Текст книги "Тени исчезают в полдень.Том 3"

– Эх, Фильки нету.

Опять, как вчера, висела тяжелая луна над деревней.

По небу пробегали частые тучки, и луна, казалось, раскачивалась, как на веревке. И еще казалось, что она вот-вот оборвется, упадет и покатится по земле.

В деревне уже горели огни. Их было намного больше, чем вчера. Только окно сельсовета все еще не вспыхивало.

Наконец осветился желтый квадратик в самом центре деревни, мигнул и стал гореть ровно.

– Так, – сказал Гаврила. – Ужинаем – и пошли. Что не доедим – выбросить. На рассвете нам так или иначе подальше надо быть от этих мест.

И начал с хрустом размалывать сухари.

Потом спустились с холма, шли гуськом какими-то бурьянами, тайгой, опять бурьянами. Время от времени Гаврила останавливался, слушая тишину, и опять шел.

Вдруг обернулся к нему, Косте:

– Куда идем? Ну-ка?

– Я думаю – к дому сельсоветчика.

– Так, добро. Сообразительный.

– Сейчас речку переходить придется.

– Верно.

Вскоре действительно подошли к речке. Босиком перебрели речку, обулись в кустиках и вышли на окраину деревни.

– Теперь слушать меня, – шепотом сказал Гаврила. – Наганы и ножи держать наготове. Дом Грачевых – вон он. Проберемся к нему огородами, чтоб собак не потревожить. Двери в дом как раз возле угла. За углом я притаюсь. Вы оба заляжете в смородиннике, что возле стены у него растет. Да глядите – не дышать, не шевелиться! Как он войдет в ограду, совсем умрите. И только когда я кинусь на сельсоветчика, вскакивайте. А там – по обстоятельствам. Все. Бог поможет – свинья не съест…

Когда уже крались огородами, приминая молоденькую, не окрепшую еще зелень, разворачивая сапожищами старательно разрыхленные грядки, Тарас вдруг поинтересовался:

– А у самого Грачева нету собаки?

– Посмотрим, – ответил Гаврила. – Была.

– Дык ить… – Тарас остановился – Как это «посмотрим»? Рисково это… Сыграет она нам панфары!

– Иди! Иди!..

У плетня, отгораживающего огород от подворья, всех троих действительно остановило предостерегающее собачье рычание. Потом собака залаяла. Все упали на землю. Гаврила вытащил что-то из кармана, бросил через плетень. Слышно было, как собака зачавкала.

Минут через пять Гаврила встал:

– Теперь не залает. Ну, по местам!

Осторожно отодвинул дощатые воротца в плетне, пропустил сперва его, Костю, и Тараса. Потом прошел во двор сам, прикрыл воротца. За хвост поднял с земли околевшую собаку и перебросил через плетень.

Через несколько секунд Костя лежал рядом с Тарасом в густом смородиннике, который был насажен вдоль всей стены дома, вплоть до крыльца. Гаврила исчез за стеной.

Луна склонилась к противоположному краю деревни и вот-вот должна была скрыться. Но пока она ярко освещала двор, усыпанный стружками и щепками, – видимо, хозяин что-то мастерил днем. Тускло поблескивало несколько кринок, торчащих, как большие груши, на кольях плетня.

Наконец луна скрылась, утонула куда-то. Кринки на кольях потухли, по всему двору разлилась чернота. Но вскоре глаза привыкли к мраку и снова стали различать щепки и стружки, валявшиеся на земле.

Во двор, скрипнув калиткой, вошел с улицы человек в длинной рубахе, подпоясанной ремнем. Грачев был невысокого роста, щупленький и, видимо, малосильный. Он не спеша прикрыл калитку и, стоя спиной к дому, докуривал папиросу. Докурил, растоптал окурок, еще постоял, словно кого дожидался.

«Ага, не приехал, должно быть, Кувалда-то ваш», – подумал почему-то Костя, словно еще сомневался, приедет или нет.

Наконец Грачев медленно пошел к крыльцу. На крыльце опять обернулся, помедлил: не стучат ли в ночной тишине дрожки? И звякнул несколько раз щеколдой о пробой. В доме послышался глухой шум, хлопнула где-то внутренняя дверь. Затем в сенцах раздался заспанный женский голос:

– Кто?

– Я это… Открой, – проговорил Грачев.

