Текст книги "Тени исчезают в полдень"

Назначили все же Меньшикову.

После заседания правления Захар спросил:

– Объясни все же, Устин, почему ты так против Натальи?

– Кулачка она, говорят, бывшая.

– Ну и что? Всякие люди бывают, – сказал Филимон Колесников. – Она честная, хорошая женщина…

Устин вдруг согласился:

– Да вроде ничего баба. А все-таки…

Поднялся, заплевал папиросу, бросил в угол. И, уходя, сказал:

– Гляди, Захар, тебе виднее. Поможем, конечно, ей, если что… А мне казалось, что и Егорка бы ничего…

Через год Наталью Меньшикову пришлось снимать с фермы. Не ладилась как-то у нее работа – то телят волки погрызут, то доярок не обеспечат вовремя транспортом, халатами, флягами. Осенью не успела Наталья закончить ремонт скотного двора, а зимой все увидели, что почти половина коров остались яловыми. Металась Наталья дни и ночи, крутилась как белка в колесе – похудела, высохла. Когда встал вопрос, что же делать с заведующей молочно-товарной фермой, заплакала и сказала только два слова:

– Ладно, снимайте… – и ушла.

Озабоченно крякнул Устин и произнес:

– Ничего. Крепка береза, да на ось не годится – железо ставят. А на колесах служит.

Ни слова не добавил больше Устин. Но всем и так стало ясно: не прислушались, мол, в прошлом году к моим словам…

Вместо Меньшиковой поставили, как снова предложил Морозов, Егора Кузьмина.

Когда все разошлись, Захар потушил лампу, но из-за стола не встал, долго сидел в темноте. Вдруг из угла послышалось:

– Ну что, Захар? Расскажи-ка вслух о своих думах.

Это говорил Колесников.

– Напугал, черт косматый! Я думал – ты ушел.

Филимон подошел к столу, зажег лампу – электричества тогда не было еще. Пока зажигал, тень от его всклокоченной головы, заросшей крепкими, как проволока, волосами, торопливо металась по стене. Потом кинул на председателя свой мягкий, немного с грустным прищуром взгляд:

– Ну? Вижу ведь – точит что-то внутри. А от думы да угрюма первое лекарство – дележ пополам.

– Скажи-ка, что ты о Морозове думаешь? – спросил Большаков.

– Об Устине? Да что о нем думать? Не девка…

Колесников молча вернулся на свое место, в угол. Свет от лампы на столе резал глаза. Захар почти не видел Филимона и переставил лампу на другой конец стола.

– Понимаешь, Филимон… Не кажется тебе: есть в Морозове что-то такое… чего не видим мы…

– Так и в Курганове Фроле есть, – проговорил Филимон. – Тот вообще… глаза от людей воротит. Везти везет, а голову всю жизнь набок, как пристяжная. Черт его разберет почему! С чудинкой человек…

– Да-а, – шевельнулся Захар, – у каждого из нас своя чудинка. Иначе тихая жизнь была бы, как стоячее болото. Только, когда непонятно, что за чудинка, отчего она, – беспокойно как-то.

– А у Фрола отчего, знаешь? А ведь незаметно, чтоб сильно беспокоился.

– Ну-у… Фрол что? Если, допустим, оступишься где, Фрол ничего, может, и не скажет вслух, только ухмыльнется злорадно. Отворотит морду и еще раз усмехнется. Все на виду. И, кроме того, привык я к этому… – Захар помолчал и продолжал: – Он всю жизнь надо мной ухмыляется. Что ж, видно, не переваривает меня… А Устин обязательно посочувствует, поможет в беде. А про себя… про себя он тоже не ухмыльнется ли? Вот… Понял?

И Захар облегченно вздохнул, точно высказал наконец ту мысль, которая маячила, маячила где-то глубоко, беспокоила его уже не один год.

– Вот что я хотел сказать, – снова проговорил Захар, уже просто и отчетливо. – Вот и сегодня, к примеру… Не показалось тебе, что Устин говорил одно, а сам сидел и думал: «Ага, доруководились, слава богу, с вашей Натальей…»? А? Не уловил?

Неуклюжий, угловатый Филимон Колесников поднялся, потоптался на месте, скрипя половицами.

– Черт!.. Живешь-живешь, а потом и открывается самому себе: да ведь ты сундук сундуком.

