Текст книги "Тени исчезают в полдень"

Прямо в дыру, где они сидели, смотрела равнодушно круглая луна. Слабый, неясный свет высвечивал только отдельные соломинки и толстые Стешкины ноги. Фрол покосился и в полусумраке разглядел ее всю. Она валялась за его спиной, измятая и жалкая, и по-прежнему всхлипывала. Но Фрол ей не верил.

Потом Стешка перестала плакать, приподнялась и сказала полным голосом:

– Все тело трухой облипло…

Курганов не обернулся, не пошевелился.

– Фролушка! – простонала Стешка и положила ему на плечо горячие, потные руки и растрепанную голову. – Что же теперь-то, а? Не бросай ты меня…

Брезгливо поморщившись, Фрол двинул плечом, стряхнул с себя Стешку.

– Липкие же у тебя руки. Не хнычь, сказал!

– Все вы кобели. Сперва… а потом… Возьми меня, Фрол, за себя, ради бога.

– Я же не председатель, – усмехнулся Фрол. – И никогда им не быть мне…

– Будешь, ей-богу, будешь, Фролушка, – торопливо зашептала она, опять вскидывая руки ему на плечи. – Ты работящий, все видят. Вона как вилами-то махаешь! Даже Захар хвалил. Этой силе да ума бы, говорит… А вдвоем-то мы с тобой… эх… Ум-то что – рассудок только. Пущай и не хватает, да главное – люди чтоб не знали. А обмануть их легче легкого, потому что сами дураки. Так мне сестра все время говорила. Где надо – поддакнуть, где надо – промолчать. И главное – на собраниях выступать об чем-нибудь. Уж я бы тебе подсказывала, что и когда…

Теперь Курганов не стряхнул, а отшвырнул Стешку от себя с такой силой, что, ударься она не в соломенную, а в деревянную стенку, убилась бы насмерть, и вылез на свежий воздух.

Стешка выползла следом, обхватила его пыльные ноги, заголосила, по-волчьи подвывая:

– Ну, ударь еще раз… Переломи с хрустом, как палку, разотри в кровь сапогом. Мне нисколько не больно, бабы любят мужскую силу, любят, чтоб кости у них хрустели. Ну бей, чтоб искры из глаз, чтоб зверем кричать…

– Ты человек ли? – удивленно и тихо спросил Курганов.

– Я буду, как ласковая собачонка, в глаза тебе заглядывать… Как Захарка в мои сейчас, так я в твои глядеть буду… И заживем! Фролушка! Я ведь не с пустым карманом. Передала мне сестрица-то кое-что перед смертью вместе с наказом, как жить. Умница была…

Фрол выдернул, как из трясины, ноги из Стешкиных рук и пошел к деревне, оставив ее лежать на колючей стерне.

Две недели затем он работал молча, ни разу не взглянул на Стешку, хотя чуял, что она будто привязалась к нему своими раскосыми, хищноватыми глазами. Куда ни пойдет – тянется за ним какая-то невидимая нить, и не оборвать ее, не сбросить с себя. Раньше Стешка, а теперь сам Фрол старался быть поближе к людям, а вечером вместе со всеми уходил в деревню. Стешка плелась позади с бабами. Председатель перестал отчего-то заезжать на ток вечерами. Он приезжал иногда днем, хмурый и обросший, но долго на току не задерживался.

Однажды, в начале третьей недели, Захар все-таки задержался, а вечером поехал в деревню, как это бывало раньше, вместе со Стешкой.

– Вот что, Фрол, ты не порти мне спектакля, – жестко сказал в тот же день Морозов. – Чтоб все по нотам было, как договаривались. Понял?

– Не могу я! – скрежетнул даже зубами Фрол. – Не могу…

Устин запрокинул голову и захохотал. Потом резко оборвал смех, прищурил черно-угольные, отливающие холодным блеском глаза.

– Ты ляг сегодня пораньше спать. Укройся с головой, в темноте подумай… припомни, что можешь. А что забыл, я подскажу.

На другой день Фрол, выбрав время, шепнул Стешке, глядя в сторону:

– Как стемнеет, жду тебя в тайге, возле обгорелого кедра.

…Так она, Стешка, продолжалась в его жизни. А что было еще дальше?