Загремел деревянный засов, скрипнули плохо смазанные дверные петли. И в это время мелькнула из-за угла тень, взметнулась чья-то рука, раздался тяжелый стон, потом пронзительный женский вскрик.

– Живо!! – неестественно громко, как показалось самому Косте, закричал он Тарасу, вскочил, метнулся к крыльцу и запнулся о мягкое, распластанное в сенцах тело человека в рубахе.

– А-а-а!.. – в смертельном испуге все еще кричала женщина где-то в глубине сенок.

Потом этот крик резко оборвался, об пол стукнулось что-то тяжелое, мягкое, и тотчас послышался в глубине дома детский плач. На него, Костю, налетел в темноте Гаврила, обдал горячим дыханием:

– Пискучая, тварь, оказалась… В избу, моментом! Одному ребятенку рот заткнуть тряпкой, чтоб не визжал, – и с собой. Остальным тоже заткнуть… навечно. Тихо только! Их пятеро там, детей, должно быть. Не просчитайтесь.

И Гаврила бросился к оглушенному человеку, лежавшему на полу, начал, как и председателю коммуны, связывать ему руки за спиной.

…Через несколько минут Тарас выволок из избы девочку лет пятнадцати…

– Все, что ли, там? – спросил Казаков. – Не оставили кого?

– Сичас проверим, – и Тарас опять нырнул в сенцы. «Проверял» он долго, минут десять. За это время Гаврила стащил тело перевязанного человека с крыльца, перекинул через плетень и прохрипел:

– Где он там запропастился?! Звягин!

– Здесь, здесь я… – Тарас выволакивал из темных сенок еще чего-то.

– Это что? – хлестнул его Гаврила. – Брось немедля! Тебе девчушку нести. Бери на загорбок. А это брось.

– Барахлишко-то?! Да ты чего? – обиделся Звягин, обеими руками обнимая свой распузатившийся мешок.

– Ну… имей в виду: выдохнешься – приколю.

– Я не выдохнусь. Я уж как-нибудь.

– Прикройте двери. Пошли!

На обратном пути речку переходили не разуваясь. Гаврила и он, Костя, по очереди несли связанного Грачева. Тот, кажется, не пришел еще в сознание. Тарас пыхтел сзади все сильнее и сильнее, однако не жаловался, не стонал. Девочку он перекинул через плечо, мешок волок по земле.

С поляны, где их встретил Микита, тронулись, даже не передохнув. И председатель коммуны, и сельсоветчик давно очнулись и стонали.

Ехали по тайге весь день и всю следующую ночь. Только когда окончательно выбились из сил лошади, остановились.

Изо рта пленных вытащили тряпки. Председатель коммуны, усатый, лет пятидесяти украинец, едва глотнул воздуха, сказал тихо:

– А-а, Гаврила! Успел-таки рудники в тот раз подорвать! Чуял я, шо ты живой пока. Не всех еще подавили вас, оказывается, як гнид поганых.

– Ничего, Григорий, раздавим, – ответил ему щупленький Степан Грачев.

– Вы-то уж отдавили свое, – зевнул равнодушно Гаврила.

– Что ж, выходит, отдавили, – проговорил Грачев. – Да ведь, кроме нас, еще люди есть. Мы погибнем – от народа не убудет.

Голос сельсоветчика ни разу не дрогнул. Говорил он так же тихо, как председатель, но каждое слово отчетливо печаталось в лесной тишине.

И больше они не произнесли за всю дорогу ни единого слова, как сговорились. Девчушка тоже молчала. На привалах подползала к отцу, прижималась к его телу и оттуда обжигала всех пронзительно синими глазами.

…Встретил их на той же поляне, откуда они отправлялись в путь, сам Демид.

– Приехали? Добро. Не с пустыми руками – еще добрее, – проговорил Демид вместо приветствия. И кивнул на связанных людей: – Гаврила, отведи их. – И обернулся к нему, Косте, обнял крепко обеими руками. – Ну, здравствуй. Рад я, рад, что вернулся жив-здоров…

– Здравствуй… Как вы тут? Как Серафима?

А Серафима уже бежала между деревьями, путаясь в длинной юбке, бежала и кричала:

– Костя! Костенька, родимый мой! Вернулся, вернулся!

Со всего разбега бросилась ему на шею, повисла, и он почувствовал, как она заболтала от радости ногами, словно девчонка…

– …Мама! Матушка моя!! Сил больше нет! Ведь целый день сено метала, спина так и разламывается. Пожалейте! – услышал Устин плачущий голос дочери и вздрогнул.

