Текст книги "Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник)"

Анатолий Малкин
Почти все о женщинах и немного о дельфинах
Сборник повестей

© Малкин А., текст, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Почти все о женщинах и немного о дельфинах

1

Она уходила из меня. Я не знал, как назвать ее – сказать жизнь или энергия было бы просто и как-то скучно. Уходила сама суть, твердость и стремление. Пружина, туго свернутая глубоко внутри, смягчала свою упругость и, расширяясь, раскатывала тело в тонкий лист, который слабо шевелился под дуновениями воздуха. Сладкая слабость не пугала больше, в ней хотелось нежиться, уплывая в бесконечный ласковый сон. Когда в пальцы, в ноги и шею пришло онемение, и я понял, что превращаюсь в беспомощный обрубок, то глаза открылись сами собой. Я долго пытался пошевелиться и даже начал рычать от бессилия. Но проснулся окончательно, только когда ожил мизинец на правой ноге – потеплел и стал прежним, своим.

Этот сон повторялся все чаще, и я долго думал почему, но сегодня понял, что это старость колдует надо мной ночью, приготавливая к неизбежному.

Вообще стремительный переход в ряды пожилых, в ряды той части человечества, за которой существуют только уже вовсе мамонты-долгожители, вызывал оторопь. Даже писать об этом можно, лишь прикинувшись, что речь идет о ком-то другом, писать, размышляя над повадками и странностями, болезнями и чудачествами, крашеными волосами и вставными зубами, мрачной раздражительностью, занудством, забывчивостью, слезливостью, жалкостью и еще тысячью признаков, которых мы сторонимся, над которыми мы посмеиваемся или мелко крестимся внутри, неожиданно столкнувшись с ними. Старость, конечно, часть жизни, но ты твердо уверен, что часть другой, не твоей, пока не увидишь ее в зеркале.

И вот, разглядев в нем старика, очень важно не испугаться и понять, что вот это точно навсегда и завтра теперь – просто статистическая случайность.

А дальше подстерегает еще одна история – можно начать суетиться, торопясь наверстать упущенное, и, если это вдруг победит тебя – мир сразу превратится в квадратные метры, жидкую жвачку из безвкусной еды и череду бесцветных впечатлений.

Б-р-р-р!

Особенно располагают к этой напасти съемные квартиры, в которых с третьего взгляда только и понимаешь, что за потолок нависает над тобой и как нащупать дверь в чужой темноте.

2

Нервное уныние меня терзает обычно в середине ночи, часов так около четырех, но если открыть окно и глотнуть свежего воздуха – на двадцатом этаже он даже без примеси запахов асфальта и бензиновой гари, – то потом и в десять из сна никак себя невозможно вырвать.

Но сегодня как-то по-особенному не спалось. Я огорчился, что сладость спать без задних ног старость потихоньку тоже уволокла, но потом вспомнил, как засыпал вчера и почему мозги продолжают бунтовать.

Еще в советские годы, когда обретался в студентах, неожиданно оказался в Публичке. Бесконечное здание библиотеки казенного желтого цвета занимало почти целый пролет набережной между двумя мостами через Фонтанку, а анфилады читальных залов были усеяны множеством длинных деревянных столов, освещенных тусклым светом громоздких бронзовых ламп под зелеными стеклянными абажурами.

Проникнуть в хранилище запрещенных к общему доступу знаний мне удалось благодаря письму из деканата, направлявшего меня в это святая святых для проведения научной работы по истории революционного движения. На самом-то деле я собирался писать сценарий для студенческой агитбригады, но для маскировки обложился кучей толстенных книг из собраний сочинений разных классиков марксизма, а уж к ним вдогонку заказал и несколько архивных подшивок пожелтевших газет начала прошлого века и зарылся в них, разглядывая картинки неведомой мне жизни, выписывая стихи Саши Черного, Мариенгофа, Северянина, а также забавные объявления и анекдоты.

