных метров, совокуплением занимаются два или три десятка пар, производя акт этот в неимоверной толчее, но с поразительной деловитостью

Алеша приказал ей выстроить всех женщин перед подъездом, предстоит экзекуция, всех по очереди изнасилуют

Тут мне, совсем как попугаю из анекдота, захотелось сказать: «Вырвете мне язык, я хочу это видеть!»

Дурная привычка обнаружилась у нее: ей нравилось в четыре руки исполнять со мной на рояле трудную пьесу, одновременно занимаясь любовью.

А ведь в самой книге исключительно замечательно написано все то, что я пытаюсь выразить:

Рассказ мой был прочитан, письменного отзыва на руки мне не дали, но в коридоре некий грамотей потрепал меня дружески по плечу и негромко посоветовал: — Дружок, я тебя умоляю: не пиши больше. Ни о войне, ни о мире. Так на меня дурно подействовал этот совет, что и многие страницы сего романа как бы исполняют завет знатока войны и мира, потому что все я чего-то недоговариваю, что-то комкаю, и, к примеру, случай, описанный в главе, где я искал и нашел в членомогильнике ампутированную руку, имел вовсе иное продолжение, да и начало я скомкал из непонятных мне соображений.

Окончательно меня добила еще одна фраза:

Зато я понял, что во мне родился Великий Писатель

Ну что ж…. Я разразилась бурными аплодисментами и пошла в сторонку нервно покурить с мистером Греем.