Сел, положил на колени узловатые руки с въевшейся землей, будто собирался фотографироваться. Потом снова встал.

– Нет, Захар, уловить не уловил, – неожиданно огорошил Колесников Большакова. И так же неожиданно заявил: – Но ты это верно сказал. До корня, однако, копнул, язви тебя!

– Ну как же до корня, когда ты не уловил? – разочарованно протянул Захар.

– А так… Я улавливаю спустя. Сперва сверкнет, потом уж грянет когда-то. Вот… – И снова встал, затопал по кабинету, словно хотел продавить половицы. Захар молча наблюдал за ним. – Такой он и есть, как ты сказал. Прямо уж ползучий. Ухмылялся он, ей-богу, теперь это и мне видно. Ладно, Захар, мы его за хвост как-нибудь ухватим да выдернем всего на воздух. Поглядим, как извиваться будет. Дай срок…

Но в течение года Устин своего хвоста не подставил. А большего срока Филимону никто не дал – началась война…

…Из армии Филимон Колесников вернулся поздно – в сорок восьмом. Большаков встретил его на станции. Выпрыгнув из вагона, Филимон сграбастал Захара, долго тискал и мял, точно хотел переломить ему все кости.

– Хватит, хватит! – умоляюще попросил Захар. Отступил на три-четыре шага, оглядел крепкую, словно высеченную из камня, фигуру Колесникова в солдатской гимнастерке. – Ну, медведь…

– Что у нас в колхозе-то? Как жили? Рассказывай.

Захар рассказывал до самого Зеленого Дола, время от времени пошевеливая вожжами.

– Жили несладко, за войну хозяйство подослабло, за три послевоенных года успели кое-что подтянуть, но дел еще невпроворот. Мужиков не хватает, многие вообще никогда уже не вернутся.

– А Морозов как? Писали мне – давненько пришел домой.

– В январе сорок пятого.

– По ранению, что ль?

– Вроде бы.

– Ну и как?

Захар неопределенно шевельнул бровями:

– Ничего, бригадирит. Сделали, говорю, кое-что за три года. Урожай в сорок шестом был так себе, урожаишко. В прошлом году приподняли малость, это помогло маленько отремонтироваться. Домишки всем вдовам подправили в первую очередь. Нынче хлебушка ожидаем хорошо. Вон она, рожь-то, стоит – плечом не раздвинешь. И пшеница ничего… От всего этого Морозов в стороне не стоял, чего зря говорить…

– Так. И про себя не ухмыляется больше?

Захар повернул голову к Колесникову:

– Гляди-ка, запомнил… Кто его знает, Филимон! Особенно приглядываться некогда.

Подъехали к утесу. Высоченный осокорь горделиво стоял на его вершине, легонько полоскал под ветерком в ослепительной синеве неба свою верхушку.

– Вспоминал я почему-то его частенько, – проговорил Филимон, не отрывая глаз от дерева. – Вырастет же красота!

– В сорок втором, кажется, чуть не выворотило его ураганом, – ответил Захар. – Такой бури не видывали в здешних местах даже старики. Ничего, выдюжил. Много веток только обломало. Отрос еще краше.

– Ну а остальные как наши? Егор Кузьмин? Наталья? Слыхал, вернулась она в деревню? – спросил Колесников.

– Наталья что – живет, дочку растит. Егорка, ты же знаешь, еще до войны за работу со злостью взялся. А сейчас все животноводство первой бригады ему под начало отдали.

– Тоже, случаем, не по совету ли Устина?

– Угадал. Но совет неплохой. Мотается Егорка не за страх, а за совесть, несмотря что с костылем еще ходит. Крепко покалечило его, чуть совсем без ноги не остался. Всю войну прошел, а под конец не повезло парню…

– Что ж, поглядим, какие советы еще будет давать Устин, – холодновато проговорил Филимон, когда переправились через Светлиху и въехали в деревню.

– С воспаленной головы все это, однако, у меня было… насчет Устина-то, – через минуту промолвил Захар. – И тебя тогда смутил. А человек как человек. Сына унесла война – тоже не шутка. Словом, наплевать, пожалуй, да все забыть. И повернуться к человеку по-человечески…

– Н-да… Не знаю, – опять неопределенно откликнулся Филимон. – Может, и прав ты.

Один за другим мелькали послевоенные годы. Всякое бывало в колхозе – и успехи, и неудачи. За то и за другое Устин был ответствен настолько же, насколько и другие бригадиры, сам Захар, все колхозники. За что-то Морозова можно было упрекнуть, критиковать. И Захар не стеснялся это делать, как не стеснялись в районе спрашивать с самого Большакова за колхозные дела.

Но повернуться к Устину «по-человечески» Захар не мог. Умом понимал, что надо, а сердце не подчинялось.

Морозов это по-прежнему чувствовал, видел. И однажды, когда вместе ехали на ходке с поля, Устин неожиданно сказал, шевельнув вожжами:

– Ладно, Захар. Ко мне у тебя с первых дней сердце не лежит…

– Городишь что-то… – неловко промолвил Захар. – Ни к чему вроде…

– Может, и ни к чему, – согласился Устин. – Да ведь от правды куда уйдешь? Ну ладно, говорю, Бог тебе судья. Я сейчас о другом – о Фроле Курганове. Если заметил, он меня тоже не особенно жалует. А уж вы-то с ним и вовсе… Ну чисто как собака с кошкой: одна заурчит, проходя мимо, вторая – спину дугой, волос дыбом. Только-только не вцепятся друг в дружку…

– Знаешь же из-за чего, – глухо уронил Большаков.

– Так ведь дело страдает от этого. Фролка – он мог бы и бригадиром, и кем хошь. А он до войны навоз из-под лошадей чистил, после войны тем же занимается. Конюшить любой может.

– Заведующим конным двором поставим. Я к нему ничего не имею.

– Кто вас разберет! – покачал недоверчиво головой Устин.

Захар Большаков смотрел, как мелькают цветущие, густо запыленные подсолнухи по бокам дороги. Иногда Устин от нечего делать сшибал их кнутом. Но если удар приходился неточно, подсолнух только вздрагивал, стряхивал с себя облако пыли и, сразу вспыхнув желтым цветом, качался в нем, как солнышко в сером тумане.

– Пробовал я как-то поговорить с Фролом… об этом, об ваших отношениях, – опять начал Устин. – А он окрысился: «Мне с ним детей не крестить!» С тобой то есть…

– Зря говорил, – буркнул Захар.

– Да не дело же это, Захарыч, – повернулся Устин всем телом к Большакову. – Ну были бы помоложе, можно подумать – все еще из-за девки идет дым, из-за этой Стешки… Тут еще понятно. А сейчас ума никто не приложит…

Долго безмолвствовал Захар. Он пытался понять, сообразить, вспомнить что-то. Что? Да вот что: были ли в голосе Устина злорадные, торжествующие нотки?! Вроде не было!.. Вроде не было. Но все равно, все равно – каждый подсолнух вон пытается заглянуть ему, Захару, в лицо своим единственным черным, страшным глазом с черными лепестками-ресницами.

– Он не девку отобрал у меня… жену, – тяжело проговорил Большаков.

Устин не пошевельнулся даже, как-то затих. Он больше не сбивал кнутом пыль с подсолнухов. Только когда уже приехали в деревню, сказал чуть слышно, не поднимая глаз:

– Ты прости меня, Захар, если по неуклюжести своей живую рану задел. Забылся я. Да и давно это было, думаю – зарубцевалась уж…

Несколько недель потом Морозов хоть и не говорил ничего, но при встречах с Захаром опускал виновато глаза. Большаков вынужден был сказать ему:

– Да ладно, Устин, чего уж… Не за всякое слово судят…

А про себя Захар опять думал: «Нет, душевный мужик, не камень, чего там. Весь на виду…» И Захару стало неловко. Будто его уличили в чем-то нехорошем…

Не знал Захар, что примерно недели за полторы до того, как пришлось ему с Устином возвращаться с поля, Морозов так же вот ехал этой дорогой вместе с Ильей Юргиным, так же сшибал кнутом черные, запыленные подсолнухи. Ехали почти всю дорогу молча. Но когда один из подсолнухов, срезанный плетью, покатился на дорогу, под колеса, Илюшка Юргин, этот визгливый и глуповатый, по мнению зеленодольцев, Купи-продай, вдруг сказал негромко и осторожно:

– Как бы твоя головешка, Устин, вот так же не покатилась…

– А твоя? – еле слышно спросил Устин. Он не обернулся, только перестал сшибать подсолнухи.

– Дурак! Моей персоной никто пока не интересуется.

– Так и моей вроде тоже.