В комнате было темным-темно. В черно-синем квадрате окна тлела горстка желтоватых, как кисть недозрелой калины, звезд.

– А я говорю – молись, молись, дура, раз не хочешь на лавку ложиться, – донесся сквозь закрытую дверь шипучий голос Пистимеи. – Бога скоро разгневать, да нелегко замолить. Замаливай, ослушница, отступ свой!

– Да какой отступ?! Я сроду слова не давала…

– Ах ты… поганка болотная! Не давала? Не давала?!

Послышались негромкие удары, тяжелое дыхание. Устин понял, что жена бьет дочь, поспешно вскочил с кровати, рванул дверь в соседнюю комнату…

Варвара лежала согнувшись на полу, прикрывала лицо обеими руками. А Пистимея бегала вокруг и, чуть приподняв юбку, пинала дочь в бока, в плечи, в голову.

Устин хотел закричать что есть силы: «Эт-то еще что такое? Отойди, старая ведьма!!» Он уже открыл рот и набрал полную грудь воздуха. Но…

Ему показалось вдруг, что под потолком покачивается электрическая лампочка.

…Устин тяжело прислонился к дверному косяку. В его голове тоже закачалось что-то, как поплавок. «А что, пусть бьет, пусть… Не будет, кобыла толстопятая, шею колесом выгибать…»

А Варвара, увидев отца, приподнялась на коленях, протянула к нему обе руки:

– Батюшка! Батюшка!!

– Чего? – тупо спросил он.

– Я уж два часа на коленях стою…

– Ну?

– Уж ноги не держат. Уж в глазах желтые круги завспыхивали…

Устин помедлил, поморщился, будто мучительно соображая, что же ответить дочери. Он опустил разлохматившуюся голову на грудь, запустил пальцы в бороду и промолвил, медленно роняя слова:

– Ничего, ничего… Ты молись… – А сам подумал: «Теперь пропадет Варька – завалит ее старая карга на скамейку. Ну что ж… ну что ж…»

Медленно побрел от двери к кровати, так и не выпуская бороды из пальцев. Но на полпути встал столбом. Так… С Федькой – ладно, а Варьку кто убивает? Пистимея или он?! Она или…

– Пистимея!!

Пистимея тотчас неслышно высунулась наполовину из освещенного прямоугольника двери, точно ждала его возгласа за тем самым косяком, к которому он только что прислонялся.

– Господи, что ты? Чего надо?! – присвистывая от волнения сильнее обычного, спросила она.

Устин внимательно, казалось, с удовольствием, слушал ее голос. А когда она замолкла, сказал:

– А ведь ты как старая гусыня.

– Что – гусыня?

– Да шипишь, говорю.

Пистимея проговорила не то обиженно, не то жалобно:

– Больной ведь ты. Прямо больной.

Глава 24

А потом опять был знакомый звон в голове: Федьку – он или она? И Варьку?.. И почему случилась сегодня вся эта история с редактором районной газеты Смирновым, отчего сорвался он, Устин Морозов, и не помня себя наделал черт знает что?

Казалось Устину, вот-вот придет ответ, вот-вот…

Он бы, ответ этот, пришел, но кто-то, кажется, закричал в смертельном испуге его собственным голосом: «Нет, нет!! Не надо, не хочу!!» Тот, кто кричал, находился, вероятно, в каком-то огромном, очень высоком здании – в церкви, что ли: отголоски долго еще блуждали по каким-то закоулкам, отдавались больным гулом в его, Устиновой, голове.

Что-то противное, теплое полилось ему в рот, перехватило дыхание.

– Кто это? Чего? – дернулся он, выплевывая изо рта горькую жижу…

– Кричал ты, Господи… Будто огнем тебя палили, – сказала склонившаяся над ним Пистимея.

– Огнем… палили… Это верно, – тихо и покорно отзвался Устин.

– В Озерки, говорю, надо завтра, в больницу.

– Погоди, а без больницы… не окочурюсь без больницы? Чем поишь-то?

– Что ты, что ты, родимый?! – откачнулась в темноте Пистимея. – Для того ли жизнь горемычили вместе?! Успокоит тебя отвар.

– Горемычили? Ну ладно, ступай.

