Текст книги "Держитесь подальше от театра"

Аэровокзал Шереметьево на редкость оказался пустым. На табло отсутствовали все рейсы. Вортан Баринович подошел к справочной.

– Что это у вас такая тишина?

– Ждем спецрейс 666, – сказала милая девушка, глядя на экран компьютера. – Вот, пожалуйста, он уже идет на посадку.

– Отлично! – Вортан Баринович подошел к выходу прилета международных рейсов и, заложив руки за спину, стал ходить вокруг газетного киоска. Мордовороты стояли по обе стороны входной двери. Минутная стрелка на больших часах, висящих на стене, украшенной летящим в облаках лайнером, вздрогнула и показала ровно одиннадцать часов ночи.

– Господин Крутой, подойдите к справочной, – эхом раздался голос из репродуктора. Вортан Баринович остановился, как будто что-то кольнуло в сердце, глубоко вдохнул и быстро зашагал к справке.

– Господин Крутой, ваш гость просил передать, что он уже уехал и ждет вас в гостинице «Метрополь».

– Черт возьми! – выругался Вортан Баринович и быстро пошел к выходу. Навстречу ему в зал вваливалась масса народа, взявшаяся непонятно откуда. На табло выскочили все рейсы прибытия и убытия.

Девушка из справочной улыбнулась, и шапочка у нее на голове чуть-чуть приподнялась.

Шофер молчал. Спрашивать и задавать вопросы шефу было запрещено.

– Метрополь, – раздраженно буркнул Вортан Баринович.

Машина рванула и помчалась по пустой эстакаде. За ней рванула машина с охраной.

Вортан Баринович недовольно смотрел в окно. Аэропорт удалялся. Сверху промчался скоростной экспресс. В баре звякнула рюмка. Он достал коньяк, хотел налить в рюмку, но, передумав, глотнул прямо из горла. Закурил. Разные мысли шевелились в слегка затуманенных мозгах. Вортан Баринович нервничал – думать для него было непосильной работой. Он платил людям деньги, и они должны были думать. Но были вопросы, которые касались его лично.

«Что им от меня надо? Значит, отдых отменяется? – Он планировал с любовницей – какой именно, еще не решил – махнуть на Канары. Последнюю жену он неделю назад отправил на Бали, может, понравится и не вернется. Женат он был пять или шесть раз, уже точно и не помнит, и все неудачно. Вернее, не то, что неудачно, а вся причина в том, что он любил разнообразие, а они – деньги. И чем жена была моложе, тем сильнее любила деньги. Предпоследняя была моложе на двадцать пять лет. Сейчас она живет в Майями в купленной им квартире на ее имя, о чем он стал сожалеть после последнего к ней визита. В затуманенном мозгу стали всплывать эпизоды совсем нечистоплотной его жизни. Он даже вздрогнул и сначала даже испугался от нахлынувших воспоминаний, стараясь всеми силами не думать о них, а они, как змеи, шипя, выползали из щелей подсознания. Но скоро он успокоился и стал принимать все как должное. Хороших воспоминаний, кроме детских, совсем не прослеживалось. Да и откуда им взяться? Воспитывался он в условиях жестокой конкуренции соцсоревнования, запрограммированный с детства на достижения лидерства любыми средствами. Умом не блистал, в основном брал хитростью и находчивостью, используя других. В пионерии – председательствовал, в комсомоле и партии секретарствовал на разных уровнях. С началом перестройки социализма в свободное демократическое общество, умело воспользовался моментом, вложив партийные деньги в бизнес. А дальше пошло-поехало. Деньги, деньги, деньги. Любыми путями, даже самыми гнусными. Желательно чужими руками. Теперь стал осторожнее. Дела стал делать тише – «в законе».

Вортан Баринович открыл глаза. Машина стояла у гостиницы «Метрополь», и к ней бежал швейцар, чтобы открыть дверцу. Тяжело вывалившись из машины – затекли ноги, – он направился в гостиницу. Швейцар открыл перед ним дверь, поклонился и тихо прошептал:

– Гранд люкс, второй этаж, номер…

– Знаю, знаю, – Вортан Баринович знал, что это один из самых лучших номеров гостиницы.

