Текст книги "Пропасть глубиною в жизнь"

Глава 4

Гаврик, держа за самый краешек «примину», уже начинающую обжигать пальцы, беспрестанно втягивая и тут же выпуская дым, весь ссутулившийся, со взъерошенными волосами и поблескивающими глазами, рассказывает почти детективную историю о том, как вчера из клетки в «живом уголке», что в кабинете биологии, ежика «свистнул» и в поле за школой выпустил.

Вообще-то, он Витя, Витя Гаврилюк. А «Гаврик» – вроде как прозвище; их, пожалуй, большая часть класса имеет. Тут уж как ни крутись, а никуда от этого не денешься: как однажды приклеилось, так потом на все школьные годы и осталось. Да что там школьные годы, некоторым, наверно, приходиться всю свою жизнь с обретенным в школе прозвищем, словно с клеймом, прожить.

Кстати, интересная штука – эти самые школьные прозвища. Видно, в ученых кругах подобным вопросом просто заняться некому, или никто не хочет, а то, без сомнений, можно было бы целую диссертацию без особого труда написать. Хотя, возможно, кто-то именно так и сделал. Ведь всегда втайне поражаешься, чего только буйная детская фантазия не рождает. В основном, конечно, это производные от фамилий, как, например, у Гаврика. А между тем, сколько разных, порой до невозможности неординарных и настолько же, на первый взгляд, непонятных словообразований можно в школе услышать. Куда там Кузнецам, Соколам, Синицам, Никам, Кисам, если где-нибудь в школьном коридоре вдруг слышится неожиданное и ласкающее слух: Ламбада. Или Лапуха. Или Чика. Или Нюнец. Это вам уже не просто какая-нибудь поднадоевшая школьная классика, это невероятная смесь классицизма, авангардизма, романтизма, сюрреализма, черт знает, чего еще, словно дорогие ароматные духи, замешанная на тонких и оригинальных детских восприятиях и чувствах.

Так вот Гаврик. Витя – пацан еще тот. Все запретные плоды, какие можно вообразить в детском и юношеском возрасте, он, по-видимому, испытал первым из всех девятиклассников. Первым где-то в классе четвертом начал прятаться с найденными «бычками» за школьным сараем. Первым тогда же притащил и за мелочь показывал желающим выменянные у кого-то игральные карты с оголенными красавицами. Первым «остограмился» примерно в седьмом во время проводов соседа в армию. Первым начал «зайцем» проскальзывать по вечерам на танцплощадку, куда, естественно, таких сопляков, как он и его ровесники, еще не пускали, чтобы потом рассказывать, как какой-то «фраер» во время танца зажимал Вальку, молоденькую географичку, и все время что-то нашептывал ей на ухо. В общем, подытоживал Гаврик, снимал.

Он вырос без отца. Рассказывали, что Витькин отец был классным мужиком. И человеком, и учителем физкультуры в школе. Он рано умер. Что-то с сердцем. Сам Гаврик довольно смутно помнил своего отца. Мать же его после смерти мужа нигде официально не работала, просто выращивала тюльпаны и возила их продавать в Киев. Тогда многие в райцентре на нее смотрели искоса, а за спиной часто звучало, в общем-то, обидное и гневное, как приговор, слово «спекулянтка».

Вот потому и получалось, что, ввиду частого отсутствия матери дома, рос Витя, как трава в поле. Да и внешность его с растрепанными, никогда толком не причесанными волосами и постоянно бегающими глазками ярчайшим образом иллюстрировала эту самую траву на этом самом поле, выдавая в нем не очень-то поднадзорного паренька, такого себе мелкого хулиганишку, впрочем, довольно-таки безобидного. Что же касается учебы, то «двоек» в дневнике у него было не намного меньше, чем васильков на том поле, в которое он выпустил сворованного из «живого уголка» ежика.

Втайне замыслив отомстить биологичке Сове, Софье Викторовне, высокой, несколько полноватой, лет сорока пяти женщине с крашеными в темно-бордовый цвет короткими волосами и неизменными очками в тонкой изящной оправе на переносице, за полученный накануне уже третий по счету «кол» в четверти, да еще и постыдное выдворение с урока, Гаврик, конечно же, из своих мерзопакостных соображений, а для «лопухов» – под предлогом подарить свободу бедному животному, после уроков влез в кабинет биологии через окно, в котором предварительно открыл шпингалеты. Он уже хотел было вытащить колючего пленника из клетки, как услышал звук открывающейся двери – Сова что-то забыла в кабинете и неожиданно вернулась.

– Сижу, боюсь пошевелиться, – продолжал тем временем Гаврик. – Слышу, Сова шкаф открыла, берет что-то. Потом мимо меня прошла, к попугаям. Главное, стоит, насвистывает им, нашептывает – сю-сю-сю, ля-ля-ля. Постояла, посмотрела. Чувствую, – голос Гаврика зазвучал таинственно, – на парту, под которой я сижу, всей своей массой налегла. Ну, думаю, крышка – сейчас заметит. Глаза поднять боюсь, дыхание сперло. Правда, недолго возле меня стояла – через пару секунд где-то, слышу, пошлепала к двери.

Гаврик, хоть и бодрился, но, заканчивая свой рассказ, с явным облегчением вздохнул и сглотнул слюну, видимо, еще раз пережив то тревожное состояние, которое ощутил, прячась в кабинете от учительницы биологии. Он небрежно отбросил окурок и несколько напряженно улыбнулся.

– Небось, в штаны наделал, пока под Совой напрягался, – сплюнув, съязвил его одноклассник Ленька Бессонов и засмеялся.

– Да не то, чтобы сдрейфил, – не среагировал на язвительность Леньки Гаврик. – Просто, такое чувство, будто вора на горячем застукали.

– Так ты и есть вор, – безапелляционно заметил стоявший рядом, но не куривший Алексей Кобзарь.

– Причем тут вор, – огрызнулся Витя. – Не хер животных мучить. Тоже мне «Дети, нужно пополнять «живой уголок»!», – передразнил он Сову.

Все засмеялись. Витькин рассказ и особенно последняя реплика развеселила стоявших кружком ребят: они загалдели, отбрасывая по этому поводу шуточки и перебивая друг друга. Однако Алексея история, поведанная Гавриком, почему-то лишь раззадорила. Он стоял здесь, в компании одноклассников, как всегда, только из чувства коллективизма. Несолидно все-таки отрываться от общества.

Леша вообще, хотя и был круглым отличником и довольно исполнительным, ответственным, в полном смысле этого слова успешным учеником, нос никогда не задирал и от компании пацанов, независимо от их статуса в классе и школе, старался не отрываться, чем заслужил вполне уважительное к себе отношение со стороны самой разношерстной публики. Существенно подкреплялось такое его положение и тем, что почти каждое утро в классе начиналось массовым списыванием из тетрадей Кобзаря заданий и упражнений, которые часть ребят, не особо отличавшихся серьезным рвением к учебе, естественно, не делали. Мог он и безо всякого гонора и кокетства написать за полагавшиеся для этого два урока литературы сразу несколько сочинений: для себя и, понятное дело, нескольких оболтусов. В первую очередь, Леньки Бессонова, которого не то что откровенно побаивался, но, скажем так, немного опасался, стараясь не вступать с ним в какие бы то ни было конфликты.

Однако способности Кобзаря не ограничивались лишь легкостью в овладении разными науками. Его рост и умение мыслить, быстро принимать решения стали настоящей находкой для учителя физкультуры Павла Анатольевича, с класса седьмого все настойчивее привлекавшего Лешу в баскетбольную секцию. И нужно сказать, не зря. Парень и здесь целиком и полностью оправдал все возложенные на него надежды: начиная с десятого класса, он уже систематически играл за взрослую баскетбольную сборную района, где, скажем прямо, задних не пас.

И вообще Алексей иллюстрировал как раз тот уникальный случай, когда становятся отличником не потому, что папа и мама – глубокоуважаемые местными жителями, в том числе и школьными учителями, врачи. Абсолютно нет. Это тот случай, когда все, довольно-таки разносторонние, школьные предметы даются одинаково легко и непринужденно, а склад ума и родительские гены помогают полученные на уроках знания легко переварить, отбросить «шелуху», а необходимое аккуратненько разложить в нужных отсеках головного мозга.

Конечно, порою он мог пойти на поводу у своих более ушлых одноклассников-шалопаев, но только если результат в той или иной степени просчитывался и не ударял по его же собственному имиджу. Оно и понятно. Одно дело учиться с шалопаями и разгильдяями в одном классе, а другое – жить рядом, что означает общаться, проводить время вне школы. Причем жить по совершенно другим, прямо противоположным школьным, законам, которые к тому же частенько перестают быть законами и смахивают на обыкновенное беззаконие.

А иначе нельзя. Не получается иначе. У улицы свои законы, и их тоже нужно уважать. И все же явно сомнительных мероприятий, замышлявшихся время от времени все теми же его шаловливыми школьными друзьями под предводительством Бессонова, Лешка старался избегать, всегда умея найти повод, помогающий как-то незаметно и, главное, вовремя уйти в сторону, не запятнав себя чем-нибудь неправильным, так сказать, бьющим по заслуженному авторитету. Возможно, поэтому дымить за мастерской, несмотря на то, что круг школьных курильщиков после каникул вырос почти вдвое, он так и не стал, и, что немаловажно, даже не проявил к этому пагубному занятию ни малейшего интереса, хотя на самих перекурах, считая их вполне нормальной процедурой, присутствовал почти регулярно.

Именно такие явные противоречия в характере Кобзаря и послужили причиной того, что Гаврикина безобидная шалость с ежиком была воспринята им абсолютно без должного чувства юмора. А потому, еще больше ссутулившись и глубже засунув руки в карманы брюк, он резюмировал:

– У тебя, Гаврик, детство в жопе играет.

– Ч-е-г-о-о-о? – протянул Витька, явно не ожидавший на фоне всеобщей поддержки услышать в свой адрес подобное оскорбление.

– Детство, говорю, у тебя в жопе играет, – беспристрастно повторил Алексей.

Наступила пауза – время, ушедшее на ожидание того, каковым же окажется продолжение начавшейся перебранки. Гаврик подбирал необходимые слова.

– А тебя… тебя вообще не спрашивают, – не найдя ничего, более достойного, бросил он. – Понял, да?

– Как раз меня и спрашивали, – сохраняя полное спокойствие, парировал Лешка.

Это обстоятельство еще больше разозлило Витю.

– А я говорю, не твоего ума дело, – сверкнул он глазами. – Стой и дуй в сопилку!

– Я и так стою.

– И заглохни, а то по шнобелю получишь!

– Серьезно?

Именно последние слова Алексея сыграли роковую роль. Скорее, подчинившись какому-то сиюминутному азарту, но уж никак не из уверенности в себе (Лешка-то все-таки был на полголовы выше да и физически посильнее одноклассника), Гаврик в доли секунды резко махнул рукой – его кулак, как в центре мишени, отпечатался на носу Кобзаря, лицо которого сразу побелело. Ничего себе! Явно не ожидавший от Гаврика столь решительных действий, Алексей даже руки из карманов не успел вытащить. И лишь когда из его носа потекла тонкая струйка крови, он еще больше ссутулился, согнулся, закрыл руками нос и присел на корточки.

Гаврик и сам, видать, не ожидал от себя такой прыти, потому что сразу после удара отскочил, приняв несуразную, в его понимании, боксерскую стойку, но, видя, что ответного удара именно сейчас не последует, тревожно начал оглядываться по сторонам, на стоящих рядом ребят, ощупывать кулак, в общем, выказывать чувство беспокойства.

В это время уборщица, обходившая территорию школы, где-то поодаль начала сотрясать воздух видавшим виды бронзовым звонком, в силу своего возраста, наверно, сзывавший на уроки еще мам и пап нынешних школьников. Нужно было бежать на урок, но пацаны, ошарашенные как ударом Витьки, так и кровью Кобзаря, просто остолбенели. Они застыли, раскрыв рты, поочередно поглядывая то на Гаврика с его бегающими туда-сюда глазками, то на присевшего на корточки с опущенной головой Алексея.

Напряжение снял Ленька Бессонов, выступивший в середину круга, который образовали девятиклассники и другие присоединившиеся к их компании ребята, и почему-то радостно, как-то даже задорно выкрикнувший:

– Э-э-э, так дело не пойдет! Леха, если ты это так просто оставишь, ты мне не друг! Клянусь! Как хочешь, но я тебя вообще мужиком считать перестану!

