Текст книги "Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус"

Сам П. Н. Дурново в этом отношении был «большой пессимист» и еще летом 1907 г. находил, что, «действительно, людей что-то не видать». «Ни среди чиновного люда, ни среди земских деятелей, – признавался он, – я людей с государственным умом почти не встречал. <…> исполнителей можно найти, но лиц, способных вести толково самостоятельную отрасль государственного хозяйства, или управлять твердо, умело, обширною областью, – таких лиц слишком мало. Среди земцев их, кажется, еще меньше. Самые выдающиеся из них часто отличаются крайним доктринерством, увлекаются фразой и проявляют мало деловитости»[738]738
  В обновленной России. Впечатления. Встречи. Мысли. Барона Ф. Ф. Врангеля, бывш. директора Императорского Александровского Лицея. СПб., 1908. С. 48–49.
  Почти общий голос в среде правых. Вот и С. Д. Шереметев: «Все эти политические разговоры меня утомляют и раздражают при сознании общей неурядицы и бедности в людях истинно государственных» (Дневник С. Д. Шереметева. Д. 5056. Л. 159. Запись 25 нояб. 1911 г.).
  «Никаких Мининых, никаких Пожарских не было видно, – констатировал М. В. Нестеров. – На их месте красовался Александр Иванович Гучков. <…> Его особа, лицо, фигура не давали ничего моему глазу художника. Среднего роста, плотный, улыбающийся особой, “московской”, немного “гостинодворской” улыбкой, человек себе на уме, с мягким подбородком, с умными глазами, с такой московской, с купеческим развальцем походкой, в желтеньких новеньких ботинках. Чем он мог импонировать? И все же каждое его появление в парке, в партере театра [в Кисловодске в 1915 г.] делало сенсацию. Штатские и военные генералы спешили к нему с приветствиями. Где была запрятана такая его сила над людьми? Неужели в безнадежной их слабости, спрашивал я себя, была эта сила, в их изжитости и интеллигентской никчемности?» (Нестеров М. В. Указ. соч. С. 372, 387).


[Закрыть].

Человека не было, Бог не спешил, и приходилось вспоминать. «Двенадцатый час ночи в Могилеве под Новый, 1916 год. <…> У всех была безусловная твердая вера в успех на фронте. Но все боялись за тыл. Сплетни, развал в тылу пугали каждого вдумчивого человека. “Нет настоящего министра внутренних дел, – сказал Х. – Нет энергичного премьер-министра. Нет человека, в которого бы верили, за которым бы шли. Вот когда приходится лишний раз вспомнить Петра Николаевича Дурново, вспомнить Столыпина. Они бы зажали тыл. Они бы навели порядок”. С этим нельзя было не согласиться»[739]739
  Спиридович А. В. Великая Война и Февральская Революция 1914–1917 годов. Кн. 1. Нью-Йорк, 1960. С. 300.
  К. И. Глобачев не сомневался: «Окончательный роспуск Государственной думы и ликвидация революционного центра с главарями ЦВПК, Союза земств и городов и прогрессивного блока. Эти меры, безусловно, сорвали бы надолго возможность переворота, а поворот военного счастья весной 1917 г., что непременно бы случилось, сразу улучшил бы и изменил общие настроения.
  И подумать только, что правительство терпело все эти так называемые общественные организации и содержало их на свой счет. Поистине не было государственных людей, способных для спасения Родины на исключительные, может быть, героические средства, в то время как административный аппарат и исполнительные органы были в полном порядке и на высоте своего положения» (Глобачев К. И. Указ. соч. С. 70).


[Закрыть].

Никто из выступавших членов Государственного Совета не поддержал призыв П. Н. Дурново к власти[740]740
  В какой-то мере услышать его помешало то, что внешне речь его была не яркой; оратор производил жалкое впечатление: «сильно постаревший за истекший год, почти ослепший, он – отличавшийся обыкновенным в своих речах ярко очерченным, определенным изложением – на сей раз, держа в руках разрозненные записочки, прерывающимся голосом выкрикивал по ним отдельные мысли» (Поливанов А. А. Указ. соч. Л. 37).


[Закрыть]. Выразили «радость» от сказанного министрами и удовлетворение тем, что «больной, долго волновавший все русское общество, вопрос о нормальных отношениях России и Польши наконец близится к желательному разрешению»; приветствовали «обновление Правительства», его вступление на «путь общей работы с объединенными силами земств и городов»; напомнили «долг власти» – «действовать рука об руку» с народным представительством, «прислушиваться в его лице к голосу земли»; потребовали расширения «рамок общественной самодеятельности», устранения «препятствий к свободному широкому приложению труда всех живых сил нации»[741]741
  См. речи Д. П. Голицына-Муравлина, барона В. В. Меллер-Закомельского, Д. Д. Гримма // Гос. Совет. Ст. отчеты. Сессия XI. Стб. 36–39, 40–41, 47–50.


[Закрыть].

В обществе тоже не было отклика. Были слухи о том, что перед выступлением П. Н. Дурново совещался с некоторыми авторитетными членами группы, поэтому речь его была воспринята как выражение настроения всей правой группы; его предупреждение об опасном смещении власти туда, где ей быть не подобает, произвело большое впечатление; обратили внимание на совпадение речи с заявлениями прогрессистов и кадетов в Думе о желательности коалиционного кабинета; его указание на несвоевременность и пагубность реформ во время войны свели к выпаду против министра народного просвещения П. Н. Игнатьева, и много об этом говорили; даже лидер думских правых А. Н. Хвостов, правда, «не от фракции, а от себя» ответил П. Н. Дурново, явно не понимая ни смысла его речи, ни значения сильной власти: «Он провозгласил формулу управления, сказав, что надо уметь только приказывать в настоящее время, а я отвечу ему, в настоящее время сначала надо, чтобы власть сумела справиться с оскорбительным для нас всех немецким засильем внутри страны, чтобы она в области дороговизны жизни поставила бы, наконец, интересы населения выше интересов банковских кругов, чтобы в сознании народном власть перестала быть виноватой, и только тогда она может приказывать»[742]742
  Цит. по: Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. 2. М., 1997. С. 620.


[Закрыть].

В правой группе Государственного Совета речь П. Н. Дурново вызвала волнение: некоторые находили ее бестактной, указывали на необходимость примирения с общественностью – возникла опасность раскола; его удалось предотвратить заменой П. Н. Дурново А. А. Бобринским, однако это вызвало протест крайне правых во главе с А. Н. Лобановым-Ростовским, что повело к новому компромиссу: товарищ председателя группы П. П. Кобылинский был заменен И. Г. Щегловитовым.

Либералы, естественно ничего не поняли (или не хотели понимать). «Его последняя речь в Государственном Совете, – утверждал К. К. Арсеньев, – показала с полной ясностью всю ограниченность, всю безнадежную бесплодность его политических воззрений. Вера в магическую силу приказаний освобождала его от критической поверки влагаемого в них смысла и преследуемой ими целей. Требуя от других только исполнения, он сам не возвышался над уровнем исполнителя. Результаты его деятельности могли быть только отрицательными. Руководимые им правые никогда не могли бы обратиться из реакционеров в консерваторы. И едва ли он оставил наследника, способного продолжить его дело. Между лидерами правых в Государственной Думе нет ни одного, кто имел бы в своем активе хотя бы долгий административный опыт. Плохим Ахиллом был П. Н. Дурново, но его подражатели плохи даже в роли ахилловых мирмидонян»[743]743
  Вестник Европы. 1915. № 10. С. 371.
  Ахилл – герой Троянской войны; мирмидоняне – ахейское племя – сражались под Троей под предводительством Ахилла, слепо ему повинуясь.


[Закрыть].

Как объяснить такую реакцию на единственно верный в той обстановке призыв? По-видимому, только той иррациональной «иллюзией государственной несокрушимости России», без учета которой, считал П. Б. Струве, нельзя понять нашу революцию. «Эта иллюзия, – полагал он, – была не только мыслью, это была целая духовная атмосфера, целое душевное состояние». А отсюда уже, в значительной мере как следствие, «бессилие государственного сопротивления»[744]744
  Струве П. Б. Ключ к пониманию прошлого // Струве П. Б. Дневник политика (1925–1935). М.; Париж, 2004. С. 457–458.


[Закрыть].

Слева, естественно, речь П. Н. Дурново была встречена в штыки, ее извратили, сведя к проповеди палки как единственного средства управления, осмеяли и тем обезопасили себя. Эта интерпретация и оценка последней речи П. Н. Дурново закрепилась затем в советской историографии.

«В 10 часов вечера [27.02.1917 г.], – вспоминал П. Г. Курлов, – раздался новый звонок по телефону. Я <…> услышал взволнованный голос государственного секретаря <…>. “Да возьмите же, Павел Григорьевич, наконец власть в свои руки! Разве вы не видите, что творится и куда мы идем?” – сказал мне С. Е. Крыжановский. Я отвечал, что никакого поста в настоящее время я не занимаю, а власть находится в руках министра внутренних дел, и к тому же я хвораю»[745]745
  Курлов П. Г. Гибель Императорской России. М., 1992. С. 8.


[Закрыть]. Это был, по-видимому, последний призыв к власти стать властью.

Вот так: одни утратили способность властвовать, другие – от рождения ее не имели[746]746
  «Просто мы остались тем, чем мы были, т. е. людьми, которые не умеют быть действительно властью, ответственными руководителями», – констатировал В. А. Маклаков (В. А. Маклаков – В. В. Шульгину, 5 сент. 1921 г. // Спор о России. С. 77).


[Закрыть].

П. Н. Дурново: политический облик

Современники различно характеризовали политический облик П. Н. Дурново. С. Ю. Витте, например, делал акцент на гуманизме Дурново-директора департамента полиции и либерализме Дурново-сенатора, тем самым, быть может, оправдывая свой выбор в октябре 1905 г. А. И. Иванчин-Писарев это вроде бы подтверждает: П. Н. Дурново широко практиковал административную ссылку и объяснял это тем, что «для политических дел суды хуже», ибо «расправлялись бы строже», лишая талантливых людей возможности состояться профессионально. В. Б. Лопухин называл его «завзятым реакционером». А. В. Герасимов утверждал, что представление о Дурново как об очень реакционном человеке не соответствовало действительности, «во всяком случае в октябре 1905 года он пришел к власти с настроениями, ни в чем существенно не отличавшимися от настроений <…> творцов манифеста 17 октября». По Б. А. Васильчикову, П. Н. Дурново «представлял из себя очень определенный облик политического деятеля крайне правых убеждений». И. И. Толстой писал, что «пресловутый либерализм Дурново оказался, конечно, весьма легковесного качества» и что причина не в Дурново, а в мерке: то, что казалось либеральным при Плеве, «превратилось в консерватизм, граничащий с обскурантизмом и ретроградством» после манифеста 17 октября[747]747
  Из архива С. Ю. Витте. Т. 2. СПб., 2003. С. 263; Ковалевский М. М. Моя жизнь: Воспоминания. М., 2005. С. 359, 401, 405; Иванчин-Писарев А. Воспоминания о П. Н. Дурново // Каторга и ссылка. Кн. 7 (68). М., 1930. С. 57; Воспоминания В. Б. Лопухина // Вопросы истории. 1966. № 9. С. 132; Герасимов А. В. На лезвии с террористами. М., 1991. С. 42; Князь Борис Васильчиков. Воспоминания. М., 2003. С. 225; Воспоминания министра народного просвещения графа И. И. Толстого. 31 октября 1905 г.–24 апреля 1906 г. М., 1991. С. 178–179.


[Закрыть]. И только советские историки никогда не сомневались в его ультрареакционности, характеризуя его «мракобесом», «идеологом теснейших связей с монархиями Габсбургов и Гогенцоллернов во имя спасения династии», отличившимся «жестокостью подавления революционного движения»[748]748
  См., напр.: Аврех А. Я. Распад третьеиюньской системы. М., 1985. С. 15; Дякин В. С. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911–1914 гг. Л., 1988. С. 21, 27, 53; и многие другие.


[Закрыть].

Бесспорно, П. Н. Дурново был консерватор, но не в славянофильском смысле[749]749
  Последнее смущало А. А. Киреева. Размышляя о возможной замене П. А. Столыпина П. Н. Дурново, он записывает: «Более консервативным премьером был бы Дурново (Петр Николаевич), очень умный и энергичный человек. <…> но едва ли Дурново будет консервативным в нашем, славянофильском смысле… Едва ли?» (Киреев А. А. Дневник. 1905–1910. М., 2010. С. 271. Запись 30 июля 1908 г.)


[Закрыть]. Тем более нет никаких оснований считать его обскурантом и ретроградом. «Думаю, – говорил он в общем собрании Государственного Совета, – что, идя вперед по пути прогресса, нельзя идти так быстро и разбрасывать по пути все старое. <…> Я вообще придерживаюсь того мнения, что бежать вперед с завязанными глазами не смотря ни на право, ни на лево, а лишь бы удовлетворить теоретическим соображениям, и бросать по пути все, чем только жило, чем существовало государство, <…> это не разумно. <…> Чем глубже залегли в народное сознание консервативные начала, определяющие нормы и основы народной жизни, тем осторожнее следует прикасаться к этим консервативным началам, дабы с одной стороны не оскорбить тех людей, которые продолжают исповедовать эти консервативные начала, а с другой – избежать даже тени приглашения или подстрекательства к легкомысленному стремлению сбросить с себя все старое и как можно скорее бежать вперед без оглядки, забыв по дороге все, что было, и не зная, что будет дальше»[750]750
  Гос. совет. Ст. отчеты. 1909–1910 годы. Сессия пятая. СПб., 1910. Стб. 2888; 1912–1913 годы. Сессия восьмая. СПб., 1913. Стб. 1198.


[Закрыть].

«Для Дурново, – утверждал Е. В. Тарле, – центром всех интересов было сохранение монархии в России»[751]751
  Тарле Е. В. Соч. в 12 томах. Т. V. М., 1958. С. 267.


[Закрыть]. Думается, что это не так. П. Н. Дурново не был пленником и монархической идеи. Монархизм зрелого Дурново имел своей основой не чувство, а хорошо продуманную и исторически, и политически обоснованную мысль.

В понимании и оценке обстоятельств внутренней и внешней жизни России П. Н. Дурново исходил из того капитального факта, что на земле идет борьба народов за существование. В этих условиях он считал своей обязанностью «всеми средствами» защищать монархию, «которая создала Россию и олицетворяет собою ее силу и могущество». Вот почему, надо полагать, на секретном совещании в апреле 1906 г. по пересмотру Основных законов он предложил закрепить за императором право изменять Основные законы «без всякого участия Думы и Совета» и поддержал С. Ю. Витте, предложившего предусмотреть законную возможность совершить государственный переворот[752]752
  Протоколы секретного совещания в апреле 1906 года под председательством бывшего императора по пересмотру основных законов // Былое. 1917. № 4. С. 193.


[Закрыть].

Весной 1909 г., выступая против попыток Думы вторгнуться в область военного управления, П. Н. Дурново был движим не столько стремлением защитить прерогативы монарха, сколько опасением, что эти попытки, «как бы малозначительны они ни были, создают опасные для руководства обороною государства прецеденты, <…> тихо и медленно, но зато безошибочно расшатывают те устои, на которых у нас в России покоится военное могущество государства»[753]753
  Гос. совет. Ст. отчеты. 1908–1909 годы. Сессия четвертая. СПб., 1909. Стб. 1349–1350.
  «Аргументация русских консерваторов сильна, – писал Диллон. – Глава Государства, пользуясь наилучшими военными советами, должен иметь свободу действия. Япония, Германия и демократическая Франция признают этот принцип и следуют ему, а Самодержавная Россия открывает двери казарм демократическому потоку, грозящему смести последние следы монархических учреждений. И этой-то работе разрушения и самоубийства убедили Царя придать авторитет Своего имени. <…> Г[осподин] Дурново, сильнейший из консерваторов, вполне доказал верность своего взгляда» («Перевод статьи Диллона “Царь и Дума” в Daily Telegraph» // РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5090. Л. 212, 213).


[Закрыть].

Как и многие его современники, в том числе и из либерального лагеря, он видел в монархии единственное средство обеспечить целостность империи. «Меня, – говорил он, – все считают за заядлого монархиста, реакционного защитника самодержавия, неисправимого “мракобеса” <…> и не предполагают, что я, может быть, по своим взглядам являюсь самым убежденным республиканцем, ибо я на самом деле считаю наиболее идеальным для всякого народа такое положение вещей, когда население может иметь во главе управления им же самим избранного достойнейшего гражданина президентом. Для некоторых стран подобный идеал по тем или иным счастливым условиям становится доступен. Этого ни в коем случае нельзя сказать про нашу обширнейшую и разнохарактерную Российскую империю, где по чисто практическим соображениям техника управления и целостность требуют наличия исторически сложившегося царского стяга. Не станет его – распадется Россия. Таков неминуемый закон природы Российской государственности»[754]754
  Цит. по: Наумов А. Н. Из уцелевших воспоминаний. Нью-Йорк, 1955. Кн. 2. С. 150.
  Самодержавие как государственную форму, – писал Д. И. Пихно, – «признаю единственно пригодной для России, несмотря на все ее слабые и опасные стороны. Для нашего колосса с сонмищем народов и бедным темным русским народом, с его жалкой “интеллигенцией“, не найдется парламента. Я живу под тяжким гнетом мысли, что нас растащат или поработят среди нашего безумия или междоусобицы» (Д. И. Пихно – С. Ю. Витте, 27 окт. [1907 г.]. Копия // Английская набережная, 4: Ежегодник С.-Петербургского научного общества историков и архивистов. 2000 г. СПб., 2000. С. 402).


[Закрыть].

Не менее важной представлялась П. Н. Дурново и социальная сторона вопроса. Монархия и чиновники, ею поставленные, по его мнению, ближе и понятнее народу, нежели помещики и фабриканты, заседающие в Думе в качестве октябристов и кадетов. Не без оснований отказывался он видеть в Государственной Думе выразителя и защитника народных интересов: «Необходим искусственный выборный закон, мало того, нужно еще и прямое воздействие правительственной власти, чтобы обеспечить избрание в Государственную Думу даже наиболее горячих защитников прав народных». Монархия в России, по его представлению, выполняет роль «беспристрастного регулятора социальных отношений» и тем, единственная, способна предотвратить или «усмирить» социальную революцию[755]755
  Записка П. Н. Дурново Николаю II. Февраль 1914 г. // Красная новь. 1922. № 6 (10). С. 196.


[Закрыть].

Д. Ливен видит «еще одно циничное объяснение» приверженности к самодержавию многих сановников, в том числе и П. Н. Дурново, – в возможности «при абсолютной монархии добрых услуг одного высшего чиновника другому» и в использовании «государственной казны, в основном с императорского согласия (т. е. законно. – А. Б.), для спасения коллеги от финансовых затруднений»[756]756
  Lieven Dominic. Russia,s Rulers Under the Old Reqime. Yale University Press. New Haven and London. 1989. P. 211–212.
  Имеется в виду рассказ С. Ю. Витте: П. Н. Дурново, проигравшись на бирже, обратился к нему с просьбой «выручить»; С. Ю. Витте отказал, помог Д. С. Сипягин, взяв П. Н. Дурново в товарищи, а деньги отпустив из сумм департамента полиции (Из архива С. Ю. Витте. Т. 2. С. 263–264). М. А. Алданов в связи с этим замечает: «Тут ничего необычайного не было: во все времена царской России близкие к престолу люди в экстренных случаях просили царя им помочь. Это зазорным не считалось. Обычно к царю обращались через кого-нибудь. <…> Он обратился тогда к министру внутренних дел Сипягину, который и выхлопотал ему эту сумму» (Алданов Марк. Предсказание П. Н. Дурново // Журналист. 1995. № 4. С. 59).