В пустом холле его никто не встретил, и он поднялся на второй этаж. Подойдя к представительскому гранд-люксу, он остановился у приоткрытой двери.

– Входите, входите – пригласили из номера.

Дверь сама по себе открылась, и он увидел сидящего в антикварном кресле коренастого мужчину средних лет в дорогом черном костюме от Кордена, еще не разношенном, дорогих туфлях в цвет костюма. Яркий галстук отбрасывал цвет на лицо, отчего оно становилось моложе, но возраст определить было сложно.

– Добрый день, милейший Вор Баранович, – вставая и идя навстречу, заговорил хозяин с иностранным акцентом.

Произошла пауза, после которой Вортан Баринович, сделав над собой усилие, вежливо и членораздельно поправил:

– Вор-тан Ба-ри-но-вич, к вашим услугам.

– Извините, извините милейший Вор-тан Ба-ри-нович, это с дороги, это там день, – он показал куда-то

пальцем. – Добрай ночь, Вортан Баринович. Присаживайтесь, прошу. – Дружелюбно усмехнулся, вынул из кармана большие золотые часы. – Двенадцать! – сказал он как-то странно.

– Простите, – смущенно спросил Вортан Баринович, – как вас…?

– Как? Вы забыли мое имя? – удивился иностранец. – Мы с вами познакомились на международном симпозиуме, неоднократно встречались и заключили предварительный контракт о совместной приватизации евроазиатских железных дорог. Мое имя – Дэниц, милейший Вортан Баринович.

– Простите, – сконфужено прохрипел вдруг осевшим голосом Вортан Баринович, чувствуя нарастающий прилив головной боли.

– Да, кстати, я вчера прислал к вам своего секретаря с контрактом, – напомнил Дениц.

Вортан Баринович наморщил лоб, но вспомнить ничего не смог.

– Он от любовницы заехал в офис, там мы и встретились, – сказал неизвестно откуда появившийся Азазель.

– А он, – ткнув пальцем в сторону Азазеля, удивленно прохрипел Вортан Баринович, – по услуге МОСЭНЕРГО, за пятьдесят тысяч рублей.

– Что? – удивился Дениц и как-то странно посмотрел на Азазеля. – Ты взял у уважаемого человека деньги?

– Да ладно, ладно! Пусть заберет свои деньги, – недовольно пробурчал Азазель и, достав толстую пачку долларов, вытащил половину и бросил на стол. – Что мне, жалко? Да могу все отдать, – добавил он, засовывая оставшиеся доллары себе в карман пиджака.

Вортан Баринович собрал кучу долларов, повертел, сразу же вспотел, почувствовав некоторое беспокойство, в голове его мелькнула мысль сказать, что выплата была произведена в рублевом эквиваленте, но из скромности промолчал и положил деньги в карман.

– Исчезни, – бросил Дениц в сторону Азазеля. Затем встал, опираясь на палку, подошел к столу, снял салфетку. На сервированном подносе стояло все, что необходимо и даже больше. – Я вижу, уважаемый Вортан Баринович, что у вас болит голова от выпитого в машине некачественного коньяка? Не поручайте больше своему водителю покупать для вас коньяк. Он вас обманывает.

В дверь постучали.

– Входите, входите, мы ждем вас, – пригласил Дениц. В номер тринадцать вошел налоговый инспектор, а за ним улыбающийся Сема.

Попался, – пронеслось в голове Вортана Бариновича. Он почему-то икнул, сердце его сильно стукнуло и на мгновение куда-то провалилось.

– Присаживайтесь, господа, – по-хозяйски пригласил Дениц, – отметим нашу встречу.

– Интересный человек Симеон Иванович, – садясь за стол, начал профессор социологии, – большая умница, настоящий советолог.

Вортан Баринович зло посмотрел на Сему. «Иуда, продал за тридцать серебряников, уволю гада.

Дениц ловко разлил коньяк по специальным бокалам. – Ну, господа, выпьем за встречу. Сколько веков мы не встречались? – он многозначительно посмотрел на Михаила.

– Да, а надо было бы раньше, – так же многозначительно ответил Михаил, – не допустили бы такого.

