Текст книги "Сугубо доверительно. Посол в Вашингтоне при шести президентах США. 1962–1986 гг."

Не знаю, насколько все это было эффективно, но почти четверть века я проработал в этой безоконной «камере» с постоянным электромагнитным облучением, опоясывавшим весь мой кабинет. Не говоря уже о психологическом эффекте постоянного глухого заточения (как говорится, без света божьего), работа в таком кабинете, несомненно, оказывала какое-то физиологическое воздействие на организм, но наука тогда не видела в этом большого вреда.

Служебный кабинет находился на втором этаже. На третьем этаже была небольшая посольская квартира из трех комнат с кухней. Этот этаж почти соседствовал с крышей другого (не нашего) здания, откуда, вообще говоря, можно было забраться в нашу квартиру.

Так, собственно, и случилось за полгода до моего приезда в Вашингтон, когда мой предшественник находился в отъезде в Нью-Йорке. Злоумышленник по крыше соседнего дома пробрался в квартиру посла, взял несколько вещей, а уходя, поджег спальню. К счастью, дежурный комендант вовремя заметил огонь, который и был потушен сотрудниками посольства.

После этого вокруг посольства были установлены телевизионные камеры, а также усилена наружная охрана. До этого случая министерство экономило валютные расходы и не давало достаточно денег для установки специальной системы охраны; попытка поджога ускорила решение этого вопроса, и больше таких случаев не повторялось. Как говорит русская пословица: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».

Надо сказать, что в первые десять с лишним лет работы в Вашингтоне послом у меня не было личной охраны. В обычные дни я ездил по служебным делам вместе с шофером. По субботам и воскресеньям я отпускал шофера и сам водил автомашину. С женой, а затем и с внучкой мы выезжали за город на отдых или за покупками. Однако когда антисоветская кампания в США и террористические акты против советских учреждений в США (особо бесчинствовала группа Кахане) серьезно осложнили обстановку, Правительство СССР решило выделить мне одного охранника. Он должен был сопровождать меня во всех поездках вне посольства.

Но я продолжал ездить с шофером, считая, что один охранник все равно не поможет, а постоянное присутствие сопровождающего меня как-то стесняло и подсознательно поддерживало состояние какой-то тревоги и озабоченности. Узнав, что я по-прежнему не пользуюсь услугами охранника, политбюро прислало мне необычную телеграмму: «Вы принадлежите не самому себе, а государству и представляете, как посол, ценность для страны. Извольте выполнять постановление правительства». Пришлось подчиниться.

Болезненной проблемой для всех советских посольств за границей была довольно низкая зарплата. Жесткая экономия валюты сказывалась на жалованье сотрудников и нашего посольства. Наша зарплата была значительно ниже американских стандартов или окладов сотрудников посольств других стран.

Большинство послов в Вашингтоне получало в 2–3 раза больше, чем я (кстати, американский посол в Москве имел зарплату в 4–5 раз выше моей). Среди посольств стран Восточной Европы мы и Болгария были на последнем месте. При этом никакой индексации жалованья не было.

За 20 лет моего пребывания в посольстве заработную плату нам повысили всего один раз. Да и это повышение произошло довольно странным образом. На одном из заседаний политбюро в конце 70-х годов после моего очередного сообщения о работе посольства Брежнев, одобрив нашу работу, спросил, не нужна ли какая-либо помощь посольству.

Я сказал, что у нас лишь одна просьба: несколько повысить зарплату. Обращения посольства в МИД и Министерство финансов все время отклоняются, мы получаем стандартный ответ: «Нет валюты», – хотя наше посольство находится в числе низкооплачиваемых. Привел и такой пример: после очередного повышения зарплаты в посольстве Румынии шофер посла стал получать столько же, сколько советник нашего посольства.

Это сравнение с румынами произвело впечатление на членов политбюро. Нам повысили зарплату на 17 процентов. В следующий раз зарплату сотрудникам посольства повысили лишь в 1993 году.

Первые встречи с госсекретарем и президентом

Сразу после приезда я включился в работу посольства, знакомился с сотрудниками, проводил совещания, начал готовить информацию в Москву о своих первых впечатлениях и наблюдениях.

