Текст книги "Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)"

Нолик, как прозвали ее сотрудники – может, за совсем уж крошечный рост, или за округлость форм, но скорее все-таки за редкое для столь юного возраста умение жить мнением руководства, она была единственной, кто не раздумывая согласился на все условия директора – поэтому теперь звалась Ольгой Сергеевной, начальницей.

Обидно не было – было противно. И скучно – в новые времена, как и в прежние, выигрывали послушные троечники.

– Извини, Катя, поиграем в следующий раз, если увидимся, конечно.

Когда уходил, дельфиниха очень кричала – так в деревнях кричат бабы на поминках – прямо на разрыв сердца. По дороге я брезгливо обогнул Нолика, лицо которой залилось пунцовым румянцем, вручил пропуск и ключи начальнику охраны, шагнул за порог проходной и впервые за много-много лет оказался предельно свободен – так бывает, наверное, только в детстве. Из-за поворота, повизгивая колесами на закруглениях рельс, выполз длиннющий трамвай, и я без раздумий забрался в его чрево.

Когда я был маленький – мечтал стать машинистом и любил по воскресеньям ездить на трамвае вместе с родителями в гости. Любил его гулкое движение по рельсам и просто обожал его запах – тонкую смесь лака на деревянной отделке кабины и свежего озона, исходящего из электрических двигателей.

Внутри этого вагона царил современный пластик, от стерильности которого просто зубы ломило, бежали на табло электронные надписи, около огромных, почти магазинного размера, окон сидели нынешние дети – они терпеливо пережидали блажь своих бабушек и дедушек, уткнувшись в свои телефоны и планшетники. Но колеса, как прежде, уютно постукивали на стыках, головы пассажиров покачивались в такт движению, на перекрестках трезвонил предостерегающий звонок вожатого, а неспешно проплывающий мимо окон пейзаж выглядел таким же, что и раньше – если, конечно, не обращать внимания на нахальные вывески и глупые стеклянные дома.

Время внутри вагона, несомненно, текло по-другому, не совпадая с направлением и лихорадочным пульсом того, что бежало снаружи.

«На самом деле, – знал я, Григорий Ростов, практически бездомный и безработный доктор наук сорока пяти лет, который все еще мечтал встретить свою любовь, – на самом деле, машина времени, которую хотят изобрести, находится внутри каждого из нас – особенно у тех, кто прожил достаточное количество лет. Следует только дождаться трамвая, устроиться внутри, и вскоре время для тебя потечет из сегодня в прошлое, и только туда – в будущем времени еще нет».

Пока ехал до дома, побывал в школе, с отвращением разглядев свою прыщавую, насмерть перепуганную физиономию на четвертой парте в среднем ряду рядом с какой-то толстой девочкой. Была геометрия, и я точно знал про пару за четверть и вечернюю встречу с латунной пряжкой отцовского ремня – звезда от пряжки будет украшать мою тощую задницу целый месяц.

Еще увидел маму, совсем молодую, в коротенькой ночной рубашонке без рукавов, переполненную польской сдобной красотой, которая с упоением кричала от страха, потому что вокруг рук ее обвились какие-то страшные черные змеи – оказывается, отец ночью вернулся с рыбалки и выпустил стаю угрей в воду, чтобы не передохли до утра, а маме среди ночи понадобилось зачем-то в ванную.

А еще поблуждал по бесконечному пространству питерской коммунальной квартиры на углу Невского и Литейного, где среди бела дня за старательно задернутыми шторами прямо на полу огромной комнаты десяток пар из разных институтских групп, словно в немом кино – то есть стараясь делать все беззвучно, – занимались сексом. Слово это тогда было не в ходу, другое, модное – «групповуха», мне не нравилось, поэтому лично я пытался заниматься любовью.

Ах, как мне хотелось тогда постичь эту великую науку! А девочка рядом со мной все шептала мне на ухо, все просила не торопиться. Я не запомнил ни ее имени, ни ее лица, только долго еще стояли перед глазами обнаженное плечо и, словно спелое яблоко, маленькая правая грудь. Когда все случилось, я был разочарован – где же то, о чем так сладостно рассказывали более опытные товарищи?