Сема заметил, что в проеме открытой двери прошли высокий, щуплый, нагло улыбающийся мужчина в красном клетчатом пиджаке, под руку с кем-то лохматым, который чуть приостановился и помахал лапой. Дверь сама медленно закрылась.

Обласканная лунным обманчивым светом, Москва медленно погружалась в короткий сон. Реже суетились прохожие, боязливо забегая в свои дворы. Последние полупустые троллейбусы и трамваи спешили к своим ночлежкам. Наступало время субботнего покоя.

По лунной дорожке ночного города шли два субъекта. Один высокий, щуплый, в смысле худощавый, в узких джинсовых брюках, коротком красном клетчатом пиджаке, поверх которого накинут легкий шарф, на голове помятая мичманка. На яйцеобразном лице играла неопределенная и изменчивая лукавая усмешка. Рядом шло большеголовое, с повязкой на один глаз, волосатое, черного цвета черт знает что, похожее на облезлого кота с торчащими из косматой шевелюры ушами, вроде рогов.

– Что ни говори, а мне нравится эта планета. Чувствуешь себя как-то уютно среди этих улочек, переулков, подворотен, наглых дворников, мусорок, где всегда можно чем-то поживиться, – поглаживая усы, мурлыкал Косматый.

– Еще бы, – ответил Лукавый, – многие зарятся на нее. Ни одна цивилизация здесь не проходила без их вмешательства, – он ткнул пальцем куда-то вверх. – Земляне недооценивают опыт прошлых цивилизаций и сигналы, посылаемые космическими братьями. Все делают во вред себе.

– Что ты имеешь в виду?

Лукавый посмотрел по сторонам и, нагнувшись к самому уху Косматого, резко произнес:

– Десять заповедей.

– Фу ты, – замахал лапами Косматый, – чуть не оглушил. При чем тут они?

– А при том, что это нравственная категория, данная Моисею на горе Синай. И пока эти предписания не будут выполнены, не может быть гармонии веры и разума.

– Но какая-то истина должна быть главной?! – возразил Косматый.

– В этом была ошибка Бэкона и Канта. Ближе к решению двойственной природы человека концепция Фомы Аквинского о гармонии веры и разума. Сегодня мир может спасти только единство этих противоположностей. А истина – она одна, и другой быть не может. Хотя надо отметить, что в наше время истина – величина не постоянная.

– Умно сказано! – восхищенно польстил Косматый.

– Кто на что учился, – гордо ответил Лукавый.

– Ба, знакомые места, Патриаршие пруды, – радостно завопил Косматый.

– А вот и лавочка, на которой сидел босс.

– Как мне их жаль, как жаль, прямо сердце разрывается от жалости, – смахивая набежавшую слезу, жалобно простонал Лукавый.

– Ах, ах, как мы расчувствовались! Атеистов пожалел, – завертел головой Косматый.

– Когда это было?! Теперь все атеисты стали верующими демократами.

– Нет, я так не могу. Надо сесть и немного успокоиться. Принеси мне, пожалуйста, нарзану.

Косматый вскочил и хотел бежать, но Лукавый его остановил движением руки.

– Да какой, к черту, нарзан, ночь на дворе, да и ларька «Пиво и воды» уже нет. А жаль.

– Не выражайся. Если хочешь, могу достать, – предложил Косматый и, заложив руки за спину, с вожделением стал прохаживаться по главной аллее взад и вперед, любуясь еще живыми, спящими лебедями и вдыхая полной грудью запах цветущих лип. – Какой аромат. Ах, какой аромат, даже лучше валерьянки. Чувствую себя, как в своем болоте.

– А ты знаешь, – спросил Лукавый, направляясь к пруду, – один из очень высоких чиновников хотел засыпать пруд и на этом месте возвести гаражи?

– Не может быть! – возмутился Косматый.

– Представь себе.

– И что ему помешало?

– Жители этих домов устроили «майдан», денно и нощно стояли стеной в осаде вокруг Патриарших.

– И что дальше?

– А дальше чиновника обвинили в злоупотреблении служебным положением и отстранили от должности.

– Наверное, жена очень горевала?

– Да, обливалась горькими слезами на фазенде за бугром.

– Видать, бедность замучила. А его что, приговорили? – Да нет, его даже не судили. А если бы и судили, то оправдали. У них очень гуманный суд. Поэтому можно воровать, но в рамках закона.

– Не может быть?! Это же Клондайк! И где сейчас он?

– Ну… скажем, на Багамах.

Вортан Баринович уже не реагировал на многозначительные намеки, залпом выпил и принялся за еду, так как кроме пива и чашки кофе в его изголодавшийся желудок сегодня ничего не попадало.

– Так вот, – смакуя коньяк, продолжал дискуссию Михаил, – Симеон Иванович ратует за коммунизм, за равенство, за общественную собственность.

– Я вас прошу, – на лице Деница появилась кривая усмешка, – это уже было, Уинстэнли, Мор, Кампанелла, Сен-Симон, Фурье, все эти утописты-марксисты… Милейший Михаил, мы с вами все это прошли.

– Я не понял, – вдруг возник Вортан Баринович, – Сема, ты что, против частной собственности? Уволю без содержания. Пойдешь в дворники.

– Господа, минутку! Михаил Авраамович не совсем правильно меня понял. Я не против частной собственности. Пожалуйста, бытовые услуги, мелкий бизнес, кафе, рестораны – пусть будут частными, но основные энергоемкие производства, полезные ископаемые должны быть в руках государства. Это народное достояние, вернее, достояние всего народа, и я должен от этого что-то иметь в денежном эквиваленте, а не бумажки от этой прихватизации.

Вортан Баринович разлил всем коньяк, а себе полный бокал и, не дождавшись тоста, залпом выпил.

– Сема, то есть Симеон Иванович, все хотят иметь право на чужое имущество. Ты хочешь тоталитарную систему правления под контролем единой авторитарной партии? Но этого не будет! – Вортан Баринович сделал паузу и удивился самому себе, откуда у него такая глубина мышления. Его понесло дальше. – Уже было: и примитивный, и военный, и мировой, и анархокоммунизм, и коммунизм с человеческим лицом и без человеческого лица. И во что вылилось? Я вас спрашиваю! Отвечаю. Сын пошел против отца, брат против брата. Белые, красные, зеленые. Ужас! Общество разрушено, семья разрушена. А судьи кто? – он махнул рукой. – Сема, я тебя увольняю с завтрашнего дня. Нет, уже с сегодняшнего. Вот дай тебе сейчас ружье и скажи – иди и экспроприируй богатых, убей их, и все будет твое. А потом тебя обязательно обманут. Что ты будешь делать?

Сема загрустил. Таких речей от шефа он никогда не слышал, да и подумать не мог, что шеф такой гигант мысли. Но больше всего его расстроило то, что с сегодняшнего дня он безработный, такой работы он до конца своих дней не найдет.

– Вот истинное жестокое лицо капитализма, – чуть слышно прошептал Сема.

– Ладно, не огорчайся, – махнул рукой Вортан Баринович, – я тебя не уволю, буду проводить с тобой идеологическую работу.

Дениц и Михаил молча наблюдали за дискуссией между Вортаном Бариновичем и Семой, стараясь не вмешиваться в этот поток красноречия. Они понимали, что это русский менталитет. Как только выпьют – разговор о политике, на работе – о бабах, с бабами – о работе. Они знали наверняка, что коммунизм и прочие «измы» – это утопия и «от каждого по способности и каждому по потребности» – архиутопия. Равенства между людьми никогда не будет, ибо у каждого разные возможности и разные потребности. В природе все сбалансировано, и каждый выполняет свою функцию, тем самым сохраняет экологию и поддерживает равновесие. Но человек тем и отличается от животного, что он наделен разумом, от чего сам и страдает. В нем всегда сидит два начала, которые постоянно борются друг с другом. Кто победит? Добро или зло?

Дениц разлил всем коньяк, поднял бокал. – Ну, господа, начнем!

За душевной беседой Лукавый и Косматый, бродя по переулкам, оказались на Спиридоновке, затем у Никитских ворот, вышли на Арбатскую площадь, заглянули к «Дому журналистов». Здесь Лукавый неожиданно остановил Косматого и, облокотившись на ограду, с тоской в глазах предался воспоминаниям.

– Друг мой, ты даже не представляешь, как приятно вспомнить, что под этой крышей томились в поте лица и вызревали инквизиторы человеческих душ, сознательно отдавшие свою жизнь служению Мельпомене, – он принюхался. – Все уже не то. А какие были порционные судачки а натюрель, стерлядь в серебряной кастрюльке, а особенно филейчики из рябчиков, которые, как помнится, так и не удалось отведать. Эх-хо-хо! Было время.

Затем компания появились на Садовой у дома 10, где их застал рассвет. Прочитав текст на памятной доске, друзья переглянулись и, пожав плечами, вошли в подворотню. Не дойдя до конца, Косматый, что-то вспомнив, стрелой метнулся назад и рядом с памятной доской сделал надпись крупными буквами: «ЗДЕСЬ БЫЛ Я». Войдя во двор, он увидел рыдающего Лукавого.

– Радость какая! При жизни в бронзу одели. Увековечили, благодетели, – радостно всхлипывая, указал на стоящую у входа одного из подъездов скульптуру. – Увековечили за труды праведные. Радость разрывает мое сердце. А это твой младшенький, – он погладил бронзового кота по голове. – Сил нет. Надо немедленно отметить.

Косматый медленно, с опаской подошел к бронзовой скульптуре и робко прикоснулся к холодному металлу, чтобы убедиться, что это не сон, а явь. Наконец, освоившись, отошел на несколько шагов назад, чтобы оценить шедевр.

– Красавец! – безотносительно кого-либо произнес он.

– Красота – страшная сила.

– Иди, надо это дело обмыть, – услышал он голос Лукавого.

На капоте дорогой машины на газете «Комсомольская правда» была разложена закуска: нарезка сырокопченой колбасы, семга, бутерброды с черной икрой, кусочки бородинского хлеба. Лукавый достал из внутреннего кармана бутылку водки «Президент» и разлил по граненым стаканам.

– За искусство, – залпом выпили. – Закусывай, – предложил Лукавый. – Позаимствовал в ресторане «Пекин».

– Благодарствую, я лучше свое, – сказал Косматый и, достав из заднего кармана плавленый сырок «Дружба», развернул, стал закусывать.

– Ты что, меня не уважаешь? – обиделся Лукавый. – Продукты первой свежести.

– Да уважаю, уважаю. Но ты же знаешь, я не привык к изыскам, мне что-нибудь попроще.

– Тогда давай выпьем, – разлив по стаканам водку, Лукавый торжественно произнес, положив руку на грудь.

– Даю честное, – посмотрел на газету, – комсомольское слово, – поднял руку в пионерском салюте, – что своим трудом так же, как наши братья и сестры, оправдаю доверие народа, партии и правительства за оказанное мне доверие. – Он подошел к скульптуре и чокнулся. – Братан, твое здоровье, – и залпом выпил.

– Да нет сейчас партии, – опротестовал Косматый, закусывая сырком.

– Ты не прав, дружище. А Россия справедливая, а коммунисты России, а либералы «батьки» Жириновского, а…

– Какие это партии?!

– Не важно! Главное – ввязаться в борьбу за власть.

– Слушай, что мы все о политике и о политике, – возмутился Косматый, – давай разливай.

Лукавый разлил по стаканам. Раздался шум мотора и сигнал автомобиля. Из-под арки во двор въехал раскрашенный экскурсионный автобус.

Лукавого и Косматого как ветром сдуло, только на капоте остались остатки еды, пустые стаканы и пустая бутылка от водки.

Из автобуса вывалила группа детей. Экскурсовод расставила их вокруг скульптуры и стала рассказывать о достопримечательностях этого исторического места.

– Итак, мы находимся во дворе дома номер десять по Большой Садовой, куда осенью 1921 года в голодный и бесприютный город приехал и поселился писатель Михаил Афанасьевич Булгаков с женой, заняв комнату в огромной коммунальной квартире номер пятьдесят. Мы туда еще зайдем. Здесь он написал первые московские произведения и задумал роман «Мастер и Маргарита», обессмертив дом и его обитателей в «нехорошей квартире». Перед вами бронзовая скульптура персонажей романа – Коровьев и кот Бегемот, установленная 15 мая 2011 года, в ознаменование 120-летия со дня рождения Михаила Афанасьевича Булгакова. Автор скульптуры – Александр Рукавишников.

