Текст книги "За строкой приговора…"

МЕЧ, СКАЛЬПЕЛЬ И ГУМАННОСТЬ…

– «Меч правосудия»… – сказала Анна Ивановна. – Так ли это? Уж если обязательно сравнивать с чем-то деятельность суда, то лучше вспомнить о скальпеле хирурга, хотя это сравнение и односторонне. Действительно, правосудие очищает общественный организм от скверны преступности. Оно действует скальпелем, изолируя от общества убийц, грабителей, воров, хулиганов. Суд, основываясь на законах, защищает наших граждан и наше государство от различных преступных посягательств. Но это одна сторона вопроса. А ведь у судебной деятельности есть и другая, не менее важная сторона, к которой ни «меч», ни «скальпель» никакого отношения не имеют. Карл Маркс писал, что государство в правонарушителе «должно видеть… человека, живую частицу государства, в которой бьётся кровь его сердца… члена общины, исполняющего общественные функции, главу семьи, существование которого священно, и, наконец, самое главное – гражданина государства"[8]8
  К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. 1, стр. 132.


[Закрыть].

Судья должен видеть в сидящем на скамье подсудимом не только преступника, носителя зла, но и «человека, живую частицу государства, в которой бьётся кровь его сердца». Поэтому советский суд не может ограничиться защитой общества от преступлений, карой виновного. Он обязан до конца использовать все предусмотренные законом возможности для его исправления, для возвращения обществу «гражданина государства», проявить к оступившемуся справедливость и гуманность. Именно поэтому во время судебного разбирательства тщательно исследуются и оцениваются все обстоятельства, которые дают основания к освобождению от уголовной ответственности или смягчают вину подсудимого. В этом, возможно, заключается самая главная особенность социалистического правосудия. Приговор советского суда должен сочетать в себе гуманность по отношению к обществу с гуманностью по отношению к тому, кто в силу каких-то причин противопоставил себя этому обществу, нанёс ему вред. Противоречие? Безусловно. Но такова диалектика судебной работы, которая проявилась сразу же после установления Советской власти. Даже в 1918 году, когда республика находилась в кольце фронтов и, казалось бы, гуманность к преступнику должна была отступить на второй план, социалистическое правосудие уже сочетало в себе эти две характерные для нового строя особенности. Вспомните, например, телеграмму Владимира Ильича Ленина Тамбовскому губисполкому. – Степанова раскрыла свой блокнот в коленкоровой обложке, прочла: – «Получил жалобу Ивана Богданова на арест его сына Владимира, 17 лет, больного бронхитом, за саботаж. Пересмотрите дело, проверьте болезнь, неопытность, молодость арестованного… Результат проверки телеграфируйте. Предсовнаркома Ленин"[9]9
  В.И.Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 216.


[Закрыть].

Болезнь, неопытность, молодость, дурное влияние, стечение неблагоприятных обстоятельств – все это учитывается судом при определении меры наказания осуждённому. Но, установив вину подсудимого, суд в ряде случаев может и не применять к нему наказания. Это происходит, если ко времени рассмотрения дела вследствие изменения обстановки деяние потеряло характер общественно опасного или лицо, его совершившее, перестало быть общественно опасным. Суд отказывается от наказания и по малозначительному или не представляющему большой общественной опасности преступлению, если придёт к выводу, что подсудимый может быть исправлен мерами общественного воздействия.

Обычно наказание назначается в пределах, установленных соответствующей статьёй Уголовного кодекса, предусматривающей то или иное преступление. Но, учитывая исключительные обстоятельства дела и личность виновного, суд может назначить наказание ниже низшего предела. Может он осудить и условно.

Гуманность по отношению к обществу и гуманность по отношению к тому, кто противопоставил себя этому обществу…

Анна Ивановна достаёт из ящика письменного стола конверт, в нем фотография человека средних лет. На обороте снимка надпись: «Человеку с большой буквы. Анне Ивановне Степановой от бывшего рецидивиста В.Сысоева».