Сейчас Алексею было точно не до его попранного мужского достоинства: кровь продолжала течь, нос из белого стал красным, переносица болела. Продолжая сидеть на корточках, он как-то неуверенно поднял голову, ища глазами Леньку. С ним-то Кобзарю отношений уж точно портить не хотелось. Вытирая поданным кем-то из ребят платком нос, он буркнул невнятно «Ладно, еще поговорим» и отвернулся.

Однако Бессонову этих слов оказалось вполне достаточно: еще больше развеселившись, он резво подхватил:

– Вот это правильно! Я бы таких вещей никогда и никому не простил! Мы же мужики! Короче, после уроков в «колизее». Я секундант Лехи. А ты, – притянул он сконфузившегося Гаврика за грудки, – только попробуй куда-нибудь смойся после шестого урока. Будешь иметь дело со мной! Я понятно изъясняюсь?

В принципе, все было понятно. В данном случае из уст Бессонова звучали слова вовсе не о попранных чести и мужском достоинстве Алексея. Просто Леньке захотелось зрелищ, и он решил во что бы то ни стало насытить нахлынувшую страсть. И в общем-то, никто из ребят, ставших свидетелями ссоры Лешки и Вити, даже не сомневался, что именно так и будет.

Среднего роста, шустрый, подвижный и дерзкий, Ленька Бессонов не только для своих ровесников в райцентре, но и для старших ребят был не просто Ленькой, а Ленькой-Бесом. Именно Ленькой-Бесом. На первых порах, в классе шестом, когда его семья лишь переехала в райцентр откуда-то из Белоруссии, в разговорах его сверстников еще можно было услышать вопрос «Какой еще Ленька?», на что следовало уточнение «Ну, Ленька, Бес. Знаешь?». Через каких-нибудь пару месяцев после его появления в городке это уточнение уже вызывало одобрительное кивание головами: «А Ленька-Бес! Ну как же, как же. Знаем!». А еще спустя какое-то время иначе как Ленькой-Бесом его уже никто не называл.

И это приложение «Бес» стало, скорее всего, даже не следствием созвучности с его фамилией, а именно отражением его противоречивого характера и несколько искаженного восприятия окружающего мира. Казалось, это и был тот самый персонаж из народных поверий, на время отбросивший шерсть, рожки, крылья, хвост и перевоплотившийся в обыкновенного человека. В Бессонове и вправду было нечто бесовское: кипело постоянное желание подчинить себе кого-то, лишить его силы, толкнуть на грехи и пороки. Он умело пользовался чьими-нибудь промахами, порою не гнушался достичь своей цели обманом, а иногда без зазрения совести мог выступить этаким подстрекателем к каким-нибудь гадким делишкам, из которых сам, как правило, выходил без особых последствий. «Вот бесенок», – порою в детстве могла охарактеризовать его собственная мать, не придавая, впрочем, этим словам какого-то глубокого смысла.

В силу своей чертовской изворотливости, Ленька-Бес в несколько минут становился душой любой, конечно же, не самой интеллектуальной, компании, довольно легко завоевывал успех у определенного типа девчонок, хорошо дрался и водил знакомства с такими же сорвиголовами из других школ. Поэтому знакомство, расположение, а еще лучше дружба с Бессоновым внушали одноклассникам уверенность при любых обстоятельствах: с ним-то уж точно никто не приклеится на танцах по банальной причине «дай закурить», а наоборот в «корешах» будут решительные, смелые, отчаянные ребята, многим из которых, что говорится, море по колено.

Скорее всего, и Лешка именно по этой же причине не стал перечить своему однокласснику, хотя всегда являл собой образец непротивления злу насилием. А уж Гаврик, тот прекрасно понимал, что сразу же после уроков ему от жизни ничего хорошего ждать не придется. Тем более, что Бессонов занял сторону Кобзаря и начатое дело все равно доведет до конца: чувство превосходства и особое положение Леньки-Беса в определенных кругах с каждым днем все больше укрепляли в нем дух победителя, а порой и вершителя чужих судьбишек. Тем более, что он уже поставил в этом вопросе все точки над «і», безапелляционно заявив: