Текст книги "Вой"
Автор книги: Анатолий Росич
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Он снова остался наедине со своими вопросами («Что же это за жизнь такая? За что?..»), и снова искал ответы в уединении, вдали от тех мест, где решались насущные проблемы юности. Как назло, встретил как-то Селезня – одноклассника Володю Селезнева, холеного парня, сына начальницы райгастрономторга. Тот шел на пляж – поправившийся, самодовольный, с закрученной на лбу вихрастой челкой, в шортах, из под которых выпирали округлившиеся, поволосевшие ляжки. «Иду к девочкам», – сообщил тот и сразу же, без каких-либо вступлений, рассказал, как с девочками на днях ездили на лодке в Сосновку. Якобы, с Сашкой Сосниным (Сергей отметил: сын заведующего мелкооптовой базой из параллельного класса) взяли с собой Свету Войтенко и ее какую-то подругу, купались там голые, ночевали вчетвером в одной палатке…
– Я все понял, ты молодец. Будь здоров, – прервал рассказ Грохов.
«Козел… Сволочь… Я и раньше хотел тебе врезать…», – мысленно ругал он одноклассника. Его распирала злость – и на Селезня, и на Свету, и, в конце концов, на себя. Нет, прежде всего – на себя… Злость и обида. На судьбу?.. Света Войтенко, самая красивая девушка среди одноклассниц, считай, во всей школе, – кому-то достанется?.. Будет принадлежать?.. Уже принадлежит?.. Таким, как Селезень?..
Света давно была к Сергею неравнодушна. С тех пор, как еще в седьмом классе заступился за нее (к ней приставал один наглый старшеклассник, и Грохов не побоялся, предупредил по-взрослому, что будет иметь дело с ним…). Потом, уже несколько месяцев прошло, случайно подслушал, как она с гордостью говорила девчонкам: «Сережа Грохов меня защищает!» Тогда это звучало по-детски, но и дальше Света проявляла к нему намного больший интерес, чем к другим небезразличным к ней ребятам, а в последнее время все чаще ловил ее уже совсем не детские, слишком продолжительные взгляды, – и это несмотря на его немочь. А он…
А что он? Раньше как-то было не до девчонок. А теперь… С его-то сердцем – куда?.. Она здоровая и красивая… Дальше предпочитал не развивать возможные сценарии ее жизни. Потому что из такой логики следовало, что она и впрямь должна принадлежать другому, здоровому и красивому, – он этого себе не договаривал, не домысливал, а как бы без слов согласился. И вот теперь, после Володькиного рассказа, все нутро его вздыбилось.
«Сволочь… Красавчик!..» Сергей вспомнил, как однажды учительница биологии, вообще-то женщина ехидная, не случайно имела кличку «Змея», всему классу показала, кто такой Селезнев.
– Ты свекольным соком попробуй! – громко проговорила во время урока.
И считая необходимым объяснить всему любопытному классу, в чем дело, сообщила:
– Сидит, слюнит пальцы, и завитушки себе делает на бакенбардах. А я говорю – свекольным соком надо, так казаки усы подкручивали.
Селезнев сидел, закрыв лицо кулаками, только уши горели свекольным цветом. «Точно: змея», – прежде всего отметил тогда Грохов. И подобным же образом подумал про Володьку: «Селезнев. Селезень! Как же иногда фамилия соответствует сущности человека. Сидит – перышки чистит, красавец»… Но теперь одного презрительно-насмешливого отношения к Селезню было мало.