– Мой «крестник», – говорит Степанова. – Теперь начальник цеха. Техникум закончил, институт, отец семейства. А когда мы с ним впервые встретились… Впрочем, это было давно. Я тогда работала в Красногвардейском посёлке, он теперь включён в черту города…

Анна Ивановна молча рассматривает снимок. С плотного картона на нас пристально глядят слегка прищуренные глаза Владимира Сысоева. Кажется, он тоже вспоминает своё прошлое, которое сдано в архив вместе с делом Э 69, рассмотренным некогда Народным судом Красногвардейского района.

* * *

Это гражданское дело («Истец: С.С.Сысоев. Ответчик: В.Н.Сысоева. Иск о разделе имущества») с юридической точки зрения сложным не было. Но судьи долго не выходили из совещательной комнаты.

…Семена Семёновича Сысоева в посёлке знали многие. Знали как пьяницу.

Да, Сысоев любил выпить. И пьяный он становился страшен…

Произошло это месяц назад. Сысоев привёл в дом, где помимо него жили жена и дети, свою любовницу.

– Пить будем и гулять будем, а смерть придёт – умирать будем! Машка, открывай бутылку! – лихо выкрикивал Сысоев, притоптывая каблуками. – Чего? Открыть не можешь? Э-эх ты! Сейчас я штопор найду…

У двери Сысоев лицом к лицу столкнулся с Верой Николаевной.

– А-а, ты здесь. Дай штопор.

Смотря невидящими глазами в лицо мужа, Вера Николаевна глухо сказала:

– Со мной чего уж… Но хоть детей-то б постыдился. Взрослые дети-то…

Ответом ей была площадная брань.

За мать вступились Володя и Дина. И началось то, что часто происходило в доме Сысоевых…

– Кто вас кормит, а? – кричал Семён Семёнович. – Дармоеды! Да я вас в бараний рог согну!

Во время этой безобразной сцены у тяжело больной дочери Сысоева горлом пошла кровь.

– Папа, прекрати, видишь, Дине плохо, – умолял Володя, показывая отцу окровавленное полотенце. – Не надо, прошу тебя.

Но Сысоева уже ничто не могло остановить. На пол летела посуда. Падали опрокинутые стулья. Трещала мебель. Все это перекрывал пронзительный, надрывный голос отца:

– Вон! Вон из дома!

В эту ночь Дина скончалась. Хоронили её мать и брат. Отца на похоронах не было. А через неделю в суд поступило исковое заявление: Сысоев просил о разделе имущества…

* * *

Судьи вышли из совещательной комнаты только в восемь часов вечера. Зал судебного заседания был пуст. Но судьи торжественно стояли за столом, когда Анна Ивановна, держа перед самыми глазами мелко исписанные листы бумаги, читала громким голосом знакомые слова: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…»

Решение было кратким. Зато более пространным был другой документ – частное определение суда.

«При рассмотрении дела, – гулко и торжественно раздавался в пустом зале голос судьи, – выявились такие обстоятельства, которые, по мнению суда, должны стать предметом обсуждения общественности. Пьяница и хулиган, человек без всяких моральных устоев, Сысоев на протяжении многих лет терроризировал свою семью. Он избивал жену и детей, устраивал дебоши, унижал человеческое достоинство членов семьи. Сысоев требовал от своего сына Владимира денег, толкая его на путь преступлений, приводил в дом женщин, организовывал попойки. Именно на Сысоеве лежит моральная ответственность за скоропостижную смерть дочери. Положительная характеристика с комбината, представленная Сысоевым в судебное заседание, свидетельствует лишь о том, что профсоюзная организация комбината не интересуется жизнью членов коллектива в быту, искусственно отрывая быт от производства. Работники комбината забыли простую истину, что в социалистическом обществе быт и работа неотделимы. У нас не должно быть людей с двойным дном, каким является Сысоев. Суд также не может пройти мимо крупного пробела в работе средней школы, учеником которой является Владимир Сысоев. Владимир неоднократно пропускал занятия, иногда приходил в класс с явными следами побоев. Однако ни дирекция школы, ни комсомольская организация не поинтересовались, чем это вызвано, не предприняли никаких попыток изменить это ненормальное, дикое для нашего времени положение, которое сложилось в семье Сысоева…»

Частное определение зачитано, но Анна Ивановна ещё держит перед собой листы бумаги. Потом она медленно складывает их и обращается к заседателям:

– На сегодня вы свободны, товарищи.