И Устин, вздохнув, снова погрузился в воспоминания…

После того как вернулись из поездки в Большереченское, устроили праздник. Серафима накладывала ему, Косте, лучшие куски и, поблескивая от нетерпения глазами, никого не стесняясь, прижималась к его плечу головой. Даже сквозь рубаху он чувствовал – ее круглые, тугие, как яблоки, щеки пышут жаром.

Только одному Тарасу веселье было не в веселье. Он сидел за столом мрачный, нахохлившийся, как курица.

– Чего же ты? – пододвинула ему Серафима стакан.

– А ты скажи-ка лучше: нэп – это что такое, а? – повернул к ней голову Тарас. – Магазины открыто держат или нет? Я спрашивал у наших молодцов, которых привезли, – молчат…

– Кто его знает… Ты пей, пей…

Праздник продолжался потом для него, Кости, каждый день. Серафима не знала, как угодить ему, куда посадить, чем накормить. Тарас уплелся на следующий же день после возвращения опохмеляться к Миките, да и не показывал носа домой. Демид тоже редко приходил ночевать. Где он пропадал, что делал, Костя не знал.

За неделю отдохнул, отлежался. Его начало тяготить уже безделье.

Как-то утром спросил у Демида:

– А все-таки где они, эти… сельсоветчик с председателем?

– Ничего, живы-здоровы.

– Одно не пойму: зачем их живьем сюда приволокли? Объяснит мне кто-нибудь это или нет?

Разговор был за завтраком. Демид дохлебал свою чашку, вытер полотенцем тонкие губы.

– Что ж, можно объяснить. Пойдем.

Серафима старательно перетирала в углу возле печки тарелки. Она не подняла даже головы, когда он с Демидом вышел из избы.

Утро стояло тихое, прохладное, солнечное. Лес был насквозь пронизан птичьими голосами. Жуков шагал по тропинке вслед за Демидом и удивлялся: как это раньше он не замечал, не слышал такого обилия птичьих голосов?

Демид шел, время от времени нагибался, рвал цветочки, обильно росшие по краям тропинки, и складывал их в букетик.

Через полчаса вышли на большую поляну, утыканную сплошь толстыми пнями. Кругом чернел угрюмый ельник. Здесь не было слышно ни одного птичьего голоса.

Почти в самой середине поляны стоял большой, длинный амбар, сложенный из толстых бревен. «Вон отчего тут пней много», – подумал Костя. Недалеко от амбара курилась большая куча золы. Гаврила Казаков ковырял зачем-то в потухающем костре прутиком, словно что выискивал там.

Демид подошел к нему и спросил:

– Ну как?

– Да в самый раз.

– Давай.

Демид сел на пень. Казаков пошел к амбару.

Из леса подошли несколько угрюмых, давно не бритых людей. Деревенские это были жители или нет – Костя не мог понять.

Не здороваясь ни с ним, ни с Демидом, люди расселись, разлеглись вокруг кучи золы. Многие принялись крутить папиросы.

«Что за оказия? – подумал Жуков. – Молиться, что ли, на эту кучу собираются?»

А Гаврила меж тем гремел большущим замком, висевшим на амбарных дверях. Потом распахнул двери, срубленные из широких, в ладонь толщиной, плах, и одного за другим вытолкал оттуда трех человек, погнал к костру.

…Председатель колхоза, сельсоветчик и его дочка остановились перед Демидом, прижавшись друг к другу. Костя узнал их с трудом. Вернее, не узнал, а догадался, что это они. А может, и не догадался бы, если бы не девчонка, которая была изувечена, изуродована все-таки меньше других. Особенно страшно было глядеть на сельсоветчика Грачева. Он, как и остальные, был почти голый, кожа лохмотьями висела у него на груди, на спине… Костя рассмотрел все это в одну секунду и невольно опустил глаза. Опустил и спросил Демида:

– Зачем… так-то уж? Ведь задохнуться можно от… от… Ведь…

– Что? Сердце заходится? Кровь холодеет? – опять насмешливо проговорил Демид. И повернулся к Гавриле: – Давай. Сперва девчонку.

– Слушай, ты! – из последних сил закричал Грачев. – Самым святым, что есть у тебя, умоляю – прикончи ее, только не мучай. Убей на моих глазах, пересеки надвое. Только сразу, только сразу…

Демид подумал о чем-то, криво усмехнулся.

– Ладно. Сразу так сразу.

Гаврила поднял из травы лопату с длинным черенком, принялся разгребать кучу золы. Люди, безмолвно сидевшие и лежавшие вокруг этой кучи, нехотя, лениво поднялись.

Под слоем золы тлели янтарные угли, Гаврила схватил девчонку и швырнул ее на эти угли.

Вот теперь у Кости в самом деле екнуло сердце и остановилось.

Степан Грачев безмолвно рухнул на землю.

…Потом девчонка все выползала и выползала из этой дымящейся сковородки, а люди, стоявшие вокруг, все бросали и бросали ее назад. И только когда руки и колени у нее обгорели до костей, она потеряла силу и всем худеньким своим телом упала на угли. Но какие-то силы у нее еще остались, и она вскидывала, вскидывала голову, чтобы уберечь, спрятать от сжигающего жара хотя бы лицо, чтоб не вспыхнули ее белые тяжелые волосы. А волосы уже трещали от жара, чернели, дымились. Наконец они вспыхнули.

И тогда случилось то, чего никто не ожидал. Эта девчонка, ни разу не вскрикнувшая в течение всей пытки, мотая из стороны в сторону горящей головой, будто хотела сбить пламя, закричала тяжело и пронзительно:

– Тятенька, тятенька! Встань! Ты же сам учил меня, стоя, если… Погляди стоя на мою смерть. Дядя Григорий, тятенька… Не простят им люди, не простят!

Она захлебнулась, уронила голову.

Костя взглянул на Демида. Тот сидел на прежнем пне, спокойно нюхал букетик своих цветов. Только губы его подрагивали и, казалось, раскроются сейчас, он, как лошадь, завернет языком все цветы себе в рот и примется их жевать.

Демид действительно раскрыл губы. Но цветы есть не стал, а проговорил что-то. Гаврила подбежал к сельсоветчику, который в самом деле стоял уже на ногах, и в спину начал подталкивать к куче углей, приговаривая почему-то:

– Давай, давай, рудничный баламут!.. Чужое золотце, к которому лапу протянул, маленько жжется.

Больше Константин смотреть не мог. Он невольно зажмурился, встал и так, с закрытыми глазами, побрел прочь…

И последнее, что увидел он, Костя, в то утро: Серафима, стоя невдалеке за деревьями, усмехалась и усмехалась, показывая белые зубы. Когда она подошла, Костя не видел зачем – не знал, не понимал.

А может, и не было никакой Серафимы, может, показалось ему, померещилось. Он чувствовал, как от густого запаха горелого мяса разливается у него в груди тяжелый угар, как он затуманивает мозг, застилает глаза…

Угар этот не проходил, не выветривался потом до самой осени.

И как он, Костя, пережил только это лето 1922 года, как остался цел и невредим! Сколько же совершил он еще вылазок и дерзких, страшных налетов! Сперва вместе с Гаврилой, а потом и без него, на лесные села и деревушки, в каких переделках не был!

И каждый раз, едва он, вернувшись из очередной поездки, слезал с коня, на шею ему бросалась Серафима, обжигала влажными губами его щетинистые, грязные щеки и, как девчонка, болтала от радости ногами.

Угар этот стал проходить, когда все чаще и чаще случалось возвращаться несолоно хлебавши. Видимо, по всему Зауралью давно уже прошел слух о скрывающейся где-то в лесах банде, люди в деревнях были настороже, выставляли засады. Иногда Костя натыкался на эти засады и едва уносил ноги. В таких стычках было убито много его помощников. Погиб где-то и Микита, осиротив своих дочерей. Только Костю с Тарасом оберегала почему-то судьба.

Но однажды не вернулся и Тарас. Костя решил, что он погиб в перестрелке, когда уходили из какой-то деревни.

– Царство ему небесное, хороший все же был человек, – перекрестилась Серафима. – А коли жив, дай бог ему здоровья.

– Э-э, такое было дело! – махнул рукой Костя. – Кабы уцелел, догнал бы нас, дорогу в лесах давно научился припоминать.

– Может, еще и придет, – вздохнула Серафима.

Но Звягин не приходил.

Вскоре дела у Кости пошли совсем худо. Когда приезжали без трофеев, Демид ничем не выказывал своего неудовольствия, только шевелил широкими бровями и бросал всегда два слова:

– Ладно. Отдыхайте.

Серафима так же бросалась к нему на шею, так же целовала его в грязные, потные щеки. Губы ее были такими же горячими, только немного вялыми. Да еще почему-то приметил Костя, что ногами она во время таких встреч не болтала…

Демид – черт с ним, а перед Серафимой он после неудачной вылазки чувствовал всегда неловкость, какую-то вину. И торопился быстрее в новую поездку.

Но вот трижды кряду он вернулся с пустыми руками. Два раза Серафима, как обычно, бросилась ему на шею, а в третий только положила ладони на его плечи и проговорила:

– Вернулся – и слава богу. Давай в баньку с дороги.

В бане Серафима не отпаривала веником, как бывало всегда, его опаршивевшее за дорогу тело, не натирала какими-то душистыми настоями спину. Молчаливо и хмуро она плескалась из деревянной шайки в темном углу, поблескивая остренькими мокрыми плечами. Костя раздраженно, с остервенением хлестал себя веником сам и, окатившись холодной водой, сказал:

– Слушай, Серафима… Ведь чуть голову там не оставил я, а ты…

– Бог с тобой, бог с тобой, Костенька!

– Не ври! – крикнул он вгорячах. – Тебе все равно, вернусь я, нет ли…

– Костенька! – Серафима отставила шайку и пододвинулась к нему. – Что говоришь-то?

– То и говорю! Ведь каждый раз почти на верную смерть посылаете с Демидом! – закричал он.

Серафима взяла мочалку, намылила. Костя ждал, что она примется сейчас тереть ему спину, но Серафима, задумчиво глядя куда-то в сторону, положила мочалку на свои колени.

– Гаврила… и другие тоже не на прогулку ведь ездят, Костенька, – тихо проговорила она. И еще тише добавила: – А мне не все равно. Ты не Тарас все-таки. Не вернешься – я жить не буду… Зачем мне жить без тебя!

– Врешь, врешь!

Серафима только подняла на него голубые глаза и тотчас опустила. Потом принялась тереть мочалкой свою беспалую ладонь.

До конца мылись молча. Как-то незаметно Серафима отодвинулась в свой угол. Потом опрокинула на себя чистую шайку воды и пошла одеваться.

Приоткрыв двери из бани, остановилась, обернулась:

– Обидел ты меня сейчас, Константин. А ведь ты у меня один остался. Тетку-то неделю назад отпели…

– То есть как отпели?

– Умерла, пока ты ездил… – Серафима всхлипнула.

– Но… погоди, Серафима… – растерянно проговорил он.

Однако Серафима молча оделась и, поджав обиженно губы, вышла.

Так, с поджатыми губами, она ходила весь день. Вечером он, не вытерпев, легонько взял ее за плечи, повернул к себе:

– Ну, полно, Серафима… Я ведь не знал… про тетку…

Она смотрела на него снизу голубыми глазами, которые были полны обидчивой влаги.

– Уж я ли тебе не служила? Уж я ли не послушная жена тебе? И впредь буду такой же, Костенька… – Помолчала и добавила со вздохом: – Ладно, и… прости, если чем досадила тебе, дура…

Серафима улыбнулась, сделалась прежней.

После этого он, Костя, никогда не приезжал без пленных. Любовь это была, что ли? Черт его знает. Но только ему страшно хотелось, чтобы Серафима, встречая его, кидалась на шею и болтала от радости ногами.

Но нет-нет да и чудилось Косте, что эта же Серафима стоит возле амбара за деревьями, смотрит на кучу горячих углей, на обожженных людей и усмехается, усмехается… Однако спросить, действительно ли она стояла за деревьями, почему-то не решался.

Сам к амбару ни разу больше не ходил, что там делается – не знал.

…Теплым сентябрьским днем, когда слабый ветерок срывал с берез и осин пожелтевшие листья и кружил их в воздухе, загорелась вдруг где-то в лесу перестрелка. Демид в одной рубахе выскочил из дому и нырнул в лес. Константин метнулся было за ним, но невольно остановился – улица деревушки, всегда пустынная, на этот раз была оживленной. Почти из каждого дома повыскакивали женщины, закутанные с головы до ног в черные платки, бородатые мужчины, работавшие у Кости проводниками, высыпали, как горох, дети. Дети заплакали, женщины, воздев руки к небу, заголосили, завыли. А мужчины, тоже задрав бороды к небу, беспрерывно осеняли себя широкими крестами.