И долго еще не понимал, что наслаждение – это процесс, который требует тишины, сосредоточенности и красоты, но даже тогда не обязательно, что оно означает любовь, потому что это чувство – штука редкая и не для каждого возможная.

Напоследок я побывал в Балаклаве, в советское время там, на секретной станции, тренировали дельфинов в военных целях – надевали на них специальные шлемы с длинными острыми иглами и приучали подплывать к людям и тыкать в них этим острием. Видимо, так думали бороться с подводными пловцами врага.

Там я встретился с Катькой и всеми правдами и неправдами сумел перевезти ее в Москву, спасая от темных секретных дел.

Не знаю, как и обозвать то состояние, что охватило меня в этом трамвае – если это был сон, то очень странный. Потому что тело мое ничего не чувствовало, словно пребывая в невесомости, а глаза были открыты, но ничего не видели вокруг.

Как-то по осени на даче Костика, в сауне, я, смущенно посмеиваясь, пересказал ему про такое же трамвайное наваждение, но друг мой закадычный смеяться не стал и вроде даже протрезвел. Константин был не только свой в доску парень и навсегда товарищ, но и светило в странной науке сомнологии, поэтому знал все про всякие сумеречные состояния. Выслушав мою историю, он объявил, что это похоже на состояние измененного сознания, и утром поволок меня в свой институт, где заставил пройти всякие тесты.

Ничего мутного и опасного во мне не нашли, но друг еще долго приглядывался ко мне недоверчиво.

8

Вышел я из трамвая остановки за три до дома, зашел в винный, взял полугара, любимого, ржаного, потоптался у сигарного отдела, мечтательно вдыхая терпкий запах табака, но так и не решился развязать. Курить, а потом и выпивать пришлось бросить сразу, как начал заниматься с Катькой – она, словно хороший гаишник, чуяла запахи за версту и жутко обижалась.

В сетевом взял закусить всякого разного, прошел мимо зеркальных окон ресторана, который обещал кусок мраморного мяса за половину дневной институтской моей зарплаты, мимо поваров-узбеков в черной униформе, сидевших у задней двери на корточках, совсем как в родном кишлаке, и направился к дому по дворам, где все было и оставалось прежним.

Ничего не поменяла вокруг себя новая жизнь, летящая с бешеной скоростью по широким магистралям, пламенеющим огнями призывных вывесок: ни модерновые лакированные башни, силком втиснутые в это закоулочное пространство; ни потертые временем советские ульи для тесного житья; ни мусорные убежища с распахнутыми навсегда перекошенными воротами; ни газоны с коричневой пыльной землей, огороженные толстыми металлическими трубами с растущими за ними тополями, которые выперлись вверх аж до седьмого этажа и летом осыпали всех тоннами бессмысленного белого пуха; ни лавочки у подъездов, на которых, словно птицы на ветках деревьев, сидели бесформенные тетки с клеенчатыми сумками на толстых коленях.

И как только нежные, невесомые школьницы превращались в таких корявых существ! Как из веселых пацанов вылуплялись перекрученные жизнью мужики! Все это оставалось загадкой дворовой московской жизни.

Я долго еще бродил по соседним переулкам, пока не обнаружил вдруг совсем уж затреханное временем одноэтажное здание, в котором размещался клуб бесследно исчезнувшей во времена перестройки фабрики резинотехнических изделий. Рядом со входом, прямо на стене, висела небольшая афиша.

«РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА.

ВХОД СВОБОДНЫЙ»

Я отыскал в темном зале свободное место, устроился, и только тогда разглядел на сцене странных актеров.

Все они были из тех, кого обычно называют даунами, кого здоровые люди опасливо и брезгливо остерегаются. Мне же лично форма их головы очень нравилась, потому что напомнила дельфинью.