…На следующий день после суда Володя был выгнан отцом из дома и исчез из посёлка.

– Он давно собирался убежать, – говорила Сысоева Анне Ивановне. – Да я не верила. А теперь, знать, придётся век одной доживать.

– Ничего, отыщем. А то и сам вернётся, – утешала её Анна Ивановна.

Но Володя не вернулся. А сведения о нем поступили много позднее – сведения о привлечении его к уголовной ответственности и о первой судимости…

* * *

Вечерело. Володя шёл по безлюдным в этот час улицам посёлка. Последние события смяли его. Что делать?

Перед глазами мелькало застывшее от горя лицо матери, пьяный отец… В смерть Дины не верилось. Казалось, что вот сейчас появится её сухонькая фигурка, послышится глухой кашель… Да, больше дома делать нечего. Надо уходить… Но куда? К кому?

Он прошёл мимо нового здания клуба, от которого ещё пахло сосной и свежей краской. Возле клуба толпились люди. Слышался смех. Продавали билеты на последний сеанс.

Володя зябко передёрнул плечами. Холодно. Осень. Мать уже второй год собиралась подшить к пальто ватин. Но не было денег, отец все пропивал.

Может, зайти в клуб?

В фойе было тепло. По запотевшим стёклам медленно, словно нехотя, скатывались капли.

Володя рассеянно прошёлся вдоль вывешенных на стене картин местных художников-любителей. «Бурелом», «На делянке», «Охотники», «Стройка»…

– Володя, ты что, в кино собрался?

За его спиной стоял сосед по дому, мастер Нихренского лесопункта Нуриманов. Узкие, слегка раскосые глаза глядели мягко и доброжелательно.

– Да нет, так…

– Денег нет?

– Да нет, просто так, не хочется…

– Эх ты, такалка! Идём, проводишь меня на станцию. Дочка сегодня из Москвы приезжает. Помнишь Любу? Когда она уехала, тебе, по-моему, лет шесть было, немудрёно и забыть.

Они вышли из клуба и не торопясь направились к станции. До прихода поезда оставалось ещё минут сорок.

Знает ли Нуриманов, что произошло? Нет, он ведь два месяца отсутствовал, да и приехал, наверное, только что. Утром его не было.

Володе Николай Ахметович нравился. Между ними всегда существовало то взаимное чувство симпатии, которое иногда внезапно возникает даже между малознакомыми людьми. Большой, с грузными плечами, такими грузными, что, казалось, они тянут его к земле, Нуриманов был молчалив и спокоен. К Сысоевым он обычно не заходил. Но когда отец Володи напивался пьяным и начинал буянить, Вера Николаевна бежала к Нуриманову. Заставала она его редко: Нуриманов неделями жил у себя в комнатке на лесопункте. Но если он оказывался дома, то всегда приходил. Сжимал своими сильными пальцами плечи Сысоева и коротко бросал: «Выпил – спать. Ну!» И странно: Сысоев сразу же затихал и, вполголоса бормоча ругательства и угрозы, уходил к себе.

Жена Нуриманова умерла давно, во время родов, оставив ему дочь Любу. Так они и жили вдвоём в большой неуютной комнате. Потом Люба закончила десятилетку и уехала в Москву. Шли годы. Несколько раз она собиралась приехать на каникулы (в то время она ещё училась в институте), да так и не выбралась. А письма… Разве письма могли заменить дочь? Да и писала она редко. От случая к случаю. А чаще посылала телеграммы – к праздникам…

– Идёт, идёт! – закричали на перроне.

Народ, толкаясь узлами и чемоданами, ринулся на платформу. Замелькали освещённые квадраты окон вагонов.