«Ах, подлецы, – все больше раздражался Грохов. – Вы думаете, если вы богаты?.. У папы-мамы много денег, так вам все можно?.. Да вы против меня шавки…» Однако тут же подумал, что даже такое плаванье в Сосновку – элементарное, простейшее – ему было бы нелегко организовать, ведь у него нет лодки. Можно было бы взять у соседа, но разве это лодка? Она для рыбалки только и годится. А хорошую, типа шлюпки, можно взять напрокат, Селезень, несомненно, так и сделал. Да только для этого нужны деньги, а у него и денег нет… «Подлецы… Бить вас надо… Экспроприировать…»
И несколько часов думал, как бы посвятить жизнь благородному разбойничеству – стать современным Робином Гудом! А что? Он разве глупее их, таких как Селезнев или Соснин? Нет, умнее. В этой войне ум нужен. Вот когда сердце вылечит… «Стоп! А когда?.. И как?.. Как я его вылечу?..» Тут вспомнил, что и Света-то не из простых, не рабоче-крестьянских кровей. Ее отец тоже какая-то шишка, в райисполкоме работает…
Робин Гуд исчез. А вместо желания дерзкой справедливости, которую нужно было вершить на земле, снова перед ним выпер, затмив все правды и неправды земные, страшный, непробиваемый мыслью вопрос: «Почему мне нельзя жить в полную силу? Почему запрещено? Кем?..»
Так ненадолго жизнь вернула его в реальность и опять выбросила на свалку юности, на необитаемый остров сознания, именуемый одиночеством. И на этом еще совсем не обследованном, не обжитом молодым умом острове человеческого духа главный вопрос его жизни, как это уже было однажды, снова изменился. Вопрос: «Почему мне нельзя нормально жить?» перерос в вопрос: «Зачем жить?»
Лишь спустя многие годы он поймет, что в эти проклятые, скрытно-отчаянные дни обрел себе подругу на всю жизнь. Этой подругой стала ночь. Часто глубоким вечером выходил из дому как бы по нужде (он думал, что так считают родители, поскольку все «удобства» были во дворе) и шел в «шумки», мог час, а то и два стоять на мосту. Однажды отказался от моста, встретив на нем в два часа ночи Блина – Мишку Блинова из параллельного класса – с девушкой. Почувствовав тогда юношеский стыд одиночества, спустился с моста к самой воде. И когда выходил в следующие ночи, то бродил уже возле самого берега, а бывало – долго сидел на камне и смотрел, как прыгают, словно сверкающая чешуей рыба, звезды в водопадах…
Он еще не знал, что эта вынужденная, случайная дружба с ночью перерастет когда-то в большую и вечную любовь. Уже тогда чувствовал, что не нужно выходить в ночь с фонариком (когда-то это станет жизненно важным правилом), если хочешь считать ее своей. Не резать надо ночь, а наоборот, слиться с нею, стать с нею одним целым, как сливается воедино и становится одним целым всякая любовь. Не надо бояться ночи, главное – сделать первый шаг в ее объятья. Если ты делаешь этот шаг к ней с любовью, она ответит тем же, ты будешь счастлив с ней… Счастья пока не испытывал, но все же ночь была лучше дня, потому что проще в ней было спрятаться.
Теперь было лето, и он прятался от людей уже не в парке, как зимой, а на реке, за плотиной, в густых острых зарослях камыша. Загорал (хотя врачи и это запретили), отдавая солнцу не нужное теперь никому и ничему другому свое молодое тело, – на крохотных каменных островках, где разбивалась река на многие, почти ручьевые течения, избегая шумных мест, а тем более – центрального пляжа. Там бывала Света, там загорал Селезень и подобные ему, там был простор – каменный, песчаный, водный, воздушный, солнечный – для многих людей, там большим шумным потоком текла жизнь, и там никто не спрашивал, зачем жить. А здесь, на уродливых, искривленных, пахнущих илом и дохлой рыбой маленьких камешках, едва вмещающих одного человека, эта жизнь кончалась. Она упиралась в вопрос, вставший поперек всех течений юности, твердокаменной, высокой стеной, перекрывающей даже небо, к которому он все чаще обращался…
9
Спасение явилось не с неба, а из этих же островных зарослей. Однажды под вечер на одном из таких укромных, чисто журчащих речных потоков увидел Григория Алексеевича – учителя русского языка и литературы из соседней школы, фронтовика, которому было уже под семьдесят, но который всегда выглядел свежо и собранно. Его облик полностью соответствовал его манере преподавания, строгой, даже суровой, – ястребиный нос, тяжелый, давящий взгляд жестких глаз цвета ржавого металла. Судя по рассказам знакомых ровесников, не было ни одного ученика в школе, который не боялся бы этого взгляда.
Однако сейчас, когда Сергей вынырнул из кустов и неожиданно встретился с учителем, увидел совсем другое лицо – приветливое, доброжелательное, и даже подумал: врут все о нем.
Очень худой, в черных «семейных» трусах он обтирался возле воды, часто обмакивая вафельное полотенце и слегка отжимая его. Сергей знал, что купался учитель почти круглый год, видел его не раз в этих местах, вот так же обтирающимся глубокой осенью (в любую погоду, даже в зимнюю стужу он всегда открывал форточку в классе, объясняя: «Когда жарко – я нервничаю, а вы ведь не заинтересованы в том, чтобы я нервничал»).
– Как дышится! – приветственно произнес Григорий Алексеевич.
Сергей не понял, то ли это был вопрос, то ли просто возглас. Почему-то ответил:
– Не очень хорошо.
– Это почему же? – учитель остро, впрочем, не больно, кольнул глазами.
Сергей уже решил не продолжать разговор – скрыться, как и появился, но учитель добавил:
– Ну, рассказывайте, молодой человек, почему Вам не очень хорошо дышится.
– Сердце…
– А что с сердцем?
– Ревмокардит… Так говорят…
Сам не знал, почему вдруг этому человеку, случайному собеседнику так бессмысленно прямо все выложил (может, потому что услышал обращение «Вы», – свои учителя до этого не снисходили), и теперь уж точно решил немедленно уйти.
Уже за спиной, уже нагибаясь, чтобы укрыться в густом зеленом плетиве низкорослого кустарника, услышал нечто неслыханное:
– А это не болезнь, вы знаете?
…Через полчаса Сергей поверил – нет, пока еще не в слова учителя, – а в то, что вживается в новый, совсем иного порядка вопрос: выходит, тот диагноз, который вышиб его не только из спорта, а из жизни, – не болезнь? От этого можно избавиться?..
Еще через полчаса нес от учителя две брошюры, в которых рассказывалось о беге трусцой…
Оставшаяся половина лета ушла на привыкание к новому лекарству – на осторожное прощупывание сердца бегом. Лишь к осени позволил себе действительно бегать, а не «трусить».
В первый же день нового, последнего учебного года прямо спросил Свету (она охотно откликнулась на его просьбу отойти в сторонку): была ли такая поездка в Сосновку? А голое купание с ребятами? А ночевка с ними в одной палатке?
– Дурак!.. – покраснела она в ответ, но не опустила взгляд. – Кто тебе такое рассказал? Кому ты поверил?..
Он молчал. Потому что сам не знал сейчас, кому верить. Света, как понял, готова была и дальше что-то доказывать, что-то опровергать, если бы он что-то спрашивал, требовал этого. Девушка, опустив голову, пошла от него. Метров через пять повернулась и сквозь слезы повторила:
– Дурак…
«Ничего себе, – недоумевал Сергей. – Неужели Селезень все это выдумал? Ну, может, приврал немного, пусть даже наполовину. Не бывает же дыма без огня…» С другой стороны, нельзя и не поверить Свете. Это второе «дурак» прозвучало уже совсем не так, как первое, там уже было не просто опровержение, не просто упрек в том, что поверил такому, а нечто большее…
Ему вдруг захотелось – сейчас, немедленно – догнать ее, объясниться, извиниться… Однако, надо было сначала разобраться, где же правда.
Представил, как схватит за грудки Селезня и вытряхнет из него эту правду. Нет, лучше – залом руки (Вадим Сергеевич показывал, в порядке общефизической подготовки), а это больно. И если соврет – надо серьезно предупредить! – рука будет сломана…
Истина выяснилась проще и гуманнее. Сергей обратился сначала к Саше Соснину – участнику, по рассказу Селезня, той оргии:
– А кто была вторая девчонка в вашей поездке в Сосновку? Помнишь: Света Войтенко, Селезень?.. – хитро спросил, внешне стараясь быть бесхитростным.
– Какой поездке? – удивился Соснин.
– Ну, недавно… летом, вы плавали на лодке… вчетвером… в Сосновку, – конкретизировал Сергей. – С ночевкой… Ночевали в палатке. Что, не помнишь?
– Нет, не помню. Даже первый раз об этом слышу…
На удивление Сергея, Саша, хотя и сын «торгашей», оказался совсем неплохим, искренним парнем. Но Селезень!.. Совершенно непонятно, просто в голове не укладывалось – зачем врал? Ну, зачем? Кто-то его за язык тянул? Неужели от зависти к нему, Грохову? Ведь именно ему, без всяких вопросов, без предисловий была рассказана эта грубая сказка! И именно Света стала ее героиней. Облил ее грязью – зачем? Сволочь. Подонок! Выдал желаемое за действительное? А может, это просто ревность так у него проявляется?..
«Зачем я ее обидел, зачем такое спрашивал?.. – винил себя Сергей. – Точно, дурак. Она ведь ясно сказала: «КОМУ ты поверил?»… А пусть не дает повода. А… какой повод? Оказывается, дым без огня бывает!.. Стоп, а если я кое-что проверю. Предложу ей – в Сосновку, вдвоем, на ночевку…»
Уже через несколько минут понял, что передумал, не пригласит, хотя не понял, почему. Самому себе говорил, что сейчас не до этого, что надо разобраться с сердцем, да и – достаточно ли ее любит?.. А о том, что просто испугался («А вдруг согласится?») как мальчишка, а не мужчина, оказаться наедине в одной палатке с девушкой, – об этом не хотелось думать…
***
Впервые в жизни Грохов увидел такой женский взгляд – после того, как попросил извинения у Светы. Не хотел сравнивать его с собачьим взглядом, но только Джек, его любимый пес, цепной, охранявший двор, мог смотреть так преданно, с такой безграничной готовностью выполнить любое желание хозяина, пойти за ним куда угодно.
Это казалось фантастикой: таким взглядом на него смотрела одна из красивейших девушек школы, города. Света была обладательницей какой-то нездешней, занесенной в Дыбов случайным, очень редким ветром красоты, – то ли с неведомых заокеанских широт, то ли из глубин времени, от самых изначальных атомов и молекул живой красоты, сложившихся некогда в образ Нефертити. Она была смуглой, и при том весь ее облик был светел. Ее густые, волнистые, черные волосы подчеркивали яркость губ, небольших, но по края наполненных таинственным дурманом, который скрывал (а мог открыть!) совсем другую, неизвестную, сказочную жизнь; когда она говорила или улыбалась, ее губы превращались в нежно трепещущие, легчайшие крылышки какой-то невиданной в этом мире, ослепительно-притягательной бабочки, гипнотически парящей над землей и вдруг приблизившейся к его лицу так, что, казалось, он чувствует хмельное колыхание воздуха от этих крылышек…
Света сообщила, что Селезнев действительно предлагал ей «прокатиться в Сосновку», – она, конечно же, решительно и резко отказалась. Итак, все выяснилось – она чиста, честна, и это было прекрасно. И вся эта чушь как-то отхлынула начисто. Потому что Сергея неожиданно заинтересовало другое – сама она как физическое создание. Он будто впервые увидел ее… Нет, не ее – он всегда знал, что она красива. А что-то открылось в ней – такое теплое, безумно близкое, такое обжигающе женское… Он сник, все слова выпали из головы, забыл вдруг, о чем еще минуту назад шел между ними разговор…
И может (это Сергей понял следующим летом, когда влюбился в Наташу), если бы в таком состоянии расстался со Светой, то она и стала бы его первой любовью, которая, как известно, бывает лишь один раз.
Случилось иначе. В ту минуту, когда он, парализованный ее взглядом, ничего не мог сказать, предложить, предложила она:
– Давай сегодня пойдем в кино?
Тогда его ум лихорадочно заработал. И выдал:
– К сожалению, не могу… У меня сегодня… тренировка…
Кино, он понимал, – это не обязательно кино, это – свидание!
Больше не нашел никаких объяснений, сказал только позорное «извини» и ушел. Уже через пять минут нашлись слова, объясняющие отказ от свидания, он рванулся к ней, но – глупо теперь было что-то объяснять. Поздно…
А повод, который мог сойти за объяснение и который теперь уже был правдой, заключался в том, что он якобы запланировал сегодня наблюдение за звездным небом. И вправду давно собирался переночевать под звездами, изучая их движение. Лето закончилось, а это намерение не было реализовано и нужно было использовать последнюю возможность, которую давала еще погода.
В его дворе, за домом, была гора, с которой открывался возможный в этой домашней точке мира максимум небесного свода. Там, с появлением первой звезды, улегся на раскладушку.
Но еще долго не мог видеть звезд, потому что видел лицо Светы. И постепенно, с болью, осознавал, почему отказался от свидания, почему так жестоко, мгновенно погасил блеск в глазах красивой, милой, самой лучшей в обозримом пространстве девушки. Испугался ее, именно как девушки? Нет… Это было что-то другое – тяжелое, давящее, слезное, и влекущее, мучительно-сладкое чувство сродни мести, вызванной злостью, обидой… На кого? На жизнь, на мир? Но при чем тут Света? Этот мир, которому, оказывается, мстил, потянулся к нему в образе Светы – таком добром, нежном и хрупком. И было стыдно, отвратительно признавать, что он нанес удар этому миру именно потому, что тот предстал таким беззащитным…
Но ведь и мир уже однажды предал его. Он ведь беззаветно полюбил другую «женщину» – гимнастику. Ради нее в седьмом классе сознательно отказался от еще одной «красивой женщины» – музыки (бросил музыкальную школу, потому что, как объяснил учитель, нельзя на брусьях и перекладине уродовать пальцы, предназначенные «самой природой» для скрипки). Ведь как безоговорочно семиклассник Сергей Грохов тогда поверил миру, который тоже явился в лице «красавицы», как самозабвенно отдался ей, красоте мира, – и как этот мир жестоко его отверг… Хотя, опять же: при чем тут Света?.. Может, все это – лишь попытка оправдания? Может, действительно – мальчишка, сопляк – испугался?..
Он вставал, ложился, снова поднимался, ходил по горе и с натугой глотал слюну – казалось, это были сгустки грусти, перемешанные с виной, которые теснились под горлом и то и дело готовы были пролиться слезами.
И только глубокой ночью, когда уже ковш Большой Медведицы перевернулся, будто высыпая на эту гору горсть сверкающей, безжалостно непостижимой бесконечности, недоступной ни глазам, ни, тем более, мозгам человеческим, Сергей увидел, наконец, небо. Вжался спиной в раскладушку, почти касающуюся земли, и сник, теперь уже перед неколебимым сияньем вечности, а не земным, обманчивым миром.
Наконец-то, еще глубже в ночи, голова обрела покой. Было прохладно, и он, хоть и одетый, еще укрылся по плечи одеялом. Душа подрагивала перед непрочитанной, таинственно приоткрытой книгой мирозданья, но мысли текли спокойно и величественно. «Я буду ее читать, эту книгу, – думал Грохов. – Пусть они, спортсмены и хиляки, умники и дурачки живут своими проблемами, мелкими победами, выяснением отношений, кто сильнее, кто красивее… А у меня есть ЭТА книга!..» Вся земная жизнь, ее суета казалась сейчас такой же далекой и недостойной серьезного реагирования, как тихие, изредка слышные шорохи на помидорной грядке (наверное, молоденькие ежики резвились).
Все теперь было на своих местах. Вселенная расширялась, Большая Медведица вращалась вокруг Полярной звезды, Земля отдыхала, душа и мысли были на высоте. Мешало единственное: внизу, за сараем, несколько раз начинал выть Джек. От этого становилось почему-то страшновато, муторно. Сергей вскакивал, кидал в сторону собаки комок земли и шепотом кричал: «Джек, фу!» Тогда вой переходил в робкое повизгивание: просящий свободы Джек гремел цепью, рвался к хозяину. Но потом, видимо, забывал про хозяина, а вспоминал о чем-то другом, не подвластном ни собачьему, ни человечьему уму, – и снова тишину пронизывал тихий, пугающе непонятный, режущий по живому этот звездный покой, вой…
Глава 3
10– Нина… Такая красивая… В белом платочке стояла…
Грохов силой разлепил глаза. Хотя давно уже не спал, просто на какие-то минуты отплывал от реальности, но чтобы раскрыться жизни, сначала крепко сжал, всей тяжестью лба сплющил веки, затем, резко распахнув их, впустил в себя комнатный полумрак. Рядом с ним сидел Гриша, смотрел поверх него, сквозь деревянную, исцарапанную спинку казенной кровати, и дальше, сквозь стену…
– Какая Нина?.. Ты что, плачешь?..
У Гриши всегда под воздействием алкоголя слегка влажнели глаза. Но сейчас Сергею показалось, он видел натуральные слезы.
– Что ж ты плачешь, Гриша? Какая Нина?.. Который час?.. – возвращаясь в сумеречную действительность, спрашивал Грохов.
И сам постепенно сообразил, что на дворе уже (или еще только?) ранний сентябрьский вечер.
– Э-э! – мечтательно отозвался Гриша. – Там много хороших девушек…
– Да где – там?.. – приподнимаясь, Сергей почувствовал тяжесть в груди, в горле, спазмы в висках. – Их везде много. Давай выпьем… Сбегаешь?
– Не надо… – все так же загадочно-умиротворенно произнес Гриша.
– Что не надо? – Сергей повысил голос, выражая справедливое непонимание и нетерпение. – Ладно, сам пойду.
– Да нет, не надо никуда бежать. Все уже есть… – сообщил Гриша таким тоном, словно только что были решены все проблемы мира, и от этого было грустно.
– Ну так что ж ты мне душу мотаешь, что ж ты мозг мой многострадальный выворачиваешь? – повеселел Грохов. – Выставляй!
Когда выпили по стакану крепленного красного вина, закусив яблоками из Гришиного, точнее, его родителей, деревенского сада, – все стало проясняться.
Сегодня было воскресенье, Сергей его проспал. Засыпалось хорошо, потому что утром, то есть часов в двенадцать, они опохмелились – всей дружной комнатой номер шесть, которую Сергей называл «палатой № 6» (он даже табличку такую когда-то приклеил с наружной стороны двери, – комендантша сняла, ей, видимо, кто-то рассказал, что значит чеховская палата № 6). После такого ободряющего завтрака все разошлись. Гриша, помнится, звал его на какое-то собрание. Васильевич, «отец» – пятидесятилетний мужик – пошел к своей женщине на квартиру. Четвертый жилец комнаты, Жора, тоже умчался к своей девушке в женское общежитие.
И Грохов, как и хотел, остался один не только на своем койко-месте, а в целой комнате общежития Невинногорского железобетонного завода №2, на котором уже почти полтора года работал формовщиком-бетонщиком. Все ребята из комнаты выполняли ту же работу, в совершенстве овладевая большой лопатой и большим ломом, – один Васильевич был электриком высшего разряда, то есть витал в более высоких сферах, в основном лазал по мостовым кранам. Сергей давно собирался спокойно полежать, подумать, подвести итоги жизни и – не получилось, уснул.
Правда, перед сном таки думал. Не над всей жизнью, а над ее частью – большой частью, которую составляла теперь Оксана. Размышлял, правильно ли сделал, что не пошел вместе с Жорой в женское общежитие, к ней. Не пошел потому, что снова, как уже бывало много раз, решил, что он не в том состоянии. Тяжело общаться с ней неопохмеленным – о чем говорить и, главное, как? Ведь язык – будто оторванный и плохо пришитый. Однако идти, опохмелившись, – тоже не хотелось. К любой другой – пожалуйста, не было бы сомнений, а к ней… Она уже достаточно и видела, и слышала его нетрезвым. Нет, не упрекала ни словами, ни даже взглядом, а вот именно ее взгляд, всегда в высшей степени трезвый и ясный, как раз и был для него упреком. Засыпая днем и чувствуя, как приятно теплеют и расслабляются внутренности в животе после двух стаканов «Портвейна», а от живота и все члены, думал, уже не в первый раз, что скоро возьмется за себя, перестанет пить, изменит свою жизнь и тогда…
– Ну, так что ты там рассказывал о какой-то Нине? Ты еще говорил, я не забыл, я таких вещей не забываю, что там много хороших девушек. Где это там? Давай, признавайся, – произнес Сергей облегченно, после опустошенного стакана, разминая сигарету.
Гриша – белобрысый, розоволицый, крупноносый парень, мягкий характером, не умеющий ни на кого злиться, – тоже взял сигарету, задумался, уставился розовеющими глазами в одну точку на продырявленном (не так давно в комнате была драка) фанерном шкафу.
– Вот… Вот… – заговорил наконец, подняв руку и красноречиво демонстрируя сигарету между двумя пальцами. – Это дьявол шепчет: выпей! А потом, когда ты выпил, шепчет: а теперь возьми сигарету, закури…
– Да, – подтвердил Сергей. – И дьявол сидит в нас. Вот здесь, – показал себе на грудь. – Вот и сейчас просит. Знаешь, о чем? Просит: сначала выпей еще, а потом закури. Так что давай, наливай, потом закурим, а то мало, не кондиция…
Гриша медленно, с готовностью разлил оставшееся в бутылке вино, получилось по полстакана. Теперь уже Сергей демонстративно показал на стаканы пальцем и сказал.
– Не может быть, чтобы дьявол тебе не нашептал, чтобы ты взял две бутылки, а не одну. Если он этого тебе не подсказал, я его больше уважать не буду. В бога не верю, перестану верить и в дьявола.
– А я верю, – серьезно заявил Гриша, нагибаясь, из-под кровати доставая полную бутылку. – Нет, не в этого дьявола, – кивнул на бутылку. – Я в бога верю.
– А я думаю, что нет его, никакого бога нет, – резюмировал Сергей. – Иначе… Иначе я бы здесь сейчас не сидел, не пил бы эту гадость…
– А может, наоборот?
– Что наоборот? На что ты намекаешь?
– Может, Серый, это и есть путь к богу? Очень тернистый. Нет, конечно, не каждый идет этим путем. Просто я на тебя смотрю…
– И что видишь?
– Ты веселишься – все веселятся, ты грустишь – все грустят. Ты скажешь, чтобы кто-то куда-то не шел… Я же видел, когда сегодня Жорик спрашивал тебя, идти ему или нет… И не пошел бы к женщине, если бы ты сказал…
– Ну, я никогда не стремился быть лидером…
– Понимаешь, Серый, там такие нужны.
– Где – там? Так, все, не темни, давай рассказывай. Все выкладывай, что это за «там», где нужны такие, как я, и где много хороших девушек. Так я понял? Ты меня заинтриговал.
Гриша опять задумался. Потом неестественным для простого застолья, отстраненным голосом спросил:
– Пойдем в собрание?
– Куда? На собрание, ты хотел сказать?
– Нет, в собрание.
– «В»? Именно «В» собрание?
– Да.
– А что это такое?
– Давай пойдем, и сам увидишь. Давай?
– Ну, давай, – беззаботно согласился Сергей. – Наливай.
Еще долго пили, и не только вдвоем, и не только в своей комнате, и не только пили, а и пели, и не только под гитару, а и без… Ведь это было воскресенье, вечер, ночь – апогей активного отдыха, который начинался вечером в пятницу и который не мог сам по себе утихомириться, сойти на нет, а его всегда грубо и больно прерывал понедельник.
Около двух часов ночи общежитие, в основном, утихло. Лег и Сергей, впрочем, не раздеваясь, потому что понимал: жизнь этой ночью еще может дать всплеск, ведь не было ни Васильевича, который мог заночевать у своей женщины, а мог и прийти в любое время, и не было Жоры, тот должен был вернуться. Еще заглядывали ребята из соседних комнат, но уходили – Гриша храпел под одеялом, Сергей, на покрывале, тоже спал. Это с виду, а под веками, на экране воображения продолжалась жизнь, – та, которой не было, но которая должна была бы быть наяву.
Он сам удивлялся, как мог сдерживать себя пьяного, не идти к Оксане. Ведь в данных условиях – это уже классика: выпить и пойти к девушкам. Что-то сдерживало, и, наверное, не насильственный самозапрет, а понимание: она – не такая… Да и он не такой, чтобы тупо придерживаться «классики».
Это было странно и впервые. Он замечал, что все больше отдалялся от нее, но – только физически (реже виделся, уже не старался подойти вплотную, обнять, даже взять за руку), а духовно – наоборот, все больше приближался. В мыслях все чаще разговаривал с ней, пускался в откровения, изливал душу, пытался дать понять, что он вообще-то не такой, как сейчас, пьяница-бетонщик, а по своей сути, по существу, по натуре, по нутру, по душе, по уму, по сердцу совсем другой…
И так же, как все эти годы, еще с девятого класса, ждал, что вот-вот что-то узнает, постигнет, нащупает, откроет истину, найдет смысл жизни, количество перейдет в качество, и все обернется совсем иначе, жизнь потечет иным, полноводным руслом… Так же думал и об Оксане: вот-вот что-то произойдет, что-то он скажет, сделает, что-то изменит в своей жизни, и все у них будет прекрасно, ибо они друг для друга созданы…
«Да, прав был профессор», – думал Сергей об этом чуде жизни, чуде встречи, вновь перебирая в памяти диалоги с ней.
Как объяснял профессор, преподаватель исторического материализма (философ!) в Невинногорском машиностроительном институте, который Сергей бросил после первого курса, – так находят свой генотип. Живет парень, рассказывал ученый педагог, в своем городе, вокруг – много красивых девушек, но он их не замечает, уезжает куда-то, а через некоторое время возвращается и говорит: «Влюбился». Это значит, заключал профессор, парень нашел свой генотип.
В свои двадцать два года Сергей уже знал, какому типу девушек нравится. Не просто нравится, а стопроцентно они – его, стоит только щелкнуть пальцами. Представительницу такого типа узнавал сразу, по портрету – круглолицая, слегка курносенькая, с нежирными, небольшими, зато фигурными, сочными губами, одним словом, смазливая, – и было такое чувство, что ему известно о ней все. С первого взгляда мог сказать, что будет, если захочет: симпатия в глазах быстро преобразуется во взаимный порыв, сближение, все пойдет легко, как бы само собой… А насчет понравится – то просто не встречал таких, которые при необходимом знакомстве оставались бы к нему равнодушными, а большинству и не требовалось для этого знакомства, достаточно было одного взгляда. Казалось, среди тех, у которых на лице было написано, что они – его! и следовало искать свой генотип. Однако же происходило иначе, почти «по профессору»…
Оксану нельзя было назвать ни смазливой красоткой, ни писаной красавицей – просто на ее лице не было ничего лишнего. Прямые каштановые волосы, не длинные и не короткие, очень гармонировали с глазами, тоже похожими на два молоденьких, свежих, блестящих каштана; прямой, средней величины нос и четко очерченной формы губы (с тонкими, выразительными ободками, напоминающие облачко, из-за которого вот-вот появится солнце), будто подведенные карандашом, хотя безо всякой косметики, не очень фигурные, но гибкие, – выражали ту скромную строгость, за которой часто таятся полнокровная чувственность и несгораемая женственность. Оксана, казалось Сергею, была похожа на вдруг ожившую античную царицу – женщину какой-то не сегодняшней, не броской, не киношной красоты, а такой, к которой нужно было присмотреться, которую нужно было постигнуть. А уж когда постиг, не захочется другой.
Он со стыдом вспоминал, как с ней познакомился, каким глупцом себя выставил… Она, после первых мимолетных встреч в формовочном цехе, когда пора уже было знакомиться, первая спросила:
– Вы кто?
– Я кто? Я прекрасный человек! – воскликнул он, зная, что шутка эта не оригинальная, списанная у какого-то киногероя.
– Да, – улыбнулась новая знакомая. – Не такой я самокритики ожидала.
– Какая самокритика! Зачем это скрывать? Я хороший человек. И если вы смотрите, хоть как-то иногда смотрите на парней, то нечего смотреть. Никого не высмотрите. Потому что вот он я, перед вами, красивый, сильный, умный, скромный, самый лучший…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