[Закрыть]. Такое действительно бывало. Следует заметить, однако, что так случается и при других формах государственного строя и определяется не характером последнего, а самим положением правящего слоя общества как трудно контролируемой и, по сути, безответственной группы. Заметим также, что материальная (почему «циничная»?) основа приверженности монархии того достаточно узкого круга, к которому принадлежал П. Н. Дурново, не исчерпывалась только возможностью добрых услуг друг другу за счет казны (что, впрочем, и бывало-то весьма редко, в виде исключения). Сюда следует отнести высокие оклады, персонально назначаемые лично царем; аренду; широкую практику пособий «на переезд и обзаведение», «лечение», «погребение» и т. п.; высокие пенсии вдовам и незамужним дочерям умерших сановников и многое другое[757]757
  Материальная основа этой приверженности совершенно естественна. «Дворянин, облагодетельствованный судьбою, – писал еще Н. М. Карамзин, – навыкает от самой колыбели уважать себя, любить отечество и государя за выгоды своего рождения, пленяется знатностью – уделом своих предков и наградою личных будущих заслуг его. Сей образ мыслей и чувствований дает ему то благородство духа, которое, сверх иных намерений, было целию при учреждении наследственного дворянства» (Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. СПб., 1914. С. 128).


[Закрыть]. Однако и это не составляет особенности монархического строя: при любой форме государственного строя складывается высший слой чиновничества, который «хорошо устраивается» и уже в силу этого оказывается ее приверженцем.

Еще более прагматичен П. Н. Дурново был в вопросе о форме монархии. До декабря 1905 г. главным, что определяло его позицию в этом вопросе, была убежденность в том, что не может быть самодержавия без самодержца[758]758
  Это же обстоятельство обусловило в определенной степени и конституционализм П. А. Столыпина. М. М. Булгак, «черносотенка убежденная и пылкая», рассказывала Ю. С. Карцову: «Однажды сидела она у Столыпина в кабинете и вела с ним беседу, как вдруг зазвонил телефон. По выражению и нервному возбуждению Столыпина она догадалась – с ним говорит Государь император. Обменявшись несколькими фразами, Столыпин повесил трубку, видимо недовольный. “И на этом, – воскликнул он, – хотите вы основать самодержавие?” – Он сделал жест в направление телефона и слова “на этом” произнес с ударением, подразумевая под ними, очевидно, Государя» (Карцов Ю. С. Хроника распада. П. А. Столыпин и его система // Новый журнал. Нью-Йорк, 1979. Кн. 137. С. 110–111).


[Закрыть], и П. Н. Дурново был готов служить конституции[759]759
  С. Д. Урусову он не показался «убежденным поклонником поколебавшегося государственного строя» (Урусов С. Д. Записки. Три года государственной службы. М., 2009. С. 602).
  «А ведь вы, насколько помню, – напомнил ему летом 1907 г. товарищ по кадетскому корпусу, – были еще тогда за привлечение выборных людей к участию в законодательстве, когда это считалось чуть ли не революционной затеей? Действительно, – отвечал П. Н. Дурново, – я убежденный конституционалист» (В обновленной России. Впечатления. Встречи, Мысли. Барона Ф. Ф. Врангеля, бывш. директора Императорского Александровского Лицея. СПб., 1908. С. 47).


[Закрыть]. Однако он счел конституцию преждевременной, как только осознал узость социальной базы российской оппозиции, ее бессилие и неспособность оградить страну от социальных потрясений. Следует, пожалуй, отнести П. Н. Дурново к тем немногим, которые, по наблюдениям В. А. Маклакова, «признавали, что торжество либеральных идей и конституционных начал было гораздо больше связано с сохранением монархии, чем с победой Революции»[760]760
  Российские либералы: кадеты и октябристы. М., 1996. С. 260.


[Закрыть].

Сложившийся в результате революции 1905–1906 гг. т. н. «новый строй» (царь утратил право автономно издавать законы и распоряжаться бюджетом, но сохранил всю полноту исполнительной власти), так не устраивавший ни монарха, ни оппозицию, вполне, по-видимому, примирил П. Н. Дурново. Вся его деятельность в Государственном Совете прошла под знаком борьбы с действительными и мнимыми попытками расширить компетенцию и полномочия Думы. В то же время, как и многие из правых, П. Н. Дурново не поддержал царя в стремлении если не вернуться к дореволюционному порядку вещей, то хотя бы сделать Думу законосовещательной. И причина тут не столько в страхе перед революцией, сколько в новых возможностях, которые постепенно осознавались и осваивались.

Так, если позицию П. Н. Дурново в вопросе о царском титуле при обсуждении проекта Основных законов в Особом совещании 9 апреля 1906 г. («Слово “неограниченный”, – заявил он, – нельзя оставлять, ибо это не будет соответствовать актам 17 октября и 20 февраля. Это породит смуту в умах образованных людей, а она породит смуту всенародную») еще можно, оставаясь в рамках текста протоколов царскосельских совещаний, объяснить стремлением «удовлетворить благомыслящих»[761]761
  Кризис самодержавия в России. 1895–1917. Л., 1984. С. 292.


[Закрыть], то в его выступлении в Государственном Совете 27 января 1912 г. явственно слышно удовлетворение новыми возможностями: «Министр финансов у нас в России всегда имел гораздо большее значение, чем следует. <…> Теперь же времена уже наступили другие, и роль министра финансов представляется уже несколько иною. От Государственной Думы и Государственного Совета зависит в конце концов ассигнование»[762]762
  Гос. совет. Ст. отчеты. 1911–1912 годы. Сессия седьмая. СПб., 1912. Стб. 1332.
  «Прекрасная, краткая и сильная речь», – отозвался об этом выступлении П. Н. Дурново другой правый деятель (Дневник С. Д. Шереметева // Д. 5054. Л. 42).


[Закрыть].

М. М. Ковалевский утверждал, что П. Н. Дурново будто бы говорил «всегда с точки зрения государственной целости, и единства, и всемогущества администрации», и что «в его глазах люди существуют для правительства, а не правительство для людей»[763]763
  Ковалевский М. М. Указ. соч. С. 405.


[Закрыть].

Разумеется, индивидуальная свобода – благо: она позволяет индивиду полнее реализовать свой потенциал, она и материально много продуктивнее. Однако нет оснований предполагать, что П. Н. Дурново, хорошо знакомый с западноевропейской жизнью, этого не понимал. М. М. Ковалевский был в этом отношении типичный либерал. «Либералы, – еще в 1890 г. с грустью констатировал В. И. Вернадский, – принимая права человека, не придают значения признанию государственного значения и целей России, забывая, что это conditio sine qua non[764]764
  Conditio sine qua non – необходимое условие (лат.).


[Закрыть] достижения ими прав человека». К 1920 г. жизнь еще более утвердила его в этом: «Никогда в истории не было примера, чтобы мозг страны – интеллигенция не понимала, подобно русской, всего блага, всей огромной важности государственности. Не ценя государственности, интеллигенция <…> не знала и не ценила чувства свободы личности»[765]765
  Цит. по: Волков Владислав. Кадет Вернадский // Нева. 1992. № 11. С. 309–310, 317.
  Недостаток у российской интеллигенции второй половины XIX – начала XX вв. «чувства государственности» и недоверие ее к началу национальному отмечали многие, в том числе П. Б. Струве. Дело, пожалуй, не в этом или – не только в этом: российская интеллигенция в массе своей, действительно, и «забывала» и «не понимала», и чувства государственности у нее не доставало, и было недоверие к национальному началу, но вожди либерализма не могли не понимать, что тезис о «приоритете прав человека» – тезис «ошибочный, нереалистический и противоречащий природе права и государства» (см.: Мартышин О. В. Идейно-политические основы современной российской государственности // Государство и право. 2006. № 10). Тогда, как и теперь, в начале XXI века, этот «ложный и общественно опасный» тезис сознательно внедрялся в общественное сознание ради разрушения национального государства и захвата власти.


[Закрыть]. П. Н. Дурново же был, по определению М. О. Меньшикова, «государственник чистой воды» с развитым чувством государственности[766]766
  Новое время. 1915. 13 сент.
  «Я разумею под чувством государственности, – писал П. Б. Струве, – и элемент подсознательный: ощущение мощи государства как некой непререкаемой ценности, какую можно и должно любить, не рассуждая и даже не задумываясь, и элемент сознательный: признание государства как творческой культурной силы, стоящей принципиально вне классов и над классами» (Родина. 1994. № 6. С. 68).


[Закрыть].

Индивидуальная свобода невозможна там, где нет гарантии внешней и внутренней безопасности. Западная концепция индивидуальной свободы и сильно ограниченного правительства предполагает очень сильное государство; настолько сильное, что это не замечается и как бы само собою разумеется. Для России обеспечение внешней безопасности из-за ее геополитического положения и внутренней из-за разноплеменного населения, находящегося к тому же на различных ступенях общественного развития, всегда было задачей более сложной и более трудной, чем у любого западноевропейского народа. Поэтому в русской истории так значительна роль государства.

Узкие рамки индивидуальной свободы в России начала XX в. были обусловлены слабостью государства: оно плохо выполняло свои функции, не гарантируя ни прав личности, ни ее ответственности. В России, следовательно, путь к индивидуальной свободе европейского уровня лежал, как и на Западе, через дальнейшее усиление государства. «Рядом со страстью свободы, – справедливо заметил П. Б. Струве, – нужна и другая страсть – государственности и государственной мощи»[767]767
  Цит. по: Смагина С. М. Петр Бернгардович Струве в эмиграции: либерал-консерватор или консерватор-либерал? // Консерватизм в России и мире: в 3-х ч. Воронеж, 2004. Ч. II. С. 240.


[Закрыть]. П. Н. Дурново, вопреки утверждению М. М. Ковалевского, говорил всегда с точки зрения силы государства, его способности обеспечить внешнюю безопасность и элементарный порядок внутри – два первейших условия нормальной жизни народа. И если М. М. Ковалевский в этом случае не лукавил, то как государственный деятель он не выдерживает сравнения с П. Н. Дурново.

Не всегда понимали П. Н. Дурново и в правом лагере, упрекая в том, что он «не имеет цели действия, кроме разве порядка и чисто внешнего поддержания государства», что политика его была заземленной, «практически-жизненной»[768]768
  См.: Из дневника Льва Тихомирова // Красный архив. 1935. № 5 (72). С. 129–130; Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. I. М., 1997. С. 95.


[Закрыть]. Трудно разделить эти упреки. Можно подумать, что оппоненты П. Н. Дурново не понимали, что порядок внутри страны и ее внешняя безопасность – это тот минимум, с которым и появляется возможность ставить и преследовать какие-либо цели, и не осознавали, что в начале XX века государство оказывалось неспособным этот минимум обеспечить. Принимая во внимание внутриполитическую ситуацию и международное положение империи, следует признать, что П. Н. Дурново был куда более реалист, нежели его критики.

С революционными идеями П. Н. Дурново познакомился в свои кадетские годы, однако идеалы французской революции не увлекли его. Констатируя это как факт, Д. Н. Любимов объясняет просто: П. Н. Дурново принадлежал к числу людей совершенно не восприимчивых к этим идеалам, «как есть люди совершенно не восприимчивые к музыке»[769]769
  Любимов Д. Н. События и люди (1902–1906) // РГАЛИ. Ф. 1447. Оп. 1. Д. 39. Л. 453.


[Закрыть]. Представляется, что иммунитетом к революционным идеям он обязан своей бабушке Вере Петровне, которая с помощью Н. М. Карамзина воспитала его патриотом, – он гордился своими предками, любил Отечество и хотел способствовать его благу и славе[770]770
  По Н. М. Карамзину, любовь к Отечеству проходит в своем развитии три стадии: физическую, когда человек научается любить близких и место, где родился; моральную, когда осознает свою национальность и познает историю своего народа, и политическую, когда формируется потребность служить Отечеству и приумножать его славу (Карамзин Н. М. О любви к Отечеству и народной гордости). Так, у А. С. Пушкина, при выходе его из Лицея, это чувство достигло высшей стадии: «Великим быть желаю. Люблю России честь. Я много обещаю. Исполню ли – Бог весть».


[Закрыть]. Патриотично настроенный юноша не мог разделить «слепую ненависть» Герцена к России[771]771
  «Именно Герцен с русской стороны, – справедливо заметил П. Б. Струве, – есть все-таки один из творцов злобной и ложной легенды об исторической России, в течение десятилетий отравлявшей сознание русской интеллигенции и, быть может, более чем что-либо другое, повинной в великом несчастии и позоре русской революции» (Струве П. Б. Дневник политика /1925–1935/. М.; Париж, 2004. С. 347).


[Закрыть].

Заняв пост управляющего Министерством внутренних дел, он не сомневался: революция должна быть раздавлена. Здесь о компромиссе не могло быть и речи. «К стенке и расстрелять» было, по свидетельству И. И. Толстого, его «любимым выражением по отношению ко всем революционерам»[772]772
  Толстой И. И. Дневник в двух томах. Т. II. 1910–1916. СПб., 2010. С. 809.


[Закрыть]. П. Н. Дурново и в этом оказался прозорливее многих, понимая в 1905 г. то, что другие (далеко не все!) уразумели лишь в эмиграции. Так, к примеру, П. Б. Струве в 1934 г. в одной из эмигрантских аудиторий заявил со всей присущей ему убежденностью, что революционеров следовало «беспощадно уничтожать»[773]773
  См.: Пайпс Ричард. Струве: правый либерал. 1905–1944. Т. 2. М., 2001. С. 493.


[Закрыть].

П. Н. Дурново не смутила огромная цифра арестованных в административном порядке (к началу 1906 – более 38 000). Он «заметил, – вспоминал Д. Н. Любимов, – что при подавлении восстания Коммуны в 1871 году, в Париже, восстания во многом напоминающем Московское, генералом Галлифэ было расстреляно свыше 40 000 человек. Что же касается числа арестованных, то цифра их показывает только, что у нас революция не настоящая, а, так сказать, репетиция революции, и если, не дай Бог, разразится, когда-нибудь, настоящая революция, да еще возьмет верх над законною властью, то цифра эта будет в десять, а может быть, и в двадцать раз, больше»[774]774
  Любимов Д. Н. Указ. соч. Л. 529.
  «Слова эти, – замечает Д. Н. Любимов, – оказались пророческими. По напечатанным в 1925 году большевиками сведениям в советских местах заключения (5715 мест) томилось свыше миллиона человек, причем число чисто уголовных не превышало двадцати процентов» (Там же).


[Закрыть].

Свой успех в борьбе с революцией П. Н. Дурново объяснял так: «Все власть имущие хотели ее ударить, но не решались; все они, с графом Сергеем Юльевичем Витте во главе, опасаются пуще всего общественного мнения, прессы; боятся – вдруг лишат их облика просвещенных государственных деятелей, а мне же, – тут Дурново выразился крайне энергично, – да, в сущности, мне и терять нечего у прессы; вот я эту фигуру революции и ударил прямо в рожу и другим приказал: бей на мою голову. При теперешнем положении иных способов нет, да и вообще, особенно у нас в России, это один из наиболее верных»[775]775
  Там же. Л. 460; Любимов Дм. На рубеже 1905–1906 гг. События и люди. По личным воспоминаниям и документам. IV // Возрождение. 1934. 17 июня. № 3301. С. 5. Разговор был в конце ноября 1905 г. на квартире Дурново.


[Закрыть].

С П. Н. Дурново, по словам Д. Н. Любимова, «повторилось то, что в истории римских пап рассказывается о Сиксте V»[776]776
  Рим под управлением развратных предшественников Сикста V оказался в пучине произвола, беззакония, грабежей, убийств, насилий. В первые же дни своего понтификата Сикст V превратился из скромного монаха-отшельника в грозного правителя, жестоко преследующего нарушающих закон и творящих произвол, выставляя на площади отрубленные головы разбойников и бандитов. Нормальная жизнь города скоро была восстановлена.


[Закрыть].

Постиг революцию П. Н. Дурново не сразу. Резкое ее усиление после обнародования манифеста 17 октября приводит его к выводу, что «политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое»[777]777
  См.: Записка П. Н. Дурново Николаю II. Февраль 1914 г. С. 195–197.
  Последующее блестяще подтвердило П. Н. Дурново: «В результате первых в истории России всеобщих и равных выборов <…> более 81 % голосов было подано за социалистов» – факт, вошедший в учебники (Леонов С. В. Гражданская война и формирование большевистского режима в России // История России: Учебное пособие для вузов, а также колледжей, лицеев, гимназий и школ. Т. 2. М., 1995. С. 141–142).


[Закрыть].

При этом он исходил из следующего. Народная масса, с ее общинной психологией, придавленная острой хронической нуждой, политически крайне неразвита и исповедует – другого ей просто не дано – «принципы бессознательного социализма». «Русский простолюдин, крестьянин и рабочий, – писал он, – одинаково не ищет политических прав, ему и ненужных, и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужою землей, рабочий – о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут». Это и создавало «благоприятную почву» социальной революции, которую он воспринимал однозначно как «беспросветную анархию» и в которой видел «смертельную опасность для России»[778]778
  Действительно, у «русского простолюдина» насущным было другое. «У нас здесь о политике, о Думе, о выборах думают столько же, сколько о конституции на Сандвичевых островах, все озабочены только как бы убрать урожай, который очень хорош». «Работы пропасть, и никому не охота заниматься революцией» (А. И. Зыбин, с. Спасское Нижегородского у. – А. А. Бобринскому, 10 и 21 июля 1907 г. // ГАРФ. Ф. 1412. Оп. 3. Д. 818.Л. 16–16 об., 18). «В уезде спокойно; урожай великолепный; погода хорошая <…>. Настроение совершенно другое по сравнению с прошлым годом; никаких пререканий; потрав нет» (П. Б. Мансуров, из Ракши Тамбовской губ. – Ф. Д. Самарину, 31 авг. 1907 г.// НИОР РГБ. Ф. 265.193.12. Л. 156).
  Прогноз П. Н. Дурново жизнь скоро подтвердила. «В темных массах жителей деревни, – писал 13 марта 1917 г. А. К. Варженевский С. Д. Шереметеву, – уже появляются искры грядущих погромов и ужасов 1905 и 1906 годов, и многое заставляет опасаться приближения полной анархии. Новая власть, лишенная силы физической в виде какой-нибудь полиции, считаемой необходимой во всех цивилизованных странах мира, начиная с Англии и Франции, не может помочь делу и ограничивается только речами ораторов, уговаривающих воздержаться от насилий, но на этом далеко не уедешь, аппетиты темной толпы разгорелись, и жажда грабежа почти не скрывается». 4 мая: «Вся многомиллионная масса крестьянства вдруг превратилась в самых крайних социалистов, жаждущих только одного грабежа». 15 мая: «“Поселяне” <…> только думают исключительно об одном – как бы побольше и безнаказнее захватить чужого и обратить в свою пользу» (Источник. 1994. № 6. С. 30, 32).


[Закрыть]. В этой ситуации, с точки зрения П. Н. Дурново, любые политические уступки бессмысленны, компромисс невозможен, а удовлетворение требований – немыслимо. Он и предусматривает на случай социальной революции одно – «усмирение»[779]779
  Вывод общий для правых. «Чем больше я думал, – вспоминал вел. князь Александр Михайлович август 1905 года, – тем более мне становилось ясным, что выбор лежал между удовлетворением всех требований революционеров или же объявлением им беспощадной войны. Первое решение привело бы Россию неизбежно к социальной республике, так как не было еще примеров в истории, чтобы революции останавливались бы на полдороге. Второе – возвратило бы престиж власти» (Вел. кн. Александр Михайлович. Книга воспоминаний. Т. 2. Париж, 1933. С. 227).


[Закрыть].

Оппозиция же «никакой реальной силы не представляет», за нею «нет никого, у нее нет поддержки в народе»[780]780
  Вот и С. Е. Крыжановский считал, что «так называемое “освободительное движение” не шло далее мелких проявлений кружкового значения, которые, будучи раздуты печатью, производили на некоторые слои общества впечатление чего-то крупного. Остальное было обыкновенным: бессвязные беспорядки, неизбежно возникавшие в обществе всякий раз, когда распадаются узы власти. <…> Политические идеологи и прежде всего кадеты поспешили взгромоздиться к беспорядкам на запятки, объединить все это движение без разбора вокруг “борьбы за конституцию”, которой в нем не было ни на грош» (Заметки русского консерватора // Вопросы истории. 1997. № 2. С. 117).
  Исследователь подтверждает: Кадеты «были неприятно поражены, когда узнали 10 июля [1906 г.], что Петербург спокоен и никакого стихийного протеста, демонстраций или забастовок нет. Народ в целом, рабочие и крестьяне встретили разгон Думы весьма спокойно. Кадетам оставалось лишь досадовать на этот народ. <…> И действительно, конституционная игра, которую вели “господа”, а к ним народ причислял и всех “образованных”, т. е. интеллигентов, мало трогала души простых рабочих и крестьян» (Старцев В. И. Русская буржуазия и самодержавие в 1905–1917 гг. /Борьба вокруг «ответственного министерства» и «правительства доверия»). Л., 1977. С. 109).


[Закрыть]. Она, по словам П. Н. Дурново, «сплошь интеллигентна, и в этом ее слабость, так как между интеллигенцией и народом у нас глубокая пропасть взаимного непонимания и недоверия»[781]781
  П. Н. Дурново утверждал: «Крестьянин скорее поверит безземельному казенному чиновнику, чем помещику-октябристу, заседающему в Думе; рабочий с большим доверием отнесется к живущему на жалование фабричному инспектору, чем к фабриканту-законодателю, хотя бы тот исповедовал все принципы кадетской партии» (Записка П. Н. Дурново. С. 196).


[Закрыть]. Уступать ей – не имеет смысла: она не сможет «сдержать расходившиеся народные волны». Соглашение с ней – опасно: правительство «ослабит себя к моменту выступления социалистических элементов», ибо откажется «от роли беспристрастного регулятора социальных отношений» и выступит «перед широкими народными массами в качестве послушного органа классовых стремлений интеллигентно-имущего меньшинства населения». Ее претензия на исполнительную власть абсурдна: обязанная своим положением в Думе «искусственному выборному закону» и «прямому воздействию правительственной власти» на выборах, оппозиция, – не без сарказма замечал П. Н. Дурново, – «в сущности, требует от правительства психологию дикаря, собственными руками мастерящего идола и затем с трепетом ему поклоняющегося»[782]782
  Записка П. Н. Дурново… С. 197.
  По Дурново, либералам нельзя было уступать ни «в условиях слабости», ни «в позиции силы»: они – не сила, а производная от силы, пена. Это хорошо понимали как правые, так и левые. Общеизвестно: и В. Г. Плеханов, и В. И. Ленин вслед за Н. Г. Чернышевским отмечали трусость, недальновидность, узость взглядов, бездеятельность, болтливую хвастливость как отличительные черты либералов.
  А. И. Гучков, правда, уже «на лестнице» утверждал: «Я всегда относился весьма скептически к возможности создания у нас в России (по крайней мере в то время) общественного или парламентского кабинета, был не очень высокого мнения… не скажу – об уме, талантах, а о характере в смысле принятия на себя ответственности, того гражданского мужества, которое должно быть в такой момент. Я этого не встречал. Я скорее встречал это у бюрократических элементов. Я осторожно относился к проведению на верхи элементов общественности; так, некоторые элементы ввести – это еще туда-сюда, но избави Бог образовать чисто общественный кабинет – ничего бы не вышло» (Александр Иванович Гучков рассказывает… М., 1993. С. 21–22).
  В 1917 г. «очень скоро выяснилось, что новые властители России были умны, храбры и энергичны лишь в критике и в словопрениях в Думе; для выполнения же реальных жизненных задач и для управления страной они оказались до такой степени слабыми, далекими от жизни и столь не понимавшими положения России, что своими действиями и распоряжениями только углубляли революцию, усиливали анархию и направляли жизнь страны не к успокоению и порядку, а к усилению хаоса» (Кригер-Войновский Э. Б. Записки инженера. Воспоминания, впечатления, мысли о революции. М., 1999. С. 98).
  «Теперь, – констатировала А. В. Тыркова, – после всего, что перенесла и переносит Россия, после анемического безвластия Временного правительства, состоявшего из “людей, доверием страны облеченных”, приходится признать, что оппозиция не была подготовлена к руководству государством» (Тыркова-Вильямс А. В. То, чего больше не будет. М., 1998. С. 433).
  И если заблуждения тогдашних «государственных младенцев» относительно своей способности распорядиться властью можно понять, то нынешние упреки тогдашней власти (ах, не уступили!), нынешнее оправдание либеральных притязаний на власть – как понять?


[Закрыть]. П. Н. Дурново был убежден, что следует решительно пресекать всякие оппозиционные выступления. И как общий вывод из опыта 1905–1906 гг.: правительство может выполнить «роль беспристрастного регулятора социальных отношений» только опираясь на силу.

П. Н. Дурново был слишком умен и осведомлен, чтобы не понимать необходимости реформ. Но реформ, подчеркивал он, а не уступок. Первые – это улучшение существующего порядка вещей, их осуществляет сильная власть в условиях социальной и политической стабильности. Вторые – разрушение, демонтаж того, что есть, осуществляемый слабым и перепуганным правительством под напором различного рода противоправительственных сил. «Я вообще сторонник постепенных улучшений, – говорил он, – а быстрые и мало обоснованные скачки в государственной жизни, по моему убеждению, приносят всегда больше вреда, нежели пользы»[783]783
  Гос. Совет. Ст. отчеты. Сессия восьмая. Стб. 1449.
  В. А. Демин утверждает, что П. Н. Дурново, «по собств[енным] словам, любые “быстрые скачки” отождествлял с “рев[олюционными] проектами”» (Петр Аркадьевич Столыпин: Энциклопедия. М., 2011. С. 173). В действительности обстояло так: П. Н. Дурново, возражая против реформы Сената, затеваемой группой центра Государственного Совета, сказал следующее: «Если эти, позволю себе сказать, почти революционные проекты получат силу закона, то никакого Правительства в России существовать не может». В этом же заседании после перерыва он объяснился: «В объяснении, которое я имел честь представить Государственному Совету по поводу внесенных на наше рассмотрение основных положений, у меня вырвалось выражение, которого я не хотел сказать. Я сказал “если такие почти революционные проекты”. Я употребил это выражение не в том смысле, в котором понимается слово “революция”. Под именем революционных проектов я понимал быстрые скачки. Во всяком случае, если кто-либо из подписавших основные положения считал, что это слово неуместно, то я беру его назад, и перед теми, кому оно не понравилось, – приношу извинение» (Гос. Совет. Ст. от. 1907 год. Сессия вторая. СПб., 1907. Стб. 413, 418–419).
  Где же здесь «отождествление»? Надо иметь большой запас леволиберальной предубежденности, чтобы это утверждать.


[Закрыть].

Реформы, полагал П. Н. Дурново, должны идти в русле традиций национальной жизни и национальной государственности. Реформатору следует действовать осторожно, четко представляя результаты намеченной реформы, ему надлежит быть творцом, а не имитатором. «К изданию законов социального значения, – говорил он, – нельзя приступать с легким сердцем; дело это требует чрезвычайной осторожности, обдуманной оценки вероятных ближайших и отдаленных последствий. Примеры Западной Европы едва ли имеют для нас большое значение – хождение постоянно на поводке европейской практики может доказывать лишь недостаток творчества»[784]784
  Там же. 1913–1914 годы. Сессия девятая. СПб., 1914. Стб. 1275.


[Закрыть].

Фабрично-заводские рабочие, по мнению П. Н. Дурново, «требуют особого о них попечения главным образом потому, во-первых, что их скопляется часто несколько тысяч в одном месте, и во-вторых, что хозяин и его главные приказчики не имеют физической возможности входить в подробности их жизни и обстановки, а участь рабочих поневоле вверяется низшим приказчикам – отсюда возможность всяких злоупотреблений».

Однако и здесь, в рабочем вопросе, недопустимо, по его мнению, руководствоваться боязливым желанием удовлетворить массы. «К чему мы пришли с новым рабочим законодательством? – возмущался он в общем собрании Государственного Совета 19 мая 1914 г. – Когда Министерство Торговли и Промышленности, плохо обдумав последствия этого законопроекта, начало победоносно насаждать в России больничные кассы, то один из бывших Членов Государственного Совета от промышленности говорил мне, что эти кассы непременно превратятся в стачечные комитеты. Предсказание это сбылось, и на наших глазах стачки происходят по команде неизвестных людей и по всяким неосновательным поводам, большею частью политического свойства, принося громадные убытки нашей промышленности и вредное для нашей обороны промедление в сооружении кораблей, орудий, снарядов и других военных приспособлений. Все эти безобразия происходят от торопливости, от желания непременно и неизвестно для чего не отстать или даже перегнать в социальных нововведениях Германию или чуть не всю Европу. Мы, хватая по нашему обыкновению все через край, дошли до того, что за счет людей, оставленных без всякой санитарной помощи, лечим чуть ли не от насморка 2 000 000 рабочих». Законы эти «задуманы тою же сентиментальною малогосударственною мыслью, а разработаны с тем же легким сердцем».

«На наших глазах, – предупреждал он, – с угрожающей постепенностью мало-помалу требования неимущего класса, подзадориваемого разными теоретическими учениями до социал-демократического включительно, возрастают, и чем они кончатся – это никому неизвестно».

Признавая особенности положения рабочих и их особые интересы, он вместе с тем считал, что невозможно заимствовать западноевропейское рабочее законодательство, в частности страхование: Россия в экономическом и во всех других отношениях отстает от Германии и остальной Европы лет на пятьдесят, капитализм в России не настолько развит, чтобы взвалить на себя такую ношу – отсталые условия и отношения нашей жизни не позволяют резких перемен. Поэтому значительной части населения России придется на некоторое время смириться с намного худшими жизненными условиями, чем у населения развитых стран Европы.

Хорошие отношения между рабочими и предпринимателями, по мнению П. Н. Дурново, «в высшей степени желательны», и государство должно твердо и строго регулировать их, «справедливо охраняя интересы всех и каждого», как рабочих, так и владельцев предприятий[785]785
  Там же. Стб. 1275–1276, 2301; 1911–1912 годы. Сессия седьмая. Стб. 3497–3498. См. также: Lieven D. Op. cit. P. 223.


[Закрыть].

Что касается политических реформ, различного рода учреждений и прав, то «убежденный материалист Дурново всегда подчеркивал, что бессмысленно создавать институты до того, как социально-экономические условия созреют для них»[786]786
  Там же. Op. cit. P. 222.


[Закрыть].

Как далеко был готов идти П. Н. Дурново по пути реформ? И. И. Толстой, бывший в кабинете С. Ю. Витте министром народного просвещения, писал позднее: «До Булыгинской совещательной Думы, до осторожной реформы местного самоуправления и крестьянского управления Дурново находил возможным идти; может быть, он согласился бы с уничтожением должности земских начальников, но дальнейшие шаги, а тем паче действительное исполнение обещаний манифеста 17-го октября он искренне считал опасной авантюрою, могущею привести только к общей катаклизме»[787]787
  Воспоминания министра народного просвещения. С. 179.


[Закрыть].

П. Н. Дурново не был принципиальным противником реформ, а находил многие из них несвоевременными: в одном случае – за отсутствием социально-экономических предпосылок, в другом – из-за угрожающего международного положения, и, наконец, война – вообще не время для реформ.

И так считали многие. «Не случайно сложился исторический строй России, – писал Д. И. Пихно, – но почти случайно он разрушился, и притом в то время разрушается этот инструмент силы, когда на Востоке выросла темная и грозная туча. Конституционалист Чичерин, во всяком случае, очень умный либерал-аристократ в духе старого европейского либерализма, сказал, что Россия не могла думать о свободных государственных формах, пока на нее налегали враги с востока и запада, а мы вводим конституцию, когда налегли японцы и просыпаются китайцы»[788]788
  Д. И. Пихно – С. Ю. Витте, 17 дек. [1906 г.]. Копия // Английская набережная, 4: Ежегодник… С. 398–399.


[Закрыть].

Что касается речей «некоторых думских ораторов о необходимости» в условиях войны «проводить реформы местного управления и всякие другие реформы нашей внутренней жизни», то они, с точки зрения академика М. М. Богословского, были «похожи на разговоры и соображения о перестройках и переделках в горящем доме, когда прежде всего надо заняться тушением пожара»[789]789
  Богословский М. М. Дневники (1913–1919). М., 2011. С. 60. Запись 24 июля 1915 г.


[Закрыть].

Как современники, так и исследователи отмечали у П. Н. Дурново развитое национальное чувство, характеризуя его «националистом и искренним патриотом», «пламенным русским патриотом». Тем не менее националистом, членом Всероссийского национального союза он не был и политики его не разделял. Архиепископ Евлогий в тревоге за судьбу холмского законопроекта посетил некоторых членов Государственного Совета. «Дурново обещал мне поддержку, – вспоминал он, – однако горячего сочувствия я у него не встретил. “Я не могу назвать себя вашим сторонником, – сказал он, – но вижу, что законопроект в такой стадии, когда его назад уже не повернуть”»[790]790
  Путь моей жизни. Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Манухиной. М., 1994. С. 208.


[Закрыть].