– То же, да на варежку похоже… Захар-то все косится вон. Да еще Филимон поглядывает то с одного боку, то с другого. Неужели не чуешь?

Устин не отвечал, только причмокивал беспрерывно на лошадей.

Юргин поежился, как от холода, и продолжал:

– Я ить к чему? Кладка через речку качается-качается, да придет время – переломится. Зябко мне становится год от году. Я хоть в эту войну честно, потихоньку в обозах проболтался. А ты-то, однако…

– Не ори! – крикнул Устин, хотя Юргин говорил и так негромко.

– Тут хоть ори, хоть не ори, а ниточку от клубочка если потеряли где… хоть в ту, Гражданскую войну, хоть в эту… да ежели она в руки кому попалась…

Морозов тоже невольно поежился при этих словах, но промолчал.

– Не думал я как-то об этой ниточке, а теперь вот все чаще и чаще, особенно ночами, – признался Юргин. – А тут еще Захарка косится…

Морозов сшиб подряд два подсолнуха, подстегнул лошадь. Она рванула, но метров через пятьдесят опять потащилась шагом.

– Только баба блудливая загодя вожжей никогда не чует, – сказал Морозов и сшиб еще один подсолнух.

– Ну-ну… А то я смотрю – и ухом не ведешь, – с облегчением уронил Юргин.

Морозов только усмехнулся:

– Как говорится, хитер татарин казанский, да хитрей его астраханский.

Не знал Захар об этом разговоре, а то бы понял, конечно, что на виду-то у Морозова только одна борода.

Прошло время, полетели с мотавшихся под ветром деревьев желтые листья. И Морозов однажды спросил у Юргина, когда они присели покурить в затишье за стенкой скотного двора:

– Как Захар-то? Не косится?

– Успокоился вроде. Талант у тебя просто, Устин. Да надолго ли?

Покурили молча, затоптали окурки, чтоб не раздуло ветром огня.

– Ты, Илья, вот что… – сказал Морозов раздумчиво. – Брякни где-нибудь перед отчетным собранием: не сменить ли, мол, председателя нам?

– Зачем тебе? Сам, что ли, хочешь на место Захарки стать?

– А ты попробуй на собрании выдвинуть меня.

– Да объясни в самом деле?! – вконец опешил Юргин.

– Объяснить? Долгое объяснение будет. А коротко так: лапоть только на обе ноги сразу плетется, а сапог – каждый для своей ноги шьют…

Об этом тоже не знал Захар. Иначе совсем по-другому повел бы себя, когда перед самым отчетно-выборным собранием Филимон Колесников вдруг сказал Большакову:

– Ох, Захар, а что, если мы, паря, на ходу спим? С Егоркой Кузьминым сейчас в коровнике чистили. Илюшка Юргин с Антипом отвозили навоз в поле. Вот Никулин грузил-грузил – да матом: сколько, дескать, можно человеку в навозе копаться! «Большакову что – сидит себе в теплых кабинетах, распоряжается: „Привезти сена, почистить коровник…“ Сам почистил бы, так узнал, чем краюха хлеба за ужином пахнет». А Юргин: «Это верно, воду если не менять в кадке – протухнет. А за Устина бы весь народ руки поднял. Тот мужик справедливый, антилегентных, можно сказать, людей не пошлет навоз чистить…»

– Ну и что? – нахмурил брови Захар.

– А мимо Фрол идет: «Так чего языки тут чешете? На собрании их и развяжите во всю длину…» Сам усмехается своей усмешечкой: не поймешь – совет дает али в самом деле смеется.

– Пусть болтают, – уронил Большаков. – Придет время для замены – умные люди в глаза скажут.

– Гляди, гляди, Захар! – еще раз предупредил Колесников.

Об этом же через день или два заговорила Наталья Лукина, беспокойно поглядывая в окно конторы, будто боялась, не подслушивает ли кто с улицы:

– Слух идет по деревне нехороший, Захар Захарыч… Люди не знают, что и думать…

– Пусть на собрании и выскажут, что думают, – ответил Большаков и ушел, оставив женщину в недоумении.

Но в голове у Захара все же зашевелились прежние мысли: «Неужели…»

Однако на собрании дело приняло совсем другой оборот.

Едва Илья Юргин встал и, оглядываясь беспрерывно то на Антипа, то на Фрола, спотыкаясь на каждом слове, стал вносить предложение избрать председателем Морозова, в зале установилась полнейшая тишина. Мертвая, неловкая тишина стояла, когда Юргин сел на свое место. Все ждали: что же будет дальше?