Рыжий разбитной мальчишка, стоявший ближе к скульптуре, несколько раз пытался погладить бронзового кота по голове, но не мог дотянуться рукой. Тогда, улучив момент, он ногой ткнул по бронзовой ноге кота.

– Не сметь! – послышался яростный вопль.

Все оглянулись. На капоте машины сидел черный лохматый кот и доедал колбасу. Его зеленые глаза искрились от негодования.

– Лови его, – закричал кто-то из детей.

Вся толпа бросилась ловить кота, который, почувствовав опасность, соскочил с капота и не спеша, вальяжно, презрительно покосившись, махнул под днище дорогой иномарки. Шумная компания детей, окружив машину, разными способами пыталась извлечь спрятавшегося кота, пока машина не стала подавать тревожный сигнал.

Оставшись без присмотра, бронзовый Бегемот жалобно посмотрел на бронзового Коровьева, покачал головой и горько произнес:

– Опять гоняют.

Вортан Баринович проснулся с тяжелой от похмелья головой. Чтобы открыть глаза, надо было вытащить изпод себя руки.

– Где я? – жалобно простонал он. – Жив или умер? «Не все ли равно – живой ли, мертвый ли», – ответил незнакомый внутренний голос.

В голове то тише, то громче гудел колокол. Когда гул тише – отдавало в виски, когда громче – в затылок. Превозмогая боль, он попытался позвать жену.

– Жена.

«А кто отправил ее на Бали?» – спросил внутренний голос.

И от этой мысли он почувствовал облегчение. – «Слава тебе господи. Няня».

«Заткнись, выходной у нее», – как-то грубо отозвался внутренний голос.

У домработницы был заслуженный выходной, и она уехала на его дачу наводить порядок.

– Надо встать, – он попытался высвободить из-под себя руки, но попытка оказалась безуспешной. «Повязали. Повязали народного избранника», – мелькнуло в голове. – Ну, погодите, я вас всех, – он стал раскачиваться из стороны в сторону и в какой-то момент, не рассчитав силы, свалился с кровати на пол. Шум в голове прекратился. Сделав над собой усилие, он на четвереньках подполз к креслу и, упираясь в него руками, стал медленно подниматься. Первое, что он увидел в зеркале – большой круглый красный шар, который постепенно, как бы выходя из нерезкости, приобретал форму лица.

«В гроб кладут краше», – съехидничал незнакомый внутренний голос.

– Ты кто? – спросил Вортан Баринович у своего отражения. – Чья это пижама? – Он пощупал, раскрыл борта, оказалось, что это пиджак, одетый наизнанку. – Ничего себе, – он стал ощупывать себя ниже, не опуская головы, потому что опустить ее было просто невозможно. Брюк не оказалось, трусы были на месте. – Это хорошо!

Держась за стены, Вортан Баринович неуверенной походкой направился в ванную.

Большие каминные часы неожиданно издали возмущенный скрип и пробили двенадцать часов дня, чем не на шутку испугали Вортана Бариновича. Он замахнулся на них и матерно выругался.

Какой же русский, как говорил товарищ Гоголь, не любит быстрой езды, имея такие бренды, как «Dodge», «Jeep», «Toyota», «Lexus»? Какой же еврей, имея гешефт, не занимается коллекционированием живописи и прочих ценностей? Какой же образованный человек сегодня не пишет? Только ленивый. Поэтому не будем мелочными и вредными в оценке эпистолярного жанра.

Сема, в позе йога, сидел на аккуратно застеленной кровати и смотрел перед собой в одну точку. Через широко открытые глаза можно было увидеть, как в его голове булькает мысль. Как только она прерывалась, он быстро возвращал ее назад и заносил в тетрадь.

Здесь пора рассказать о безрадостной судьбе Семы, вернее, Симеона Ивановича. Если честно, то Сема был совсем не Сема. Его дед был известным советским поэтом, отец – мелкий служащий, но тоже баловался писаниной, пока жена не нашла и не сожгла весь его творческий труд. А говорят, что рукописи не горят. Горят, и еще как. Женился отец, прости меня господи, на зловредной бабе еврейского происхождения. Это было что-то. В ней было много всего, начиная от пышно растрепанной прически и кончая пятками голых ног, потому что тапочки она не носила принципиально, но душа была ангельская. Таким образом родившийся ребенок, по традиции, в которой был сильнее женский ген, и стал Симеоном Ивановичем, то есть Семеном. (Русская форма древнеиудейского имени Симеон (Шимон), имеющего значение «слушающий», «услышанный Богом»). Рос он здоровеньким, смышленым мальчиком. С детских лет понял, что бежать впереди паровоза не надо, блистать умом перед дураками не стоит, лучше молчать, чем говорить правду, а если ее и говорить, то с юмором, как бы шутя, врать надо серьезно, а вообще лучше быть, как все. Одаренный божьей искрой, быстро овладевал наукой, увлекался философией, поэзией и даже втихую пописывал. Сокурсники уважали его за усидчивость и ум, но, как говорится, не до такой степени, и шутя прозвали «Фаустом». Несмотря на это, он с отличием окончил институт по специальности квантовая механика и был направлен на работу в престижный научно-исследовательский институт. Но штурмовать науку не пришлось – пришла нежданная перестройка с долгожданной свободой и демократией, и институт за ненадобностью ликвидировали. Умные люди, чтобы не захлебнуться ветром свободы, метнулись за границу, а Сема, поддавшись всеобщей эйфории, решил открыть свое дело. Но так как денег не оказалось, то и дело не получилось. Зато получилась выгодная женитьба, но обещанных денег не дали. Разочаровавшись в этой жизни, прислушавшись к своему внутреннему голосу, оценив свои умственные способности, Сема решил примкнуть к большому бизнесу. Так он оказался незаменимым человеком для Вортана Бариновича. Надо сказать, что Сема по наследству получил дар эпистолярного жанра, и когда в голове начинало булькать, у него чесались руки и, как говорится, «рука тянулась к перу, перо к бумаге».

Так он просидел, не меняя позы, всю ночь и половину дня. Время для него остановилось. Если Вортан Баринович пил реже, но помногу, то Сема пил чаще, но помалу. Однако его ничто не брало. Голова была свежей, и мозги работали четко. Он точно знал, что бизнесмен и профессор-налоговик не те люди, за которых себя выдают.

– Не те, не те эти люди, – не переставал повторять Сема.

– Натурально не те, – согласился внутренний голос, прозвучавший вдруг сурово, где-то не то внутри, не то над ухом, и как бы не принадлежащий Семе. – И ежу ясно. Взять хотя бы этих – худого и лохматого.

– Точно! Банда, шайка мошенников. Неужели мошенники? Иностранец, такой солидный. Не может быть, – и тут, как вспышка молнии, в голове Семы мелькнула мысль. – Гипнотизер, точно – гипнотизер.

– Бери выше, – посоветовал внутренний голос.

– Иностранный шпион?

– Дурак! – отчетливо сказал бас.

– Ну, это уж слишком, – не согласился первый Сема.

– Действительно, а если они с добрыми намерениями? Что они задумали?

– А ты послушай, – сказал бас.

Надо сказать, что Семе Боженька даровал способность слышать не только то, что люди говорят, но и то, о чем они думают. Это тяжкое бремя, но Сема его использовал с умом и по назначению, за что его и уважал Вортан Баринович. Сема даже сейчас смутно догадывался, о чем говорили между собой «не те люди».

– Хотят сговориться! – и как бы проснувшись от летаргического сна, соскочил с кровати и начал собираться.

– Надо срочно предупредить шефа.

Дениц ступил на трап, соединяющий пристань с легким прогулочным катером. За ним шли Азазель и Лукавый, на плече которого сидел черный косматый то ли кот, то ли черт знает что. Поднявшись на катер, Дениц увидел на корме фигуру Михаила, стоящего к ним спиной и беседующего с капитаном.

– Отдыхайте, – не оборачиваясь к идущим сзади, бросил Дениц. – Мое почтение, милейший Михаил Авраамович, – и, повернувшись к капитану, спросил: – Как здоровье вашей супруги, уважаемый Иван Афанасьевич? Принимает она снотворное? Имейте в виду, этим злоупотреблять нельзя.

– Можно, – Михаил кивнул капитану. Тот взял под козырек и пошел на мостик. – Честно говоря, мне не очень хотелось с вами встречаться, но сами понимаете, я не мог Ему отказать, тем более, за вас ходатайствовали, – тихо произнес Михаил, глядя куда-то в сторону.

– Неужели, чтобы встретиться, надо дожидаться конца света? Он и так уже не за горами. Разве вы не понимаете, что нас постоянно сталкивают, сеют раздор? Все жаждут зрелища, исполнения апокалипсиса, придуманного этим, как его, «рыбаком человеческих душ», Иоанном, где начнется армагеддон, священная война между небесным воинством, носителем добра, заступником верующих, возглавляемым архангелом Михаилом, и Сатаной, носителем зла. – Дениц сделал паузу и уже тише добавил: – Почему они постоянно воюют? – Мотор рявкнул, и катер тихо отчалил от пристани. – Пришло время разобраться. Слишком много греха накопилось в мире и стало трудно различать, что есть добро, а что есть зло.

Михаил с любопытством посмотрел на Деница. – И вы говорите о добре?

– Да, милейший Михаил, за эти тысячелетия люди так извратили мое имя и мои поступки и творят такое, что мне в страшном сне плохо не покажется. Самое время поговорить.

Катер плавно скользил по черной глади Москвы-реки, рассекая большие пятна мазута и прочей нечисти.

Азазель, Лукавый и Косматый сидели в салоне и резались в карты.

– Хорошо тасуй карты, – попросил Косматый.

– Ты меня просто удивляешь, – возмутился Лукавый, – разве можно играть нечестно в азартные игры? Пусть я три раза заболею гриппом, чем обману партнера. И вообще, не заставляй меня нервничать.

– Все ошибаются, – продолжал Дениц, – я, пусть он услышит, не хотел зла. Ведь вы сами знаете, я всегда раньше был рядом с Ним, и Он мне доверял. Он же сам доверил мне контроль над земной твердью и своими созданиями. Ну, скажите мне, кто были эти Адам и Ева? Что они собой представляли?

– «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему», – сложив руки и закрыв глаза, произнес Михаил. – По образу Божию сотворил и дал владычествовать над всеми земными живыми существами.

– Созданные по подобию Его, – продолжил мысль Дениц, – следовательно, они уже были наделены свободой воли и жаждой познаний, поэтому я не возражал против вкушения плода с «Древа познания».

– А кто сказал, «вы будете как боги, знающие добро и зло»?

– Я сказал, что вы, как боги, будете знать, что есть хорошо, что есть плохо, чтобы могли избегать ошибок.

– Это Божие право решать. А человек проявил непослушание, нарушил запрет и совершил большой грех, за что был изгнан из Эдема, и вы виноваты в этом.

– Не знаю, не знаю. Он всезнающ, Ему известно и будущее. Он должен был предвидеть, что произойдет. Но вот в чем вопрос – плоды «Древа жизни» не были запрещены, почему тогда Адам и Ева не воспользовались ими? Я думаю, что Он сам хотел этого. Я выполнял его волю и не преследовал никаких собственных интересов. Он же простил Адаму его личный грех, вочеловечив в мир сына своего и послав его на мученическую смерть, искупил, тем самым, грехи человеческие. Так почему потомки до сих пор расплачиваются за них?

Ровно в два часа Вортан Баринович вошел в двери офиса. Из-за стойки ресепшна выскочила молодая девушка.

– Добрый день, Вартан Баринович!

«Почему не знаю? – спросил он сам у себя. – Откуда она взялась с этой дурацкой стойкой?»

В коридоре было пусто. Проходя в кабинет через приемную боком, чтоб не показывать лицо, бросил секретарю:

– Главного ко мне, кофе.

Пройдя в кабинет прямо к столу, сел в кресло, достал из сейфа бутылку коньяка, налил в стакан. Голова еще немного побаливала, а организм требовал оздоровительной дозы для восстановления. Легкий шорох привлек его внимание. Он поднял голову – в кресле, что в дальнем углу, сидел Сема.