И вдруг наткнулся на статью немецкого нумеролога, в которой описывался способ вычисления длительности жизни. Совсем простой. Нужно было сложить цифры дня, месяца и года рождения, потом умножить полученный результат на количество прожитых лет, прибавить год, в котором живешь сейчас, и разделить на некий коэффициент.

И я сдуру начал считать годы жизни своего отца. Когда понял, что, по подсчетам, ему оставалось протянуть всего пару месяцев, перепугался смертельно – тут же сдал газеты, а библиотеку с того дня стал обходить по другой стороне реки.

Но это не помогло – цифры оказались верными.

Несколько раз с тех пор, взрослея и двигаясь по уже известной мне шкале жизни, я пытался вспомнить методику расчета, но страх оказался так силен, что самое важное действие начисто исчезло из памяти, словно там сработал какой-то предохранитель.

А сегодня ночью вспомнил.

В предрассветном сонном мороке, тягучем и неотступном, похожем на тот, что заманил Германа из «Пиковой дамы» в убийственную ловушку, ко мне вдруг возвратилась забытая со страху формула. Цифры всплыли из какой-то неподвластной времени глубины и впечатались в изнанку закрытых век, словно в негативную фотопластинку.

Я их узнал – это была та самая смертельная комбинация.

И как провозвестник начала изменений, ожил телефон – засветло нашла меня та, с которой когда-то ненадолго слепился в молодом трясучем желании. Подзабытый уже хрипатый голос, сдобренный, как всегда, бессмысленным матерком – фигурой русской речи, без которой язык наш ущербен и не вполне способен выражать сильные чувства и у женщин почти всегда звучит по-особенному грубо, сообщая окружающим про их беззащитность, – принадлежал Поле. Так для порядка я звал свою первую жену, первую Олю.

Начала она, как обычно, без разгона, словно продолжая вчерашний разговор про истории с поездками в разные страны, про усталость от маминой старости и безо всякого стеснения о своих женских болячках, о врачах, которые совсем сошли с ума и берут не по-божески, а затем, прервав себя только на затяжку сигаретой, перескочила на неумение близких разглядеть широту ее души, великодушие и благородство помыслов, и все это было пересыпано множеством советов, на которые я невпопад угукал или молчал. Словом, неслось ко мне из трубки то же, что и раньше, будто не было между нами многих лет безмолвия, и таким славным этот водопад слов вдруг показался мне, что даже захотелось, чтобы звонок этот был бы не из сегодня, а из того далекого прошлого, когда я был безмятежно молод, и я подумал, что раздался он совсем не случайно.

– Что-нибудь случилось? – мне удалось вклиниться в паузу между затяжками.

– Ну почему ты совсем не меняешься? Деревяшка деревяшкой.

– Не понял.

– А тебе всегда было насрать на мою жизнь.

– Не всегда на самом деле. Серьезно, что не так?

– Все не так.

– Оль, в чем дело? Ты вообще как? В форме? Или просто поболтать захотела?

– А что, нельзя? Оторвала от молодой и красивой?

– Оль, это тебя не касается.

– Не имею права?

– Мне кажется, да.

– Засранец вы, Григорий Ильич! – На вы она переходила только в крайних случаях, перед тем, как начать плакать.

Дело принимало серьезный оборот и грозило серьезными разборками.

– Оля! О-л-я-я! Ты слышишь меня или нет?

– Не кричи, не глухая.

– Послушай, я на самом деле очень…

– Понятно. – В голосе ее уже слышался знакомый металл. – Я очень тороплюсь, опаздываю, мне некогда, давай в следующий раз, целую, пока. Правильно все сказала?

– Не нервничай ты так, что нужно сделать?

– Понимаешь, у дочки моей свекруха заболела.

– Кто заболел?

– Свекровь! Красотки твои жопастые на каком языке разговаривают? Может, вы Тургенева в постели читаете?

– Что с ней?

– Инсульт! Отнялось все справа и перекосило. Я знаю, у тебя есть знакомые, помоги с приличной клиникой.

