Текст книги "Тени исчезают в полдень.Том 4"

И Митька волей-неволей начинал мыслить так же. Отец по-прежнему был хмур и неразговорчив, мать добра и ласкова.

Однако чем взрослее он становился, тем ярче проступала его неуемная, озорная и щедрая натура. Он мог, например, до хрипоты спорить, что ему за какую-то работу начислено меньше, чем положено, на столько-то сотых трудодня, и тут же вызывался безвозмездно, ради интереса, как он объяснял матери, помочь кузнецу отремонтировать десяток-другой борон. И помогал день, два, три… Он мог, например, сегодня внимательно слушать наставления матери, как поступить в том или другом случае с большой выгодой для себя, а завтра сделать совсем наоборот. А на ее укоры и неодобрительное покачивание головы небрежно отмахивался: «А-а, ладно…»

А потом все чаще стал грубить матери, покрикивать на нее, огрызаться. Но каждый раз, когда нагрубит, примолкнет и день-другой ходит виноватый…

– Вот видишь, сынок… – укоризненно говорила мать, собираясь начать какой-нибудь разговор.

Но он обычно прерывал ее:

– Хватит, мама! Сам не маленький уж, понимаю…

Что он понимал, Степанида так и не могла уразуметь. И все чаще беспокоили ее невеселые думы: не напрасно ли она потратила столько сил на Митьку, не впустую ли?..

Подошло время идти Митьке в армию. Степанида проводила его с той же беспокойной мыслью – не впустую ли?

Из армии Митька вернулся бугай бугаем – рослый, плотный, чубатый. Спорол погоны с танкистскими эмблемами, стал работать трактористом. Степанида внимательно наблюдала за сыном, но теперь боялась почему-то давать ему какие-либо советы.

А Митька принялся ухлестывать за колхозными девчатами. И вроде никому не отдавал предпочтения, бродил по деревне сразу со всеми, как петух с беспокойной стаей куриц. Только Ирины Шатровой никогда не было в этой стае. Степанида почему-то заметила это. Может, потому, что ей казалось: Митька, встречая иногда внучку старика Анисима, поглядывает на нее приценивающимся взглядом. «Ну и пусть, – думала она. – Девчушка, по всему видать, не сплошает в жизни. Сейчас, правда, пустяками занимается, цветочки под окнами садит… Да ничего, подрастет – поумнеет. И Захар, кажется, в любимчиках держит ее. Он откроет ей дорогу в жизнь…»

Но совершенно неожиданно все ее надежды испарились в одну секунду, как испаряется дождевая капля, упавшая в жаркий костер. Однажды, возвращаясь поздним вечером с поля, она услышала в придорожных кустах какой-то шорох. Сперва Степанида испугалась. Мало ли чего… Ночь темная, оборванцы-нищие в деревню захаживают… И потом обомлела вся, но уже не от страха, а от чего-то другого.

– Митя, Митенька… – прохныкал в кустах голосишко Зинки Никулиной. – Что же дальше-то будет? Ведь беременная я…

– Тихо ты! – прикрикнул Митька. – Идет по дороге кто-то…

Степанида прошла мимо как пьяная… «Вот тебе и Зинка-тихоня! Ох она, сучка тонконогая!» – думала Степанида, ощущая желание вернуться, схватить ее за волосы, вытащить на дорогу и растоптать в лепешку, растереть…

Несколько дней она бросала на Митьку гневные взгляды. Но Митька не замечал их, был по-прежнему весел и беспечен. Тогда она не вытерпела и спросила:

– На Зинке-то… жениться, что ли, думаешь?

Митька вздрогнул, залился краской.

– Ты… откуда знаешь… про Зинку?

– От матери что скроется?

Митька опустил голову, отвернулся. Чувствуя, что мать ждет ответа, промолвил:

– Да нет, не собираюсь. Не тот товар.

Заходило сердце у Степаниды от неуемной радости. Не напрасно, не впустую истратила она столько сил на воспитание сына. Вместе с молоком, вместе с ласками сумела она-таки передать ему что-то свое, затаенное. Пусть не в такой мере, как хотелось, но сумела, сумела…

– Сыночек! – воскликнула она. – Это правильно ты. Всякая девка для своего жениха родится. А ты свою не отыскал еще, не отыскал… Такую ли тебе надо! Они, Никулины-то, вечно щи лаптем хлебали…

– Ну, понесла… – недовольно буркнул Митька.