Спектакль был поставлен предельно лаконично – никаких исторических костюмов и декораций, всего минимум – кирпичная стена с балконом и несколько старинных стульев. Но боже мой, с каким пылом они играли, какой искренней страстью были наполнены глаза этих, совсем непохожих на героев Шекспира, людей!

 
Ах, если бы глаза ее на деле
Переместились на небесный свод!
При их сияньи птицы бы запели,
Принявши ночь за солнечный восход.
О чем она задумалась украдкой?
О, быть бы на ее руке перчаткой,
Перчаткой на руке[1]1
  Шекспир У. «Ромео и Джульетта». Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть].
 

Их страсть ни капельки не выглядела смешной, несмотря на не вполне внятную речь и не очень изящную пластику. Они были естественными и в сценах любви, и в гневе, и в слезах. «Наверное, это потому, – подумал я, – что они отсоединены от мира, который за стенами зала».

 
Что значит имя? Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет,
Ромео под любым названьем был бы
Тем верхом совершенств, какой он есть,
Зовись иначе как-нибудь, Ромео,
И всю меня бери тогда взамен.
 

Когда мои глаза привыкли к полутьме зала, я разглядел у стены, в луче прожектора, женщину. Ее руки словно танцевали, следуя за текстом актеров, переводя его на язык жестов, и сразу стало понятно, почему в зале стоит такая тишина.

Вокруг меня сидели глухонемые. Но на их лицах не было скуки, недовольства или желания отвлечься – на них был нескрываемый восторг. Они были зачарованы шекспировскими стихами, которые выплывали из рук переводчика. Они аплодировали громко, после каждой сцены, и что удивительно, хлопать мои соседи начинали раньше сигнала от толмача.

Домой я уходил совершенно просветленным, все повторяя всплывшие в памяти строчки, но уже из другой трагедии:

 
Что он гекубе? Что ему гекуба?
Чтобы о ней рыдать?[2]2
  Шекспир У. «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]
 

И вдруг вспомнил школьную литераторшу, кстати, Офелию Львовну – она на «Гамлете» была просто помешана, читала из него наизусть целые страницы – а мы в школе над ней из-за этого по дурости потешались, и я тоже трусливо подхихикивал классным первачам. Оказалось, что в голове моей она кое-что полезное оставила навсегда, потому что вдруг оттуда поперли строчки, и много – может, они только ждали момента, чтобы ожить?

 
Что б сделал он, когда б имел для страсти он причину,
Когда б она подсказана была?
Залив слезами сцену,
Он общий слух рассек бы грозной речью,
В безумье вверг бы грешных, чистых в ужас,
Незнающих – в смятенье и сразил бы
Бессилием и уши, и глаза.
 

На этом месте стихи оборвали гортанные крики рабочих-азербайджанцев.

В полном возбуждении от ритма и смысла древних слов я и не заметил, как дошагал до дома и теперь стоял в середине новенького, только что уложенного асфальта, на котором я расписался цепочкой своих следов.

Извинения закончились расставанием с пятисотенной, и я нырнул в подъезд.

9

Квартира уже полнилась вечером. Дом был круглый и стоял так хитро, что солнце крутилось вокруг него, исчезая из окон только к ночи – словно двадцатипятиэтажного монстра вкопали прямо на экваторе – жаркие лучи нещадно плавили стекла весь день, и только почуяв подступающую прохладу, превращались в мозаику желтых безопасных бликов на полу.

Я быстро сбросил одежду и, как любил, голышом отправился в ванную. Холодный душ, словно иголками, пробил тело насквозь и вернул голове необходимую ясность.

Затем я распечатал пачку лезвий и впервые за год принялся за бороду – бриться на ночь полагалось только по двум причинам – первой сегодня не предвиделось, но вторая лежала на столе, ожидая меня к разбору.

Вспомнив, как моряки готовили себя к неизбежной гибели, я натянул чистую белую рубашку, выпил стопку холодной, тягучей маслянистой водки, но закусывать не стал, чтобы не портить вкус прекрасной горечи и восхитительное ощущение от ожога во рту, и решительно усадил себя за опасную бумагу.

