Текст книги "Вой"

Он лежал без движения, крестом раскинув руки, спиной ощущая легкую, предвечернюю дрожь охлаждающейся земли. Лежал долго, – планета уже сделала добрую четверть оборота. Уже умолкли все звуки мира, человеческого мира, – то ли разрядились батарейки, то ли диапазон восприятия сдвинулся в стареньком, лежавшем рядом на траве радиоприемнике «Меридиан», который молчал.

Сегодня в большом человеческом мире было 9 мая. Мир еще помнил, как 40 лет назад одна людская силища победила другую, как в течение четырех лет земля вбирала в себя не свойственное ей в столь короткий отрезок времени столь большое количество человеческой плоти.

А мир, который праздновал эту дату, радовался и грустил, смеялся и плакал, пел и пил, – находился далеко отсюда. До ближайшей деревни было восемь километров лесом. Географически. А духовно – еще дальше…

Грохов остановился на этой поляне, когда солнце скользило по верхушкам деревьев, пробивалось острыми, слепящими лучиками сквозь напитывающуюся бесцветно-сочной кровью листву к земле. Сначала присел, потом облокотился и, наконец, лег лицом к просвечивающемуся между кронами трепетно-лиственных осин лоскутку небесной синевы. Теперь солнце уже не просвечивало, а было далеко сбоку, за лесом.

И вместе с движением света медленно и тяжело откатывалась и темнела вся его жизнь, которая прошла в эти часы перед мысленным взором.

Ровно год назад он так же точно прилег на эту необжитую еще полянку неизвестного еще леса. И почувствовал себя счастливым, ибо – был свободен.

Тогда не думал о прошедшей жизни, а старался ее вычеркнуть, выбросить если не из памяти, то из сердца. Этот выброс представлялся простым, естественным, замыкающим какой-то безумный круг лет, усилием – взял и сделал облегчающий выдох, как после тяжелой, изнурительной работы. Она была безрезультатной, бесцельной, эта работа? Ну и пусть. Зато он в данную минуту, во-первых, жив, во-вторых, не калека, здоровый еще, и наконец – свободен!..

Сейчас ему казалось удивительным, что тогда, год назад, действительно считал основой счастья нормальное, здоровое существование тела. А если к здоровому телу добавить и свободу – оно может пойти, куда угодно, может лечь, где угодно, – то чего еще желать человеку, чтобы чувствовать себя счастливым? Тогда у него были основания так думать – придавать первостепенное значение именно физической, органической жизни своего существа. Потому что только тогда, после четырех лет заключения и полугода не менее мучительной, тяжелой морально жизни в родительском доме, оказавшись, наконец, наедине с самим собой и природой, – он понял, как выжил.

Вспоминая первую свою камеру, увидел, распознал, почти телесно ощутил как нечто материальное, как каменную глыбу, обнаруженную вдруг под ногами и уберегшую его от погружения во мрак небытия, пресловутый инстинкт самосохранения. Он не был аргументом в решении вопроса: жить или нет, но за силу его стоило уважать. Точнее – не за силу, а за хитрость, изворотливость. В той тесной, зябкой милицейской камере инстинкт-оборотень предстал не в голом виде, – голый страх можно было бы с презрением отбросить, обойти, как еще одну примитивную, жестокую и последнюю ловушку жизни. Инстинкт явился в таком обличье, которое отвергнуть было невозможно, и даже мысли отвергать его не возникло.

В те секунды, когда готов был со всей силой резануть по венам, когда собирал в один рывок волю, он думал, как ему казалось, лишь о том, чтобы побыстрее все закончить. Но так только казалось. Между его волей и предстоящим последним действием встал грубый инстинкт жизни, способный, как выяснилось, обретать форму тонких, привлекательных интеллектуальных конструкций. И прежде, чем лезвие ожгло вены, рассудок ожгла мысль: рассказать ей, Оксане, обо всем! Теперь уж точно – надо, необходимо любой ценой выжить, выстоять, перебороть себя, перенести все, что придется, и объяснить ей, как и почему он до такого дошел. А иначе – никто никогда ничего не узнает. И не поймет… Да и не нужно, чтобы кто-то понимал, кроме нее. А вот она должна знать все – как, что и почему. И это – вне всяких сомнений…

Так первобытная, тупая сила жизни очень современно, технически грамотно, начисто вытеснила мысль о самоубийстве, заменив ее другой. И если уж появилась цель, ради которой следовало выжить во что бы то ни стало, то никакого значения не имели такие мелочи, как выпотрошенные стражами закона карманы, из которых исчезли не только сигареты, а и все деньги – не пропитая, большая часть зарплаты.