– Может, помочь тебе… распутаться с Зинкой? – не помня себя от радости, спросила Степанида.

– Сам уж я как-нибудь!..

– Ничего, я помогу, помогу! Тихонечко, незаметно. Уж я позабочусь, чтоб… сама убралась из деревни да никогда не вернулась.

– А не много ли, мать, не много ли берешь на себя? – недоверчиво спросил Митька. – Как это убралась, да еще сама?

– Я приметила – стыдливая она. Это хорошо.

– При чем тут ее стыдливость?

– Не захочет сгореть от стыда – уедет.

– Ну?

– Да, Митенька! – ласково воскликнула Степанида. – Чего допытываешься, все равно это тебе не шибко понятно будет. Да и зачем оно тебе, такое понятие? Ты только не печалься. Ни об Зинке, ни об… ее дите. А чей он, кто знает?! Мужиков полна деревня! А Зинка еще по бригадам ездит, книжки развозит… Я так сделаю, что, ежели сама признается, чей ребенок, – не поверят ей…

– Да ну тебя, мать. Придумает тоже. Ничего не надо, – сказал Митька. Сказал, однако, вяло, нерешительно и торопливо, чтоб закончить неприятный для него разговор.

А Степанида, встретив как-то Устина, оглянулась, нет ли кого поблизости, проговорила:

– Устин, помоги в беде. Век благодарить буду…

– Что за беда такая стряслась? – глянул Устин на Степаниду черным глазом.

– Будто уж и не знаешь! Я толковала с Пистимеей, она обещала с тобой поговорить… Для того ли воспитывала сына? Ночей не спала, ветру дунуть не давала… Для этой ли чумазой Зинки такого парня вырастила?

– Та-ак! – И Устин крякнул. – Спарились уж, что ли, голубки? Не замечал.

– И я не замечала. И я… Зашло у них недалеко вроде. Так ведь долго ли? А чем глубже, тем оно туже будет…

– А почему, если спросить… ко мне ты? Я-то что, силой их разведу? Что я смогу тут?

– Устин, – задышала беспокойно Степанида, – уж я догадываюсь, чего ты можешь, чего нет. И Пистимея обещала потолковать с тобой, попросить, чтобы побыстрей ты… А ты… время идет, а ты ничего такого…

– Да что я должен делать? – прямо и насмешливо спросил Устин.

– Зачем уж эдакие вопросы? – отвела Стешка глаза в сторону. – Мы обо всем ведь с Пистимеей обговорили, все прикинули. Стыдливая она, Зинка, молоденькая. Не выдержит, уедет. Далеко если, то хорошо. А недалече – так Пистимея, дай ей Бог здоровья, обещала подумать об Зинке дальше. Чего уж… Bсe ведь знаешь.

– Ничего я не знаю, – холодно ответил Устин. – Ступай, а то приметит еще Фролка. А Митьку сама держи.

Степанида так и не поняла, что это значит – отказ или обещание в помощи. Держать сына, однако, надобности не было. Вечерами он уходил из дому все реже и реже, а потом вообще перестал бывать на гулянках.

Несколько раз Степаниде попадалась на глаза растерянная, с припухшими веками Зинка. Она бросала на нее странные взгляды, будто собиралась подбежать, уткнуться в плечо и зарыдать. На всякий случай Степанида поднимала на Зинку холодные, осуждающие глаза и проходила мимо. Проходила и думала: «Перетянула, видать, пузо-то. Ишь, не заметно ничего…»

Потом младшая дочка Антипа Никулина уехала из деревни. Все говорили – от стыда за отца дочери съехали из родительского дома. «Клашка, может, и из-за отца, – думала Степанида, – а Зинка-то знаю из-за чего, от какого стыда…»

Вскоре после этого, встретив Устина без людей, Степанида сказал:

– Вот уж спасибо тебе! Вот уж спасибо!

– Здорово живешь! – небрежно промолвил Морозов. – За что это?

– Да уж догадываюсь. Догадываюсь маленько…

Морозов пошевелил бровями, вздохнул. И, помолчав, сказал куда-то в сторону:

– Сообразительная, говорю, баба ты. Пропадешь вот зазря.

– Зазря, это верно ты… – начала было Степанида.

Но Устин опять двинул бровями:

– Ну!.. По совести, ей-богу, не знаю, за что благодаришь.

И пошел своей дорогой, не оглядываясь.