Через полчаса расчетов, второй рюмки, а за ней и третьей вдогонку, я с трудом привел мысли в порядок.

Цифры ясно говорили, что следующего года у меня не будет.

Поскольку древний нумеролог в случае с отцом не ошибся, то стало страшно.

Очень.

Все неожиданно связалось в один прочный узел – и полет на самолете, и выброс на Солнце, и увольнение, и прощание с Катериной, и сегодняшнее путешествие по Москве, больше походившее на прощание, и даже встреча с Олей-Оленькой на Кузнецком, тоже казалась предзнаменованием, которому еще предстояло раскрыться.

Не знаю, как и описать то сумеречное состояние, в которое я влетел, лоб в лоб столкнувшись с тем, что совершенно невозможно изменить и с чем нельзя смириться.

Заставил себя пересчитать все заново, но результат не изменился – в запасе оставалось около полугода. И это в самом лучшем случае, потому что дни, недели или месяцы в итоге не значились – только четыре цифры нынешнего года.

10

Как раз для таких случаев неплохо иметь рядом близкого и верного человека, который принял бы на себя хотя бы часть твоего страха, растерянности и просто пожалел бы.

Для позвонить и для потрепаться – как говаривает мой любезный товарищ по даче, бане и застолью Константин – всегда есть много вариантов, а вот когда требуется потратить сердце и подышать совместно – нужных людей никогда не бывает густо.

Ближе других, в соседнем часовом поясе, в Грузии, жил Акакий – сухонький, невзрачный, до невероятности схожий статью со своим литературным тезкой – все время улыбался извинительно, словно пытался оправдаться за свое существование. Обнаружил я его в телевизоре – уже почти засыпая, лениво щелкал кнопками пульта и вдруг встрепенулся – сквозь экран пробился протуберанец волчьей страсти – крик, который свободный зверь посылал своей единственной, призывая ее к себе.

Рвущая душу в клочья, пронзительная его песнь была похожа на нескончаемый и непрерывный, сплетенный из тугой гирлянды горловых звуков арабский речитатив, медленно растворяющийся в темном звездном небе. Как был, голышом, я подбежал к ящику поближе и разглядел в нем уже сгорбленного возрастом седоватого человека – он, подражая зверю, задрал голову вверх, приставил ко рту ладонь и истово выводил звуки волчьей страсти – лицо его при этом прямо светилось от счастья.

Акакий с волками возился с юности, семь лет просто прожил в лесу, рядом с волчьей стаей. Звери так свыклись с ним, что держали за члена семьи и после охоты даже выделяли часть своей добычи.

Когда мы уже подружились, то взяли за привычку раз в год непременно встречаться. Акакий привозил с собой знатную чачу с еле заметным привкусом чуть подвяленного солнцем винограда. Мы смеялись, что напиток этот, на самом деле – секретное грузинское оружие, и если бы президент Мишико был бы хоть немного умнее, то еще неизвестно, чем бы закончилась восьмидневная война. После трех-четырех рюмок этого нектара я начинал рассказывать про Катюху – как она умна, словно человек, меня насквозь видит, и еще неизвестно, кто кого и чему учит. Акакий терпеливо дожидался своей очереди и долго рассказывал про волчьи обычаи.

Особенно красиво у него выходило про волчью любовь – он, на полном серьезе, говорил, что волки чувствуют так же, как и люди, и так же ухаживают за своими избранницами.

– Любовь для них совсем не только секс – между волками существует самая настоящая, всамделишная семья, со всеми теми отношениями, которые обычно бывают у молодоженов. Но в отличие от нас они никогда не изменяют, не предают, соединяются на всю жизнь, и только смерть их может разлучить.

А я вспоминал, как Катю заманили в неволю: во время промысла убили ее возлюбленного или мужа – а она все никак не могла поверить, что он не живой, и все кружила рядом, пока не попала в сети.

– Привет!

– Гриша? Ты где?

– В Москве, Акакий, как всегда.

