Текст книги "Пропасть глубиною в жизнь"
Автор книги: Анатолий Косоговский
Жанр: Современные детективы, Детективы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
ПРОЛОГ
– Доброе утро, папа.
Маша, приоткрыв дверь своей комнаты и опершись плечом на косяк, смотрела все еще не послушными после сна глазами на Кобзаря.
– Доброе утро, дочь, – стоя у входной двери, улыбнулся ей в ответ Алексей Иванович и, проведя рукой по торчащему ежику уже начинающих седеть волос, застегнул «молнию» на куртке. – И, к сожалению, сразу же пока. Завтра утром буду.
– Опять на сутки? – сочувственно спросила дочь.
– Опять на сутки, – в тон ей ответил отец и, улыбнувшись, поспешил дать последние наставления. – Не скучайте. Будьте внимательны на занятиях. Слушайте маму.
– Угу.
«Как быстро и незаметно выросли дети. Вот и Маша, страшно подумать, уже восьмиклассница. А Инна, та вообще студентка». Стоя на лестничной площадке в ожидании лифта, он вдруг вспомнил те времена, как они, его девчонки, были маленькими, такими смешными, забавными. Сколько же воды утекло с той поры, когда по утрам, подымая с кровати младшую дочь в детский сад, они с женой уговаривали ее: «Машенька, просыпайся, открывай глазки, нужно собираться», на что девочка, безуспешно боровшаяся со сном, с детской непосредственностью, даже с каким-то отчаянием, слышавшимся в ее голосе, отвечала: «Да что вы у меня просите, вы у глазов просите!». Нелегко было тогда. Детей в садик и школу провести, самим по работам разбежаться – времени катастрофически не хватало. Сейчас, пожалуй, полегче. И все-таки это были прекрасные времена! Прекрасные хотя бы потому, что они были намного моложе.
Кобзарь представил, как сейчас в квартире начнется маленький семейный Армагеддон. Подымется вся его женская гвардия: жена, дочери. Квартира наполнится жужжанием воды в ванной, шуршанием полотенец, шлепаньем босых ног по коридору, гудением чайника, звоном тарелок, чашек, ложек. Кто-то, на ходу откусив кусок бутерброда, будет приводить в порядок прическу, стоя у зеркала; кто-то отхлебывать чай и одновременно, в который раз, пробегать глазами параграф в учебнике; кто-то просить послушать стихотворение, на запоминание которого вчера ушел целый вечер. Прекрасный, можно сказать, просто великолепный Армагеддон!
Кобзарю редко приходится подыматься утром вместе с семьей и, само собой, наблюдать подобную семейную картину. Разве что иногда, по выходным. Так в выходные никто и никуда не спешит, не вскакивает с постели, не бежит на кухню готовить завтрак. Все протекает спокойно, размеренно. В такие дни, наоборот, возникает желание вылежаться, понежиться.
Бывает еще возможность, конечно. Скажем так, малоприятная. Это когда болячки прихватывают, и приходится уйти на «больничный». Так случалось подобное нечасто за всю его милицейскую карьеру, и, как правило, отпущенные на лечение дни он дома не досиживал. Чуть отпустит – уже на службе.
Нет, никакой он не карьерист. И перед начальством не выслуживается. Карьеру строить нужно было лет эдак двадцать назад. Ту, когда по должностной лестнице – шаг за шагом, шаг за шагом. У Кобзаря карьера другая – уважение. Тоже шаг за шагом, день за днем, год за годом. Уважение родных, друзей, коллег. Начальства, конечно же. Такая вот карьера. И для него она значит намного больше. Потому и при любом недомогании, чуть легче стало, старается поскорее присоединиться к ребятам. Им там в его отсутствие несладко приходится. Работы хватает. Да и, сказать по правде, совесть не позволяет в квартире сидеть при каком-нибудь примитивном насморке. Это так, образно, говоря.