Итак, инстинкт выполнил свое предназначение, лезвие было спрятано туда же, где и лежало. И если тело сказало: «Жить!», если незаметно, сам по себе исчез вопрос «Зачем жить?» – всему колоссальному аппарату разума надлежало незамедлительно искать и найти ответ на вопрос «Как жить?» И тут глупо было бы юлить перед самим собой, – мысль не должна в таких условиях мимикрировать, а должна быть честной и открытой. А раз так – выходило странное, чудовищное заключение: то, ради чего нужно было жить, следует стереть из памяти.

Мысль об Оксане дала новый толчок омертвело застывшей жизненной энергии. Спасла от гибели. Вернула жизнь. Но – уже не ту жизнь. Как только она вернулась – началось прощание с ней, отдаление от нее, отплытие, обрубка концов. Тысячи нитей, связывающих с той жизнью, которую он вел не только в последние годы, а и ВСЕ годы, нужно было обрезать, обрывать, выдергивать из сердца, где – по ниточке, а где – целыми пучками. И сознание начало эту нелегкую, пугающе непривычную работу. И первым пучком, болевым, как пучок нервов, который предстояло отрубить, – была именно Оксана, его спасительница, и все, что с ней связано.

Он тогда долго, полночи мысленно беседовал с ней, пока, наконец, не высказал все и не попросил прощения. За то, что сделал, за то, чего не сделал, не смог, не захотел, за то, что не так жил, что не знал, как жить и зачем жить, – попросил прощения у нее. И в ее лице покаялся перед мамой, Светой, друзьями, перед всеми, кто любил его и желал ему добра, и перед всем миром – тем, где обитали любовь и добро. Но здесь, в окаменелом, до нестерпимости сжатом милицейском пространстве он видел только ее.

И когда все ей высказал, в холодной пустоте камеры и ноющей пустоте души вдруг начала шевелиться непредвиденная, непрошеная, нежелательная пока (так быстро – это больно) ясность: больше не надо желать видеть эту женщину. И не надо ждать встречи с ней. Ее не будет. Никогда. Потому что впереди – годы жизни (жизни ли?) в другом, еще неизвестно, каком, но совершенно ином мире, из которого, бывает, просто не выбираются.

Не надо думать про завод ЖБИ, ставший вдруг родным, – он уже никогда туда не вернется. Не надо мусолить в памяти ту веселую, прикольную жизнь в комнате № 6 – в один миг она стала далеким, неповторимым прошлым. Не надо мечтать о возвращении в места своего детства, юности, – может, этого тоже не будет. А если и вернется когда-то – то уже не в те места. Потому что, как учит холодная философия, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Да и теплая поэзия тоже. «Теперь в моем краю поют другие песни», – вспомнились есенинские строчки…

Но и так нельзя думать! Нужно привыкать к мысли, что уже никогда того, что было, не будет. Иначе, если думать о прошлом… сердце разорвется. Но и пустоту тогда нечем заполнить. А она невыносима, потому что новая, страшная своей неизвестностью жизнь, еще не началась, а прежней уже не было. Он как бы находился в тоннеле, разделяющем две страны: к прежней возврата не было, а та, к которой шел, сгорбившись, в прямом смысле под дулом автомата, была спрятана в сырой, зловещей, крысиной темноте…

***

Спустя два с половиной месяца – стандартный срок для расследования столь стандартного дела – состоялся столь же стандартный суд. Пожалуй, единственной коллизией и трудностью для суда было определить окончательно, кто же из этих двух подсудимых, грабителей-разбойников (статья называлась: грабеж с разбоем, по-блатному – «гоп-стоп») вдохновитель и организатор, а по тюремному – «паровоз».

Собственно, это уже сделал следователь, точнее – она, женщина-следователь ему попалась. Она «расследовала», что инициатор – Сергей Грохов. И сделала все остальное настолько правильно и в таком соответствии со следственно-судебной практикой и традициями, что когда он уходил с вещами на суд, то сокамерники с полной уверенностью говорили: «Можешь не волноваться и не сомневаться – шесть лет, не больше и не меньше». Так и произошло – с учетом всех деталей дела, о которых обитатели тюремной камеры почти всегда друг с другом делятся, а если и нет, то все равно все становится известным.

Детали, зафиксированные в деле, были банальными до отвращения. В обвинительном заключении говорилось, что они вдвоем, «путем предварительного сговора» напали на третьего с целью «завладения» его деньгами, при этом избили свою жертву. Воспроизводя в памяти реалии, насколько мог, Сергей диву давался: получался сущий бред. У пострадавшего – ничтожества, получеловека, полного алкоголика (видел его потом трезвыми глазами на очной ставке) – и денег-то не было. А у них были, и немало, они же случайного собутыльника угощали, и уж во всяком случае – Сергей, хоть и был сильно пьян, не сомневался – у него просто не могло появиться желания что-то отбирать у такого «ханурика».

И вот пытаясь хоть как-то объяснить самому себе мотивы преступления (а оно было, потому что были свидетели, которые и вызвали милицию), Сергей наконец вспомнил, что в какой-то момент очень разозлился на так называемого пострадавшего. Из-за того, что тот, когда пили вино, вытащил из кармана наполовину выпитую бутылочку лосьона «Огуречный» и, демонстрируя им, как и что нужно пить, со словами: «Учитесь!» – залил в рот из горлышка зеленую жидкость. Был бы трезвым, понял Сергей, ограничился бы одним презрением, а тогда этот «учительский» жест вызвал пьяное негодование. Тогда, видимо, и началась ссора. Сергей признавался сам себе, что мог заехать «парфюмерщику» по физиономии, но чтобы лезть в карманы – никогда! Никогда ничьих карманов не проверял, и даже не помышлял об этом. А показания пострадавшего, записанные черным по белому в обвинительном документе, были еще более вздорными, – якобы он просто шел возле вокзала, вдруг почувствовал удар по затылку чем-то увесистым и больше ничего не помнил…

Уже потом, после суда, анализируя весь следственный процесс, Сергей догадался, что такую версию придумал не сам пострадавший, а подсказала ему следователь. Об этом свидетельствовали другие детали, которые не протоколировались, нигде официально не фиксировались и которые, в отличие от официальных, были весьма интересными.

Сначала он не понимал, почему старший лейтенант Антонина Антоновна Пересунько так внимательно интересуется его родными, – кто они, где, кем работают. Это была женщина лет тридцати пяти, кругленькая, полненькая и, можно было бы сказать, симпатичная, если бы хоть раз улыбнулась (все тот же, отметил Сергей, смазливо-привлекательный, до грусти знакомый женский генотип – однако, если лицо не улыбается, то вроде и не тот тип…). Она несколько раз, с первого же допроса, изъявляла желание встретиться с его родителями. Сергей же отвечал, что ничего им сообщать не хочет и будет сам отвечать за свои поступки, – боялся, что мать такого удара не вынесет, хотя понимал, что рано или поздно родители все узнают. «Поймите, я хочу вам помочь», – говорила следователь. А потом несколько раз предупреждала, даже вроде с нотками угрозы: «Не хотите? Смотрите!..»

Что это за помощь, Грохов узнал лишь после суда, когда помощь уже стала невозможной. Можно было, оказывается, переквалифицировать статью: грабеж с разбоем – на грабеж без разбоя или даже хулиганство, и найти массу смягчающих обстоятельств, и получил бы он в два раза меньше, а учитывая легкость статьи, мог бы уже через два года, а то и раньше, быть на свободе. Видимо, следователь хорошо усвоила, что за свободу, как и за здоровье, отдают любые деньги. Помощь оценивалась примерно в три тысячи рублей, – определили опытные заключенные, утверждающие, что год свободы стоит тысячу рублей. Мать так и не узнала, какая фантастическая сумма требовалась (при ее сторублевой месячной зарплате, да отцовской около ста семидесяти), и Сергей был этому рад. Получалось, будто бы нарочно он просил в течение всего следствия не сообщать ничего родителям, делая назло себе и, заодно, следователю. И тогда, наверное, тонкая женская душа не выдержала, обиделась на такое пренебрежение ее прекрасными порывами, и сделала его «паровозом», а пострадавшего – действительно жертвой. «Хотела помочь, значит, – подытожил после суда Сергей. – А когда не получилось – влепила на полную катушку».

Судья, похоже, усомнился в том, что именно Грохова следует считать застрельщиком. Или обратил внимание на тот факт, что, по заключению экспертизы, Грохов в момент совершения преступления был в тяжелой степени опьянения, а друг – в средней. Или его вид, искренность слов, опровергающих всякий злой умысел, дошли если не до ума, так до сердца судьи, и он, даже нарушив официоз судебного заседания, заметил:

– Не похож на Соловья-разбойника…

Сергей тогда еще подумал: «Умный ведь мужик… Неужели верит, что все делалось «путем предварительного сговора»? Какой, к чертям, сговор?»

Однако и сам понимал, что эти трафаретные слова – святая святых всего дела, без них оно развалится. И опытный судья не станет утруждать себя пересмотром дела, переквалификацией статьи, фактически – новым расследованием, если никто на него не давит сверху, и если нет никакого личного интереса. Это его работа, его галочка, которую можно поставить за один-два часа. Зачем все растягивать на несколько недель или даже месяцев?

Тем не менее, судья все-таки попытался выяснить, кто же главный из двух (теперь уже ясно – грабителей, ибо статья осталась той, которую предложило следствие). Видимо, это и считалось бы, что суд «разобрался» по существу дела. Прокурор предлагал простейший способ: выяснить, кто из двух – лидер вообще: на работе, в общежитии, – и тогда станет ясно, кто вдохновитель преступления. Сергей испугался, – такой подход ничего хорошего ему не сулил, здесь присутствовали и его бригадир, и комендантша общежития, которые ответили бы на такой вопрос губительно однозначно. К счастью, судья не пошел по столь примитивному пути.

Самым тяжелым, сокрушительным моментом суда было не предложение прокурора, который требовал девять лет, не удушливо-любопытные взгляды зрителей и мокрые глаза матери и даже не сам приговор (его оглашение, наоборот, принесло почему-то облегчение), а признание Жоры, теперь – так называемого подельника. Сергей чуть дар речи не потерял, когда услышал, что он говорит. Тот четко, без запинки рассказывал, как Грохов ему предложил отвести пострадавшего в темное место вокзала и вычистить его карманы, как он сначала не соглашался, но Грохов наседал, чуть ли не силой потащил его на дело…

– Жорик… Ты что?.. – только и смог выговорить Сергей.

Судья его прервал, потому что слова ему не давал, а даже если бы дал, никаких слов больше не нашлось бы. Сергей был потрясен и еще долго не мог поверить, что это не сон, что это Жорик говорит – его друг, который в нем души не чаял, который много раз божился, что пойдет за ним в огонь и в воду…

Получалось – они обвиняли друг друга. Жора – прямо, а Сергей выводил вину товарища чисто логически: сам он до грабежа не додумался бы, не так воспитан, а раз такое произошло и раз их было двое, то значит – инициатор тот, кто сидит рядом с ним на скамье подсудимых. Характеристики на Грохова и с работы, и с общежития были отвратительны – пил, прогуливал, нарушал порядок, – будто специально для тюрьмы (хотя – все правда). Правда, и Жора во всем этом не очень отставал. У обоих было единственное смягчающее обстоятельство – совершили преступление первый раз. Поскольку ни один полностью вину не признал, а лишь частично (каждого научили в камерах – полностью вину никогда не признавать), и поскольку оба пытались свалить ее на другого, – обоим и впаяли одинаково: по шесть лет.

И за это, как потом понял Грохов, он должен был благодарить судью, ведь «паровозом» он в деле и остался, а главарю, по идее, положено больше, чем рядовым исполнителям, мог схлопотать все девять…

Еще месяц пришлось коротать в другой камере, свыкаться с несколько иным обществом – осужденных (до суда – то обвиняемые, вроде бы еще не зэки, и, формально считается, могут рассчитывать на оправдательный приговор). Принципиальной разницы между этими людьми Сергей не видел, – те, кто считали себя невиновными до суда, доказывали то же самое и здесь, в камере осужденных, надеясь на справедливое рассмотрение кассационной жалобы в высших судебных инстанциях. Он пока не слышал, чтобы высшие инстанции облегчили кому-то участь, хотя кассацию подавали почти все – так, для порядка, авось…

Сергей и не думал этого делать. Не потому, что мало было надежды на пересмотр дела. А просто смирился со сроком. Не с обвинительным заключением, не с уголовным делом, которое навечно теперь влепилось в его биографию, – а со сроком. Правда, еще не представлял, что значит шесть лет за решеткой. На первый взгляд, это много, целых три армии, или же – четверть прожитой им жизни. С другой стороны – рядом сидели те, кто имел и восемь, и десять, и тринадцать лет, а один из его же камеры – все пятнадцать. Шесть лет, говорили тертые осужденные, – не много, но и не мало, их на «параше» не отсидишь, в общем – уважительный, хороший срок.

И Грохов его принял – как наказание. Но не за тот проступок, за который его судили. Это не вкладывалось в нормальной голове, это было бы смешно – считать преступлением, повлекшим ТАКОЕ наказание, то, что было написано в приговоре, или то, что действительно он натворил в тот злополучный вечер. Нет, он все воспринимал иначе: наказание было принято, и оно было справедливым. А вот преступление… Еще предстояло определить, в чем оно. Точнее – расшифровать, ибо оно давно было определено, и даже предопределено. Он чувствовал, что был виноват – настолько, насколько теперь наказан. Но в чем эта вина, перед кем виноват и почему – он пока не знал. Для того и будет у него целых шесть лет, чтобы все раскопать, размыслить…