– Чего это они? – спросил Костя у жены, которая тоже вышла на крыльцо.

– Не видишь – молятся, – сухо ответила Серафима. – От антихристов защиты просят.

Серафима сошла с крыльца, направилась вдоль улицы. И тут случилось то, чего меньше всего он ожидал: жители деревушки падали один за другим в ноги его жене, а Серафима, тоже закутанная в черный платок, шла вдоль улицы, направо и налево разбрасывая кресты своей беспалой рукой.

Костя так и сел на ступеньку крыльца с открытым ртом…

Но сообразить что-нибудь не успел. Из леса выскочил Демид на коне. Подскакав к крыльцу, сказал упавшим голосом:

– Выследили нас! Давай за речку. На Козьей тропе держи красных. К вечеру оставь кого-нибудь за себя и приезжай на совет. Патроны берегите…

И снова, пригнувшись к самой лошадиной шее, нырнул в лес.

Он, Жуков, знал эту Козью тропу – не раз уходил по ней «на промысел». Вскочив, он побежал туда, где раздавались выстрелы.

Минут через десять был на месте. Восемь незнакомых ему людей лежали на деревьях, наваленных поперек тропы, и, просовывая меж стволов обрезы, время от времени стреляли.

– Много их там? – упав с коня, крикнул Костя.

– Наше счастье, если мало, – ответил кривоплечий, с красным, как медь, лицом мужик. – Нас вот девять было. Теперь, после твоего прибытия, обратно девять.

Только сейчас Костя заметил труп, валявшийся сбоку тропинки. Вернее, не весь труп, а только ноги убитого. Падая, он упал головой в болотную ряску, ласково зеленеющую у самой тропинки, и воткнулся почти наполовину.

– Не стрелять! – приказал Костя.

Люди, оставив обрезы, обернулись. Некоторые стали закуривать, ожидая, что он скажет.

Откуда-то справа сюда, на Козью тропу, долетела глухая дробь, будто частый град ударял по чьей-то спине, обтянутой полушубком, и смолкла. Тотчас такая же дробь просыпалась слева. Затем далеко-далеко сзади.

– Обложили со всех сторон, – проговорил он.

– Это мы и сами знаем, – усмехнулся пожилой угрюмый человек с мохнатой, как овчина, шеей.

Раздался выстрел, и кривоплечий скатился под ноги Косте. Остальные припали к обрезам, начали торопливо стрелять.

– Отставить! – опять заорал Костя. – У вас что, патронов много?!

Стрельба снова прекратилась.

– Стрелять только уж наверняка. Да не высовывайтесь… Перещелкают по одному.

До вечера Костя лежал за наваленными деревьями, внимательно глядел вперед сквозь завядшие ветки. Время от времени красноармейцы пытались продвинуться по тропинке, но их отгоняли тремя-четырьмя выстрелами.

Когда стало садиться солнце, Костя ткнул в бок мужика с лохматой шеей:

– Как фамилия?

– Сажин я Парфен… Чего тебе?

– Останешься за меня. Глядеть в оба! А слушать в четыре уха! Понял? До темноты вернусь.

– Патронов там спроси у Демидки…

Костя сполз с деревьев, бросил взгляд на труп кривоплечего, потом зачем-то поискал глазами второго убитого. Еле-еле заметил над ряской два торчащих сапога – за полдня болото почти засосало его.

– Свалите-ка и этого… мешает ведь, – бросил он уже на ходу. Бросил и сжался весь: как бы еще не пустили пулю в спину за такие слова…

Пулю не пустили, и он благополучно добрался до деревни. Почти одновременно подъехали с разных концов Демид в смятой рубахе, в порванном пиджаке, Гаврила Казаков и еще три человека. У Гаврилы голова была перемотана кровавой тряпкой, лицо бледное.

Демид бросил на стол револьвер, снял пиджак, схватил обеими руками кринку, опрокинул ее в рот, долго пил, струями разливая молоко на грудь, на чистый пол… И Костю невольно ободрало вдруг острой теркой… Солнце еще только наполовину скрылось за лесом, его лучи, пробивая стекла, падали прямо на Демида, розовато окрашивая его белую рубаху. И струи молока, которые текли по его подбородку, по груди, тоже были розовыми, почти красными…

Демид поставил кринку на стол, вытер рукавом с подбородка, потом ладонями с груди кровавые капли, спросил:

– Ну?

– Держимся… пока.

– Ага. Ну что ж… – Меньшиков сел на табуретку и задумался. После короткого молчания Казаков проговорил:

– Боюсь я, Демид, это только какой-то передовой отряд. Как бы подкрепление не подошло. Тогда…

– В том-то и дело! – вскинул голову Меньшиков. – Эти что! Этих мы до снегов могли бы сдерживать.

– Патронов-то хватит? Люди просили… – подал голос Костя.

– На этих хватит.

И опять установилось молчание. Нарушил его снова Гаврила:

– Что же делать, Демид? Этих мы, конечно, сдержим. По всему видать, их немного. Но и они нас не выпустят. Э-э, черт, мутит что-то, – потрогал Казаков повязку на голове. – И если не идет к ним подкрепление, так пошлют за ним. Дело ясное.

– Еще бы не ясное, – усмехнулся Демид. И Костя почувствовал, что Меньшиков растерян, испуган. – Уходить надо.

– Да как? Все тропы заложены.

– А как – я подумаю. Серафима! Накорми нас.

Серафима вышла из своей комнаты, выволокла из печки большой горшок.

Ели молча. Поужинав, Демид нехотя сказал:

– По всему видать – надо нам уходить глубоко, на самое дно… И с концом, чтоб никто не знал, жили мы на земле, нет ли… Ну ладно, пока все по местам. Я сейчас проверю все тропы, к полуночи буду здесь. Чуть чего – связного ко мне. А утром, с рассветом, сами сюда. К тому времени я, может, придумаю что.

Казаков и все остальные, кроме него, Кости, ушли.

– А ты, Жуков, чего ждешь? – поднял на него Демид круглые глаза. – Хотя постой. Вместе жили – вместе и помирать, коли что. Слышь, Серафима.

– Зачем помирать-то? – жалобно сказала она, собирая со стола тарелки. – А ты, Костенька, иди, иди… Берегись только от пули, родимый.

– Н-нет, пусть подождет! – упрямо заявил Демид. – Вот втроем и давайте думать, как уцелеть. Одна голова – хорошо, а три – лучше.

– Бог милостив, убережет, может. Гневаться ему вроде не за что на нас.

Серафима вздохнула сиротливо, потуже завязала платок на голове. И только потом, как показалось Косте, недовольно покосилась на Меньшикова.

– Милостив? – переспросил Демид, презрительно сжав тонкие губы. – На Бога, говорят, надейся, а сам не плошай. Мы-то можем не сплошать… Можно улизнуть, говорю, сейчас втроем… Знаю тут еще одну заветную тропку… Да… Сами уйдем, а хвост останется.

При этих словах на лице Серафимы плеснулся испуг, потом проступил гневный румянец. Она поглядела на Демида осуждающим взглядом.

– Можно ли такое даже в мыслях!.. Бог требует о ближних своих заботиться больше, чем о самом себе. Попадут в руки дьяволов, нечеловеческие мучения примут.

– Да я о том и говорю! – раздраженно крикнул Демид. – Чего меня учить?!

– Господи, разве я учу? – обиделась Серафима, даже, кажется, всхлипнула. – Я только говорю: уходить отсюда – так всем вместе.

– Вместе? – переспросил Демид, суживая глаза. – По моей тропке всем не пройти. Узкая шибко. Нам бы проскользнуть, не зацепиться за что. Да и… Гаврилу вон мутит, не ходок уже… А другим я что-то не шибко доверяю.

– Что ж, остальным Бог другую тропку укажет.

Демид еще более прищурил глаза, почти совсем закрыл их, оставив тонкие, не толще лезвия ножа, щелочки.

– Бог? Не врешь?

– А что? Мать моя духовная завещала: в любой беде помолиться только надо, – принялась вдруг горячо убеждать она Демида. – Хорошо будем молиться, истово, всю ночь. А может, и весь завтрашний день.

– Ага… Так… – Демид встал. – Значит, до следующего вечера нам держаться надо?

На это Серафима уже не ответила и принялась молиться, чтобы не потерять времени. Демид, словно в каком-то замешательстве, потоптался и промолвил насмешливо:

– Пошли, Костя! Ее задача – молиться, а наша – дело делать.

Это Косте уже не понравилось.

По отдельным словам, по поведению Демида и Серафимы он понял, вернее – стал догадываться, что их спасение теперь целиком зависит от жены, а Меньшиков еще издевается.