А по большому счету, последние два десятилетия жизнь состоит, в основном, из будней. А будни, в свою очередь, выработали привычку: много лет подряд из дому Кобзарь выходит в начале восьмого, когда все его женщины еще досматривают последние сны и находятся в благостном состоянии пробуждения. Нет, конечно, можно было бы выходить, скажем, на полчаса позже, это абсолютно никак не отражалось бы на его появлении в рабочем кабинете. Но недаром же говорится: привычка – вторая натура. Это во-первых. А во-вторых, такая уж у него работа, что, даже если и хотел бы, никак не получается приходить и уходить вовремя. С утра еще так-сяк, а вот вечером… Да что там вечером. Бывает, что и среди ночи домой возвращаешься, пройдя по пустынным улицам около трех километров, разделяющих дом, в котором он живет, и районный отдел внутренних дел, в котором работает. Одним словом, ненормированный рабочий день.
Алексей Иванович Кобзарь – эксперт-криминалист1. Причем был и остается им, сколько помнит себя в милиции. Но это если только в милиции. А если брать, что называется, от самых-самых младых ногтей, то, конечно, прав начальник райотдела, экспертом Кобзарь родился. Он тот самый случай, когда хобби и профессия у человека совпали на все сто процентов, что, согласитесь, бывает не так уж и часто. И такое явное совпадение, естественно, наложило на Алексея Ивановича свой отпечаток: за все более чем двадцать лет службы у него практически и дня не было, когда бы мог он спокойно сесть, расслабиться, по-ковбойски закинув ноги на стол, и совершенно не думать о работе. Пробовал – не получалось.
А как не думать? Как о ней не думать, если чуть ли не каждый день в городе хоть что-то да случается, когда времени на исследования и экспертизы катастрофически не хватает, когда, кроме всего прочего, раз в три дня (это в лучшем случае) нужно отдежурить сутки в следственно-оперативной группе. И хорошо еще, если повезет, и ничего не произойдет. Тогда вместо выездов на осмотры мест происшествий сможешь поработать в лаборатории, закончить экспертизы, фототаблицы, оформить их как следует. Ну а если не повезет, тогда руки в ноги – и на выезд.
И все-таки Алексей Иванович никогда на судьбу не жаловался. Профессию он выбирал сам, экспертом стал, можно сказать, по призванию, по собственному желанию. И может честно себе признаться, что ни разу в жизни об этом не пожалел. Он часто вспоминал поразившие его когда-то простые и вместе с тем очень мудрые слова Конфуция: «Есть простую пищу и пить воду, спать на локте – в этом тоже заключается радость!». Разве это неверно? Ну не может работа – если это настоящая, любимая работа – быть гладкой, спокойной, размеренной. Настоящая работа – это страсть, а в страсти просто не замечаешь трудностей, которые встают на пути. Их преодолеваешь легко, как что-то само собой разумеющееся. Такой страстью и является для Кобзаря выбранная им когда-то раз и навсегда профессия. Есть в ней, в этой профессии, что-то необычное, увлекательное, интригующее. А главное, нужное, необходимое людям. А если ты делаешь работу, нужную людям, значит, недаром живешь на этом свете.
Вообще-то, «если ты делаешь работу, нужную людям, значит, недаром живешь на этом свете» – это его слова. Слова, ставшие, можно сказать, жизненным кредо. Высокопарные? Возможно. Кобзаря в рассуждениях порой заносит. Ну, хочется человеку целиком реализовать себя в этой жизни, видеть этот мир идеальным, правильным, совершенным. Может быть, потому, что соприкасается он как раз с абсолютно другой его стороной: грязной, жестокой, бесчеловечной. Так зачем же тогда мы в этот мир приходим? Чтобы делать работу, нужную людям.
Вообще-то, Алексей Иванович давно убедился: чтобы работать в экспертном подразделении, нужно быть фанатом. Нет, конечно, фанатом нужно быть в любом деле, в любой службе, будь то розыск, или следствие, или дознание. Да где угодно. Кому-то и под пули ходить приходится, жизнью порой рисковать, а вот любят люди свою работу, живут ею, гордятся. Вот это и называется – есть простую пищу и пить воду, спать на локте.