– Люба, Любочка!

Нуриманов метнулся к вагону.

– Давай, давай чемоданы!

Николай Ахметович подхватил один чемодан, потом другой, сетку с продуктами. И вот он обнимает свою дочь.

– Ну, как доехала? Хорошо? Здорова? Заждался тебя…

Володя почувствовал, как что-то сжало его сердце. «А я? Зачем здесь я?»

Неожиданно для самого себя он быстро повернулся и побежал вдоль состава.

– До отхода поезда осталось две минуты. Просьба к отъезжающим – занять свои места, – сообщил станционный репродуктор.

А где его место? И есть ли оно вообще…

Володя лбом прижался к поручням вагона.

– Мальчик, а мальчик, садись, останешься!

Володя посмотрел непонимающими глазами на седого благообразного проводника. Ах, да, очевидно, он принял его за сына кого-то из пассажиров.

Ещё не сознавая, что делает, Володя поднялся по ступенькам в вагон. Свисток. Лязгнули буфера. Поезд тронулся.

Постояв на площадке, он прошёл в вагон, который оказался общим. Проход был забит вещами. Группа матросов азартно играла в домино. Он взобрался на третью полку и пристроился между чьим-то деревянным сундучком с висячим тяжёлым замком и огромным фибровым чемоданом.

Было поздно. Вагонный шум затихал. Володя уснул. Проснулся он от того, что кто-то дёргал его за ногу.

– Молодой человек, ты чей будешь?

– Ничей.

– Билет у тебя есть?

Володя молчал.

– Заяц, значит. А ну слазь! Давай, давай! Понапускали здесь всяких, а потом удивляются, куда вещи пропадают. Проводник!

Володя кувырком слетел с полки и сразу же попал в объятия рыжего мужчины.

– Ну, ну, торопыга! Постой. Вот до станции доедем – в милицию сдадим.

На первой же остановке его действительно повели в отделение милиции. Вёл его проводник, а сзади шла женщина, та самая, которая первая его заметила, и на ходу рассказывала любопытным:

– Поднимаюсь за кошёлкой… Батюшки! Он уже возле неё. И хитрый какой: спящим притворяется, носом даже посвистывает. Хорошо, что успела, а то бы поминай как звали. Из молодых, да ранний! И откуда только такие берутся! Воспитывают их, воспитывают, а они только и думают, как бы своровать что-нибудь. В милиции его проучат! Не посмотрят, что малолеток. Там знают…

Но что в милиции «знают», она досказать не успела. Володя вырвал руку и, боком проскочив мимо двух женщин, бросился в здание вокзала.

– Держи! Держи!

Он выскочил в коридор и лицом к лицу столкнулся с франтовато одетым парнем, над губой которого чернела узкая полоска усиков. Тот мгновенно схватил его за плечи и втолкнул в дверь комнаты, которая находилась за его спиной.

– Тише, шкет! Зацапают…

Володя стих. У самых дверей послышался топот ног и громкий разговор.

– Мальчишка здесь не пробегал?

– Нет. А что, стащил что-нибудь?

Когда шаги стали удаляться, парень открыл дверь и сказал:

– Со мной пойдёшь.

Так Володя познакомился с вором-рецидивистом Сашкой Силой.

Новый знакомый жил на окраине города в маленьком домике, где снимал комнату у владелицы дома Марьи Гавриловны, которая работала санитаркой в фабричной больнице. Марья Гавриловна часто дежурила, и в эти дни квартирант чувствовал себя здесь полным хозяином.

– Мой младший брат. Приехал погостить, – представил он Володю хозяйке.

– Пока поселится со мной. Не возражаете?

Нет, Марья Гавриловна не возражала. Жил один – теперь будут жить двое. Не все ли равно?

Она достала из заваленного всяким старьём чулана раскладушку и передала её квартиранту.

– Вот. Для брата. Одеяло дать?

– А как же, мамаша. И одеяло, и матрасик… – И, обернувшись к Володе, сказал: – Мамаша – человек, мать родная, а не мамаша. Я у ней заместо сына. В общем, устраивайся, мамаша заботу проявит, а я – в город. Делишки кой-какие…

Пришёл Сашка только под вечер. Плотно прикрыл дверь. Оглядел щуплую фигуру подростка, усмехнулся.

– Жирка не набрал… Чего нет, того не имеется. Ну, выкладывай.

– Что? – не понял Володя.

– Что за пазухой: анкетку, биографию, заявление о приёме на работу… Поездушник?

– Не понимаю…

Сашка провёл пальцами по тонкой линии усиков, тихо свистнул.

– Э-э! Совсем зелёный! Дерьмо гусиное! – Он был явно разочарован. – По первой? Ну ладно. Так не так, а перетакивать не будешь. Стаж – дело наживное. А теперь храпанем. Завтра поговорим.

Он сбросил пиджак, сдёрнул сорочку. На его голых мускулистых руках загримасничали вытатуированные женщины с рыбьими хвостами, якоря, сердца, пронзённые стрелами. На предплечье было написано: «Не забуду мать родную».

– Вы моряк?

– Вроде того.

Он подкинул в печь несколько поленьев и, смотря на огонь, задумчиво сказал:

– Хорошо. А в Воркуте сейчас под тридцать. Слыхал про Воркуту? «Воркута, Воркута, южная планета. Двенадцать месяцев – зима, остальное – лето».

– Вы к родным туда приезжали?

– А как же, к родичам. У меня вкруг родня, а в особь на севере. И родня, и кореша…

Сашка свалился на постель, натянул на голову одеяло и мгновенно захрапел.

Днём Сашка пропадал. Приходил только вечером или поздно ночью. Иногда к нему приходили гости.

Входя, гости подозрительно оглядывались, здоровались, перебрасывались с хозяином какими-то непонятными словами. Часто спорили, ругались, пили водку, распевали воровские песни. Почти всегда запевалой был Сашка. Пел он любовно, вполголоса, что называется «со слезой».

Однажды пришёл Колька Сухотин, которого Володя знал раньше. Ему было лет семнадцать, но Володя слышал, что он уже дважды судим за воровство. Год назад он несколько месяцев работал на комбинате. «Золотые руки. И голова какая ни на есть имеется, – говорил о нем начальник столярного цеха Коспянский. – Но вот беда: привык к лёгкой жизни… А потом Колька ушёл из посёлка, „захватив“ с собой пятьсот рублей из профсоюзной кассы.

– Ты как здесь? – поразился Колька, увидев Володю, и что-то зашептал на ухо Сашке. Тот понимающе кивнул головой и разлил водку по стаканам. Один из них он подвинул Володе.

– Приобщайся, малец.

Зажмурив глаза, Володя залпом выпил. Обожгло горло, захватило дыхание.

– Хорошо? – полюбопытствовал Сашка, топорща усики. А Колька хлопнул его по спине и покровительственно сказал:

– Ничего, ппривыкнешь. – Он слегка заикался.

На следующее утро произошёл тот самый разговор, которого Володя ждал со страхом и любопытством.

Сашка после вчерашней пьянки проснулся поздно. Сунул руку в чемоданчик, который всегда стоял под его кроватью, достал недопитую бутылку, сделал несколько глотков, поморщился. Подняв воспалённые глаза на Володю, спросил:

– Что скажешь? Иждивенцев не держу…

– Я в ФЗУ поступлю…

– Куда, куда?

– В ФЗУ.

Сашка хохотнул.

– В ФЗУ, говоришь? Дело… – Он закурил, провёл языком по усикам. – Слушай, пацан, я из тебя настоящего блатного сделаю, законника. Будешь работать в паре с Рыжим. Он хоть и дурак мало-мало, но обтесался и закон воровской знает…

– Я не буду воровать…

– Да ты погромче, ухи у меня заложило…

Не выдержав Сашкиного взгляда, Володя опустил глаза, тихо сказал:

– Не хочу я воровать…

– Вот теперь слышу, – сказал Сашка. – Нетерпение, значит, проявляешь? Спрашиваешь, когда на дело пойдёшь? Вот завтра и пойдёшь.