Начало моей службы облегчалось тем, что я уже неплохо знал страну, ее основные официальные институты, обычаи, а также имел немало знакомых и друзей среди американцев. Моей ближайшей задачей было установление возможно большего числа контактов с новой для меня администрацией Кеннеди и с вашингтонским истеблишментом, среди дипкорпуса, прессы, деловых кругов и т. п.

Однако официально я не мог считаться еще послом, пока не вручил верительных грамот президенту Кеннеди, а до этого я должен был встретиться с госсекретарем Дином Раском.

Перед вручением верительных грамот президенту Кеннеди меня принял госсекретарь Раск. Встреча носила неформальный характер. Он сказал, что рад возобновить знакомство со мной (мы с ним встречались ранее в Нью-Йорке, когда я работал заместителем Ген-секретаря ООН, а он был директором Фонда Рокфеллера).

«К сожалению, – сказал Раск, – так получилось, что у меня не установились личные контакты с вашим предшественником, послом Меньшиковым, которые позволили бы в неофициальном порядке время от времени обмениваться соображениями по различным вопросам. Однако я надеюсь на установление такой практики с Вами. Эти встречи можно будет провести и вне Госдепартамента – вечером у меня дома или в выходной день на яхте. Это было бы полезным дополнением к официальным беседам».

Я выразил, разумеется, согласие с такими его соображениями.

Каких-либо политических вопросов мы с ним не обсуждали.

Так началось наше активное и тесное взаимодействие с Раском, как официальное, так и неофициальное, которое продолжалось около семи лет. Всякое случалось в мире за это время, но между нами всегда сохранялись постоянные уважительные отношения, позволявшие вести, в случае необходимости, откровенный разговор.

Раск придерживался консервативных взглядов и упорно их отстаивал (не менее упорно, чем Громыко). Но он никогда не стремился к дешевым пропагандистским трюкам или обманным маневрам. Данному им слову можно было верить. Раск не был генератором новых идей, оставляя это за президентом. Он вообще не спешил менять свои взгляды во внешней политике. С ним можно было соглашаться или не соглашаться, но ясность в его позиции всегда была. Он отличался также осторожностью, стремлением избегать ненужной конфликтности, но не аргументированной полемики. Вообще – это был «джентльмен из южного штата Джорджия».

Свои верительные грамоты я вручил президенту Кеннеди 31 марта. Признаюсь, я несколько волновался перед этой церемонией, первой в моей дипломатической жизни. Я знал, что в Москве она проходила торжественно. Наш глава государства (или его заместитель) принимал нового иностранного посла в одном из наиболее красивых залов Кремля. Сотрудники МИД, присутствовавшие на церемонии, надевали в этих случаях официальную форму (черное с золотом), которую ввел еще Сталин. После вручения грамот полагалась беседа главы государства с послом, в основном протокольного порядка, хотя случались и серьезные деловые беседы в зависимости от обстоятельств.

В Госдепартаменте меня предупредили, что у них все это проходит гораздо проще. У американских дипломатов, например, вообще нет никакой специальной формы одежды. Нет и никакого отдельного помещения для вручения грамот. Все происходит в рабочем кабинете президента в Белом доме. Я решил поэтому также не надевать свою парадную форму, а быть в обычном костюме, чтобы показать свою готовность с самого начала вести деловой разговор.

Когда я приехал к Белому дому, меня встретил заведующий протокольным отделом и прямо провел мимо стоявших у входа двух морских пехотинцев в кабинет президента.

Президент уже был там. Держался он просто, дружественно. Никаких официальных церемоний вручения верительных грамот. Было все обыденно: он взял у меня грамоты, сказал, что уже читал их (копии грамот были, как принято, заранее переданы в Госдепартамент), и сразу перешел к разговору. Из-за болезни спины он сидел в кресле-качалке рядом с диваном, на который меня пригласил сесть.

Затем за чашкой кофе начался разговор один на один. Должен сказать, что я нарушил давнюю традицию советских послов в Вашингтоне, придя на беседу без переводчиков и без советников. Эта традиция объяснялась двумя причинами: во-первых, большинство наших послов в тот период не умело свободно говорить по-английски. Во-вторых, во времена Сталина считалось, что с иностранцами лучше говорить «при свидетелях». Я не был связан этими обстоятельствами. Главное же, беседа без «записывающего» сотрудника всегда носит более неофициальный, свободный характер. Именно такая практика бесед у меня установилась с большинством высших официальных лиц администрации США. Конечно, меня выручала хорошая память, позволявшая почти стенографически записывать позже, уже в посольстве, содержание бесед. Не было ни одного случая в моей длительной практике, когда бы оспаривалась впоследствии точность изложения мною позиций американской стороны.