Только у экспертов фанатизм на другом строится. Тут нельзя достичь какого-то одного уровня – и все. И остановиться. Тут одним лишь опытом не отбудешься. Без него, конечно, тоже никак нельзя, но штука-то вся в том, что экспертная деятельность теснейшим образом с наукой, с техникой связана. А наука на месте ни дня не стоит, постоянно вперед движется. Совершенствуется. И ты отставать не должен. Тоже должен совершенствоваться.
Чего только в мире не изобретают. Вот уже появляются предложения не по отпечаткам пальцев, а по сетчатке глаза людей идентифицировать. Иной раз просто диву даешься, сколько новых и интересных исследований в последнее время появилось. В принципе, ничего удивительного: первый год двадцать первого века на дворе. Хотя, конечно, у кого-то он наступил раньше, у кого-то позже, а у кого-то еще вообще не наступил. В смысле уровня развития общества. Но ничего. Ведь все равно, рано или поздно, все смогут пользоваться достижениями друг друга. От этого никуда не денешься.
Так что вот уже сетчатка на порядке дня. А еще молекулы. Например, ДНК, дезоксирибонуклеиновая (фу ты, черт, язык сломать можно) кислота. Простая молекула, даже невооруженным глазом невидимая, тоже, как оказалось, у каждого живого организма индивидуальна и не меняется ни за всю жизнь человека, ни после его смерти. Идентифицируй, сколько душе угодно.
Так что, вот где настоящие революции происходят. В науке! Техника вон такая появляется, супер, аж сердце на части рвется. Жалко только, что о ней лишь в газетах да специальных журналах прочитать можно, а в глаза – разве что на картинках и увидишь. Ну а о том, чтоб на ней поработать, разговор пока вообще не ведется. Нет, в центре, в столице, кое-что, конечно, приобретают, растут. С райотделами посложнее будет. Так оно и понятно: центр, он один, а райотделов много. Как говорится, не все сразу. Но это ерунда. И здесь все постепенно появляться начнет. Факт! Это ж подумать только. Еще каких-нибудь лет десять назад приходилось изощряться, придумывать что-то, конструировать, чтоб снимок того же отпечатка пальца увеличить или, скажем, деньги в ультрафиолетовых лучах заснять.
Алексей Иванович, наверное, никогда уже не забудет, как всякие кольца на объектив вытачивал, подгонял, каркасы сооружал, книги стопками подкладывал. Однажды так увлекся подгонкой этого самого объектива на «Уларусе»2, что нечаянно со стула слетел, да еще и руку сломал. Пришлось почти три недели на «больничном» числиться, хотя на работу он все равно бегал. С гипсом. Правда, и поблажки были: в следственно-оперативную группу тогда его уже не включали. Да, было, было, как говаривал его товарищ, ныне пенсионер органов внутренних дел, Коля Ершов. Разве можно сегодняшнее время с тем сравнить? И фототехника цифровая в райотделе появилась, и видеотехника. Так что развиваемся помаленьку, слава Богу.
«Слава Богу». Кобзарь улыбнулся, вспомнив, как месяц назад его коллега Вовка Михайловский прикрепил под портретом родоначальника украинской экспертно-криминалистической службы Рудого3 молитву. Где он ее взял? Неизвестно. Может, сам придумал. Может, кто поделился. Закатив глаза кверху, говорит: снизошла. Прикрепил и начал методично читать: «Отче нашей криминалистики!4 Да святится имя твое, да будет ярок свет учений твоих, да будет воля твоя на проведение экспертиз и исследований детьми твоими неразумными, ментовскими. Молимся, чтобы хлеба нашего повседневного, сотворенного руками бандитскими, из году в год меньше становилося. Отпусти же нам грехи наши, ежели таковые имеются, как и мы отпускаем, кому что положено. И не считай зазорным напоминать нам, что мы лучшие, ибо и так знаем, что каждое второе преступление раскрывается при нашем участии. Но избавь нас от лукавого, который старается не замечать всего этого. АМИНЬ!».