И на следующий день Володя вышел впервые с Колькой на «промысел». Сашка отправил их воровать по трамваям.

Воровали они в часы «пик», когда городские трамваи были переполнены. Колька чувствовал себя в полной безопасности.

– Черта ппочувствуют в давке, – говорил он Володе, который трясся от нервного возбуждения.

Обязанности Володи, как новичка, были скромными. Он является своего рода камерой хранения, куда Колька сразу же передавал украденный кошелёк или деньги.

– В случае чего – чист как огурчик, – объяснял он своему партнёру.

Что такое «чист как огурчик», Володя понял, когда Кольку задержала милиция. Его продержали несколько часов, но ничего из украденного при нем не нашли и выпустили.

Вскоре Володя залез в карман и сам…

– Ничего сработано, – похвалил Сашка, который присутствовал при его «дебюте».

Теперь деньги у Володи не переводились. Он купил себе новое пальто, ботинки. Постепенно Сашка втянул его и в выпивки… Новая, «безотказная жизнь» все более и более затягивала Володю. За его плечами был уже не один десяток краж, и Сашка выделял его среди других молодых.

Сашка Сила был тем, кого называют «горловыми ворами». Последнее время на «дела» сам он почти не ходил, ограничиваясь организацией краж и ограблений. Это было и спокойней, и доходней. У своих пособников он отбирал половину добычи, которую те ему безропотно уступали.

Молодые воры боялись Сашку. Они знали, как погиб Сенька Вихрь, пятнадцатилетний паренёк, который «продал» Сашку на предварительном следствии. Сеньку зарезали через год в поезде, когда он, полный радостных надежд, возвращался из колонии домой. Та же судьба постигла и Лёвку Белика…

От своих «мальчиков» Сашка имел постоянный доход. Но разве это были те масштабы, к которым он привык! Крохи, жалкие крохи. Сашка мечтал о «большом деле».

Но с «большими делами» не везло. То ли уголовный розыск лучше работать стал, то ли с годами пришла осторожность, которой раньше не было. А развернуться хотелось. Ох как хотелось! Он уже подумывал перебраться на юг, когда узнал, что один из жителей города, некто Глуз, выиграл по последнему тиражу Государственного трехпроцентного выигрышного займа пять тысяч рублей.

В тот же день Сашка установил адрес Глуза и организовал за его квартирой наблюдение. Такое же дежурство было установлено у проходной завода, на котором работал Глуз. Откуда бы Глуз ни надумал идти в сберкассу за выигрышем, об этом мгновенно должны были сообщить Сашке. Нет, этих пяти тысяч он из своих рук выпускать не собирался.

Все было продумано. Все, до мельчайших деталей. И тем не менее…

Глуз с кожаным портфелем в руках вышел из сберкассы в сопровождении жены. Оглянулся.

– Разрешите прикурить?

Перед ним стоял хорошо одетый молодой человек с подбритыми усиками.

– Пожалуйста.

Глуз передал портфель жене, достал из кармана спички, зажёг. Сашка наклонился над огоньком в заскорузлых согнутых ладонях…

– Держи! Держи! Грабят!

Вырвав портфель, Рыжий побежал к забору, за которым его дожидался Володя.

– Раз!

Портфель, перевернувшись в воздухе, полетел за забор. Володя подхватил его и, спрятав под пальто, побежал со всех ног. Неподалёку заверещал свисток.

– Караул! Грабят!

Скорей, скорей! Вот то самое место, где его должен ждать третий. Почему его нет?

Володя перескочил через канаву, свернул на тропинку и… попал прямо в руки милиционера.

Несколькими минутами позже был задержан и Колька.

Не везло Сашке последнее время!

А через час, забившись в угол камеры предварительного заключения – КПЗ, Володя уже читал переданную ему записку: «Честно признавайся, что налёт организовал ты, а Рыжий только помогал. И не вздумай Сашу приплетать. Ведь не было Саши. Понял? Твой брат».

По недосмотру работников милиции он и Колька оказались в одной камере. На час, но и этого было достаточно.

– Записку получил?

– Ну?

– Нне психуй. Мне за рецидив десятку дадут, а ты ккак-нибудь обойдёшься. А Сашку путать ни к чему, сам знаешь… Так и гговори: «Родных не имею, места жительства не имею…» Со мной на станции снюхался и ппредложил идти на дело. Я о-отказывался. А ты угрожал, что, если не ппойду, плохо будет. Ппонял?..

– Гады вы все…

Однако на предварительном следствии Володя так и показал. А в душе копошилось сомнение: разве это и есть воровская дружба?

Чувствовалось, что следователь, пожилой толстый человек с одышкой, не верит ни одному его слову.

– Таким образом, вы утверждаете, что приехали в город пятнадцатого?

– Да.

– А откуда вы узнали о том, что Глуз выиграл?

– Из газеты.

– Где вы её взяли?

– Прочёл на витрине у вокзала.

– Так, хорошо. А за какое число была эта газета?

– Не помню.

– Я вам напомню. Заметка была напечатана в газете за шестое число. А газеты на витрине меняются каждый день…

– Ну, прочёл не на витрине.

С каждым ответом Володя запутывался все больше и больше. Поняв это, он вообще отказался давать показания.

– Я свою вину признал и больше отвечать ни на какие вопросы не буду.

– Ваше право. Но зря. Мне кажется, что во всем этом деле замешана чья-то другая, более опытная рука…

Но Володя был уже не тем мальчиком. Воровская жизнь не могла пройти бесследно…

– Вы, гражданин следователь, бросьте на мою психику давить. Хотите большое дело состряпать? Не выйдет…

Следователь доложил о ходе дела своему начальнику. Тот полистал протоколы допросов свидетелей, прочёл показания обвиняемых.

– Все в порядке. Передавайте в суд.

– Но вот тут некоторые неясности…

– Не вижу никаких неясностей.

Дело пошло в суд… И вернулось на доследование. Снова допросы – снова отказ давать показания. Следователь постоянно сталкивался с озлобленным упорством обвиняемого.

– Ничего не добьётесь, ничего, – говорил Володя.

И вновь дело, увеличившееся на несколько десятков листов, было отправлено в суд. Теперь оно обратно уже не вернулось…

Суд осудил Сысоева на три года лишения свободы.

В тюрьме ему вручили передачу: папиросы и пакет с яблоками – «подарок» Силы за свою свободу.

* * *

Отрываются один за другим листки календаря. День сменяется днём, месяц

– месяцем. Весна. Осень. Зима. Снова весна.

Амнистия!

Ребята в исправительно-трудовой колонии в тот день не работали и не учились. Многие из них завтра покидали колонию. Среди освобождённых был и Владимир Сысоев. В колонии он пробыл два года.

Как сейчас, помнит Владимир первый разговор с воспитателем Василием Прокофьевичем.

– Какую профессию хочешь приобрести, Сысоев?

– А я уже имею.

– Какую же?

– Вор-карманник.

– Ну, на эту специальность спроса в нашем государстве нет. Придётся переквалифицироваться…

Нет, «переквалифицироваться» Владимир тогда не собирался. Упрямым был.

Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А специальность все-таки приобрёл. Столяр четвёртого разряда.

* * *

Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега – болота. Вдоль железнодорожного полотна – стена леса.

Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелёными пятнами проносятся массивы елей, реже – сосен.

Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя зима? Не поймёшь…

Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелёными, красными и жёлтыми цветами…

Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год, как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно и к лучшему.

Вспомнил отца, потом Сашку… Ненависть к этим двум людям жила в каждой частице его существа.

А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело ей одной приходится.

На одной из станций его окликнули:

– Вовка! Зздорово, кореш!

– Рыжий!

Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с ещё более вытянутой, чем обычно, шеей.

– У-угощайся, без монеты купил, – протягивает он Владимиру курицу.

– Нет, спасибо.

– Ккуда направляешься?

– Домой, конечно.

– А ппотом?

– Куда же потом? На комбинате работать буду.

– Ппродался, значит.

Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.

– Ты свои грабки видел?

Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.

– Ппусти.

– Видел? Грабки вора. А вот мои!

Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.

– Рабочие грабки. Так-то… Запомни это и Сашке при случае передай. Не трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!

А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.

– Где эта шкура?

– Спрятался!

Владимир почувствовал, как краска отливает от щёк. Нащупал рукой столовый нож: дёшево не возьмёте!

Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:

– Чего надо? Мотай отсюдова.

– Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух ещё в задницу не клевал. Гляди, успокоим…

– Что?!

Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной, ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:

– Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!

Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру, отдуваясь, сказал:

– Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В случае чего – ко мне. Понял?

В посёлок поезд пришёл рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на перрон, огляделся. Не спеша перешёл железнодорожный мост. Первомайская улица, улица Энгельса… поселковый Совет, потребсоюз… Вот он, дом буквой «Г». Одна половина – Нуримановых, другая – Сысоевых. Три маленьких окошка. На верёвке от крыльца и до телеграфного столба развешано бельё. Щеколда. Потянул за конец верёвочки, спрятанной между двумя брёвнами, и дверь открылась.

Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за которой доносилось мерное тиканье ходиков.

Молчание.

Ещё раз постучал, погромче.

– Кто там?

– Свои, мама…

Шлёпают босые ноги. Со звоном падает крючок.

– Сыночек мой родненький, кровушка моя…

За самоваром – длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая вопросами:

– Николай Ахметович дома?.. А когда вернётся?.. Не знаешь, на комбинате столяры требуются?..

В половине шестого мать ушла в школу. Владимир разделся и лёг отдохнуть с дороги. Но не спалось. Голосисто кричал петух. Поскрипывая, проехала телега. Суетились скворцы.

Когда мать вернулась, вынул из мешка купленный в пути платок, набросил на худые плечи.

– Гостинец тебе.

Мать оглядела себя в зеркале.

– Хорош платок. Спасибо тебе, хозяин.

Она перебрала все его немногочисленные вещи. Выстирала и заштопала носки. Осмотрела со всех сторон ватник, нашла наконец прореху на подкладке и, щуря глаза под стёклами очков (раньше на носила!), зашила маленькими стёжками.

– Вот теперь другой вид. Денег-то дать? Голяком, наверное, приехал?

Он, не торопясь, вспорол только что зашитую подкладку, достал из-под неё пакет.

– На, мама, до первой получки в хозяйстве пригодится.

– Ну и ну, – только смогла произнести Вера Николаевна. – Настоящий хозяин! Когда отдохнёшь, ограду посмотри. Там две доски выломаны. Все руки не доходят…

– Хорошо, сегодня подправлю.

– Что так скоро? – удивилась она. – Сколько ждала – ещё подождёт. Не к спеху.

– Да я завтра пойду на работу устраиваться…

Материнские глаза пытливо смотрели на него. «Нет, не в отца, работяга».

* * *

Утром следующего дня Владимир был уже в отделе кадров комбината.

– Где тут народ набирают?

– Смотря какой народ, – усмехнулся один из ожидавших. – Ты кто по специальности? Если разнорабочий…

– Столяр.

– Столяры нужны. Ты к старшему инспектору Матвееву зайди. Вон вторая дверь по коридору, клеёнкой обита.

Матвеев, живой, стремительный, весь словно на пружинах, не дав сказать слова, засыпал вопросами:

– Ты чего? По какому делу? На работу? Столяр? Какой разряд?

– Четвёртый.

– Очень хорошо. Молодец, что прямо к нам! Столяры нужны. Молодые, жизнерадостные, чтобы с песней работали. Песни петь умеешь? Да? Тогда самая подходящая кандидатура… Точно, Владислав Феофанович? – повернулся он к человеку с бледным нездоровым лицом, который сидел на диване.