Митька же после отъезда Зинки из деревни снова стал похаживать вечерами на гулянья, пропадал иногда до утра. О Зинке он вроде сразу же забыл, будто и не было в его жизни этой девчонки. И ни одним словом не поинтересовался у матери, с ее или без ее помощи уехала в Озерки дочка Антипа. Степаниду это обижало даже немного. Но вся она теперь была переполнена новым беспокойством – как бы опять не спарился с кем Митька… И однажды, не вытерпев, сказала:

– Митенька… Раз Бог пронес, так чтобы снова… Я к тому это…

И тут Митька взорвался, точно бочка с порохом, в которую бросили горячую спичку:

– Т-ты, мать! Чего ты лезешь всегда мне в душу?! Что Бог пронес? А может, лучше было бы, кабы не пронес он?! Кто у тебя просил этой… такой помощи?

– Сыночек, сыночек! – обиженно воскликнула Степанида. – При чем я-то здесь? Ведь сам ты отодвигаться начал, бегать от нее…

– Я, может, побегал бы, да образумился?

– Чего говоришь-то? Чего говоришь? Подумай!..

Митька, наверное, в самом деле подумал, стих, замолчал. Степанида подождала немного, качнула укоризненно головой:

– С матерью-то ты как, Митенька… Я тебя в себе носила, качала-пеленала, с ложки кормила…

– Чего уж… Ладно, мама, извини…

Когда родился у Зины сын, Антип, ее отец, беззвучно похлопал глазами и ртом. И только на другой день рассмеялся:

– Хи-хи… Вот это – трансляция. А я что говорил?

И побежал к Кургановым.

– Так как же оно, Дмитрий? Землю-то перед Зинкой кто копытами раскидывал? Ну-ка, признавайся, чей грех?

– Какой еще грех, скрипун ты слюнявый?! – подняла шум на всю деревню Степанида. – Ты чего это хочешь на сына навесить? Да я на тебя в суд за клевету…

– Не шибко, не шибко стращай-то… – попробовал было огрызнуться Антип.

Но Степанида не дала ему больше и рта раскрыть.

– Н-нет, этакое бесстыдство видали, а?! – кричала она во весь голос. – Да Зинка ведь дня дома не сидела, все по бригадам таскалась. Туда везет книжки, а оттуда что? А ну-ка, отвечай! Не можешь? А люди знают… Вон, говорю, люди, – тот же Андрон, например. И другие…

Андрон, кроме своего обычного и непонятного «сомневаюсь», по этому поводу ничего не говорил. Зато Устин Морозов подтвердил, что несколько раз видел Зинку в поле и в тайге с парнями из соседних деревень. Старушонки, посещающие молитвенный дом, при случае стали плеваться: «Распутница нечестивая! Моя кума с Ручьевки рассказывает, что Зинка, как приедет к ним, книжки свои под лавку, а сама на игрища…» – «И не говори, не говори! Юрка вон Горбатенко, болтают, шибко любитель был Зинкины книжки читать. Как она приедет, рассказывают, он сразу к ней…» – «Дык и Агафья Зиновьевна с притворовской бригады говорит…» – «А я в то лето, поварихой-то когда на стане работала, уж и нагляделась на дочерь Антипа… Одному улыбнется, перед другим аж дугой выгнется. А как стемнеет, хохоточки из кусточков…»

В конце концов сам Антип начал всем жаловаться:

– Нет, все это как отцу перенести, а? От кобылица, от кобылица! То-то я все думал – отчего ноги перед сном моет… Это куды ж с такого позору деться. Как теперь главного ответственника найти, коли Зинка сразу на десятерых указать может?

– Где уж тут найдешь! – рассудительно поддакивал Андрон. – Сомневаюсь.

Обо всем этом Митька, разумеется, знал, все разговоры слышал. Мать даже сказала ему однажды: «Заставил бы Антипа принародно прощения теперь попросить у тебя». Требовать от Никулина извинений смелости у Митьки не хватило, но по деревне он ходил теперь спокойно.

С матерью вел себя так, будто был у нее в долгу, хотя нет-нет да и огрызнется на что-нибудь. И Степанида не понимала, отчего так раздражает сына ее забота и внимание.

Сейчас, сложив руки на груди и поджав губы, она молчал наблюдала, как Митька рассматривает себя в зеркале, и все думала об одном и том же: отчего он лается на нее?

– Как все-таки с матерью-то ты, сынок… Обидно ведь мне.

– Да я и не хотел обидеть.

Степанида поднесла к глазам фартук. Митька увидел это в зеркало, беспокойно обернулся:

– Мама…

– Ладно уж, сынок… Пей, что ли, молочко.

Митька сел за стол, подвинул к себе кружку. Поднял глаза на мать и тут же опустил их.

– Ну, хорошо, я скажу. На станцию ездил. Докторша там одна работает в медпункте, Ленка Краснова. Да ты знаешь ее – уколы прошлым летом ставить приезжала. Вот… к ней ездил. Только я ведь… не собираюсь жениться. Ну, съездил… Так, в отместку, можно сказать, одной тут…

Степанида долго вытирала и без того сухие глаза. Опустила фартук, расправила его на коленях. Когда расправляла, руки ее чуть волновались.

– Оно всегда ведь так – сборы долгие, а женитьба в один день. Рано или поздно надо будет… хозяйку тебе. – И вдруг сказала: – Доктора-то хорошо зарабатывают…

– Вот опять! – буркнул Митька.

– Так мать же я тебе, как ты понять не можешь?! Я жизнь-то знаю маленько. И, хоть обижайся не обижайся, я скажу… Раньше вот как говорили: «Муж того возом не навозит, что жена горшком наносит. С умной женой пиры пировать, а с глупой – век горевать…» А как же? Не надо забывать, сынок, про это…

– Что еще там… говаривали раньше? – спросил Митька.

– Хоть и смеешься, а скажу, что же… Еще мудрость такая есть: «Невеста – как лошадь, товар темный». А на тебя – не слепая я – охотниц много. Супротив тебя-то кто из парней в деревне? Никого. Тебе-то, может, и невдомек об этом, а я ведь мать, знаю. И могут тебя быстренько обкрутить, что и не заметишь. Так кто же поможет тебе жену-то вровень выбрать, если не мать? Кто посоветует?

Митька отхлебнул из кружки. Степанида притихла.

Через некоторое время Митька все же спросил, уткнувшись в пустую кружку, точно хотел спрятать туда взявшееся краской лицо:

– Так что же… посоветуешь?

– А то и посоветую… Шутка ли – доктор! У докторов от одних подарков целое богатство. Подвалило счастье – брать надо обеими руками.

Митька поставил наконец кружку на стол, прошелся бесцельно из конца в конец комнаты. Затем присел на стул, посидел, разминая пальцами папироску. Он и не заметил, как порвалась тонкая папиросная бумага, как сухой табак сыпался и сыпался на крашеный пол, на его сыроватые еще от растаявшего снега валенки…

Примерно в тот же час Захар Большаков сидел в доме Анисима Шатрова и пил со стариком чай. Ирина, молчаливая, бледная, то тихонько подкладывала председателю чайную ложку, то неслышно пододвигала фарфоровую сахарницу. Но Захар, кажется, не видел ни сахара, ни чайной ложки. Держа в ладонях горячий стакан, он часто отхлебывал из него.

Сюда Большаков завернул, возвращаясь из самой дальней бригады. Он продрог насквозь. Анисим кивнул внучке на печь, и та немедленно вытащила чугунок с горячей водой, собрала на стол.

Сегодня утром, когда Захар совсем уж собрался ехать в бригады, Борис Дементьевич Корнеев, хмурясь, сообщил ему:

– Испортил нам Митька Курганов всю обедню, кажется.

– Какую обедню? – не понял сперва председатель.

– Вроде начал Егор помаленьку вытаскивать девку. Я за этим делом внимательно слежу. А сейчас Егор туча тучей. Я было сунулся к нему – он обложил меня злым матом…

И Корнеев рассказал Большакову, что произошло у скирды между Митькой и Варварой Морозовой. Захар выслушал все молча.

– А тут еще Иришка в рев ударилась и… Я боюсь, как бы она Варьке теперь чего не наговорила, и тогда уж…

– Иринка-то с чего? – спросил Захар, хотя тут же и сам догадался, поднял на агронома удивленные глаза.

– Ну да, мне и самому это было в изумление, когда Клавдия Никулина рассказала, – проговорил Корнеев. – А оно, если разобраться, чего же? Мы заскорузли уж, много нам не видно. Сердчишко у нее молоденькое, а Митька парень броский.

Захар сел в кошевку, укутал поплотнее ноги старой медвежьей шкурой.

– Как, кстати, она, Клавдия?

Корнеев пожал плечами:

– Знаешь же – треплют языками по деревне… Об ней с Фролом. Тоже… древний рыцарь объявился! Смех один.

– Я о другом…

Корнеев только махнул рукой:

– Чтоб в молитвенный дом – не слышно. А старушонки похаживают к ней.

– Да-а… – невесело проговорил Захар. – Ну ладно, присматривай тут. К обеду вернусь. Ни с Егоркой, ни с Варькой пока ничего такого не надо. Тут разобраться следует осторожно. Если Варька к Егору… чего же она Митьку по сопатке тогда не съездила?

– Не знаю. А должна бы, кажется…

– Вот то-то же… Тут непонятное что-то пока для меня. Ну, поглядим… С Иришкой сам попробую потолковать, если сумею.

И сейчас, прихлебывая чай, обдумывал, как удобнее это сделать. Анисим чай почти не пил, поглядывал беспрерывно в окошко.

– Митька-то, сказывают, на работу сегодня не вышел? – спросил старик.

– Не вышел. Ему, стервецу, уши оборвать бы, – сказал Захар.

Ирина звякнула посудой, быстро встала из-за стола, отошла к печке. Анисим проводил ее краем глаза.

– Сказывают, на полустанок утром бегал он, – продолжал старик. – Недавно воротился, я в окно видел. Заболел, может?

– Больных у нас возят, – со злостью проговорил Захар.

– Ну да, ну да… – неизвестно к чему промолвил старик.

Захар отодвинул пустой стакан, поднял глаза на Ирину:

– Я вот что хотел, дочка… Мы с тобой об Варьке Морозовой как-то…

– Вы что, сговорились?! – крикнула Ирина. – Провалиться бы ей… Не буду я, ничего не буду…

И, схватив одежду, выбежала из дому.

– Ну да, ну да… – опять промолвил свое старик и неловко полез из-за стола.

…Через несколько минут Захар вышел на крыльцо, возле которого росло огромное дерево. По улице торопился куда-то Колесников. Увидев председателя, он остановился.

– А новость ты еще не слыхал? – спросил он. – Сегодня утром Варька… ушла к Егору!

– Как ушла? – переспросил Захар, чувствуя в душе облегчение.

– Известно как. Собрала платьишки в узел, да и перетащила к Егору в дом. Я как раз у Егора сидел. «Вот, говорит, пока матушки дома нету, а то не осмелюсь при ней. И чтоб, говорит, ты, Егор, не думал, что я с Митькой… – И заплакала. – С Митькой-то, говорит, отец меня силком заставлял…»

– Силком? – переспросил Большаков. – Это зачем же?

– А черт его знает! Может, женить на ней Митьку хотел. Вернутся – я расспрошу Егора поподробней.

– Куда же они уехали? – Захар подошел к кошеве.

– Да в сельсовет, регистрироваться. Едва Варька ввалилась, Егор, понимаешь, так и просиял. Не шутейно, знать, мучился мужик. И сразу ко мне: «Сходи к Фролу, попроси подводу, чтобы в сельсовет съездить…» А чего к Фролу! Я к Корнееву побежал…

– Ну?

– Твой заместитель распорядился, чтоб Сергеев машину дал…

…Колесников зашагал дальше по направлению к своей мастерской.

Захар сел в кошевку и в это время увидел Ирину. Она стояла за деревом, прижавшись к стволу. Глаза ее были красными, губы – чуть распухшими.

– Вот видишь, а ты плакала, – проговорил Захар.

– Теперь мне что, радоваться? – спросила она.

– Так слышала же…

– Ну и что же, что слышала?! Если бы все так легко и просто было! Ведь он… Как он-то мог… – Она на секунду умолкла. – Да и какое вам все до этого дело? Какое?!

И стремительно убежала в дом.

…Лошадь шла по улице шагом, и Захар не торопил ее. Он думал сейчас о Егоре, о Варваре Морозовой, о Митьке, об Ирине, о Зине. «Если бы так все легко и просто…» Да, нелегко. И непросто. Взять хоть бы этих троих – Зину, Митьку, Ирину. Уехала Зина из деревни, недоглядел. Можно, конечно, оправдаться – за всем не усмотришь. А должен, обязан. Сам-то перед собой он вину чувствовал за Зину постоянно.