Она, молитва эта, и по сей день висит на том же месте, под портретом, хоть капитан милиции Вячеслав Громыко, или просто Слава, их начальник отделения, уже несколько раз говорил, чтобы сняли. Говорил, но не особо настаивал. Самому снять в облом, что ли, если так уж хочется (это такой у Вовки лексикон). А может, и не хочет он, чтоб ее убирали, а так больше для порядка напоминает. Вовка в ответ возмущается: зачем снимать, кому она мешает, что в ней не так написано. Каждый день мимо ее проходишь и – хочешь-не хочешь – мимолетом глянешь. Вот так незаметно она в мозгах и отпечаталась.
– Здравия желаю, Алексей Иванович!
Это Саша Бойко, молоденький лейтенант из дежурной части, лишь полгода назад академию внутренних дел закончил, теперь тоже в райотделе работает. Пообвыкся уже на новом месте, но, видать, называть Кобзаря по имени и на «ты», или хотя бы просто по отчеству, язык не поворачивается. Что ни говори, следующее поколение. Хотя Алексей Иванович, если честно, на это вообще внимания не обращает. Как-то в милицейской среде понятие возраста несколько нивелируется, приобретая порой скрытые формы, в которых мирно соседствуют равноправие и уважение. Вон Вовка Михайловский тоже больше чем на десяток лет его моложе, а сразу, при знакомстве, по-простому – на «ты» и «Иваныч». Нормально. Одно ж дело делаем, в одной конторе работаем, товарищи, как сказали бы в не такие уж и далекие советские времена.
– Привет, привет, Саня. Ты, как всегда, официально? Хотя, конечно, приятно видеть в милиции воспитанного человека.
– А как же, Алексей Иванович, – Саша смущенно улыбается, пожимает плечами и тут же намеревается высказаться не только от себя, но, по всей видимости, и от всего своего поколения, – Мы старших товарищей уважаем, нас так учили. Да и, в общем-то, служба есть служба.
– Ну да, ну да, конечно.
Скрывая добродушную улыбку, соглашается Кобзарь, берет протянутые дежурным ключи от кабинета и направляется к лестнице, ведущей на второй этаж.
Впереди – сутки работы в следственно-оперативной группе.
Глава 1
– Амбал, смотри, они уже закрываться хотят. Уже последних выгоняют. Чего тормозишь?
Шнур заметно нервничал, вплотную придвинувшись к Амбалу и часто дыша ему прямо в ухо. Тот ничего не ответил, лишь молча, не поворачивая головы, грубо обхватил своей широкой ладонью в грязной перчатке его лицо и резко оттолкнул. От неожиданности Шнур резко опрокинулся назад – вязаная шапочка сползла на затылок. Он подхватил ее рукой, а затем начал усердно тереть лоб, нос, подбородок, на которых, ему казалось, отпечаталась огромная пятерня Амбала.
– Заглохни, падло! – медленно повернув к нему голову, злобно прошипел Амбал.
Шнур обиженно потянул носом воздух, глянул на широкий затылок ватажка, вновь натянул шапочку на голову и, отодвинувшись в сторону, затих. В последнее время он часто задавал себе вопрос: как возник в их с Гурей судьбах этот огромный, властный, жестокий, дерзкий, не терпящий возражений человек. И сам себе не мог на него ответить. Да как-то внезапно, мгновенно, вдруг. Просто однажды зашел в сельскую забегаловку5, в которой они «отдыхали», балуясь пивком. Даже не зашел, а ввалился. Ввалился в их жизнь, сразу же задавив своим напором, непробиваемостью, своей бешеной бычьей натурой.
– На что пьем, мужики? – запросто сказал он, подсаживаясь к их столику.
– На заработанные, – глядя слегка посоловевшими глазами на подошедшего, непринужденно, насколько он мог это изобразить, ответил Гуря.
Он ответил сразу же, без раздумий, выбросив из себя эти слова, как пружина выбрасывает зловеще-привлекательного чертенка с красными рожками из коробки. Чувствовалось, что эту фразу ему приходится систематически вставлять в свою скудную речь, доведя ее употребление до автоматизма. Незнакомец ухмыльнулся и снова, вполне добродушно, поинтересовался:
– Местные?
– У-г-у, – это уже Шнур. Протянул незамысловатое междометие, всем своим видом и интонацией показывая, что это же и так понятно, зачем спрашивать.
Незнакомец не отставал:
– Значит, аборигены. Ну, чем зарабатываете, аборигены? Горбом или башкой? А может, еще чем?
У аборигенов в тот момент, видимо, не нашлось заготовленного ответа или элементарно не хватило фантазии, чтобы достойно ответить назойливому незнакомцу, который, небось, одного только и хотел, чтобы упасть на хвост. Не дождавшись ответа, чужак снова насмешливо улыбнулся, опустил свою тяжелую руку на плечо Шнура и, вплотную приблизив к его лицу свое, издевательски предположил:
– Небось, по курятникам да погребам стариковским шнырите? Угадал?
Гуря хотел было подскочить с места, сразу же осадить нагловатого нахлебника, показать, кто тут местные, а кто заезжие («А ты кто такой? Тебе какое дело?»). Однако, повнимательнее измерив глазами плечи незнакомца, его широкие лоб и скулы, огромную ладонь, лежащую на плече кореша, который притих и слегка съежился, даже не пробуя освободиться от столь основательного груза, передумал.
Чужой, видя замешательство аборигенов, не стал продлевать интригу. Он всем телом повернулся к стоявшему за прилавком в своем неизменном темно-синем спортивном костюме Федору, отчего Шнур под весом его руки откинулся назад и чуть не слетел со стула, щелкнул пальцами, чтоб обратить внимание бармена, и негромко произнес:
– Слышь, братуха, нарисуй-ка нам на стол выпить чего-нибудь покрепче и поклевать.
Федор с готовностью кивнул головой. Он, в общем-то, привыкший к прошеным и непрошеным гостям, частенько посещавшим сие заведение, к пьяным разборкам, час от часу здесь происходившим, к прочим заковыкам и излишествам сельского «кафешного» бизнеса, при виде чужака напрягся не меньше, чем его подвыпившие посетители-земляки. Что-то внутри его, под кадыком, сразу же подсказало Федору, в случае чего, забыть о чувстве достоинства, не перечить, не возмущаться, вести себя смирно и услужливо.
Зато предложение незнакомца наоборот раскрепостило поначалу притихшего Шнура. Потирая ладони и потихонечку высвобождаясь от лежащей на плече руки незнакомца, он враз приободрился, выпрямился на стуле и расплылся в улыбке:
– В-о-о-т, это по-нашему! А кто платит?
Чужак лишь ухмыльнулся.
Федор проявил усердие. Буквально через мгновение он, поставив на стол бутылку водки и три бутерброда с колбасой, уже прятал в кармане смятую банкноту, небрежно брошенную чужим. Тот же, разлив алкоголь на троих, сразу взял стакан, который целиком утонул в его руке, и сиплым голосом произнес сакраментальную фразу «Ну, за знакомство».
Он уже направил руку к центру стола для традиционного ритуала цоканья, как был остановлен ладонью осмелевшего от нежданного угощения Гури. Не забыв при этом тоже подхватить другой рукой стоявший ближе к нему стакан, Гуря настойчиво запротестовал:
– Н-е-е-т. Так не годится. Как же можно пить за знакомство, если мы не знакомились.
– Вот именно, – икнув, поддержал его Шнур, тоже потянувшийся за стаканом.
Тихо, почти беззвучно засмеявшись, отчего его плечи пришли в волнообразное колебание, незнакомец застыл с протянутой вперед рукой и посмотрел сначала на Гурю, потом на Шнура. Покачав вниз-вверх головой и поджав губы, он согласился:
– Правильно говоришь. И что нам мешает?
– А ни-че-го не ме-ша-ет, – ехидно протянул Гуря. – Тебя, например, как зовут?
Плечи чужого снова пришли в волнообразное движение. Склонив на бок голову и слегка прищурив правый глаз, он ответил вопросом на вопрос:
– А как бы ты меня назвал?
Гуря замешкался и более внимательно, в упор, начал рассматривать загадочного собеседника. Шнур, раскрыв рот и слегка выпучив глаза, уставился на своего кореша.
– Вот как назовешь, так потом и звать будешь. Лады? – почувствовав затянувшуюся паузу и желая закончить процедуру знакомства, тут же предложил чужой, но уже больше тоном, с которым аборигенам захотелось согласиться.
Гуря сразу почувствовал это. Какое-то время он еще что-то соображал, не то с хитрецой, не то с растерянностью поочередно поглядывая на незнакомца и своего друга, а затем попытался рассуждать вслух:
– Ну, ты такой здоровенный… Что еще… Нет, ну, правда, настоящий амбал…
– Вот и договорились, – не дожидаясь следующих возможных вариантов своего прозвища и слегка хлопнув Гурю по плечу, заключил чужой. Он сам звякнул своим стаканом о стакан аборигена, затем залпом опрокинул его внутрь себя, сделав несколько громких глотков, после чего прислонил рукав кожаной куртки к носу и шумно вдохнул ее запах.
– Давай, не грей, – сказал он замешкавшемуся Гуре и перевел взгляд на Шнура, подмигнув ему:
– Надо переночевать.
Шнур услышал его слова, но сначала даже ухом не повел. В первую очередь он выпил. А вот уже затем то ли под действием опрокинутого внутрь стакана, то ли из чувства благодарности незнакомцу за неожиданно свалившееся на него угощение, он, к удивлению, оказался абсолютно готов к подобному вопросу, и, словно школьник, обрадовавшийся теме из зазубренного домашнего задания, не думая ни секунды, затараторил:
– Тьфу, какие вопросы. Нет проблем. У меня можно. Я с матерью живу. Она у меня лежачая. Ну, в смысле, болеет. А не хочешь в доме, в летней кухне ночуй. Летняя кухня за домом. Там кровать есть. Ну, не то чтобы такая уж кровать. Старенькая. Но спать можно. Только бы протопить слегонца…
– Спокойно, спокойно, дружище. Притормози, – тихонько прервал его Амбал. – Я понял, понял. Это ж я так, к слову. Вы вроде мужики ничего. Только до сих не представились. Мне вам что, тоже кликухи подыскать?
Шнур засмеялся:
– Кликухи? Не-е-е, нам кликух не надо. У нас все в ажуре, друг. Мне так иногда кажется, что я еще не родился, а меня Шнуром уже тогда звали. Так что Шнур я, Шнур.
Амбал снова улыбнулся.
– А это Гуря, – продолжил представление Шнур, взглядом указывая на своего друга. – Ну, Вася Гуренко, если точно.
– Заметано.
На улице быстро начало темнеть, и в забегаловке включили свет. Народу под вечер заметно прибавилось. Вокруг стало шумно, то там, то тут слышались пьяные разговоры, хорошенько сдобренные матом. Народ отдыхал. С размахом, с чувством совершения самого прекрасного таинства, которое только существует во Вселенной. И дым, который, казалось, так заполонил помещение, что ему уже никогда не выветриться, и чехарда слов и фраз, перепутавшихся меж собой, и безумный взгляд, встречающийся с таким же безумным взглядом, и топот ног, и хриплое покашливание, и звон стаканов – все говорило о сегодняшней, ни с чем не сравнимой свободе этих людей, той свободе, которой у них никогда не отнять. По крайней мере, сегодня для них в этой свободе и заключался смысл жизни. А завтра покажет.
– Ну, ежели приглашаете, не вижу больше смысла сидеть здесь, – несколько брезгливо, возможно, высокомерно оглядываясь по сторонам, как показалось Гуре, заметил Амбал. Подымаясь со стула, он протянул Шнуру деньги. – Думаю, вполне можно продолжить в твоей летней кухне. Согласен?
Шнур смял деньги в руке:
– Угу.
– Тогда ты, это, прихвати там пару флаконов и чего-нибудь укусить. Короче, жду на улице.
Амбал встал и вышел.
Новоиспеченные друзья гульбанили почти целую ночь. Видно было, что чужак никуда не спешил. Он ничего не рассказывал о себе, в основном, интересовался жизнью своих новых корешей. Гуря за время застолья несколько раз отключался прямо за столом. Но стоило ему открыть глаза, как он вновь видел перед собой наполовину налитый стакан водки, надломленный кусок хлебной буханки, открытую консервную банку, и на душе у него становилось тепло, тихо и спокойно. «Вот это жизнь-малина!» – даже однажды промелькнуло в его нетвердо державшейся на плечах голове.
Шнур, в отличие от земляка, как и Амбал, ни разу даже не закимарил. Каждый раз поддерживал компанию, но пил понемногу, беря пример с собутыльника. Где-то ближе к часу ночи он, изрядно захмелев, робко предложил Амбалу: «Может, спать?», но тот лишь махнул рукой – «Тебе что, на работу? Куда спешить? Гуляем. Завтра отоспимся».
Перед тем, как засесть окончательно, Шнур отрезал кусок колбасы и ломоть хлеба, завернул их в газету и вопросительно посмотрел на Амбала:
– Слышь, я это… матери отнесу? Она у меня, это, болеет, неходячая…
– Да ты говорил уже, – кивнул головой Амбал. – Зачем спрашиваешь? Ясное дело. Неси.
Мать уже давно смирилась со своим безрадостным положением. Она даже не пыталась каким-то образом влиять на своего бестолкового тридцатишестилетнего сына, когда он днями пропадал неизвестно где или когда изрядно поддатым возвращался домой поздно вечером. Это была ее беда, ее горе, то тяжкое бремя, которое никто другой, кроме нее самой, нести не имел особого желания. Одно утешало: при любых обстоятельствах, даже под действием бесчисленного количества алкоголя, сын ее оставался человеком тихим, незлобным. А чтоб на мать когда руку поднял, такого никто даже представить бы себе не мог.
С женою он расстался больше десятка лет назад, прожив с ней около двух годков. Детей на свет, уж непонятно по чьей вине или какой другой причине, они не произвели, а потому расстались молча, без ссор и претензий, без ругани и укоров, без лишних слов. Жена уехала к родителям в соседнее село, мать, подкошенная недугом, окончательно слегла, а Шнур все больше и больше начал заглядывать в бутылку, пытаясь найти в ней ответы на множество возникавших в его жизни вопросов. Случалось, ответы приходили по мере увеличения количества потребляемого алкоголя, но каким-то странным образом улетучивались с протрезвлением и наступлением похмелья. И этот круговорот, образуя жизненную воронку, все глубже затягивал опустившего руки незадачливого бывшего главы семьи и непутевого сына.
С уходом жены и болезнью матери Шнур остался полноправным хозяином в своем доме. Правда, слово «хозяин» подходило к нему чисто теоретически. Хозяин должен заниматься хозяйством, а у Шнура, кроме как переночевать в своем захудалом деревянном доме, который за неимением нормального фундамента с каждым годом все больше и больше заваливался набок, никаких других желаний по его благоустройству не возникало.
Копание в земле его тоже не прельщало. Стоило ли днями корячиться с лопатой, выращивая хилый урожай, который каждый год почти полностью пропадал на их подтапливаемом водой огороде. Пока мать могла передвигаться, она еще как-то боролась с этим, днями пропадая на грядках. Теперь же, когда управление домашним хозяйством целиком легло на плечи Шнура, земля, когда-то любовно обрабатываемая матерью, превратилась в сплошное пестрое море сорных трав, перекатывавшихся волнами под порывами налетавшего ветра.
Соседи на первых порах пытались настроить новоиспеченного горе-хозяина на трудовые подвиги, мол, без труда не выловишь и рыбку из пруда; умение и труд все перетрут. Даже сообща помогали обрабатывать огород, воспитывая и наставляя, так сказать, личным примером, но очень быстро поняли, что все их потуги разбиваются о слабохарактерность и отсутствие силы воли подопечного, которые в быту называется ленью. Да, Шнур часто слышал упреки и причмокивание соседей, так и не смогших скрывать отчаяние при виде заросшего Шнурового огорода. Где-то в душе ему было стыдно перед добрейшими людьми, столько сил положившими на то, чтобы сделать из него трудоголика, но каждый раз это чувство сначала притуплялось, а после и совсем испарялось, лишь появлялась у него возможность хорошенько отдохнуть, другими словами говоря, выпить.
Работы в селе не было. Да и не искал ее особо Шнур. Конечно, пытался подрабатывать по всяким мелочам то в своем, то в соседних селах: кому дров напилить-наколоть, кому что перенести-перевезти, кому по строительству подсобить. Это если уж сильно прижмет. Не умирать же с голоду. Еще и мать как-никак на попечении. Но чаще шел он на такие жертвы еще и для отмазки, как говаривал сам Шнур, чтоб соседи не приставали да участковый косо не смотрел.
Он, участковый, грузный такой дядька-майор с пышными усами a la Тарас Бульба, своим старомодным мотоциклом вздымавший пыль на сельских дорогах, в последнее время все чаще и чаще стал захаживать в дом Шнура, радости ему такими посещениями, естественно, не принося. В чем аборигенам, как назвал их Амбал, и везло, так это в том, что участковый все-таки был не из местных, жил в райцентре, а в село наезжал раз, от силы два в неделю. А как иначе. Шутка ли сказать, обслуживать восемь сел. Тут, как и крути, а такое количество сел на семь дней в неделю никак не накладывается.
И все-таки чуть ли не каждый его приезд обязательно знаменовался посещением Шнурового дома. Вот привязался, так привязался. Ходит, чуть ли не на пятки наступает. И все – предупреждаю да предупреждаю. Что предупреждаю? Сначала поймай да предъяви. Предупреждает он. Предупреждатель.
Больше, правда, участковому приходилось общаться не со Шнуром, а с его матерью, так как она в силу болезни всегда была дома. «Ой, глядите, – все говаривал он, – беда рядом ходит. Это ему еще повезло, что Союз распался, а то б давно уже баланду в тюряге жрал. Тунеядец». На что мать всегда одинаково отвечала: «Так ведь при Союзе работа была, колхоз был. А нынче что?». «Ну, смотри, смотри», – лишь и оставалось подводить черту в разговоре участковому, складывая чистые листы бумаги в видавшую виды папку и оставляя на одном из них на столе свой номер телефона: «Звони, если что».
Звони… В доме Шнура отродясь телефона не было. Соседи, правда, раз на день забегают, проведывают. Сочувствуют, что сын жизнь свою под откос пускает. Если что, и позвонят куда следует. Только жаловаться им она не будет, и звонить никуда она тоже не будет. Эх, если бы могла, подсыпала бы песочку на скользкую дорожку, по которой сын ее катится. Если бы… А так, что говорить. Уж как сложится, так и сложится.
Незнакомец, подсевший к Шнуру и Гуре в забегаловке, словно в воду глядел: друзья-собутыльники действительно давно уже не воспринимали труд как способ заработка и не гнушались тайком по ночам пройтись по сельским дворам, сараям и погребам в поисках какой-нибудь живности и прочего, что можно было после загнать, обменять, пропить. Да элементарно съесть.
Как-то они таки попались, переполовинив содержимое погреба в одном из дворов соседнего села. Большую часть украденного припрятали в лесу, однако кусок сала и пару банок с огурцами прихватили с собой, на закуску. Ничего особенного, они частенько так делали. Кто бы тогда мог подумать, что именно эти проклятые банки, вернее, крышки с уже открытых банок, небрежно брошенные на пол в летней кухне, станут главным доказательством совершенной ими кражи.
Ближе к полуночи, когда Шнур и Гуря уже принялись отмечать столь удачно проведенную операцию, в дом, как гром среди ясного неба, нагрянул все тот же усатый участковый a la Тарас Бульба, а с ним еще один человек, по виду гражданский, в короткой кожаной куртке с черной сумкой наперевес.
– Выпиваем? – иронично бросил Тарас Бульба, внезапно появившись в дверном проеме летней кухни.
– Отдыхаем, – поправил его Шнур, повернувшись к двери и откинувшись на противно заскрипевшем стуле.
– И закусываем? – все так же нарочито удивляясь, продолжил свою ироничную игру участковый. – Интересно, и чем же мы сегодня закусываем?
Гуря напрягся, но решил держать марку:
– Тем, что на огороде выращено непосильным трудом.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