А дальше встал сам Устин Морозов, хотя ему никто не давал слова. Покашлял и произнес:

– Ну что же… По-разному высказываются люди, кто как думает и кто как умеет, – начал Устин. Голос его, чуть простуженный, смущенный какой-то, затих в конце длинного школьного коридора – более просторного помещения для собраний в колхозе еще не было.

– За умение тут не спрос, а за ум каждый в ответе! – крикнул с места Анисим Шатров.

А Морозов погладил бороду, оглядел все собрание, остановил на секунду взгляд на Юргине и подтвердил:

– Так… – И усмехнулся. – А ежели ума как раз и нету? Ежели у него голова хоть и не с дыркой, а свистит…

Зашевелились теперь люди, заметался говорок. Юргин привстал было, замотал руками, но Устин осадил его:

– Уже высказался, сиди! Ты что думал, в ладоши бить тебе будут?!

– В панфары! – крикнул кто-то через весь коридор под общий смешок.

– Ты оскорбление человеку вслух не производи! – закричал тонко Антип Никулин. – Мы без твоего произведения в аккурат… Народ знает…

Народ засмеялся еще пуще, не дав закончить Антипу свою мысль.

– Я так думаю: не след нам менять председателя и на дюжину таких, как я, – отчетливо сказал Устин Морозов. – А то цыган доменял вон – осталась одна уздечка. Хоть в руках носи, хоть на себя надевай…

Раздались было даже аплодисменты, но Устин вскинул голову, свел сурово брови:

– Чего еще! Не артист… – И сел на свое место.

После собрания Захар, шагая вдоль улицы рядом с Колесниковым, сказал:

– Видал? Стареем, однако, мы с тобой, Филимон. Мерещится, как старухам, в каждой бане черт.

Сзади ковылял со своим костылем Анисим Шатров. Колесников только вздохнул при этих словах председателя, а Шатров вставил вдруг:

– Старухи хоть знают, где черти водятся, а где ангелы.

– Вот как?! – остановился Большаков. – Может, и ты знаешь?

– Я не старуха вроде, а пока штаны ношу, – обиделся Анисим и свернул в переулок, к своему дому.

Как бы там ни было, но прежние мысли об Устине уже не тревожили Захара, как раньше. Да по совести сказать, не было у Большакова лишнего времени, чтобы думать об этом.

И вот сегодня, после разговора со Смирновым, они пришли к нему снова…

Глава 14

Фрол Курганов действительно не особенно жаловал Устина всю жизнь, с первых дней его появления в Зеленом Доле. Вначале он настороженно присматривался к нему, в разговоры с новым односельчанином никогда не вступал. Морозов отвечал ему тем же.

Но через полгода в их отношениях произошла некоторая перемена. Правда, Фрол по-прежнему глядел на Устина тяжело и угрюмо, как и на всех остальных. Но, в отличие от этих остальных, удостаивал иногда Морозова двумя-тремя словами.

Перемена эта произошла после их встречи с глазу на глаз в тайге, у Камышового озера.

Глухое озеро это, заросшее по краям высоченными камышами, славилось невиданным обилием рыбы и дичи. Может, потому, что рыбаки и охотники бывали тут редко. От деревни до озера по прямой недалеко, километра два, но оно отрезано от Зеленого Дола непроходимым Чертовым ущельем. А в объезд насчитывали в три раза больше.

Фрол любил это тихое и дикое место. Когда случалось ехать или идти мимо, он обязательно сворачивал к озеру, садился где-нибудь в нетронутых, немятых травах неподалеку, слушал, как жестко шуршат камыши, плещет рыба, усыпляя лес, подступивший к самому берегу.

Фрол давно приметил, что камыш шуршит даже в самую тихую погоду. «Ишь растет!» – думалось ему совсем как в детстве.

Когда он слушал этот шелест камыша, еле уловимый ропот и вздохи тайги, его холодные глаза теплели. Если бы кто заглянул в такие мгновения ему в лицо, заметил бы необычное: суровое лицо Курганова то смягчалось, трогала его неясная улыбка, то хмурилось, мрачнело, точно земля под набежавшей тучей. Фрол будто понимал, о чем шумит тайга, и то одобрял, то осуждал рассказы о ее вековых тайнах.

Зимой высохшие, почерневшие, переломанные осенними ветрами камыши были завалены глубокими сугробами. Лес, согнувшись под белой тяжестью, тоже молчал, как неживой. И только его дыхание – свежий хвойный, царапающий и распирающий легкие запах – не могли убить ни снега, ни морозы.

Здесь, у Камышового озера, этот запах чувствовался особенно остро. То ли оттого, что деревья здесь были густы и могучи, то ли потому, что в этом уголке, защищенном от ветра, было всегда тихо, но нигде Фрол не встречал такого крепкого настоя хвои и снега, от которого он всегда пьянел. Он часто приходил сюда на лыжах просто так, постоять, подышать пьяным настоем, отдохнуть.

Так и в тот далекий-далекий вечер. Он стоял, смотрел на круглые сугробы под деревьями и среди поломанных, спутанных, как толстая ржавая проволока, камышей. Потекли сперва меж белых шапок тоненькие синеватые ручейки. Снежные горки напитывались этой влагой, синь ползла снизу, подбираясь к верхушкам. А когда закрасила доверху, между сугробов струились уже не синие, а фиолетовые ручьи.

Устин подошел осторожно по кургановской лыжне. Но все равно Фрол почувствовал, что уже не один, что кто-то смотрит в его спину. Почувствовал и вздрогнул, догадавшись почему-то – кто.

Когда повернул голову, Устин поправил торчавшее за спиной ружье, усмехнулся:

– Я думал, испугаешься…

– Ты что, лихой человек?

Еще раз усмехнулся Устин:

– Каждый, может, сверху тих, а снутри лих.

Дрогнули заиндевевшие Фроловы ресницы. От цепкого взгляда Устина это не укрылось, но он ничего не сказал, только сузил глаза.

– Кто ты? – угрюмо спросил Фрол. – Откуда… такой?

– Для пичуги каждая ветка – дом. А вспорхнула – и забыла, где ночевала, – поблескивая черными глазами, ответил Устин и подошел к Фролу, остановился в двух шагах. – Ну здравствуй, что ли?

Фрол промолчал. Устин расстегнул две верхние пуговицы и отвернул полушубок, чтобы остудить горячую грудь. Потом огляделся вокруг:

– Ишь как оно тут… молчаливо. Как в церкви. Только грехи замаливать.

Фрол покосился на Устина. Ноздри его раздувались. Сдерживаясь, он сказал:

– Стервятник ты, однако, не пичуга…

И в третий раз усмехнулся Морозов, зловеще, показав на этот раз белые ровные зубы:

– Не знаю… Глаз никому не выклевывал.

И тогда неожиданно для самого себя Фрол Курганов, тяжело и придавленно вскрикнув, ударил Морозова со всего плеча лыжной палкой. Удар пришелся точно по голове.

Толстая шапка смягчила удар. Устин поправил двустволку за плечами и бросил:

– Дурак… У меня ружье…

Скинув лыжи, сел в сугроб, положил рядом свое ружье, снял шапку и пощупал голову:

– Дурак и есть. Еще маленько – и расколол бы… – И молча стал закуривать.

Долго еще стояла синь перед Фролом. Он никак не мог понять, то ли вскипевшее отчаяние застилает глаза, то ли качается вокруг обыкновенный вечерний мрак. Пошатываясь, будто ударили его самого, Курганов сделал шаг к Устину, опустился рядом в снег и протянул дрожавшую руку за кисетом.

Потом глотал жадно горький дым. Точно так же, как глотал его на рассвете того дня, когда они втроем – он, Демид да Филька Меньшиковы – заволокли на утес полураздетую Марью Воронову и ее дочку. Кровавый был рассвет, все небо в то утро набрякло кровью. И красные туманы мертво висели над Светлихой, над зареченскими лугами. Там, в этих лугах, еще надрывалась человеческим плачем какая-то птица…

Вместе с кровавым рассветом наступило тогда медленное, звенящее пронзительным звоном в пустой голове похмелье.

А когда начался угар, Фрол не помнил и сам. Может быть, тем дождливым, чавкающим земляной жижей вечером, когда Марья и Захар Большаков, собрав человек двадцать зеленодольских мужиков, повели их в лес партизанить. Перед уходом окружила партизан толпа баб и ребятишек. Пришел поглядеть на партизан и Фрол Курганов.

– Ну а ты что, Фрол? – спросила вдруг его Марья. – За бабьи подолы, что ли, прятаться решил?

Подол юбки самой Марьи, мокрый, заляпанный грязью, тяжело свисал до самой земли. Какой-то пиджачишко, подпоясанный веревкой, тоже был мокрый. Марья была словно завернута в него туго-натуго. На голове застиранный платок простенького ситца, завязанный под подбородком. Мокрая прядь волос висела над ее зеленоватыми глазами. И с этой пряди капали и капали в грязь светлые капельки – маленькие стеклянные шарики. Фролу даже казалось, что они звенели.

– Пошто же? – лениво откликнулся Фрол. – Можно и повоевать… с такой командиршей…

И не спеша, вразвалку, выбрался из кучи баб и ребятишек, расталкивая их широченными плечами, встал в толпу партизан.

Кто знает, если бы не эти светлые капельки, падающие с Марьиных волос, может, Фрол и не пошел бы партизанить. Он помнил о них почему-то долго, а потом забыл.

В отряде Фрол Курганов вел себя так, будто дело шло совсем не о жизни и смерти, будто взрослые люди собрались, чтобы поиграть в войну. Если отряд стоял поблизости от какой-нибудь деревни, Фрол оставлял на сохранность Антипу Никулину свою винтовку и, сунув, однако, в рукав финский ножик, тайком уходил к девкам.

Когда Марье стали известны его ночные похождения, он, пожав плечами, невозмутимо заявил ей:

– А я что, с тобой, что ли, играть должен? А то давай… сообразим.

От неожиданности Марья смутилась. И тут произошло невероятное – Фрол тоже растерялся и покраснел.

– Только у тебя и уменья, – тихо проговорила Марья. – Только в этом ты… сообразительный.

Несколько дней Курганов ходил сумрачный и задумчивый. Отряд в то время метался в огненном кольце, пытаясь выйти из окружения. Каратели наглухо заложили все выходы, пытаясь загнать партизан в топкие трясины, выбраться из которых могла разве только птица.

И вдруг Курганов исчез. Даже Антип не знал, куда девался Фрол.

– Ну и черт с ним! – махнула рукой Марья.

– Хе-хе!.. Где-нибудь в постели молодца прихватили. Еще потненького, – высказал предположение Антип.

– А все же, Марья, сменить бы лагерь, – сказал осторожный Захар Большаков. – Что-то все обдумывал Фрол в последнее время.

Помолчала Марья, глухо сдвинув светлые брови над глубоко запавшими глазами.

– Н-нет, Захар, что ты! Он блудливый, как кот, а совесть у него вроде есть.

– У него совести, сколь у меня денег, – вставил Антип. – Валялась в кармане копейка, да и ту пришлось разменять.

Отряд все же ушел на новое место, оставив на всякий случай засаду. Но ни в эту, ни в последующие ночи на пустой лагерь никто не нападал.

Фрол явился через неделю, каким-то образом отыскав новое место стоянки отряда. Явился оборванный, окровавленный, с перевязанной головой. Впереди него, согнувшись, как старики, вышагивали гуськом шесть человек в гимнастерках и кителях с погонами, но… без штанов, со связанными за спиной руками. Между собой все люди тоже были связаны, причем довольно любопытным образом: от рук переднего двухметровая веревочная петля тянулась к шее следующего. Если бы кто вздумал бежать, он обязательно повалил бы двух других, намертво затянув петли на их шеях, да и на своей собственной.

Сам Фрол, в колчаковской солдатской форме, помахивая наганом в правой руке, замыкал это необычное шествие. Левой он, как кучер, держал конец веревки необычной упряжки, привязанной к рукам человека с полковничьими погонами.

Грохнул над лесом партизанский хохот, да такой, какого никогда не слыхивали здешние места.

А Фрол невозмутимо выстроил людей в шеренгу, разрезал веревки, скомандовал:

– Стыд за-акрыть! Ну, кому команда сказана?! С женщиной будете разговаривать…

Кругом стоял стон. Партизаны катались по земле.

– Фролушка… Уморил!

– Посади ты их, чтоб пониже были…

– Жестко. Наколются же…

– Полковнику-то подстели хоть…

– Учудил… з-зараза!..

Антип Никулин вопил, будто его резали:

– Святое пришествие! Седьмое чудо!! Держите, братцы-и, изойду хохотом! Наизнанку вывернусь…

Выскочила на смех Марья из землянки, остолбенела на мгновение. Но не удержалась и она. Прыснула совсем по-девичьи себе в ладони и юркнула обратно.

Тогда вышел Захар Большаков, нахмурился, хотя в глазах метались веселые искры.

– Одеть, – коротко приказал он. – Что за парад?

– Обыкновенный. Офицерский, – буркнул Фрол.

– О-ох! – все еще закатывался Антип. – На генеральский бы ишшо глянуть – и помирать можно. Вон какие парады пошли! Раньше при одежде парадили. А ныноче иначе.

Притащили кучу мятых крестьянских штанов. Приведенные Фролом люди торопливо натянули их.

Вышла Марья. Уголки ее губ все еще подрагивали. Фрол встал перед Марьей, вытянул руки по швам:

– Так что докладываю. Его высокоблагородие али, может, превосходительство даже, господин полковник со своими командирами… Все благородия извиняются, что маленько рожи с перепою опухшие да что без нижних одежд, а проще говоря – что без штанов.

– Как же ты, Фрол, взял их? – удивленно спросила Марья.

– Да уж как… сообразил, – ухмыльнулся Фрол.

Взглянула на него Марья, но ничего не ответила. Только ей одной понятен был ответ Курганова.

– И еще соображаю, – продолжал Фрол, – если пощупать сейчас Дубровку – брызнут из деревни погонники, как горох с пересохшего стручка. Сами себя подавят, задние передних. Остановить-то некому…

– Захар, собирай людей по тревоге, – коротко сказала Марья.

Из деревни Дубровки колчаковцев выбили действительно легко. Лишившись командиров, каратели лезли под пули, как стадо баранов. Уцелевшие рассеялись по лесу. Отряд вышел из окружения.

Так Фрол никому и не сказал, каким образом удалось ему захватить колчаковских офицеров. На все вопросы лениво отвечал:

– Ночь была, не помню.

Или показывал на свою забинтованную голову:

– Помнил, да, вишь, прикладом память выбили…

А в конце концов заговорил более энергично:

– Да ну вас всех к чертовой матери!

От самих пленных все-таки узнали: Курганов перевязал их сонных, после попойки на мельнице, что километрах в трех от Дубровки.

Фрол ходил все такой же сумрачный и молчаливый, как и до истории с офицерами. Марья время от времени бросала на него тревожные взгляды. Однажды вечером подошла к костру, на котором Фрол варил кашу, присела рядом.

– Что это с тобой, Фрол?

Долго смотрел на огонь Курганов, вертел в руках сосновый сук в руку толщиной. Потом легонько, как спичку, переломил его и бросил в огонь. Смолистый сук мгновенно оделся пламенем, застрелял искрами. Пламя отсвечивало на лице Курганова.

– Вишь ли, Марья, какое дело, – проговорил наконец Фрол. – Вишь ли, как оно бывает… Палка вон – что она? Деревяшка холодная, да и все. А вон… горит… Эх! – И быстро повернулся к Марье, схватил ее, пригнул к себе.

– Фрол! – крикнула Марья, вырываясь из его медвежьих лап. – Пусти!

– Эх, Марья-Марьюшка, тут соображай не соображай… Тебе в горнице бы сидеть да в окошко глядеть, – горячо шептал ей в лицо Фрол.

В эту минуту удар по голове почти оглушил его. Пронзительный звон продавливал уши.

Поднялся Фрол. Обвел диким взглядом взявшуюся откуда-то толпу людей. Захар Большаков стоял с палкой, а Марьи уже не было.

– Кто? – прохрипел Курганов. – Ты, Захарка?!

Большаков бросил палку, спросил:

– Ты что это выдумал, гад, а?

– Г-герой! – бросил кто-то прямо в лицо Фролу.

– Паскудник!

– Горбатого только могила выпрямит.

– Судить подлеца за это…

Фрол выслушал всех и сказал только два слова:

– Судить! Ладно… – Повернулся спиной к людям и сел обратно к костру.

Утром Фрола в отряде уже не было. На этот раз он ушел навсегда.

Всю колчаковщину Курганов болтался по лесным деревушкам, жил то в работниках у кулаков, то на иждивении какой-нибудь состоятельной вдовы. А когда колчаковщине пришел конец, вернулся в Зеленый Дол и опять свел компанию с Демидом Меньшиковым.