Откуда она что-то могла знать про меня, спрашивать я не стал, потому что боялся нарваться на глупые подробности. Дал номер телефона знакомого доктора и, выслушав напоследок кучу обид вместо «спасибо», все-таки сумел разговор закончить.

Сменить номер телефона особенно после таких разговоров, может быть, и следовало, но я ленился, а скорее всего просто боялся оборвать линии, соединяющие с прошлым, – все-таки пока тебя помнят, ты вроде как существуешь. Помнили, конечно, по-разному и за разное – и те, кто был сейчас рядом, но еще больше те, с кем развели жизнь и характер. Но заводить секретный номер для особых людей или там отмалчиваться, обходиться эсэмэсками было мне как-то не по нутру.

Шлепая по полу босыми ногами, я пошел к окну понять про погоду, но там показывали только низкие, скучные облака, в которых тонули верхушки соседних башен. Тогда я включил телик, забрался с ногами в кресло и минут пять смотрел, как президент выпускает тигров в тайгу. Полосатый ломанулся со всех ног подальше от неволи, президент не удержал лицо и рассмеялся совсем по-пацански, а потом на экране появилась карта, вместе с заученно улыбающейся синоптической тетенькой. Она держала ноги в третьей балетной позиции и, несмотря на утреннее время, была одета в строгий костюм, но кроме дождя пообещать ничего не смогла.

Я вырубил звук и сразу об этом пожалел, потому что со всех сторон послышались ноющие и скрипучие песни дрелей, шлифовальных машин и перфораторов. Дом, в котором я снимал квартиру, был совсем новым, и кроме меня по-настоящему жили в нем еще только три или четыре семьи – в остальных квартирах шел бесконечный ремонт.

Впрочем, если честно, ближе к ночи в доме устанавливалась такая гробовая тишина, что страшновато было в подъезд заходить.

На кухне заурчала согревшаяся кофеварка и после чашки пахучего кенийского кофе, покружив еще немного по квартире, я быстро оделся и сбежал из дома.

3

Уж и не помню, когда вот так, не торопясь, я бродил по улицам. Обычно с утра как попадал в поток – работа, магазин, клуб, театр, а иногда в гости или к кому-то на дачу, так и заканчивал каждый день. Так что, шагая сегодня по кривой, но чистой плитке в сторону центра, среди непривычно большого количества скуластых восточных лиц вдруг ощутил себя приезжим.

Особенно это чувство усилилось, когда свернул с широченного проспекта в извилистый проулок, где уткнулся в толпу сплошь в плисовых рубашках навыпуск, тапочках на босу ногу и тюбетейках поверх лохматых либо наголо бритых голов. Люди эти смиренно проходили через рамки металлоискателей, перегораживающих улочку, и вливались в длинные ряды молящихся – они стояли на коленях прямо на мостовой и дисциплинированно отбивали поклоны под гортанные крики муэдзина, которые неслись из репродукторов на столбах освещения.

– У них праздник, а нам никакого житья здесь. – Возле дома, грузно опираясь на резную палку с янтарным набалдашником, стоял старик в черном, модном в советские годы пальто реглан и широкополой черной же шляпе – а-ля член политбюро.

– А здесь что, мечеть?

– Вы нездешний?

– Недавно приехал.

– Так передайте у себя – в Москве все бунтуют против этой дикости.

Мусульманский народ все прибывал, стремясь отчитаться перед Аллахом за прожитое время, и ему было все равно, что думали о нем старик и я, – люди эти были словно невесомы, бесшумно обтекали нас, не касаясь, а лица их были светлы и спокойны. Древняя молитва, отражаясь эхом среди домов и поднимаясь к неожиданно очистившимся от облаков, милосердным сегодня небесам, превратила асфальт суетных Мещанских улочек в один общий храм.

– Разве важно, на каком языке ты молишься? Главное, зачем и почему тебе это нужно.

Впечатление от увиденного было таким острым, что глаза и уши отошли только на Садовом кольце – впрочем, ему-то было наплевать, что совсем рядом можно встретиться с богом, – оно продолжало гонять машины по кругу, и туда и обратно, по всяким непременным надобностям.

Открывшийся во мне ночью какой-то внутренний радар тащил меня по ему одному известному маршруту, но я и не сопротивлялся – дома на письменном столе меня дожидался листок со страшными цифрами, и я не хотел торопиться.

На Сретенской площади, вконец испохабленной новомодными стекляшками, забрел в старую, еще времен грозного царя Ивана, белокаменную церковь, вдыхая терпкий дым ладана, постоял там, сравнивая лица стоящих у амвона с теми, кто искал бога на другой стороне улицы, и немного огорчился – просветленности и несуетности здесь было поменьше, не говоря уже про обтрепанные штанины брюк и совсем не подходящие для церкви пижонские мокасины, что выглядывали у толстомясого священника из-под золоченой ризы.

Читал он проповедь монотонной скороговоркой, превращавшей старинные, исполненные отточенного смысла слова в густое месиво бессмысленных звуков.

Прошагал по Последнему переулку – захотел посмотреть, чем же он заканчивается, – все думал, что начал утро неожиданно, там, где бывал-то раз или два в год.

Верующим я был осторожным, безо всяких заморочек насчет святых дней календаря или каких-то знамений, считая, что богу надо немного – чтобы жил я без подлостей и не губил ничего.

С Неглинки вывернул на заново отделанный Кузнецкий мост, где давно не гулял – обычно пересекал это место на машине, удивляясь невиданному в Москве густому потоку праздно гуляющих людей, из-за которых приходилось долго ждать на переходах.

Прошвырнулся с верхотуры одного холма, почти от Сретенки, до другого, что у Тверской. И вдруг понял, как же, однако, я постарел – вокруг цвела новая жизнь, еще совсем телячья, но полная чрезмерных сил, свежести и красоты – которой до меня не было никакого дела.

Эта жизнь фланировала в юбках – от отсутствия которых, наверное, ничего бы не изменилось, а от присутствия на длинных ногах захватывало дух. Под звуки уличных оркестриков эта жизнь целовалась и обнималась, где вдруг ощутила желание, гоняла на досках, роликах и велосипедах, наслаждалась пивом со свежеподжаренными сосисками, словно стая воробьев, усеявшая ступени ЦУМа и цветочные клумбы.

И малолетки-распустехи, неуверенные и смеющиеся невпопад, отвязные спортсменки на роликах в драных шортах и майках, сквозь которые светилась молодая плоть, хипстерши с козьей ножкой во рту, гламурные красотки, утянутые в модные курточки и напустившие на лица таинственности, – а вокруг цветника выплясывали ватаги нетерпеливых охотников, у которых даже ноздри раздулись от предвкушения скорой добычи.

И так этой новой жизни было хорошо с самой собой, так свободно, что рядом с ней мне было совсем не грустно – даже хотелось верить, что все еще возможно.

Поэтому, когда вдруг почувствовал на себе чей-то быстрый взгляд, то повернулся не сразу – не поверил.

Но что взглянула на меня, отличил сразу – стриженная почти что под бокс ловкая аккуратная головка, со смешной рыжей челкой – не сказать, что красавица, но лицо открытое и совсем не глупое. И глаза ласковые, но внимательные. Смотрели они на меня не оценивающе, а как-то настороженно и немного удивленно.

Сначала мне показалось, что знаю ее откуда-то, но потом понял, что это не так, что просто во сне с такой встречался, в молодости.

Я вдруг размечтался, что она окажется очень стройной и высокой, выше меня на голову – просто итальянская пара получилась бы из нас, – и мы пойдем рядом, слегка соприкасаясь плечами, через сквер у Большого, через Красную площадь, Васильевский спуск, мост, увешанный гроздьями ключей, которые молодожены оставляют здесь на счастье, и по набережной в парк, где будем есть мороженое и кататься на лодке по круглому, скучному озеру.

Картинки эти, такие яркие, такие реальные, промелькнули перед мысленным взором за одно мгновение, так что я почти поверил в их возможность, но вдруг поднялась неожиданная суматоха, и сидевшая на ступеньках стая вдруг куда-то побежала.

– Оль, ты с нами? – Возглас этот просто приклеил меня к асфальту.

С именем этим, на самом деле уютным и очень русским, у меня были личные счеты – все мои бывшие благоверные были Ольгами. Скорее всего так получилось из-за лености моего характера, который всем чувствам предпочитал удобство – в ситуации перехода можно было не бояться ляпнуть чужое имя невпопад. В результате менялся запах, размер, цвет и капризы – не менялась только железная хватка и прямо-таки звериное стремление подчинять и управлять.

Я промедлил, и эта Оля вдруг пропала. Если честно, мне стало легко. Приключение случилось только в моей голове, и слава богу там не появится ничего нового, дурного, кроме фантазий.

В этот момент меня тронули за плечо. Она стояла за спиной и улыбалась. От неожиданности я почему-то отдал ей честь по-военному и представился:

– Гриша, то есть Григорий. А вы Оля?

Она кивнула, вытащила из сумки маленький блокнотик, карандаш, написала что-то на листочке и показала.

«Я не немая, просто пока мне нельзя разговаривать».

4

Сегодняшняя неумная жизнь, в которой не обязательно знать и уметь, главное успеть первым, – совсем мне не по вкусу. Но я живу в ней. Как животное, кожей ощущая ее опасности. Прикидываясь понимающим, потому что так удобнее. Зачем другим знать, какой я на самом деле?

Это я все к тому, что с новой Ольгой мне играть не пришлось.

С ней сразу было хорошо. Встреча наша произошла в угоду случаю. Он зачем-то вывел меня к ней и оказался не слепым.

Но понял я это только потом, в самом конце.

А пока мы пошли гулять по тем местам, которые я уже прошел в своих мечтаниях, поглядывая друг на друга с улыбкой и не торопясь. И мне не надо было к ней подстраиваться, бояться что-нибудь сказать невпопад – молчать с ней было одно удовольствие. Говорили взгляды.

– Красиво, правда?

– Очень.

– А давайте, вон туда.

– Давайте.

– Не боитесь кататься на лодке?

– С вами – нет.

Вот так, в улыбках, легких взглядах, редких встречах пальцев и плеч, прошло это время. По бульварам добрались до Пушки, поняли, что притомились, и уселись на скамейку пожевать купленных рядом горячих пирожков. И тут слух мой зацепил странный разговор соседей про выброс гигантского облака плазмы на Солнце, который случился пару месяцев назад. Насколько я понял из подслушанного, облако окутало всю Землю, и опаснее всего это было для пассажиров самолетов, потому что излучение пронизывало машину насквозь.

И когда я увидел, как внимательно смотрит на меня Оля, то понял, что рассказ этот меня почему-то здорово задел. Хотя, на самом деле, ерунда какая-то.

– Ну, сидят два студента, ну, болтают о глупостях, которые вычитали в Интернете. Но я ведь летел именно два месяца назад в самолете из Праги? Летел. В детстве врачи подозревали у меня белокровие? Подозревали. Ночью я вспомнил давно забытую комбинацию цифр? Вспомнил.

Ну и что такого страшного в этом совпадении? Ничего, кроме твоего больного воображения. А если это не так? Если все к месту, все не случайно, если это части одного пазла? Что тогда?

«Вы о чем думаете?» – написала в своем блокнотике Оля.

Я только пожал плечами в ответ – нельзя же объяснить то, что не понимаешь сам.

«Как вам пирожки?»

– Вкусные, спасибо.

«По-моему, это глупость».

– То, что они говорили? Не знаю. Хорошо бы так.

«Вы боитесь?»

– Видно?

«Да, извините».

– Оля-Оленька, – так я придумал ее звать, – вы не обидитесь, если я с вами попрощаюсь?

Она недоуменно пожала плечами, а я взял ее блокнотик и записал в него номер своего телефона.

Она опустила блокнот в сумочку, подала мне руку на прощание, спокойно выдержала мой взгляд и ушла по песчаной дорожке бульвара – не торопясь уходила, будто зная, что я буду смотреть ей вслед.

Я выловил такси в потоке машин, желтого официального цвета, но с водителем-таджиком. Машина была заполнена густыми восточными запахами, из динамиков, вплетаясь распевным речитативом в горловые звуки зурн, растекался тягучий арабский голос, сквозь который я пытался объяснить, куда ехать, но, взглянув на безмятежно кивающее мне в ответ лицо чернявого водилы, понял, что стараюсь понапрасну.

Душа его нежилась под родными звуками, не желая вникать в смысл моих слов. Мысленно перекрестившись, я захлопнул дверцу, и душистая кибитка поволокла меня по улицам, несмотря на выходной, битком забитым машинами.

Рассматривая в окно переливающееся всеми цветами радуги, сверкающее фарами, басовито порыкивающее стадо автомобилей, можно было подумать, что, кроме всяких прочих, есть в Москве специальные авточеловеки, предназначенные именно для движения – они должны ездить по городу безо всякой цели, взад и вперед, просто потому, что иначе город, без их суеты, не был бы похож на настоящую столицу.

Когда мы влезли в пробку и застряли в ней, я начал вспоминать про Олю-Оленьку и решил, что это чудо, как мы встретились, что таких случаев бывает не больше одного на миллион, и как хорошо, что она не разговаривает, иначе то, что возникло между нами, могло быть разрушено одной фразой или неверным тоном, или каким-нибудь грубым, особенным говором. Но припомнил, как она волшебно смотрела и как улыбалась, именно тогда, когда это было правильно, и со вздохом упрекнул себя, что вечно ищу плохое в хорошем, и сожалел, что номер телефона ее не взял, чем, может, ее обидел. Ну, озадачил точно.

Мимо по осевой полосе пролетела кавалькада начальственных, усеянных синими и красными рогами сигнальных ламп черных машин, рассыпающих во все стороны пригоршни специальных крякающих звуков, пробка начала рассасываться, и я тоже решил не огорчаться попусту – если я правильно про нее думаю, она может оказаться действительно умницей, и объявится сама.

– Как говорится, Москва – город маленький, на Кузнецком точно встретимся.

Как раз в этот момент джигит за рулем резко тормознул у тротуара, провел ладонями себе по лицу, словно стряхивая с него все суетное и греховное и принялся молиться, не обращая на меня никакого внимания – наверное, подошло время очередного намаза, а может, мне попался очень усердный верующий, чуть ли не ваххабит.

Я решил не испытывать больше судьбу, бросил деньги на сиденье и пошел дальше пешком, тем более что идти было совсем недалеко.

По дороге заглянул в рыбный отдел магазина и потратил все, что было с собой, на три килограмма охлажденного тунца – хотелось порадовать Катюху напоследок. Вышло дорого, но для любезной подруги ничего не было жалко.

Жалко было запаха морской воды в бассейне, уютного кабинетика на пятом этаже, куда помещались только стол да кресло, но зато был замечательный саврасовский вид из окна на старую, трехэтажную, потрепанную временем Москву и деревья.

Еще жалко было застиранного белого халата, который я из суеверия не менял на новый – была у меня такая дурка в голове, что, пока висит он на крючке за дверью, ничего плохого не случится. Не свезло. Начальство отправило меня за эту самую дверь, невзирая на научные заслуги, на то, что до пенсии мне оставалось еще пять лет, и даже на то, что начинали с ним когда-то вместе.

Как только я отказался понимать директора, который отдал территорию института под коммерческую застройку, рассказывая сказки, что на эти деньги лаборатория сможет работать дальше, – меня тут же в момент выперли не только без выходного пособия, но даже не попрощавшись.

То, что случилось в пятницу, в директорском кабинете, видимо, еще не разнеслось по институту, поэтому охранник на входе, как всегда, приветливо кивнул и отдал мне связку ключей от бассейна.

5

Четырехтонная дельфиниха, увидев меня в дверях, сплясала на воде настоящую джигу – выпрыгнула вверх и, опираясь на хвост, который у нее работал как лодочный винт, прошлась кругом по бассейну. Таких трюков она мне еще не показывала – видно, не ждала сегодня. Когда прощались в пятницу, я сдуру шепнул ей, что можем долго не увидеться, а она, оказывается, поняла.

Двадцать лет назад я тонул на Черном море, тонул всерьез и безнадежно – и уж не знаю, как другим удавалось в моменты смертельной опасности пробегать мысленным взором по уходящей жизни, прощаясь с ней, – я ничего такого не видел, а просто орал, как безумный, и колотил по воде руками и левой ногой, потому что правую свело судорогой напрочь. Поддерживала меня на плаву только злость на себя самого, решившего на утренней заре, когда окрест не было ни одной души, ни одного суденышка, заплыть так далеко, и все из-за спора с самим собой, чтобы раз и навсегда победить страх перед глубиной.

Когда я совсем выбился из сил и, ухватив последний глоток воздуха, начал погружаться в проклятую глубину, вокруг меня вдруг под напором десятка мощных округлых, бутылконосых тел, закипела вода.

– Люди, милые, водяные люди, спасите меня, пожалуйста! Я люблю вас, водяные люди! – вопил я, не переставая, пока эти ребята, все сплошь со счастливыми улыбками, никогда не покидающими их странным образом устроенные лица, не окружили меня тесным кольцом и не выволокли на мелководье. Когда я смог подняться на ноги, они весело засвистели на все лады и наперегонки умчались в расплав поднимающегося над морем солнца.

Потом я много читал о случаях такого же спасения, как и мое. Оказывается, дельфины почти единственные существа в воде, дышащие воздухом с помощью легких, чувствовали воздушный пузырь в легких тонущих и спасали их, видимо, принимая за себе подобных, – во всяком случае, ученые так объясняли это поведение. Хотя мне совсем не показалось, что дельфины принимали меня за своего – они точно знали, что я другой, я видел, как они смотрели на меня, как пересвистывались обо мне, как ждали, когда я поднимусь на ноги, – значит, понимали, что у меня нет хвоста? Вот так, задавая вопросы, я и прилип всем сердцем к дельфинам, второй десяток лет занимаясь с ними – а может, это они возились со мной, весело играя в мои опыты, – но появилась Катька, и жизнь эта переменилась.

6

Была она не из тех, что спасли меня, из совсем других, сурового нрава дельфинов, которых зовут касатками или убийцами китов. Родилась в норвежских водах и больше всего любила сочную селедку заедать жирным палтусом и только в крайних случаях снисходила до суховатой трески. Можно было только любоваться, как она, выпрямившись во весь свой семиметровый рост, выпрыгивала из бассейна на помост – четыре тонны стремительного веса, казалось, налетали неотвратимо и беспощадно, но за мгновение до смертельного удара, она мягко тормозила на овальных ластах и игриво замирала возле моих ног, всем своим лукавым видом показывая, что на самом деле она добрая и покорная девочка.

Катька обожала, когда я чесал ей розовый, бесконечного размера язык – звуки, которые доносились из чудовищного размера пасти, можно было смело считать ласковым мурлыканьем. С первой встречи мы понимали друг друга с полдвижения, с полуслова – иногда я думал, что, может, она и есть та самая женщина, которую мне встретить на земле не удалось, потому что она жила в море, внутри этого водяного существа.

Но если серьезно, то именно Катюха сделала нашу лабораторию известной в узких научных кругах – она подпустила меня к себе с инструментами и, не дрогнув, разрешила вживить датчики – поэтому, например, и стало понятно, что у дельфинов спит только половина мозга, а вторая следит за тем, чтобы нормально дышать и не захлебнуться водой во сне.

Удача, как это и положено по жизни, была немедленно уравновешена – со мной распрощалась Вторая Оля, Воля – это прозвище оставалось, конечно, тайной для нее.

По всем житейским меркам жена из нее вышла, скажем, в смысле чистоты, кухонной подготовки и специальных женских особенностей, совсем недурная. Но обычная для женщин идея, что они являются чем-то вроде подарка судьбы для мужчин, оценить который они без переделки не могут, именно у Воли была развита чрезмерно.

И когда она обязательно собирала знакомых и знаменитых по праздникам и выходным и заставляла с ними общаться, когда вытаскивала из-за компьютера для походов в театры, на концерты, чужие дачи, в магазины – и так далее, по всему бесконечному списку, – мне казалось, что Воля чувствует себя гениальным скульптором, который лепит из начальника лаборатории и доктора наук совсем другого мужчину, превращая доставшийся ей полуфабрикат в идеал из глянцевых журналов.

Если честно, недостатков у меня действительно хватало – люблю в кастрюлю залезть ложкой, люблю с ножа ухватить кусок шкворчащего мяса с гриля, люблю летом побродить ранним утром по дому в чем мать родила, ну и еще были всякие, но я с ними неплохо уживался, и было непонятно, отчего Воля была так уверена, что не терпение или нежность, а именно ее недовольство должно меня изменить.

Но окончательной причиной нашего расставания явился новомодный аппарат для лечения храпа – с ним у меня и вправду были нелады.

Однажды Воля с победным видом доставила аппарат домой, еле дождалась ночи, уложила меня в постель, заставила нацепить прозрачную маску, похожую на кислородную, пощелкала тумблерами, и на меня повеял свежий вкусный воздух. Хотя лежать в наморднике было неудобно, заснул я легко.

И увидел странный сон.

Совершенно обнаженная жена – чего прежде никогда не случалось, потому что ночью все происходило строго под одеялом и непременно в ночнушке, – оказалась вдруг надо мной.

– Как это меня заводит. Всегда мечтала заняться сексом с летчиком, прямо в кабине самолета. – То, что она шептала, было таким глупым, что я вначале сомневался в реальности происходящего. Совершенно проснулся, когда Воля безмятежно уснула рядом, сбросив с пышущего доменным жаром тела одеяло на пол. Мне этот непривычно дикий животный секс совершенно не понравился.

– Почему? – удивлялась она позже. – В постели ведь ничто не может оскорблять, если двое нужны друг другу – всякие игры бывают ночью. Но игра, она ведь для двоих?

Мне не понравилась не какая-то прямо бешеная ее страсть или темная чувственность, что неожиданно проявилась в ней, а то, что меня использовали, как тело, как некий артобъект, который без маски желания не вызывает.

Через несколько таких ночей я выбросил аппарат в мусорное ведро, причем сделал это так, чтобы видела Воля.

Потом подошли дни экспериментов с Катюхой, домой я возвращался за полночь, а то и вовсе оставался спать на диванчике в кабинете, и вот, когда все удачно закончилось, меня встретили у порога, выслушали возбужденную речь о научной победе и сообщили, что, в отличие от его любимой касатки, она теперь вообще не спит по ночам, потому что в квартире стоит вонь от этой ужасной рыбы.

– Она не рыба.

– Она – чудовище, твоя Катька. Разве можно называть такое человеческим именем?

– Она очень красивая.

– Может быть, ты – зоофил?

– Ну, не летчик, точно.

– Как? Что ты сказал?

Тут же был предъявлен список моих прегрешений, который накопился за все годы нашей совместной жизни, затем Воля быстро перешла к моей маленькой зарплате, терпеть которую дальше она не могла, выволокла в прихожую собранный заранее чемодан с моими вещами – словом, меня спокойно выставили из квартиры, полученной от института еще на излете советских времен.

7

Принесенного мной тунца Катюша схарчила мгновенно и выскользнула из воды на помост пообщаться, но в двери бассейна уже входил начальник охраны, за которым семенила новая завлабораторией.