Несмотря на все разговоры и пересуды, Захар был, кажется, уверен, кто виновен в несчастье Зины. «Как же так, Дмитрий?» – попробовал он однажды поговорить с Кургановым. «О чем это вы?» – удивился Митька. Удивился слишком старательно, заранее приготовившись гордо оскорбиться подозрением… «О Зине я Никулиной», – все же сказал Захар. И Митька действительно оскорбился, тряхнул чубом: «Я даже и разговаривать не буду… чтоб не мараться об эту грязь. И тебя, дядя Захар, не марать».

Вон как ответил Митька. И пошел, понес свой чуб. «Ну, гляди, Дмитрий, шутки шутишь с жизнью, отплатит она когда-нибудь тебе, за все отвесит сполна, – предупредил он Митьку. – А правду я все равно раскопаю. И тогда уж не обессудь…» Да что ему, так и унес свой чуб.

О Зине Захар за повседневными своими делами не забывал. Ощущение вины перед девушкой точило и точило его временами. Бывая в Озерках, он не упускал случая повидать Зину, заходил в редакцию. Однако она явно тяготилась этими встречами, принималась за вычитку газетных статей, всем видом показывая, что очень занята.

Пытался он и напрямик узнать правду. Однажды, зайдя в корректорскую, сказал:

– А зря ты, Зина, так ведешь себя со мной. Я что хочу? Мне надо знать, кто с тобой так… кто отец ребенка. Ведь кто-то из наших, из колхозных. Я бы его, подлеца, скрутил…

– Чего вы пристали ко мне? – заплакала девушка, уронив голову на стол. – Какое вам дело до… всего? Скрутить можно… И можно, скрученного, под мои ноги положить. Да мне-то зачем он такой?

– Тяжело ведь тебе, Зина, с ребенком, – мягче сказал Захар. – Мы бы хоть алименты с того взыскивали… Сам бы, милок, без всякого суда, выплачивал.

– Не надо мне ничего… И никого. И уходите! – еще сильнее зарыдала она. – Неужели вы не видите, что мне еще тяжелее, когда вы приходите…

Да, нелегко и непросто, размышлял далее Захар. И Зине, и Егору с Варькой, и Фролу с Клавдией. И вот Ирине теперь. Одному Митьке вроде легко пока, все для него просто…

Но, как бы там ни было, Егору с Варькой должно быть теперь легче. И горе Иринки должно улечься со временем. Не такая девчушка, чтоб могла обмануться Митькой. Придет время – и кто-нибудь развеет ее горе. Как это недавно пели девушки в клубе на концерте? «Где-то счастье, словно утро, занимается, где-то ждет меня любовь моя…» И дождется. Займется счастье, разгорится. Но вот что же будет все-таки с Зиной?

В тот раз, когда она прогнала его из редакции, он, уходя, сказал:

– Я ведь знаю, Зина, что Митька отец твоему ребенку.

– Нет! Не-ет!! – закричала она, отрывая от стола мокрое лицо.

– А я говорю – Митька! – жестко промолвил Захар. – Непонятно мне только одно: почему ты скрываешь это? Почему оберегаешь его? Ведь пойми – без твоего слова я ничего не могу… не имею права сделать с ним. Любишь ты его, что ли?

Зина ничего на это не ответила, только уронила голову на стол. Острые, худые ее плечики тряслись. Затем она встала и стремительно выбежала из редакции.

«Любит», – понял Захар. И, уезжая тогда из Озерков, всю дорогу размышлял… Странная, однако, это штуковина – любовь. По-всякому ее понимают люди, по-всякому она заставляет их поступать…

Долгое время эти мысли бродили потом в голове Захара. Сперва он удивлялся даже: вот еще, была нужда философствовать по этому поводу! Потом понял: «нужда»-то как раз была – все та же Зинка с ее нелегкой судьбой. Забрезжило неясно в голове: помочь Зинке, видимо, можно только с помощью ее же чувства к Митьке. Не зря, выходит, она так ведет себя. Она уж ничего хорошего не ждет, но бессознательно бережет в себе эту последнюю надежду, бессознательно держится за нее. И, кажется, чем ей тяжелее, тем она держится за нее крепче…

Все это, может быть, и хорошо, думал далее Захар, но ведь держись не держись, главное-то – Митька. Как ему-то, подлецу, мозги выправить? Этого Захар долгое время не знал. И только вот в последние дни, когда заговорили по деревне во весь голос об отношениях Фрола с Клашкой, у Захара неожиданно мелькнуло: а ведь можно, однако, попытаться помочь всем разом – и Зинке с Митькой, и Клавдии с Фролом. А главную помощь всем, а прежде всего самому себе, окажет… Фрол!