Были ворованные поцелуи, жадные, ненасытные Стешкины ласки по ночам, которые вызывали у Курганова тошноту и отвращение, высасывали из него все силы. И довольные смешки Устина Морозова, его одобрительные возгласы: «Так… Молодец, Фрол… Скоро будет последнее действие… На Масленицу Захар свадьбу готовит. И ты готовься…»

– И ты готовься, – повторял Фрол Стешке Устиновы слова. Голос его был усталый и безразличный. – Отведете свадьбу, а перед тем, как лечь спать, выйдешь на улицу. За плетнем будет кошева стоять…

– Выйду, родимый. Что хошь сделаю. Пешком за тобой побегу хоть на край света, – покорно шептала Стешка.

А зимой, уже перед самой свадьбой, – остатки совести, что ли, пошевелились в ней, – она попросила робко Курганова:

– Может, не надо бы, Фролушка, а?… Свадьбу-то с Захаркой… Давай я сегодня к тебе перейду. Начисто убьет это Большакова. А коль со свадьбой еще комедь устроить…

– Жалко, что ли, его?

– Не то чтобы жалко… Неловко все же. – И, опустив взгляд раскосых своих глаз, добавила: – А по правде если – жалко. Не его, может, а просто так. Сердце томит отчего-то…

Стешка помедлила, поводила глазами и снова опустила их вниз.

– Летом он для меня цветки собирал. Когда едем вечером домой на ходке, вытащит их, привялые, запыленные, из-под ног откуда-то, сунет неловко в колени мне, а сам покраснеет… А когда в скирде мы… догадался он, в общем, как-то. За одну ночь похудел. Глаза только одни и не похудели. Потом простил…

– Может, и сейчас догадывается?

– Не знаю. Только еще преданнее в глаза смотрит. Как больному ребенку. И весь какой-то… виноватый весь. Будто не я перед ним, а он передо мной провинился. Когда сказала: «Давай свадьбу через месяц» – повеселел.

– Можешь не выходить под конец свадьбы ко мне, если хочешь. Чтобы он не погрустнел потом, – проговорил Фрол суховато, вроде попросил о чем-то неуверенно.

Но Стешке показалось, что он сказал это с издевкой.

– Ты не смейся, Фрол. Я к тому, что душа у него, у Захарки, человеческая.

– И я к тому… – еще тише проговорил Фрол, оглянулся по сторонам и странно втянул голову в плечи. – Легко ли наплевать в такую…

Стешка недоуменно подняла голову в толстом полушалке, испуганно глянула на него узковатыми глазами, ткнулась в кислую шерсть Фролова полушубка.

– Нет! Фролушка, ты верь мне. Я ведь это так… вспомнила. Да ради тебя, ради… Я им всем наплюю! Всем!.. Фролушка, родимый…

Курганов, грубо оттолкнув ее от себя, брезгливо растер рукавом мокрую от ее слез шерсть на отворотах полушубка.

– Я и не сомневался. Вот тут, за этим самым плетнем, будут сани стоять, – хрипуче и тяжело сказал он, отвернулся от Стешки и пошел, горбатясь, в темноту.

…Свадьба Захара Большакова со Стешкой была в морозный, искристый день. С утра гудело и волновалось все село – шутка ли, председатель женится! Кучами ходили люди из конца в конец деревни, толкались перед домом Захара, сорили подсолнечной лузгой, окурками на чистый, только что нападавший сверху снег.

И весь день ждали чего-то необычного, невиданного в этих краях. Приближение этого необычного чувствовалось во всем – в испуганно-подленьком блеске Стешкиных глаз, в счастливо-обеспокоенном выражении худого Захарова лица, в молчаливых и зловещих усмешечках Илюшки Юргина, точно он хотел сказать: погодите, мол, вы не знаете, что сейчас произойдет, а мне-то известно…

Но свадьба началась своим чередом, после первых рюмок исчезла скованность и неловкость гостей. Кричали, как обычно, «горько», Захар целовал Стешку в холодные губы. Устин Морозов, подвыпивший и разлохматившийся, обнимал Захара, говорил, смахивая со щек самые настоящие слезы:

– Захар Захарыч, дорогой ты наш председатель… Видим, видим, как вы любите друг друга… И мы радуемся твоему счастью. Мир да совет вам до гроба… Гляди, Стешка, береги его, заботься. Самое дорогое, что у нас есть, отдаем тебе. Сынов чтоб нарожала ему…

Захар, тогда молодой, еще безусый, разволновался, приподнялся со стула. Кто-то снова крикнул в это время: «Горько!» Стешка обхватила Захара обеими руками, прижалась к нему крепкой, как камень, грудью, внутри которой часто и глухо колотилось что-то живое. Тогда Захар расчувствовался окончательно, усталые и счастливые глаза его подернулись живой влагой.

– Друзья дорогие мои! Товарищи дорогие… – начал он.

В это время Фрол Курганов почувствовал на себе две пары глаз – Устина Морозова и Стешки. Встал из-за стола и, покачиваясь – то ли от выпитой водки, то ли еще от чего, не спеша вышел на улицу.

…Ночь была тоже морозной и искристой. Сотни человеческих ног гладко притоптали за день снег вокруг дома Захара Большакова. Скрипа полозьев, когда Фрол и Илюшка Юргин подъезжали к плетню, не было слышно.

Гости уже начали расходиться от председателя. В освещенных окнах маячило еще несколько теней, болталась, прыгала по мерзлым стеклам огромная кудлатая голова Устина Морозова.

Стешка перелезла через плетень молча и торопливо. Если бы не затрещали под ее ногой мерзлые прутья, можно было подумать, что это тоже скользнула какая-то неясная, зловещая тень. Полураздетая, придерживая одной рукой полы незастегнутой жакетки, другой – концы полушалка, она тяжелым мешком бухнулась в сани, простонала Фролу в колени:

– Ой, скорее…

Купи-продай, сидевший за кучера, изо всей силы вытянул кнутом горячего жеребца. В две минуты он домчал их до Фроловой избы. Стешка спрыгнула с саней, все так же придерживая руками жакетку и полушалок, прибежала к двери, ударилась о нее плечом.

Сам Фрол вылезал из саней не спеша. Он сперва проводил взглядом Стешку и потом уже ступил на снег.

– Да скорей ты, и так чуть не опоздали! – нетерпеливо крикнул Юргин Фролу, заворачивая жеребца. – Невесту уволокли, слава богу. Сейчас гостенечков, какие еще на ногах, попробую перевезти. Как говорится, со свадьбы на похмелье…

– Не надо, а? – слабо запротестовал Фрол.

– Ну, ха-ха-ха! – засмеялся радостно Илюшка. – Кусок мяса-то из когтей вырвали, теперь глянуть, как лапы обсасывает… бывший жених! – И снова хлестнул – смачно, с оттягом – танцевавшего жеребца.

Фрол нехотя пошел в избу. Когда открыл дверь в горницу, увидел, что Стешка сидит уже за длинным, уставленным закусками столом, чокается граненым стаканом с Антипкой Никулиным и Андроном Овчинниковым.

– Мир да любовь… Вот теперь мир да любовь! – кричал Антип, изрядно хлебнувший еще у Захара.

– Я сомневаюсь, – качал головой Андрон, тоже хмельной и красный как помидор. – Баба – это что? Это, брат, ежели по-пролетарски назвать, домашний подкулачник. Одним словом – женщина. И у нее любовь – что такое? Один ветер в голове. Куда дунет, туда клонит…

– Не скажи, не скажи, – сопел Антип. – Стеха-потеха, ах… трансляция! – И вдруг Антип, зажав в руке стакан, грохнул им об стол, расплескал водку и заплакал. – Стерва ты, Стеха! И Фрол стервяк. И вот Андрон. Один я вот человек, да и то… не шибко положительный.

Гости к Фролу так и не приехали. Через некоторое время ввалился Купи-продай с расквашенным лицом. Скинув полушубок в угол, он сел за стол, размазал по щеке кровь рукавом, молча опрокинул в стакан бутылку.

Фрол только усмехнулся.

– А что? – сказал Антип. – Ране, бывало, где свадьбу начинали, там и кончали. Гости расходились, а жених да невеста спать ложились. А ныноче иначе.

И вдруг поднялся, швырнул стакан с водкой в Стешку:

– Потаскуха мокрогубая! Вы кого обидели? Вы моего партизанского командира обидели…

Юргин хотел осадить пьяного Антипа, но тот вцепился ему в глотку. Задыхаясь, Илюшка торопливо шарил рукой по столу, опрокидывая стаканы и тарелки. Нащупал толстую, зеленого стекла бутылку. Фрол хотел задержать руку Юргина, но не успел – Илюшка размахнулся и звезданул Никулина по черепу. Антип осел, повалился под стол.

В это время зазвенели стылые оконные стекла, посыпались, как льдины, на пол. Тяжелое полено, просвистев возле Фролова уха, врезалось в стену. Андрон Овчинников с перепугу приклеился к стене и мотал руками, как бабочка крыльями, пробовал оттолкнуться от стены и не мог.

Фрол Курганов еще раз усмехнулся. Спокойно посмотрел на разбитое окно, встал, потушил висевшую над столом лампу. Взял с кровати подушку и заткнул окно. Потом проговорил так же спокойно:

– Вот и все.

– Филимон это Колесников, – сообщил Юргин.

– Знаю, что не Захар! А только если бы он со мной так, я бы не поленом в окно. Я бы дом его поджег. Припер ломиком двери, облил керосином – и поджег.

Повернулся и ушел в боковушку, прямо в сапогах завалился на кровать. Через минуту туда же зашла Стешка, остановилась у стены, не зная, что делать. Наконец прошептала:

– Фролушка… Все равно теперь уж… нету обратно дороги… ни мне, ни тебе.

Фрол еще помолчал и сунул ей в лицо пахнущий дегтем сапог:

– Стаскивай! Р-разувай мужа, говорю!

Стешка, не говоря ни слова, прижала сапог к груди, откинувшись назад всем телом, потащила его с ноги.

Так кончилась его «свадьба» со Стешкой…

…Стоя на вершине увала без движения, Фрол Курганов почувствовал, что замерз. Однако не тронулся с места, не пошевелился, даже не переступил с ноги на ногу. Он стоял, уперев в грудь обе лыжные палки, и смотрел вниз. А внизу, покачиваясь, полз на деревню с речки Светлихи вечерний туман. Крайние дома уже тонули в нем, как прошлым летом стога в сеногнойной мороси.

«Так кончилась „свадьба“ и началась семейная жизнь со Стешкой, – вернулся Фрол к своим мыслям. – Как она началась?»

Все следующее утро до обеда просидели в избе молча. В обед вылез из-за стола с проломленной головой Антип, стоя на коленях, посмотрел на разбитое окно, на валявшееся в углу полено, пощупал свой череп и спросил:

– Кто это меня, а?

Фрол выпил стакан водки, поманил Антипа:

– Ну-ка встань.

Когда Антип встал, Курганов взял его за шиворот и, не говоря ни слова больше, вытолкнул из избы.

До вечера опять молчали. Стешка несмело принялась убирать со стола.

Ночью Фрол застеклил окно и сказал, как вчера:

– Я бы не только окно вышиб – дом поджег.

И снова молчали несколько дней.

Когда, почти через неделю, вышел на улицу, деревня стояла тихой и белой. Люди на улицах появлялись редко, ходили бесшумно. Фролу никто ничего не сказал, никто с ним не поздоровался, никто его не заметил, словно он был невидимкой. И на второй, и на третий день, и через неделю никто его не замечал. «Вон что…» – догадался он.

– Общественное презрение. Передовая форма наказания, – усмехнулся однажды Устин Морозов.

– А ты не смейся, гад! – крикнул Фрол.

Морозов дернул ноздрями, но проговорил ровно, чуть суше:

– Понимать надо, над чем я смеюсь… А ругаться друзьям – последнее дело. И наплевать на всех. Тебя и до этого не особенно любили.

Не особенно, верно. И Фрол знал за что – за замкнутость, за угрюмость.

– Захар приказал всем – ни тебя, ни Стешку чтоб не трогали. На остальное плюнь, говорю.

– Он знает, что страшнее смерти…

– Да что ты, в самом деле, как баба?! У тебя друзья есть… не бросим.

– Вот что… друг, – повернулся к нему Фрол всем телом, – желаю тебе когда-нибудь попасть… в тюрьму без решеток.

С этого дня Фрол Курганов еще больше ушел в себя.

Из рассказов Юргина Фрол знал, что случилось на квартире у Захара, после того как он увел Стешку. Собственно, там ничего не случилось, если не считать, что самому Юргину Филимон Колесников раздробил переносицу. Едва Купи-продай с кнутом зашел в комнату. Филимон, словно ждал его, поднялся, схватил за грудки и рванул от дверей на середину избы.

– Что это за фокус ишшо! – еле удержался на ногах Илья. – Я… хе-хе… с добрым словом, с приглашением.

– Ну? – бледнея, спросил Захар и поднялся со скамейки. Его всего трясло.

Юргин не торопясь оглядел оставшихся в темноте гостей, сказал, поклонившись:

– Приглашаем теперича на свадьбу… на настоящую свадьбу… по поводу законного бракосочетания девицы… то есть… хе-хе, бывшей девицы Стешки с Фролом Петровичем Кургановым…

Разогнуться сам Илюшка не успел – ему помог Филимон. Помог и, не отпуская, тяжело, как железной болванкой, ткнул ему дважды в лицо. Юргин не почувствовал еще боли, а Филимон замахнулся в третий раз. Но между ними встал Захар.

– Убью паразитов! – хрипел Колесников. – Дом Фролки по щепке разнесу!

Захар оттолкнул Филимона, пошатываясь, добрел до скамейки, почти упал на нее. И только тогда сказал шепотом:

– Не надо. Я знал… чувствовал…

– Нет, что это вы, Илья, делаете, а? – удивленно крутя шеей, спросил Устин Морозов. И повернулся к людям: – Что это они, а?

– А-а-а! – снова ринулся Филимон к Юргину.

Илья, пятясь, выскочил в сени.

– Р-разнесу! По щепке! – ревел Филимон сзади, гулко топая по мерзлому снегу. Он, может, настиг бы Юргина, но его догнали выскочившие из избы люди, повисли на нем. – Пустите, говорю! Пустите, дьяволы! – вырывался Филимон.

Купи-продай сдернул вожжи с плетня, огрел жеребца и на ходу, боком, упал в сани…

С Захаром Большаковым Фрол встречаться долгое время избегал, почти до весны ходил без работы.

– Жизня… Гуляй себе! Хоть тросточку заведи, – усмехнулся Морозов.

Залечивший нос Илья Юргин хохотал:

– На племя, должно, выделил тебя Захарка! Ишь, в работу не впрягает, как жеребца-производителя!

– Шутки вам! – угрюмо ронял Курганов. – А мне жрать скоро нечего будет.

– Пососи на ночь Стешкину губу – да спать, – посоветовал однажды Юргин.

Фрол опешил даже, быстро вынул затяжелевшие руки из карманов:

– Ах ты, слизь зеленая!..

– А что? Раз ты не требуешь работы у председателя… – поддержал вдруг Юргина Устин Морозов. – Он тебя не только в тюрьму посадил… без решеток этих, но еще и голодом морит. Тюремникам-то хоть баланды наливают…

Фрол, и без того бывший на взводе, сорвался и побежал в конторку к председателю.

Захар встретил его спокойно, только выпрямился за столом да покатал желваком на худой скуле. Выслушав несвязные выкрики Фрола, сказал:

– Скотники нам требуются.

– Скотники?! – воскликнул Фрол. Ему вдруг показалось, что неспроста Большаков предлагает ему эту работу. – В отместку, значит? Быкам хвосты крутить?

– Не хочешь быкам – крути лошадям. Конюхи тоже нужны. Вся работа в колхозе такая…

– Л-ладно! – зловеще произнес Фрол. – Посмотрим еще, кто кому больнее мстить будет…

– Мне больнее уже не сделаешь…

– Это посмотрим. Во всяком случае постараемся, – пообещал Фрол на прощание.

На другой день с утра пошел на конюшню.

Со Стешкой по-прежнему жил как чужой. Завтракал, глядя в чашку, уходил молча на работу. Редко-редко скажет разве слово-другое за ужином. Сапоги снимать ее не заставлял больше, разувался сам, но спать с ней ложился как с бревном.

– Фролушка… Долго ли… – начала было она как-то зимой.

Но он бросил ей коротко:

– Не вой.

– Думала ли я о такой жизни, когда от Захара…

– О чем думала, того и добилась.

Это был у них первый, самый продолжительный после свадьбы разговор.

Конец зимы и весну прожили по-старому. Стешка иногда начинала прежнюю песню, что не на такую жизнь надеялась, что в доме ничего нет. Но Фрол или отвечал прежним «не вой», или ничего не отвечал.

Летом Стешка развела полный двор цыплят и гусей. Фрол, проходя по двору, со злостью пинал неповоротливых, распаренных квохтушек и шипящих, как змеи, гусынь. Но когда Стешка принесла откуда-то поздней осенью четырех розовых поросят, он спросил:

– А это зачем?

– К весне выкормлю, лето погуляют, а к следующей зиме деньжат огребем…

Фрол ничего не сказал. Но, выбрав время, когда Стешки не было дома, перерезал всех поросят, а заодно всех кур во главе с петухом, всех гусей, оставленных на расплод. Поросячий визг и ошалелые куриные крики стояли над всей деревней. Когда прибежала побледневшая Стешка, он объяснил ей коротко:

– Чтоб не слыхал я больше хрюканья да кудахтанья. Развела тут вонищи!

Стешка как стояла, так и села на заснеженное крылечко, опустив чуть не до земли руки, словно и их надрезал Фрол.

Месяца два после этого ходила как прибитая. Он молчком – и она молчком. Наконец разжала свои резиновые губы:

– Ну что же… Так-то вроде и лучше. Не как иные-некоторые. Охозяйствовались, словно прежние кулаки. А ты – бедняк-пролетар.

Удивленно глянул Фрол на жену, хотел вроде спросить, что, мол, сие значит – «бедняк-пролетар», да махнул рукой. А назавтра и вовсе забыл об этом разговоре.

Перед Новым годом объявили, что скоро будет отчетно-выборное колхозное собрание. На собрания Фрол ходил, слушал, о чем спорят, но сам в споры никогда не вступал.

– Нынче осенью-то перестояла полоса пшеницы за глинистым буераком, – сказала вдруг Стешка утром того дня, на которое назначено было собрание.

Фрол громко и сердито фыркнул у рукомойника, выгнув горбом широкую спину.

– Намолотили с той полосы, говорят, всего шестьсот пудов. А ежели на недельку бы раньше, всю тыщу взяли бы, – продолжала Стешка, подавая ему завтрак.

– Тебе-то откуда знать? Счетовод выискался!

– Так ураган повыбил пшеницу. Сам Захар говорил – тыщу пудов худо-бедно уродило. И коли бы не проворонили недельку-то, до бури управились бы… Лишних четыреста пудов колхознику плечи не оттянули бы, сусеки бы тоже не развалились, выдержали.

– И так с голодухи не пухнешь пока! – обрезал Фрол жену.

Собрание должно было начаться после обеда, Фрол пришел с работы пораньше, сказав с порога:

– Собирайся.

– Сейчас, сейчас! Надень вот эту тужурку.

– Дура! Давай новый полушубок. Пимы новые достань. Шарф покупной…

Стешка нехотя полезла за вещами.

– Конюшня-то твоя тоже… смех, а не конюшня колхозная. Решето решетом. На днях заглядывала – снег сквозь стены пробивается. И хоть бы лесу не было в колхозе! Что зимой мужикам делать! Навалили бы ельника, а по весне перебрали весь конный двор. А?

– Переберем. Все видят, что к лету завалится она. Ее и строили на время.

– Не в том дело, что видят. А раз видят, и говорить легче – сразу поймут. Вот ты бы и поговорил на собрании.

– Чего мне! Другие поговорят, коли надо.

– А ты не жди других, ты сам наперед. И про конюшню, и про хлебную полосу за буераком. И нынче хватит… – Стешка подошла к мужу с полушубком, но не протянула его Фролу, а прижала к своей груди. – Слышь, нынче и хватит. А при следующем собрании я тебя еще надоумлю, про что говорить. И все увидят – заботишься о колхозном-то. И Захар увидит…

Фрол, закручивавший портянку, глянул снизу вверх на Стешку.

– Что, что? – сунул ноги в валенки, тяжело разогнулся. – Ну-ка, ну-ка, об чем ты?…

– Ей-богу, Фролушка, клюнет. И об личном подсобном хозяйстве ты не печешься, без корысти живешь, не как иные-прочие. Курей и тех порубил.

– Вон ты куда стелешь! Ловко… – сквозь зубы выдавил Фрол. – Без корысти я, говоришь? Бедняк-пролетар?

Фрол вырвал у жены полушубок. Стешка испуганно отступила шага на два.

– Конечно… Сколь тебе еще на конюшне-то торчать? За конюха я бы в любое время замуж выш…

Она оборвала на полуслове, потому что Фрол подошел к ней, сгреб в кулак лопнувшую на груди кофточку, нагнулся к самому Стешкину лицу:

– Гляди прямо, не виляй глазами, и так косая… Значит, значит, должен я… чтобы…

– Ну да, ну да… Фролушка, родимый! Я обещала вывести в люди тебя – и выведу. Чего же, каждый об себе должен заботиться, – глотая слова, умоляюще заговорила Стешка. – Вот увидишь, не пройдет и году – главным на конеферме будешь. Потом – бригадиром. А там и… Захар – он что, не вечный… Ты на собраниях только не сиди молчком… Ты делай вид… вид делай…

Фрол сильнее сжал кулак, и Стешкина кофта треснула теперь и на спине. Он отбросил жену в сторону, усмехнулся:

– Ладно. Сделаю… вид, – и, не дожидаясь ее, вышел.

На собрании Фрол не был. Домой пришел за полночь, вдрызг пьяный. Стешка сидела на кровати в коротенькой, выше колен, ночной рубашке, с распущенными волосами. С минуту она смотрела, как Фрол раздевается. Пуговицы полушубка не поддавались, словно пальцы были мерзлыми. Тогда Фрол так рванул полушубок, что пуговицы стрельнули в стену и покатились по полу. Стешка вздохнула и поджала губы. И вдруг заголосила:

– Господи, достался же мне идиот полоумный! У других мужья как мужья, живут по умению да по совести… У тебя ведь силищи невпроворот. А кабы к этой силе да умишка капельку! Нет своего – так пользуйся жениным…

Фрол кое-как стащил стылый пим с правой ноги, прислушался к голосу жены. Потом вдруг размахнулся и пустил тяжелый валенок в Стешку, стараясь почему-то попасть в ее голое толстое колено. Но не попал, валенок ударился в окно, и опять, как в день свадьбы, посыпалось со звоном на пол стекло.

– Вот, во-от! – завопила Стешка, вскакивая с кровати. – У тебя силищи только и хватает – водку жрать да одежду рвать! Да над женой изгаляться! Уйду я, уйду, коли так, коли не будешь… А на черта мне?! К Захару в ноги кинусь – он поднимет, подберет. Выбирай, милок: или будешь, как я говорю, или…

У Фрола плавало, качалось перед глазами ее мокрое лицо, мотались спутанные волосы, блестели зеленые, рысьи глаза. Он поднялся, пошел на Стешку. Ее лицо, и волосы, и глаза становились все ближе и ближе… В ушах стоял звон разбитого стекла…

– Кинешься под ноги? – спросил он хрипло. – Значит, совсем хочешь жизни человека решить?

– Тебе… тебе какое дело? – взвизгнула Стешка.

Тогда Фрол наотмашь хлестнул ее рукой, как мокрой, тяжелой тряпкой, по лицу. Стешка упала на колени, испуганно глядела снизу на мужа, словно соображая, что же такое произошло.

– Фролушка… Не тронь меня! Не хочешь, я сама… сама буду…

– Что-о? – рявкнул Фрол.

– Сама выйду в люди… сделаю вид…

Он вдруг, осатанев окончательно, сдернул висевшие на гвозде у порога толстые волосяные вожжи…

Стешка не кричала, распустила все тело, расплылась по полу, словно нежилась под его ударами. Она только прикрыла руками голову да чуть-чуть вздрагивала, когда вожжи обжигали ей спину.

Наконец Фрол выдохся, отшвырнул вожжи, доплелся до кадки с водой. Стуча зубами о железо, выпил подряд три ковша, обливая водой горячую грудь. Подошел к кровати и бухнулся в постель.

Стешка до утра так и пролежала на полу недвижимо, словно муж засек ее насмерть.

Утром Фрол обмыл изуродованную спину жены теплой водой, помазал топленым маслом. Перенес ее на кровать, положил вниз лицом, прикрыл простыней и сел возле на стул.

Стешка долго лежала без движения, потом повернула к мужу голову. Из глаз ее неслышно катились слезы.

– Подурили – и будет, – виновато сказал Фрол. – Давай жить.

…И стали жить тихо, безрадостно, как старики. Свадьба была без веселья, и жизнь потекла без любви, похожая на скучный осенний день, которому нет конца.

Стешку Фрол никогда больше не бил. Потому, может, что не за что было. После того как исхлестал ее вожжами, она сделалась тихой и покорной. Только нет-нет да и вздыхала тяжело о чем-то.

– О чем? – спросил он однажды прямо.

Она вздрогнула, как от удара, тоскливо опустила голову, сказала с тихой обидой:

– Дурак ты все-таки.

– Ишь ты, умная…

– Не умней, может, тебя, да разумней. Кабы послушался…

– Замолчи! – построже повысил голос Фрол.

И она опять вздохнула, словно загнала в себя что-то.

Стешка работала на общих работах. Косила сено, жала серпом хлеба, веяла зерно. Зимой ездила даже за сеном вместе с Андроном Овчинниковым. К любому делу относилась старательно. Иногда вдруг ни с того ни с сего начинала обмазывать к зиме колхозный коровник, хотя ее об этом никто не просил, или на собрании вдруг наседала за какую-нибудь промашку на председателя. Но это случалось редко, потому что после каждого такого случая Фрол срезал ее:

– Вид делаешь, что ли?! Смотри у меня… Вон вожжи-то висят.

Вожжи действительно постоянно висели на стене. Стешка несколько раз убирала их с глаз. Но Фрол разыскивал и молча вешал на прежнее место.

Стешка поеживалась и надолго сникала.

Да и вообще, она вяла год от году, как вянет день ото дня цветок в бутылке с водой. И как-то утром, поставив перед Фролом завтрак, заплакала вдруг, вытирая по-старушечьи слезы концом платка:

– Сам не живешь и мне не даешь, изверг проклятый! Сбрил под самые ноги, как траву литовкой…

– Не жизнь у нас, это верно, – сказал Фрол, откладывая ложку. – Сошлись мы с тобой крадучись и живем как воры. Расходиться давай, что ли.

– Как теперь разойдешься? Куда я… с брюхом-то.

Фрол осмотрел круглыми глазами жену. Живота у Стешки пока не было заметно. Взялся за ложку.

– И давно?

– Месяца четыре, должно.

– Ну что ж… Выходит, жить надо…

Когда родился Митька, Степанида вся ушла в заботы о сыне. Она учила его ходить, учила говорить. Фрол был доволен, что родился сын, что жена оказалась хоть заботливой матерью, стал относиться к ней потеплее.

– Гляди береги его, – сказал Фрол, как только она оправилась от родов.

– Что ты! Пылинке сесть не позволю, – ответила Стешка.

И не позволяла. Сын рос, держась за материну юбку. К отцу шел нехотя, как-то сторонился, пугаясь его угрюмости.

– Ах ты, маткин сын! – смеялся иногда Фрол и тут же, погружаясь в свои хмурые думы, забывал о сыне и жене.

Так дожили они до сегодняшнего дня. Не заметил Фрол, как вырос Митька, не заметил, как подошла старость…

…Отрывочные картины прошлого теснились в голове Фрола, проносились беспорядочные, как рваные, перемешанные ветром облака. Все походило на тяжелый, перепутанный сон…

«Да, Митька… – снова подумал Фрол. – Не заметил, как вырос сын, и, кажется, не заметил, каким он вырос. А каким?»

В школе Митька учился хорошо. «Неугомонный, бойкий, любознательный», – в один голос говорили учителя. Это Фрол знал и сам. Знал и втайне гордился им. Митька всегда был предводителем своих сверстников, зеленодольские ребятишки всегда признавали его превосходство.

Помнит Фрол, как уходил Митька в армию на действительную. Два дня с гурьбой девчат и парней бродил он по деревне, расправив плечи, будто хотел сказать всем своим видом: «Глядите, пока я еще на земле, но сейчас сорвусь и полечу в голубые выси».

Однако, уезжая, сказал совсем о другом:

– Ну, прощайте… Вы еще обо мне услышите.

И услышали. Митька частенько присылал домой вырезки из военных газет, в которых рассказывалось, как – то во время стрельб, то боевых учений – отличался солдат Курганов. Сперва солдат, потом ефрейтор, потом младший сержант Курганов. Степанида давала читать эти вырезки каждому.

Через два года от командира части пришло письмо, в котором он благодарил Степаниду Михеевну и Фрола Петровича за то, что они воспитали такого отличного сына, «показывающего солдатам пример в боевой и политической подготовке, в служении Родине». Письмо пришло почему-то на имя Степаниды Дорофеевой. Но Фрол не обиделся. А через два с половиной года Митька, уже сержант, прислал фотографию, на которой он стоял с автоматом в руках под развернутым знаменем полка…

После армии Митька стал работать трактористом. Скоро о нем заговорили как о лучшем механизаторе колхоза. И опять в районной газете замелькала его фамилия, а однажды напечатали и портрет. Да и немудрено – выработка у Митьки всегда намного больше, чем у других трактористов, урожай на вспаханных им землях всегда почему-то выше.

– Все очень просто, – маленько красуясь, говорил Митька. – Земля – она пот любит. Самое лучшее удобрение – человеческий пот.

Фрол гордился сыном. Когда слушал толки, что быть скоро Митьке главным инженером колхоза, ничего не говорил, никак не выказывал к таким предположениям своего отношения, но про себя думал: «Не удалась у меня жизнь. Так пусть сын проживет ее так, как хотел бы прожить сам я. Пусть сын сделает на земле то, что не сумел сделать его непутевый отец…»