– Так слышно хорошо, будто ты в соседней комнате. – Трубку он поднял вдруг сразу, хотя обычно чуть ли не сто звонков надо было сделать, чтобы услышать его голос. Мы даже смеялись, что свирепое грузинское КГБ, решив, что разговорами о дельфинах и волках шифруем что-то нехорошее, начал мешать нашим беседам. Только потом Ака смущенно признался, что за волков ему совсем не платят на службе, вот телефон и выключают.

– У тебя голос печальный, Ака. Что-то случилось?

– Нана ушла!

– Как ушла? Куда ушла?

– Сказала, что больше так не может. Теперь я один.

– Подожди, может, она вернется?

– Нет, теперь, кажется, это насовсем.

– Слушай, приезжай ко мне.

– Сейчас не могу.

– Ака, звони сразу, если что.

– Хорошо, Гриша.

И я снова остался один. Ака, такой уж тонкач, каждую маленькую нотку слышит обычно, а тут даже не спросил, зачем звонил. Свое горе всегда горче, своя боль – больнее.

Уход жены, как известно, дело житейское, но Нана была с другом еще со школы, за двадцать пять лет, казалось, проросла в него, знала до последней косточки, и вот, когда выдали дочку замуж, взяла и развалила общую жизнь в черепки.

Столько времени терпела, мучилась, копила обиды? Понять невозможно.

Я вдруг вспомнил последнюю нашу встречу на даче Кости. Завернутый в красную простыню, словно в тогу римского сенатора, он возвышался над разомлевшей после бани и уже крепко принявшей компанией, возглашая тост за отсутствующих дам.

– Они гораздо лучше нас, – говорил он трагическим голосом.

– Лучше, намного лучше, – в тон ему подтягивал наш нестройный пьяненький хор.

– Алкаши, я вам ответственно заявляю, что создания эти – несомненный венец природы. Вы видели их тело?

– Да, тело у них – это невозможная красота, – восхищенно бормотала компания, припоминая разное.

– А ноги?

– Ой, правда, ноги у них такие бывают, что можно умереть, – голоса просто таяли от восторга.

– Дураки и тупицы! Это удивительно – они ходят вертикально и могут рожать, и головка плода проходит там, где нужно.

– Золотые слова, на самом деле – это фантастика. – Наш хор, почти в экстазе, пел.

– Скопище извращенцев! – Костя поднял стопку вверх и закончил тост. – Давайте выпьем, чтобы они всегда были с нами и чтобы нам с ними повезло.

В нашей компании Акакий тогда был самым трезвым и к словам Кости отнесся очень серьезно.

– А вы знаете, у волков все совсем не так, – вдруг произнес он очень отчетливо, но продолжить, конечно, не смог, потому что все начали хохотать как сумасшедшие, а потом с дикими криками голышом ринулись к мосткам, и дальше, в прорубь, в черную, истекающую белым паром, кипящую от холода крещенскую воду.

Остались за столом только Ака, ошеломленный реакцией на свои слова, и мы с Костей, который под аккомпанемент разбойничьих криков с реки вдруг добавил, совершенно трезвым голосом:

– Это так редко бывает, чтобы с ними повезло, – что-то очень больное не позволяло ему остановиться, – как человеки многие женщины сильно не дотягивают до совершенства своего тела, но почему-то считают себя вправе быть безжалостными и беспощадными. – Мы молча выпили и каждый погрузился в свои мысли о том, чего не удавалось избежать.

11

Город стремительно кутался в густые сиреневые сумерки, на балконе становилось прохладно, оголодавшие комары натужно гудели где-то внизу, пытаясь дотянуть до высотного этажа. Окна вокруг вспыхивали одно за другим, быстро заполняя квадраты стеклянного кроссворда, посвященного загадкам семейной жизни. Наступала ночь, одна из ста восьмидесяти, назначенных мне вконец скурвившейся судьбой, поэтому сна не было ни в одном глазу. Жалко себя было очень, так нестерпимо жалко, что даже поплакал немного, и вдруг очутился в какой-то сплошной черноте, которая затягивала меня в свою глубину.

А потом черный занавес словно распахнулся, и я оказался на невероятно пустынном Ваганьковском, прямо на центральной аллее, и на всех памятниках вместо фотографий были вделаны экраны, с которых смотрели и провожали меня взглядами те, кто лежал там. Я здорово перепугался от того, что происходило что-то необратимое, и даже захотел проснуться – что это за сны такие, где картинки как в кино?

И тут же оказался рядом с шеренгами истово отбивающих поклоны мусульман, рядом с Катькой в туче брызг, танцующей на хвосте, посреди бассейна, в толпе глухонемых, в окружении их порхающих, словно крылья птиц, рук и глаз, покрасневших от слез.

А потом пришли волки – он и она.

Он был матерый с огромной, почти что бычьей головой и прозрачными, светящимися изнутри глазами. Она – невероятного белого цвета. При свете луны ее шелковистая шерсть отливала голубым.

Я вполне понимал ее парня – мог бы и сам в нее влюбиться, если бы был волком. Они подняли головы к небу, и протяжный вой из двух красиво сплетенных между собой голосов полетел в небо. Это был древний язык, состоящий не из слов, а из сгустков желаний и чувств, от звуков которых кожу стягивало странным холодом, а сердце ныло, не успокаиваясь. Волки явно предупреждали меня о чем-то, и мне пришлось проснуться, на этот раз по-настоящему.

На столе стонал телефон. С вечера поставил его на виброзвонок, и он, уткнувшись в медную подставку лампы, резонировал с ней практически в тон волчьей песне.

– Это Гриша?

– Да. Кто это?

– Не важно, вы меня не знаете, я из Тбилиси вам звоню.

– Что случилось?

– Простите меня за эту весть – Акакий умер.

– Что! Как? Когда?

– Вчера, поздно вечером. Вы приедете?

– Конечно! Постараюсь сегодня.

– Спасибо вам.

12

Прямой рейс в Тбилиси теперь не такая проблема, как два года назад, когда на юбилей свадьбы Аки и Наны пришлось почти сутки добираться аж через Баку. Перед регистрацией оставалось еще время, я зашел в ирландский паб, взял кофе и полста грамм коньяку, чтобы помянуть друга. Все-таки умереть с горя по потерянной любви мог только настоящий мужик или настоящий волк – они без любимой жить не могли.

Женский голос – сначала на ровном, словно магнитная лента, стерильном и скучном русском, а потом на том языке, который в Шереметьево считают английским, – откуда-то сверху сообщил, что мой рейс задерживается. Образовалось пространство для прощания, можно было не спешить, и я, разглядывая, как за тонким стеклом покачивается тягучая темно-красная жидкость, вспоминал тот коньяк, который, кроме чачи, привозил с собой Ака и очень им гордился – в плане всего грузинского, друг мой был страшный патриот. И был прав – по цвету и по вкусу грузинское питье было совсем не хуже французского, что подавали в заведении аэропорта.

Акакий, в отношении всяких брендов-шмендов, был человеком натуральным и совершенно от них не зависел. Жизнью жил, какой хотел и какую понимал, с женщиной, которую любил, мечтал почаще встречаться с волками – остальное, в смысле быта, званий и удобств, его не интересовало.

Так жить и так чувствовать могут очень немногие.

В том театре странные актеры, немного похожие ухватками на коал, играли именно про это. Они-то знали, каково это быть особенным в нашем мире, который ценит только стандартное и признает одинаковое.

Вот за этими воспоминаниями о своем внезапно ушедшем друге я и не заметил, как в полутемном зале образовалась Оля-Оленька. Когда двинулся к бару за добавкой, вдруг углядел ее за самым дальним столиком.

– Просто чудо, что вы здесь – я только что о вас подумал.

«Правда?» – Она по-прежнему не говорила, но теперь вместо блокнота в ход пошел небольшой планшет.

– Если получу ваш номер телефона, значит, правда.

Она по-детски прыснула в ладошку, набрала цифры на экране и дописала еще: «Вы – смешной».

– Более того – я абсолютно уверен, что вы здесь из-за меня.

Она продолжала улыбаться, но теперь совсем уже не как скромная девочка – довольная вышла у нее улыбка.

«И вовсе нет – я лечу в Тбилиси, там есть доктор, который обещал меня вылечить».

– Здорово! Я тоже в Тбилиси.

Она посмотрела на меня внимательно и написала только одно слово:

«Странно».

– Плохо, а не странно – у меня друг там умер.

– Вы кто? – Возле стола возник долговязый, баскетбольного роста бритоголовый парень.

– Я знакомый.

– Интересно, когда вы успели?

– Давно уже – позавчера.

– Вы это что – серьезно?

– Еще как серьезно. Оля, кто этот Отелло?

Она засмеялась и напечатала ответ:

«Егор – он здесь работает и меня провожает».

– Егор, прощайте, рад с вами расстаться. До встречи наверху, Оля.

Что замечательно, я понял, что она рада мне – пацан вон как вскинулся, тоже почувствовал. Но в моем самолете Оли-Оленьки не оказалось – наверное, рейсы у нас были разные – а меня по прилете в Грузию не пустили тамошние быстроглазые, надутые какой-то злой гордостью пограничники.

Ничего не помогло – ни объяснения про похороны, ни звонки родным, ни предложения как-то договориться. Врагом грузинского государства меня сделал штамп о посещении Абхазии – его когда-то ставили в заграничные паспорта.

13

В транзитной зоне, дожидаясь обратного самолета, я просидел до ночи и все ворчал на Тролю – третью моя жену. Была она из всех троих самой молодой и самой красивой, раскусила меня мгновенно и покинула, кстати, гораздо быстрее предыдущих Оль – просто была, была и вдруг перестала – только через месяц позвонила с просьбой о разводе.

Однажды Троля узнала от подружек про какого-то невероятного кудесника-гуру – он чудесным образом омолаживал при помощи таинственных банных процедур. После недели нежности и невероятного секса я растаял, бросил лабораторию на подчиненных, извинился перед Катькой, угостив ее большим куском тунца, и оказался в горах рядом с Красной поляной.

Теперь в этих местах, назло всем завистливым недругам нашей бесшабашной родины, отгрохали нашу собственную Куршавелиху, правда, похожую на декорации кинофильма про европейскую жизнь, но горы здесь дивные, совсем не хуже альпийских.

Тогда же над рекой стоял ни на что не похожий, туземный рай, где, в глубине, среди моря разномастных домов, за высоким забором, стояли самые разные бани – русские по-белому и черному, турецкий ароматический хамам, японская офуро, с двумя бочками, одну из которых вместо воды наполняли разогретыми кедровыми опилками, а рядом египетская баня, с горячими каменными лежаками, и еще с пяток самых диковинных строений, заканчивая медным котлом, подвешенным над горящим костром – совсем, как в сказке про молодильные яблочки.

Но больше всего я полюбил, когда меня сажали в тибетскую земляную баню, где ветки были уложены на прогоревшие угли, закрывали с головой и не отпускали, пока не перестанешь стесняться, и не заорешь благим матом – вот тогда толкали в глубокий омут с ледяной водой, из которого вылетал, конечно, с криком и совершенно голый бежал по тропинке, устланной шишками и молодой крапивой, до деревянного ложа – там меня укрывали простынями, и в шесть рук начинали обвевать травяными вениками. После всего этого тело больше не существовало – оно парило в невесомости.

Даже громадные адыгские комары не могли испортить это чудесное ощущение, тем более, что дурную кровь в бане всю повыпарили.

Испортить все смогла Троля.

Между высоким, костистым банным кудесником, с черными цыганскими глазами и моей женой возникло, как она потом мне объясняла, нечто мистическое. Маг все процедуры начал проводить с Тролей самолично, пока я не спохватился, а из города, по звонку какой-то тайной надзирательницы, не возникла и подруга кудесника.