Кошевка остановилась уже возле колхозной конторы. Большаков очнулся, услышав:

– Заснул, что ли? – Фрол Курганов стоял, покуривая, у крыльца.

– А-а, рыцарь… – вскинул на него глаза Захар. – Легок на помине. Здравствуй.

– Кто-кто?! – на приветствие он не ответил.

– Эй, мужики! – крикнул Большаков толкущимся на улице ребятам. – Отведите лошадь на конный двор.

– Сам отведу… – Фрол взялся было за вожжи.

Но Захар тихонько отстранил Курганова.

– Зайдем в контору. Дело есть.

В кошевку навалилась куча галдящих ребятишек. Большаков поднялся на крыльцо конторы. Курганов остался стоять на снегу. И Захар не был уверен, пойдет ли Фрол следом за ним.

Председатель разделся, похлопал руками теплые бока печки, сел за свой стол. Фрола не было.

Его не было еще минут десять. Потом дверь кабинета осторожно приоткрылась.

Не снимая шапки, Курганов присел возле стены.

– Пришел все-таки? – спросил Захар. – Долго же насмеливался!

– Я просто ждал, не взревешь ли: какого черта, мол, артачишься, приказания начальства не выполняешь!

– Ты смотри, ядовитый какой, – усмехнулся Захар. – Ну, взревел бы, тогда что?

– Тогда три года ждал бы меня…

– Ну да, сидел бы и безотрывно в окно смотрел: не идет ли Фрол Петрович Курганов?

– Вон как? – промолвил Фрол. – Жальце тоже умеешь показывать.

– Да уж такого длинного, как у тебя, во всем районе ни у кого нет. Ты ужалишь – так на всю жизнь…

Фрол понял, что Захар говорит о Стешке, опустил голову.

– Больно кусает пчела, верно. А ты знаешь… что, раз ужалив, она сама подыхает?

Захар долго глядел на Фрола. Глядел и знал, что Курганов чувствует его взгляд, понимая, что Фролу тяжело сейчас поднять голову и он, видимо, не поднимет ее, пока он, Захар, будет на него смотреть. Видно, именно таких взглядов боится Фрол, защищается от них едкими, иногда очень больными насмешками, именно поэтому никогда не остается с ним наедине. Еще удивительно, как сейчас зашел в контору.

– Эх, Фрол, Фрол! – промолвил Захар. – Сними шапку-то хоть. В конторе тепло.

– Чего ты из меня… жилы мотаешь? – в два приема выдавил из себя Фрол. – Чего?! Раздави уж лучше сразу как-нибудь, чем так-то! Не чувствую, что ли…

– Сними, говорю, шапку, жарко тут. И разденься.

– Еще издеваешься?! Еще…

Щеки Курганова побагровели. Сейчас встанет, подумал Захар, плеснет, как всегда, ведро помоев в лицо и хлопнет дверью. И верно, Фрол начал подниматься.

– Раздавливать – это твоя специальность, – жестко сказал Захар.

– Заха-ар!

В голосе Фрола, к удивлению Большакова, была безнадежная просьба, даже отчаянная мольба. Однако Захар никак не реагировал на его крик.

Подождав немного, Фрол заговорил тихим голосом, опускаясь на прежнее место:

– Выдыхаюсь, видно, в самом деле я. Теперь давить твоя очередь подходит… – Однако тут же встрепенулся, ощетинился по-прежнему. – Но… что ж, давай. Поглядим еще, чего выдавишь! Поглядим… – И, передохнув, прибавил зловеще: – Только остерегайся! Как бы я, подыхая, не звезданул тебя намертво. Как бы…

С лица Курганова лил пот.

– Знаешь что? Передохни-ка малость и приди в себя, – сказал Захар, вылез из-за стола, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул: – Зиновий Маркович!

Минут пятнадцать, не обращая внимания на Курганова, Большаков говорил со старым бухгалтером об оплате запасных частей для тракторов и комбайнов, об установлении денежных премий на снегозадержании, об очередной выплате колхозникам денег на трудодни. Затем долго толковали о расходах по культурно-просветительной части.

– В Ручьевку куплен аккордеон, в третью бригаду – чуть не целый струнный оркестр, для клуба четвертой – дюжина портретов и картина… Эта, с медведями, – перечислял Зиновий Маркович, загибая пальцы. – Для библиотеки только в нынешнем месяце книг закуплено – страшно подумать! – на пятьсот рублей. На пятьсот! Или на пять тысяч на старые деньги. Все, больше не дам! Ни на книги, ни на пианино.

– Какое еще пианино? – спросил Захар.

– Он не знает! – воскликнул Зиновии Маркович. – Да Шатрова Ирина мне уж с самого Нового года проходу не дает – пианино да пианино… Для клуба. Уже подсчитала, к твоему сведению, сколько мы нынче истратили на книги, спортинвентарь, гармошки-балалайки. Старательно считала. Как раз, говорит, остается на пианино. А я говорю: «Разве только на цветочные семена рубля четыре найду…»

О пианино Захар действительно слышал впервые. Значит, Ирина вела пока разведку на дальних подступах, скоро надо ждать атаки…

Наконец бухгалтер вышел. Курганов за это время в самом деле остыл, успокоился. Шапку так и не снял, только расстегнул полушубок. «Ну, упрямство, – отметил Захар. – Даже в этом».

– Так вот, Фрол Петрович, о чем я хотел с тобой… – проговорил Захар медленно. – Об наших с тобой отношениях, пожалуй, кончим раз и навсегда. Не молодые уж. Что произошло – Бог тому судья, как говорится… Что же, нелегко мне было. Да и тебе, вижу. Но… к старому возврату нет. Годы, годы ведь прошли, десятки лет. Все они перетерли, как жернова. Это первое…

– И второе есть?

– Второе – об сыне твоем, Митьке.

– Значит, и он тебе дорогу перешел? – недобро ухмыльнулся Курганов.

Захар неожиданно для самого себя вскипел, сжал кулаки:

– Черт возьми! Я, говорю, свое уже отжил почти, мне уже дорогу переходить некому и незачем… А вот другому кому-нибудь… Ты что, хочешь, чтоб он на тебя походил?!

Захар кричал, зная, что на Фрола кричать – все равно что в огонь лить керосин. Но не мог сдержать раздражения. Однако, к удивлению, Фрол не поднялся на дыбы.

– Что ж, это ты верно, – промолвил он, отворачивая глаза: – Кобель вырос.

– Так кто же его вырастил таким?

– Кто вырастил? – переспросил Фрол. – Кто? – И усмехнулся. – Чего теперь об этом…

Курганов сидел, уткнувшись глазами в пол. Захар смотрел не отрываясь на черный пластмассовый чернильный прибор, точно хотел дождаться, когда он побелеет.

– А ведь, наверно, Фрол, ты думал часто: «Вырастет сын, и все хорошее, что во мне есть…» – тихонько начал говорить председатель. Он оторвал взгляд от чернильного прибора и продолжал: – Есть же в тебе что-то хорошее… И чувствую – немало. «Да, вырастет – и все это хорошее заиграет в нем, заискрится». И ты, сдается мне, не раз в мечтах-то думал: «Сын лучше меня проживет жизнь. Вернее. Красивее. Полезнее. И все, что я не сумел…»

Захар умолк, потому что Фрол, резанув его взглядом исподлобья, начал поднимать голову. Но когда поднял, его глаза вдруг потухли, сделались безразличными какими-то…

– Ты… ты… – И горло Курганова перехватило, остальные слова где-то застряли.

Горло сдавливал, очевидно, воротник синей рубахи. Фрол расстегнул его. И только тогда продолжал:

– Ты что… рядом со мной на увале стоял, а?!

– На каком увале?

– Ты что… мысли мои… чужие мысли умеешь подслушивать, что ли?!

Захар обеими руками чуть в сторону отодвинул чернильный прибор, точно он ему мешал.

– Так ведь всякий отец так, примерно так думает о своих детях. Надеется на них…

Фрол сидел теперь прямо, сильно вытянув шею, будто хотел получше расслышать слова председателя. Но Захар больше ничего не говорил. Немножко подождав, Курганов нахохлился, застегнул полушубок, поглубже нахлобучив шапку, закрылся весь, наглухо.

– Что ж, и я надеюсь, – сказал он, не глядя на Большакова. – Митька еще покажет себя.

– Уже показывает. По деревне разное болтают про него. В том числе – будто бы он и с Зинкой Никулиной… Это тебя никогда не беспокоило?

– Нет, не беспокоило, – с насмешкой отозвался Фрол.

– А меня что-то тревожит.

– А ты не слушай бабьих сплетен.

– Хорошо, если сплетни.

– Поехал бы да спросил у самой Зинки.

– Спрашивал. Нет, что ли, думаешь?