В начале разговора я передал президенту привет и добрые пожелания от Хрущева. Он ответил тем же.

Затем он стал живо вспоминать «об интересной встрече», которую имел с советским премьером год назад в Вене, где я тоже присутствовал. Президент сказал, что надеется в будущем на новую встречу с ним. Сейчас трудно предсказывать возможный срок такой встречи, добавил он, поскольку хотелось бы, чтобы до нее было хоть что-то согласовано заранее или подготовлено к согласованию на уровне глав государств.

На вопрос, что именно, по его мнению, можно было бы подготовить к такой встрече, Кеннеди ответил, что над этим надо еще подумать, но, видимо, речь в любом случае зайдет о германских делах и Западном Берлине. Он выразил надежду на такую встречу в течение еще 1962 года. Нужда в этом, судя по всему, есть, заметил он. Я поддержал идею о встрече.

Конкретных вопросов президент подробно не обсуждал, сказав, что для этого будет еще время и что я могу рассчитывать на его содействие в своей работе как посол.

Кеннеди просил передать в Москву его благодарность за заботу о его больном отце (ему были присланы заключение и подробные рекомендации наших ведущих врачей).

В конце встречи президент провел меня по кабинетам своих основных помощников (Банди, Соренсена, Сэлинджера) и познакомил с ними, давая им краткие шутливые характеристики. Он показал также некоторые экспонаты, которые были подарены ему в разное время, особо обратив внимание на модель корабля из моржовой кости, полученную им в подарок от Хрущева. Среди картин в Белом доме неожиданно встретились два небольших полотна известного российского мариниста Айвазовского с весьма редкой для него «земной тематикой»: «Зима в Санкт-Петербурге». Обе картины были отданы в Белый дом на некоторое время из частной коллекции.

Президент, если сравнивать его с прежним Кеннеди (на встрече в Вене), смотрелся уже как человек, уверенно держащий в руках бразды правления. Судя по отдельным его высказываниям и обмену репликами с ним по различным вопросам, я чувствовал, что он неплохо владеет материалом, касающимся советско-американских отношений.

Забегая вперед, скажу, что чем чаще я встречался с президентом, тем больше убеждался в том, что это был человек сильного, независимого характера. Внешне он всегда был выдержанным и любезным, сохранял полное спокойствие. Наши беседы касались самых острых вопросов международного положения и советско-американских отношений. Он не уклонялся от разговора по существу. Но, стараясь показать, что готов искать пути к конструктивному и взаимоприемлемому решению проблем, президент в большинстве случаев проявлял упорство в отстаивании и аргументации официальной позиции. К этим острым темам мы возвращались неоднократно, но, как правило, каждая сторона оставалась при своем мнении. Исключение, пожалуй, составлял один вопрос о прекращении испытаний ядерного оружия в трех сферах, в котором президент проявил готовность к сдвигам.

Важной особенностью президента Кеннеди было и то, что он все время как бы оставлял открытыми каналы для диалога между двумя правительствами, даже в периоды резкого ухудшения наших отношений. Это сыграло впоследствии большую роль при урегулировании кубинского кризиса и установлении прямой «горячей связи» между высшим руководством обеих стран.

В то же время за приятными манерами президента и его готовностью к спокойному диалогу скрывалось стремление максимально активизировать внешнюю политику и военную стратегию США. Появилась новая стратегия «гибкого реагирования», которая предполагала готовность США к военным действиям при любых ситуациях. Усилилась при Кеннеди и гонка ядерных вооружений.

Возвращаясь к своей первой беседе с президентом Кеннеди, скажу, что я суммировал свои впечатления о нем в своем докладе в Москву следующим образом: «Мы имеем сейчас дело с достойным оппонентом с американской стороны».

Несколько слов о моих сообщениях в Москву. Сразу после бесед с президентом, госсекретарем или другими видными официальными представителями я обычно посылал информационные шифротелеграммы об этих встречах. Я не диктовал эти телеграммы стенографистке или кому-либо из дипломатов, а писал всегда сам от руки. Такова была многолетняя привычка, да к тому же это позволяло соблюдать максимальную конфиденциальность переписки с Москвой. В курсе этой переписки был лишь советник-посланник, который оставался временным поверенным в делах в мое отсутствие (Георгий Корниенко, Юлий Воронцов, Александр Бессмертных, Владиллен Васев, Олег Соколов, Виктор Исаков, ставшие затем известными дипломатами). Бывали, правда, отдельные так называемые «особые» телеграммы личного порядка, которые предназначались только для посла.

После вручения верительных грамот началась моя полнокровная деятельность в качестве посла. Встретился с ведущими официальными представителями администрации Кеннеди. В ходе этих встреч завязывались и беседы по существу. Общее первое впечатление от этих бесед: в советско-американских отношениях, несмотря на наличие ряда проблем, которые мы обсуждали, не было серьезного продвижения вперед, равно как и ближайших перспектив на такой сдвиг.

Показательным в этом смысле был – с точки зрения оценки ситуации самой администрацией – и закрытый брифинг для небольшой группы ведущих обозревателей, который провел Раск 10 апреля. Он, в частности, сказал, что правительство США не видит большого практического значения в советском предложении о заключении пакта о ненападении между странами НАТО и Варшавского договора. Такой пакт имел бы смысл лишь в том случае, если бы сперва с Советским Союзом была достигнута какая-то договоренность об общем статус-кво, которая включала бы и соглашение по Западному Берлину, а перспектив такого соглашения пока не видно.

Надо сказать, что в тот период правительство США было готово пойти на договоренность об общем статус-кво в Европе, однако советское руководство во главе с Хрущевым считало, что у него есть шансы изменить статус-кво в свою пользу в отдельных областях, в частности в берлинском вопросе, оказывая соответствующий нажим на администрацию Кеннеди. Расчет оказался неверным, он лишь способствовал сохранению напряженности и гонки вооружений. Короче, Хрущев упустил реальную возможность улучшить отношения с Вашингтоном при президенте Кеннеди. Последний, судя по всему, был склонен к этому.

На этом же брифинге, как бы подводя итог отношениям с СССР, Раск заявил, что в целом США, видимо, будут вынуждены вложить дополнительно большие средства в наращивание вооружений в надежде, что это вынудит обе стороны добиться конкретного решения спорных вопросов, ибо бремя таких гигантских расходов нельзя нести неопределенно долгое время.

Тем временем президент Кеннеди предпринял еще одну попытку добиться заключения с Хрущевым соглашения хотя бы по частичному запрещению ядерных испытаний. Р. Кеннеди через Большакова передал 25 апреля доверительное сообщение президента Хрущеву: США начинают ядерные испытания в атмосфере. Мы знаем, что и СССР проводит серию испытаний. В этой связи президент информирует премьера Хрущева, что после того, как США и СССР закончат ядерные испытания в атмосфере, США будут готовы подписать с СССР договор о запрещении ядерных испытаний в атмосфере без каких-либо инспекций; контроль будет осуществляться лишь национальными средствами обнаружения. Союзники США – Англия и Франция – об этом предложении пока еще не осведомлены.

Настойчивость президента Кеннеди в этом вопросе, помимо прочего, объяснялась его желанием через такое запрещение добиться также осуществления одной из главных целей своей внешней политики: скорейшего заключения многостороннего договора о нераспространении ядерного оружия. Если будут запрещены ядерные испытания в атмосфере, считал он, то другим странам будет трудно создавать свое ядерное оружие, так как подземные испытания слишком дорого стоят и требуют больших инженерных работ.

В Москве в целом положительно отнеслись к этим усилиям Кеннеди добиться запрещения ядерных испытаний в атмосфере, хотя и были колебания: включить ли в этот запрет все же и подземные испытания и особенно допустить ли иностранных контролеров на советскую территорию. А это – по Хрущеву – «прямой шпионаж».

И все-таки вопрос о запрещении ядерных испытаний в трех сферах оставался в это время одной из немногих наиболее перспективных областей возможной договоренности между Москвой и Вашингтоном.

В поисках контактов

Еще в конце 1961 года Хрущеву было передано негласное пожелание президента Кеннеди послать в Москву для неофициальных бесед Роберта Кеннеди. Хрущев ответил согласием. Одновременно договорились о приезде Аджубея в Вашингтон, что и было вскоре осуществлено.

Однако поездка Р. Кеннеди все откладывалась самими же американцами. Наконец в середине января президент сообщил Хрущеву, что он сожалеет по поводу просочившихся в американскую прессу сообщений насчет негласно готовящейся поездки Роберта в Москву, что породило различные измышления политических противников. Президент Кеннеди решил поэтому пока отложить такую поездку, но не снимал принципиальную договоренность о самой поездке.

Как известно, брату президента так и не удалось побывать в СССР, хотя вопрос о поездке поднимался еще несколько раз.

Тем временем Белый дом поставил вопрос о неофициальной поездке в Москву Сэлинджера, пресс-секретаря президента и близкого ему человека. Я помог организовать эту поездку в начале мая. Сэлинджер перечислил мне тех лиц в ближайшем окружении президента, с которыми полезно установить деловые связи. Он, в частности, рекомендовал мне встречаться с помощником президента Банди, единственным человеком в Белом доме, который читал основные телеграммы всех послов и ежедневно обсуждал вдвоем с президентом важнейшие вопросы внешней политики США. Раск также имел неограниченный доступ к президенту, но большой объем работы в Госдепартаменте не позволял ему, в отличие от Банди, так часто встречаться с президентом.

Человеком номер 2 по близости к президенту Сэлинджер назвал Соренсена, но он в меньшей степени занимался вопросами внешней политики, а больше – писанием речей для президента и внутренней проблематикой.

3 мая президент устроил в Белом доме большой прием в честь дипломатического корпуса. Это всегда считалось значительным событием в политической жизни Вашингтона. К тому же чета Кеннеди любила и умела устраивать такие приемы, как говорится, по «высшему классу».

На этом приеме президент подвел ко мне своего брата Роберта, представив его в шутку как «специалиста по конфиденциальным контактам с Советским Союзом», с которым мне «следует поближе познакомиться». В том же духе я ответил президенту, что обязательно учту его совет.

Через неделю Роберт Кеннеди пригласил меня с женой «на семейный обед». Он явно хотел установить неформальные личные отношения. Обед прошел в непринужденной обстановке в красивом просторном особняке в богатом пригороде Вашингтона – Маклейне. Политические вопросы практически не обсуждались.

Когда мы рассказали, что сотрудники нашего посольства, выезжая на пикник, обычно жарят рыбу, пойманную ими в реке Потомак, то жена Кеннеди пришла в ужас. Она сказала, что вода в реке загрязнена и не рекомендуется поэтому есть выловленную там рыбу. Поскольку в этот день сотрудники посольства устроили себе пикник, то я срочно позвонил в посольство, чтобы предупредить об отравленной рыбе. Мне ответили, что рыба уже съедена, она оказалась вкусной, никто не заболел и все довольные вернулись с прогулки.

С этого обеда началось мое личное знакомство с Робертом Кеннеди. Человек он был сложный, противоречивый. В отличие от своего старшего брата Роберт спорил по всем возникавшим международным вопросам и нередко попадал в тупик, отстаивая свои позиции без должного знания дела. Часто горячился и в эти моменты бывал грубоват и неприятен в общении. Впрочем, когда он получал отпор, то обычно несколько сдерживал себя. Проблемы внешней политики он не знал детально, но, видимо, считал себя знатоком в этих вопросах, что порой осложняло разговор с ним, особенно когда он говорил от имени президента. А к последнему он, судя по всему, был действительно очень близок. В этом была главная ценность этого канала связи.

Я стремился, по мере возможности, использовать это важное обстоятельство. Таким путем не только поступала важная информация, но и можно было напрямик, иногда без дипломатии, сказать Роберту, как бы увлекшись спором с ним, то, что не всегда было удобно говорить в более официальных деловых встречах с учтивым и вежливым президентом. Несомненно, и Дж. Кеннеди сам использовал брата, чтобы зондировать мнение советского посла. Приходилось учитывать и это.

Возникают проблемы

В середине мая в привычный круг вопросов наших отношений с США (германский и прекращение ядерных испытаний) ворвалась Юго-Восточная Азия. При Кеннеди этот район не стал еще источником постоянных раздражений в советско-американских отношениях, как это было при Джонсоне, Никсоне и Форде.

Москва не имела особых интересов в этом районе, в частности в Лаосе, где тогда шла гражданская война, в которую она не была вовлечена. Создалась редкая ситуация, когда и США, и СССР были согласны в том, что общим интересам отвечал бы нейтралитет Лаоса. Это констатировали и Кеннеди и Хрущев еще в 1961 году при их встрече в Вене.

Летом 1962 года шел конфиденциальный диалог между Кеннеди и Хрущевым по этому вопросу, проходивший в доброжелательном духе.

В середине июля Громыко и Раск участвовали в совместном подписании в Женеве документов по Лаосу. Это было хорошим, хотя, к сожалению, и редким примером возможного сотрудничества наших стран. Лаос, однако, время от времени все же всплывал на неспокойную поверхность событий в Юго-Восточной Азии.

Тем временем в наших отношениях по-прежнему доминировали германский и берлинский вопросы. Я постоянно обсуждал их с госсекретарем Раском (равно как и посол Томпсон в Москве).

Раск ввел в практику раз в две-три недели встречаться со мной вдвоем в субботу в сугубо неофициальной обстановке, «сняв галстуки и за стаканом виски», для непринужденного обсуждения любых вопросов. Встречи были и в Госдепартаменте, у него дома, на яхте или у меня дома. Они были очень полезными для лучшего понимания позиций сторон по разным вопросам. Но по германскому вопросу и Западному Берлину возник тупик. Аргументы и контраргументы стали звучать заученно и стандартно. Как-то Раск в шутливой форме предложил сберечь время при обсуждении этих проблем. Давайте, сказал он, занумеруем все вопросы и все ответы с обеих сторон. Тогда я, например, буду говорить: «Задаю вопрос номер пять», а вы будете отвечать: «Ответ номер шесть». И так далее. Затем вы пишете в Москву развернутый отчет о беседе, а я докладываю о ней президенту.

Конечно, шутка Раска носила дружеский характер, но она отражала серьезность тупиковой ситуации, складывавшейся вокруг Западного Берлина. В этот момент в советско-американский диалог лично включился Хрущев, чтобы усилить давление на президента Кеннеди.

Р. Кеннеди в конфиденциальном порядке заявил Большакову, что президент обеспокоен сообщением посла Томпсона из Москвы о беседе с Хрущевым, в которой обсуждался вопрос о Западном Берлине. Эта беседа, сказал брат президента, содержит «тревожные нотки», напоминающие о возможности нового «берлинского кризиса». Сообщение Томпсона по серьезности тона похоже на его аналогичное сообщение, которое он прислал в прошлом году накануне встречи в Вене. Р. Кеннеди стремился убедить нас в том, что президент не может изменить свою позицию по Западному Берлину. Он «просто не может этого сделать». Если это будет понято в Москве, то можно будет договориться по ряду вопросов, взаимно интересующих обе стороны.

Р. Кеннеди в осторожной форме интересовался, не выступает ли кто-либо в советском правительстве «за решающее столкновение с США, даже если это может повести к большой войне». Это предположение было решительно отклонено.

На контрвопрос, имеются ли в правительстве США сторонники «столкновений» США с СССР, Р. Кеннеди ответил: в правительстве нет, а среди военных в Пентагоне («но не сам Макнамара») такие люди есть. Недавно военные представили президенту доклад, в котором утверждают, что в настоящее время США превосходят СССР по военной мощи и что в крайнем случае можно пойти на прямую пробу сил с СССР. Но президент более реально оценивает соотношение сил и решительно отвергает какие-либо попытки «не в меру ретивых» сторонников «столкновения» США с СССР навязать администрации Кеннеди свою точку зрения.

Большаков вскоре передал реакцию из Москвы на ту часть беседы с Р. Кеннеди, где говорилось о роли военных. Президенту Кеннеди советовали держать в узде «не в меру ретивые головы в Пентагоне».

Брат президента в ответ с горячностью подчеркнул, что «такие головы» никаким влиянием в правительстве США не пользуются и, как и весь Пентагон, находятся под полным контролем Белого дома.

Тем временем напряженность вокруг германских дел, а значит, и в целом в советско-американских отношениях не спадала. Вооруженные силы США и СССР в Берлине, по существу, занимали позиции противостояния.

13 июля, по инициативе Раска, у меня состоялась с ним длительная беседа, которая касалась в основном германских дел, но по своему существу выходила на фундаментальные вопросы наших отношений. Раск жаловался, что в последнее время «вновь усилилось давление со стороны СССР в германском вопросе». Он говорил, что президент, будучи молодым, но любознательным человеком, проявляет большой интерес к событиям в мире, смотрит далеко вперед и что он искренне считает возможным установление «более нормальных отношений» между СССР и США, несмотря на идеологические противоречия. Но для этого необходимо, чтобы СССР также признавал жизненные интересы США и считался с ними, а не прибегал к опасному давлению.

Госсекретарь обратил внимание на участившиеся заявления советских руководителей и печати по поводу возможности развязывания Соединенными Штатами превентивной войны против СССР. Если это делается в пропагандистских целях, сказал он, это одно. Но если подобные заявления отражают действительную точку зрения руководителей СССР, то это – очень опасное заблуждение.

В сугубо личном плане я заметил госсекретарю, что такая точка зрения имеет некоторое распространение в Москве. Правда, само советское руководство не опасается внезапного нападения США на СССР, но оно испытывает озабоченность, особенно в свете гонки вооружений, которой занимаются США, и растущей напряженности вокруг германских дел.

Раск ответил в том смысле, что нынешнее состояние международной обстановки и советско-американских отношений не вызывает пока больших надежд на договоренность по разоружению. Он дал понять, в частности, что намерение СССР заключить мирный договор с ГДР и тем самым завершить раскол Германии вызывает в Вашингтоне известное беспокойство ввиду дестабилизирующего влияния такого шага на обстановку в Европе.

В конце беседы Раск обратился ко мне (разговор был один на один) «по очень деликатному вопросу». Многие лица в США, в том числе и в окружении Кеннеди, считают, что он, Раск, говорит с СССР «слишком мягким языком». Сам он действительно не является сторонником резких слов и при составлении заявлений и посланий Кеннеди и других документов, адресуемых советскому правительству, старается избегать этого. В связи с более «резкой» позицией СССР в отношении США в последние дни упреки в его адрес усилились. Он сам также начал опасаться как бы советско-американский диалог не вернулся к языку времен Даллеса, которого Раск никогда не одобрял. Приближение избирательной кампании в США в этом смысле может спровоцировать именно такой возврат, а этого надо избежать.

Надо признать, что Раск отчасти был прав. На наш официальный язык все более заметное влияние оказывал лично Хрущев, любитель крепких выражений, особенно когда он выступал публично и был эмоционально «заведен». Громыко не очень этому препятствовал, не желая лишний раз перечить «хозяину», хотя сам избегал таких выражений.

Следует иметь в виду, что послания или письма Хрущева для американского президента обычно готовило Министерство иностранных дел. В них было все юридически продумано, изложено грамотным, профессиональным языком, но делалось это в сухом и официальном дипломатическом стиле, приверженцем которого по своей натуре был сам Громыко.

Хрущев же был иным по характеру человеком, которому не нравился такой стиль. Он предпочитал разговорный язык, поэтому частенько ругал министра, а порой начинал сам переделывать послания на свой лад.

Делал он это довольно своеобразно. Покритиковав «сухаря» Громыко за какой-то проект послания, Хрущев заявлял, что надо его переделать. После этого он начинал громко говорить, жестикулируя, как бы обращаясь к воображаемому президенту: «Господин президент, я не могу согласиться с вашей позицией…» И далее следовал его пространный монолог, как если бы это была настоящая беседа. При этом он обильно использовал богатый русский фольклор, весьма образный народный язык, далеко не всегда укладывавшийся в рамки дипломатической переписки. К тому же говорил довольно несвязно, эмоционально, перескакивал с одного вопроса на другой.

Все это торопливо записывалось, поскольку Хрущев, распаляясь, говорил очень быстро. Затем в министерстве начиналась обработка послания «под Хрущева». Последний ругался, когда «чиновники» слишком приглаживали его текст. Впрочем, он понимал необходимость дипломатической обработки его «задиктовок» и постепенно стал больше полагаться на тексты Громыко.