В результате громкого скандала комплекс был закрыт на санитарные дни, а мы проехали границу с Абхазией мимо потока женщин с морщинистыми руками и лицами, обожженными солнцем, которые волокли в богатую Россию скрипучие тележки, груженные мандаринами, над почти сухим руслом пограничной реки Псоу, и уже час тряслись по разбитой дороге, направляясь в Пицунду.

– Я вообще не понимаю, как можно так себя вести? – заливалась соловьем Троля. – Эта дамочка совсем с ума сошла от ревности. И как такой великий человек может с ней жить?

Я молчал и поглядывал на разбомбленные остовы домов, черневшие по обеим бокам дороги, на серые бетонные остановки с кое-где сохранившейся уродливой мозаикой на тему дружбы народов, на привязанных длинными веревками к деревьям худых черно-белых коз, жадно объедавших придорожную траву, и тоскливо пересчитывал дни, оставшиеся до окончания отпуска. Дней выходило еще достаточно много.

– Ну убей меня, если не веришь.

– Должен?

Дальше последовали обычные женские переводы стрелок и слезы, что только подтверждало мои дурные опасения.

Но вокруг все было так по-советски затерто, пыльно, тряско, жарко и потно и так скучно, а грудь Троли так вздымалась от волнения под легкой тканью, шоколадный загар так здорово подчеркивал красоту ее длинных ног, и вся она была так вызывающе соблазнительна, что я дал себя уговорить.

Удивительно, как пустынны здесь дороги – за все время нашей страсти рядом объявилась только мосластая корова – индифферентно пережевывая жвачку, она постояла у стекол, разглядывая сплетенные тела, степенно уронила на дорогу несколько смачных коричневых лепешек и, покачивая полупустым выменем, двинулась куда-то вдаль, звонко шлепая по асфальту костяшками копыт.

Секс в потрепанной «четверке» – в адлерском прокате, другой машины для поездки в Абхазию не нашлось – был так экстремален, что мы решили на денек отложить берег моря и свернуть в горы, так сказать, под сень тенистой листвы – по горному проселку доползли до высоких железных ворот.

За воротами стояла дача Сталина – место уединенное и на редкость сумрачное.

Кореш мой по срочной службе, Володя – мы с ним тянули матросскую лямку, на базе торпедных катеров – был комендантом музея, который сделали из логова усатого людоеда.

В огромном доме на этот раз было пусто и тихо, только слегка поскрипывал под ногами рассохшийся, с большими щелями между половицами, темный деревянный пол. Окна были открыты, и в потоках сквозняка взлетали вверх, надуваясь парусом, легкие газовые шторы, выкрашенные в голубое светом невозможно близкой здесь луны. На стенах я ничего не заметил – почти пустынные, просторные комнаты. Сначала столовая, дальше кабинет, следом комната, облицованная белой больничной плиткой, в середине которой стояла чугунная ванна, с уже облупившейся кое-где эмалью, и на стене висел простой умывальник.

У генералиссимуса не было излишеств, не было уюта, не было красоты – видимо, хозяин ценил только то, что мог использовать.

Я видел, что у Троли сразу загорелись глаза, едва только Володя провел нас по своим владениям. Поздно вечером, после того как он здорово принял на грудь, она начала уговаривать его разрешить нам провести на кровати Сталина одну ночь.

Всем известно, что, если в женщину вселяется бес желания, ее остановить невозможно. Или уступить, или убить – других вариантов обычно не бывает, – поэтому Володя сдался.

Кровать вождя тоже оказалась без особых излишеств – обычная узкая кровать, с металлической, обвисшей уже сеткой. Когда после любовных утех я поднялся с кровати и подошел к окну, мне вдруг показалось, что в свете почти нависшей над этим домом луны я вдруг представил себе усатого лежащим на моем месте – увидел его совершенно отчетливо, вплоть до желтых, натоптанных ступней и кривых больших пальцев – а еще увидел лавину черных волос, рассыпавшихся по подушке, арки женских ног, которые высоко вздымались, с обеих сторон тела. И даже услышал его гортанный голос: