Текст книги "Вой"

Что-то снова оборвалось в жизни. Что-то потерял – правда, еще не успев обрести. Но разве обретения радуют человека? Нет, радует сама возможность что-то получить, приближение к ней. Он приближался, уже был почти «приближенный». И спрашивая себя, мог ли в мыслях такое допустить (вступление в секту!) в начале сознательной жизни, когда формировались ее идеалы, и его разум был светел, – однозначно отвечал: «Никогда». Однако такое его голова допустила. Почему? Значит, допекло? Жизнь такая доконала?.. Ведь уйти в секту – значит, он был в этом уверен, капитулировать перед жизнью. Да можно и капитулировать, но только же не так, а в борьбе! Впрочем, где она, борьба? Ее нет. Есть тяжбы, нервотрепки, мелкие разбирательства, стычки, драчки с бригадиром, начальником цеха, с паспортисткой, с вахтерами, с продавцами, контролерами… А борьбы, настоящей, достойной, соответствующей его силам и способностям – такой борьбы нет. Силы же в себе чувствовал иногда гигантские, неисчерпаемые – это бывало не только в обманно-крылатой юности, а и сейчас.

«Так что же случилось? От чего я отказался и почему? – старался проанализировать непонятный порыв души и разума, чтобы больше к нему не возвращаться. – Конечно, не от девушки Ларисы как таковой. А от того мира – ладно, не будем называть его «мирком», – в котором она живет. Чем же он мне не подошел?.. За две тысячи лет – сколько людей в этот мир порывалось и сколько с ним порывало! Скольким людям, далеко не худшим представителям человеческой расы, это стоило жизни, скольких этот мир погубил!.. А спас – сколько?.. Но что такое спасение, в чем оно для меня?..»

Наконец сформулировал причины, которые помешали ему войти в тот мир. Все население того мира – Лариса, ее родители, крановщик Сева, его жена, мать Гриши, другие люди, молодые и пожилые, – не искали смысл жизни. Они имели его как бы изначально, им его дали и они взяли. «А так не должно быть, не может быть», – думал Сергей. Смысл жизни не может валяться на дороге, подобрал – и иди. Нет, его надо искать, мучиться, страдать, много мыслить… Нужно бороться, драться, воевать только за то, чтобы выйти на эту дорогу. Разве может смысл жизни даваться так просто, так дешево?.. Зачем же тогда силы души? Зачем нужен дух человеческий? Чтобы пасть ниц перед духом божьим, и все?..

Да и не стремятся те люди к духовным высям, – сделал еще одно наблюдение. Вера нужна им не для того, чтобы подняться к вершинам духа, постичь законы мирозданья, тайны вечности, причаститься к ним, – за них это сделал Христос. А им вера нужна лишь для того, чтобы легче было жить пошлой, мелочной повседневной жизнью, чтобы облегчить для себя дрязги житейские. Да, с одной стороны, они действительно наилучшим образом приспособились к такому житью; они на деле, а не только на словах, братья и сестры, которые всегда помогут друг другу, и человек никогда не будет одиноким. Но в том-то и дело, что есть вторая сторона у этого братства. Она именно в том, что тебе не позволят быть одиноким. Значит, нужно быть таким, как все?..

Сергей всегда чувствовал, как трудно ему работать и жить в коллективе. Как далеки ему те люди, которых он каждый день видит, иногда противны до омерзения; как чужды ему их интересы – выпить и пожрать, потравить анекдоты на работе, сходить по пьянке к женщине, посмотреть какую-то муру по телевизору, может еще – надуть начальство, может – пробиться в бригадиры, в идеале – получить квартирку… Он понял, что не выдержал бы такой жизни, если бы она не дарила ему возможность уединения, – ведь даже выпивает иногда в одиночку. Но разве «братья и сестры» интереснее? Допустим, с ними обретет покой… «Что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить?..» – вспомнил слова Иисуса Христа (таки перечел подаренное ему в знак величайшего уважения дефицитное, полузапрещенное в те времена Евангелие). И сделал открытие: причины, которые не позволили ему войти в жизнь этих набожных людей, коренятся вовсе не в их жизни. Главная причина – в отличии между ним и ими: и не только сектантами, а и сожителями по комнате, рабочими, да и всеми, кого знал.

Однако не хотелось так думать всегда. А чтобы думать об этом еще реже, чем «не всегда» (одиночество не только влекло, а и пугало), существовал алкоголь. Под его парами, как под парусами, он мог плыть к любым людям, и они, тем более, плыли к нему. К любым, кроме Оксаны…

К ней не «плыл» под этими гиблыми парусами, потому что она осталась единственной живой духовной ценностью в этом мире, потому что и так проводил с нею слишком много времени, в мыслях.

«Что-то со мной происходит неестественное… – думал тревожно. – Оксана да Оксана… Немножко Лариса – и снова Оксана… И хотя бы хоть что-то было наяву… Я больше мечтаю, чем живу. Что это? Сколько мне лет? Что, уже все, жизнь позади?.. Или пора опять проветриться…»

С некоторых пор он считал, что только путешествия могут освежать бесцветную, однотонную, пропитанную цементной пылью жизнь, и уже давненько обращался к бегству от нее. Существовало два способа: выпивка и экскурсии в другие города. Когда первое уже не помогало, благодарил бога, которому не верил, что есть и действует еще это второе, – самым простым, грубым образом бросал работу и уезжал на неделю в далекие интересные места. За полтора года работы на бетонном заводе побывал несколько раз в Москве и Ленинграде; цель поездок была конкретная – Третьяковка, Русский музей, Эрмитаж, Петропавловская крепость, места, связанные с освоением космоса… Специально ездил в Калугу, на родину Циолковского, и в Ясную Поляну, к Толстому…

Такое освежение гарантировало потом два-три месяца усердной работы на железобетонном конвейере. Он знал, что с работы не выгонят (не хватало рабочих), да и в должности не понизят (куда уж ниже!), однако добросовестно отрабатывал прогул, – не из чувства вины, а просто нужны были деньги. Но потом опять из глубины запыленного, задавленного, забитого грохотом вибратора сознания вытряхивалась, выдавливалась, выползала на свет и требовала внимания простейшая человеческая мысль: «Может, хватит?» Сигналом из окружающей среды, последним звонком, откликающимся на эту мысль и закругляющим ее, становился тот же звук – сердцетрясущий раскат вибрационного стола, формующего домостроительные изделия и превращающего в бесформенную массу его, Грохова, отмирающий здесь мозг. И набрав, накопив критическую массу этой вибрации в голове, говорил себе: «Все. Пора на воздух!» и временно исчезал.

Как-то ближайшие заводские руководители – бригадир, мастер и начальник цеха – уж очень деликатно пожурили его за очередное отсутствие, не кричали, не ругались, не выговаривали.

– Ты хоть предупреждай, когда пропадаешь надолго, – сокрушенно попросил начальник цеха, низенького роста мужичок, страшно боящийся вышестоящего начальства.

И в следующий раз Грохов написал заявление: «В связи с обострившейся душевной болезнью я не могу безопасно работать с вверенной мне техникой (лопатой и ломом), и в виду невозможности должным образом выполнять правила техники безопасности прошу предоставить мне оплачиваемый отпуск для приведения души и тела в нормальное рабочее состояние на юге Крымского полуострова». Конечно, не стал ждать резолюции начальства, – отдал бумажку бригадиру и исчез.

О том, куда ездит, сначала никто не знал. Думали – просто загулы. Потом узнал Жора (Сергей, загрустив, сам рассказал), а дальше – комната, бригада, весь завод. Больше нечего было скрывать, и он, отвечая на расспросы Оксаны, рассказывал ей, где был, что видел. И тем еще раз заслужил звание, которое только она присуждала и только ему – «необычный человек».

А он все чаще подумывал: как бы устроить так, чтобы однажды уехав, больше не вернуться на этот завод никогда, тем более, что такие заводы есть и в других, больших красивых городах. Особенно этого захотелось после того, как однажды в Москве, в какой-то полурабочей-полуинтеллигентской столовой к нему за стол подсели мужчина с женщиной, – если не алкоголики, то уж точно пьяницы давнишние. Пока мужчина дрожащими руками откупоривал «Портвейн Приморский»», женщина смотрела на Сергея. Так внимательно, что он перестал есть и поднял взгляд. Она выглядела лет на тридцать, еще, видимо, не совсем спившаяся, и на ее помятом, но еще красивом лице с правильными чертами, оставалось что-то женственное, не стертое, не согнанное алкоголем.

– Вы хотите что-то сказать? – не выдержав, спросил.

Женщина еще помолчала, потом мечтательно промолвила:

– Глаза у вас красивые. Не пустые… – Посмотрела на водянистые, цвета портвейна, испуганные глаза собутыльника, и снова повернулась к нему: – Я бы вас… Никому бы не отдала…

Женат ли? – спросила, и он ответил, что женат, и через пять минут ушел. Потом пожалел, – могло бы получиться интересное и поучительное приключение. Поучительное в том смысле, что помогло бы раскрыть те возможности и способности, которые, в свою очередь, помогли бы ему пристроиться в первопрестольной…

Сомнений уже не было, – он начал готовиться к следующей поездке, возможно, последней в этом году, дело шло к зиме. Нужно было продумать, куда ехать, на сколько, где остановиться.

Но в этот раз никуда не поехал, – «красивая» жизнь и без дальних поездок влетела в окно. В буквальном смысле слова…

Однажды вечером, подвыпивши, разгуливая по железнодорожному вокзалу в обществе своих комнатных компаньонов, Сергей заметил низенькую девушку, одиноко стоявшую на перроне под стеной вокзального здания. Подошел к ней и увидел, что она хорошенькая, лет девятнадцати, а самым привлекательным было то, что она плакала. Это и решило его судьбу на ближайшие три дня, которые стали их общей судьбой.

Она, по ее словам, была не местной. Просто только что, якобы, проводила своего брата в армию, оттого и плакала. Еще в первые секунды знакомства Сергей авторитетно пообещал, что через пять минут она будет смеяться. И своими веселыми речами выполнил обещание. Потом дал слово, что обеспечит ей теплый уютный ночлег и… еще через двадцать минут все оказались возле общежития, не забыв, естественно, прихватить в вокзальном буфете напиток, который всегда, везде, во всем мире, а тем более в этой стране, способствует результативному знакомству.

Новая знакомая, в окружении галантных кавалеров – Васильевича и Гриши, – стояла с тыльной, темной стороны дома, потому что в парадный вход мужского общежития проскользнуть не удалось, злая собака-вахтерша заметила и подняла шум. И вот на втором этаже распахнулось окно (на первом все окна были зарешечены), и оттуда выпал «трап» – половая дорожка…

Потом Жора с наслаждением рассказывал всем «своим»:

– Мы ее тащим на трапе, а Сержик поет: «Альпинистка моя, скалолазка моя…»

А Сергей, слушая это, каждый раз почему-то вспоминал, что во время «поднятия трапа» несколько шальных секунд думал об Оксане. И удивлялся, как получается в жизни: та, которую любишь, – далека и неприкасаемая, зато как легко овладеваешь теми, к кому равнодушен. И еще промельком блеснула тогда мысль: не похоже ли все на то, что уже было лет пять назад, когда оттолкнул Свету, – то есть назло жестокому миру отказался от наилучшего, что только можно в нем найти. А ведь взамен – горько и смешно! – берешь то, что попадает в руки. И снова, как тогда, на короткий миг вспыхнуло сомнение: а может, все проще? Может, овладение нелюбимым женским телом – всего лишь своеобразная компенсация за собственную робость перед нею, любимой?..

Трое суток почти никуда не выходил, разве что пару раз за вином, в основном его приносили друзья. На три ночи его койко-место стало ложем для двоих. И ничего не было диковинного в том, что он спал с женщиной, а рядом спали трое мужчин. Жора просил, и Гриша с Васильевичем были не против, поделиться девушкой, – такое случалось в их дружной комнате. И это тоже входило в понятие «грязь», от которой так хотелось очиститься, – потом, на трезвую голову, перед самим собой было стыдно и гадко. Но для того и нужна пьяная голова, чтобы тело было неприхотливым, не разборчивым в удовольствиях… Однако на этот раз Сергей не согласился. Девчонка оказалась не такой уж глупенькой, не совсем пустой, – она так гармонично усиливала ту винно-гитарную грусть, которая часто окутывала головы всех обитателей комнаты №6. У нее обнаружился приятный, обворожительно мелодичный голос – Сергей простенькими переборами играл на гитаре романсы, она пела, а слушатели-мужики от души аплодировали (ее пение частично компенсировало им недоступность ее тела). И с томительным, почти слезным упоением слушали все ее коронную песню: «Снова птицы в стаи собираются, ждет их за моря дорога дальняя…» За окном посвистывала, подпевала поздняя осень…

Три дня его не было на работе. А в четверг в заводской столовой (и есть-то не хотелось – зачем туда пошел?) увидел Оксану…

Здесь, в столовой он однажды блеснул перед нею (тогда думал – красиво, а сейчас противно было вспоминать). Как-то всей бригадой, навеселе, зашли закусить уже после того, как хорошо «покушали» в цехе. Оксана сидела за столом вместе со своим коллегой, технологом из другого цеха, парнем лет двадцати пяти, с тонкими чертами лица и тонкими же, как у скрипача, пальцами. Они, обедая, мило беседовали, он что-то рассказывал, она слегка улыбалась.

Эта картина бросилась Сергею не только в глаза, но и в душу – что-то кольнуло под сердцем острее, чем, бывало, в сердце. Не долго думая, решительно подошел к технологу и резко, начальственным голосом, проговорил:

– Что? Сидишь, брюхо набиваешь? – Сделал многозначительную паузу, подчеркнуто глядя сверху вниз. – О душе своей грешной позаботился бы!

Парень, возмущенно подняв брови, хотел ответить.

– Что-о? Я не прав? – опередил его Грохов. Тоном абсолютной правоты, как бы вынужденно наглым, давал понять, что не позволит возражать.

– Душонка-то грешная, а? Сидит здесь, кендюх набивает! Что молчишь? – почти крикнул Сергей и тут же добавил: – Закрой бетономешалку! – ему показалось, что парень, перестав жевать (а жевал он, вращательно работая нижней челюстью, действительно, словно бетон мешал), осмелился все-таки произнести слово.

Молодой специалист лишь посмотрел исподлобья удивленно-недовольно. А это уже можно было расценить, как возражение.

– Что ты смотришь? Что ты можешь сказать? – Грохов чуть склонился над технологом, вытянул руку с открытой ладонью перед его лицом. – Ну, что молчишь? Сказать нечего?

Тот на секунды отрывал виноватые зрачки от тарелки и, встречаясь с требовательным взглядом, тут же опускал их. Оксана внимательно наблюдала сцену, едва-едва улыбаясь уголками губ.

– И не чавкай! – напоследок бросил Сергей. – Ты не один здесь. Здесь люди, женщины! – добавил и на мгновенье не удержался, широко улыбнулся Оксане, технолог не заметил.

– Ты понял? – сделав шаг от стола, но быстро вернувшись, будто вспомнив главное, снова надвинулся Сергей. – Я спрашиваю, по-онял? – по-блатному растягивая «о», повысил голос, требуя ответа.

Парень утвердительно качнул головой, опустив взор в тарелку.

– То-то, – снисходительно бросил Грохов.

Отходя от стола, словно покидая сцену после хорошо сыгранной роли, он подавлял смех на губах, но широко улыбался глазами – то Оксане, смотревшей на него иронически-укоризненным взглядом, то собригадникам, не скрывающим явного удовольствия от миниспектакля…

Сегодня был без бригады, и ему, после трехсуточного, расслабляюще-любвеобильного заключения в общежитии, с похмелья – было не весело.

– Этому мальчику сметаны, и побольше! – сказала Оксана, обращаясь как бы к девушкам-раздатчицам, когда он приблизился к ней возле кассы.

– Да, полведра! За ее счет! – ответил Сергей в тон, показывая на нее. И тут же подумал: «Чепуху ляпнул… Она все знает…»

Это были последние слова, которые от нее услышал. И последние слова, которые сказал ей.

«Как глупа жизнь, когда не знаешь, как жить, и зачем жить», – подумал он.

По первому липкому снегу, летящему сизыми волнами с невидимого неба, она шла к цеху с непокрытой головой – по-зимнему тяжело, и в то же время так изящно, будто скользила на коньках по льду. Он смотрел ей вслед из окна столовой, отодвинув потемневший тюль, и ему казалось, он видит, как большие снежинки ложатся на ее тепло-каштановые волосы, тают и превращаются в капельки чистого, теперь надолго закрытого, далекого неба…

***

А в пятницу была зарплата.

Получив деньги и договорившись о распределении обязанностей, разъехались, – Гриша с Васильевичем домой, в общежитие, готовить ужин, а Сергей с Жорой в один из центральных магазинов. Через час, было обещано, загруженные хорошим, и в достаточном количестве, вином, они вернутся. Приедут на готовую, шикарную закуску, и продолжится праздник жизни, периодически прерываемый (лишь на несколько дней перед авансом и получкой) безденежьем, – праздник безумия, обусловленный отсутствием будней ума. Сергей чувствовал, что праздник должен прерваться, что это скоро произойдет. Но не мог предположить, что это произойдет так…

Прежде чем загрузить карманы в гастрономе, решили слегка «загрузить» головы, зашли в бар. После стакана-второго само собой стало ясно, что торопиться им некуда. Вышли уже пошатываясь, но четыре бутылки в магазине купили. Не пропустили и следующую забегаловку, и там окончательно забыли, что их ждут друзья и хорошая закуска.

Потом опять был вокзал – знакомый, близкий, почти дом родной, где можно было расслабиться. Сошлись с каким-то мужичком, худым, небольшого роста, с большой головой и, видимо, пьяницей такого уровня, что им до него еще было далеко. Впрочем, может, и не очень далеко – Сергей в моменты случайного, мимолетного просветления понимал, что таким пьяным, как сейчас, наверно, никогда не был, почти не соображал, что делает в настоящую минуту, и не помнил, что было минуту назад. Пили в вокзальном ресторане за столом, потом пили стоя, в буфете, потом что-то не поделили, вышли на перрон, прошли в темноту привокзального скверика, кричали, угрожали новому собутыльнику…

Дальше все виделось как в бракованном видеофильме, с гаснущим изображением, темной прокруткой пленки, остановкой несвязных кадров, – Грохов помнил режущий свет фар, крепкие объятия людей в форме, безоконный милицейский «газик»…

Относительная ясность сознания вернулась к нему лишь глубоким вечером, когда он, наконец, понял, где находится. Сидел на узенькой, сантиметров десять, скамейке под шершавой кирпичной стеной без штукатурки, в камере – метра три длиной и шириной не больше полутора. Дверь камеры была металлической, наполовину из листового металла, наполовину, сверху, решетчатой, и выходила в большую дежурную комнату милиции. Правую сторону комнаты отгораживала деревянная ограда с открывающейся дверцей, высотой примерно по грудь человеку, за которой на широкой скамье расположилась шумная, из пяти человек, явно нетрезвая компания мужчин. Левую часть комнаты отсекала стеклянная стена, и за ней, за пультом связи, сидел дежурный офицер.

Сергей встал, ступил два шага, взялся руками за толстые прутья. И грустно улыбнулся, подумав: он стал похожим на настоящего заключенного, представив себя со стороны, как в кино. А кино жизни еще продолжалось: мужики за перегородкой что-то доказывали милиционерам, размахивая руками, то один то другой порывались встать, сержанты с двух сторон силой усаживали возмущающихся задержанных. Их заводили по одному к офицеру, и затем быстро, через несколько минут, возвращали на скамью. Сергей пытался понять, в чем обвиняются эти люди. И единственным живым чувством сейчас было тайное желание и надежда увидеть их после допроса рядом, в этой же камере, – хоть в тесноте, да не в одиночестве… Однако, вскоре выяснилось, что это обыкновенные пьяницы, их уводят в вытрезвитель, значит, через несколько часов они уже будут дома, на свободе…

Минут через двадцать завели еще двух мужчин. Тоже были пьяными, и так же доказывали незаконность задержания. С ними долго не разбирались, дежурный о чем-то спрашивал – скорее коллег, чем «гостей», что-то записывал, затем и их увели туда же. «Почему со мной так не поступают?» – подумал Грохов, и это была первая мысль, возвращающая его из алкогольно-гротескного кино в обвально-трезвую реальность.

Постепенно ночь отсеивала нарушителей правопорядка; с полчаса уже никого не приводили, было тихо. Видимо, от скуки или для разминки дежурный капитан вышел из-за своего пульта, прошелся по комнате, приблизился к единственному задержанному. Почти прислонившись лицом к решетке, обшарил взглядом камеру, словно не замечая арестанта, – Сергей стоял прямо перед ним.

– А меня когда отпустите, товарищ капитан? – спросил полушутливым тоном.

– Ты сиди, – ответил дежурный дежурным голосом. – Привыкай, тебе до-олго сидеть, – добавил загадочно и отошел.

«Как долго? Сколько долго? Неужели пятнадцать суток дадут? Нет, не надо бы… Как же тогда вообще глядеть в глаза Оксане?.. Нет… Пусть лучше оштрафуют. Хотя в этом тоже приятного мало – придет бумага на завод, Оксана узнает одной из первых…»

Послышались шаги, смех из глубины коридора, в дежурной комнате появилась девушка лет двадцати с метелкой и совком в сопровождении сержанта, стала убирать. Пока сержант, облокотившись на загородку, зевал, девушка, подметая, приблизилась к камере.

– Курить есть? – спросила шепотом.

И тут он вспомнил, что уже не курил, казалось, целую вечность, – может, легче станет? Сунул руку в карман – сигарет не было. Ни даже спичек.

– Ты знаешь, нет… – ответил. И понял, что все из карманов куда-то пропало.

– Тогда держи… – заговорщицки моргнула незнакомка, улыбнувшись черной дырой вместо переднего верхнего зуба, и просунула ему сигарету. – Спички есть?

– Нет…

– Сейчас постараюсь достать.

Минуты через три снова оказалась возле него, вроде случайно повернулась спиной к решетке, приблизилась вплотную и, разжав кулачок, опустила ему в пригоршню полустертый, измятый коробок с несколькими спичками. И опять улыбнулась, будто не она ему оказала услугу, а он ей помог.

– Ты кто? – спросил уже вдогонку.

– Пятнадцать суток… – прошипела арестантка, приставив ладонь к губам.

Еще полностью не осознав своего положения, отойдя вглубь камеры, неосмотрительно жадно выкурил всю, до пальцев, сигарету…

Время тянулось долго и больно. Настенные часы в комнате показывали половину двенадцатого (наручные его часы, как и все из карманов, тоже исчезли), заточение длилось уже добрых полтора часа. «Какими же длинными покажутся те сутки, которые, возможно, придется сидеть…» – знобко подумал Сергей.

Виски, затылок изнутри раскалывали острые толчки похмельной крови, а снаружи на голову давила опасная, словно арестованная вместе с ним, тишина. По мере того, как он приходил в себя, и эту гнетуще-отрезвляющую тишину уже никто не нарушал, ему все больше хотелось узнать хотя бы приблизительно свою судьбу. Присудят ли ему штраф или пятнадцать суток (уже свыкался с мыслью, что так просто ему отсюда не уйти)… Может, все-таки не пятнадцать, а меньше?..

И не выдержал, позвал капитана, тот по-человечески подошел.

– Что я натворил, и что мне светит, вы можете хоть примерно сказать? – робко спросил.

Дежурный пожал плечами.

– Я думаю, – поднял брови, глубокомысленно закатил глаза, – лет пять-шесть.

Сергей застыл с открытым ртом. Какая-то невидимая рука сзади, из темноты, сильно сдавила горло.

– Вы шутите?.. – с хриплой надеждой проговорил.

– Какие там шутки! – выкрикнул, отходя, офицер. – Ты спросил, я тебе сказал. Гоп-стоп – это не шутки!

«Гоп-стоп?.. Что это такое?..»

Ему страшно захотелось закурить. Только закурить, больше ничего. У него оставались спички, но даже окурка для затяжки – хотя бы одной! – не было. И он начал обследовать щели между кирпичами стен, зажигая ненадолго огонь, прикрывая его корпусом. Так прошел по периметру, – «бычков» не было… Что же за люди здесь сидели? Что за зэки? Ничего не спрятали… Присел возле скамейки, чиркнул спичкой, свет выхватил два слова, выцарапанные на доске: «Дорогая, прощай». Осмотрев скамью, нашел еще одну надпись, свежую, сделанную совсем недавно: «Леночка, прощай, прости…»

«Кто это – девушка, невеста, жена?.. А если дочь, маленькая дочурка?..» Почему-то уверовал, что писавший эти слова адресовал их именно маленькой дочери, которая еще ничего не понимает, и у нее он просит прощения… «Значит, здесь, в этой камере – прощаются?!» – пришло грустное озарение. Сел, обхватил голову руками. Но через минуту вскочил, начал обшаривать все щелки стены ниже, под скамьей. Как так – никто ничего не оставил, не подумал о будущих друзьях по несчастью?.. Не может же быть, чтобы здесь сидели только такие как он, дурачки неопытные… Спасительного окурка не находилось – холодная дрожь пробирала грудь, руки, спину, горло сжимала хваткая петля отчаяния. И вдруг…

Он на мгновение замер, чувствуя, как бледная, мертвящая волна ужаса хлынула к лицу, будто руку обвила ядовитая змея. Под скамейкой, в расщелине деревянной стойки нащупал половину лезвия. Подцепил ногтем, схватил пальцами и медленно, боязливо, чтобы не увидел дежурный, вытащил на свет. Вот оно!.. Разве сигарета могла помочь? Вот где спасение! Истинное, единственное! И больше ничего не надо, абсолютно ничего в жизни… Вспомнил, как разрешил свои проблемы герой какой-то книги – взрезал вены в ванне. И тогда, опустив руки в теплую воду, не испытывал никакой боли, напротив – даже приятное ощущение, когда вместе с кровью медленно уходило сознание… Но желать этого сейчас, здесь? Теплой ванны? Бред… Сейчас нужно сделать главное, тихо и быстро, немедленно… А главное, чтобы совершить ГЛАВНОЕ, – у него есть. Судьба преподнесла последний подарок, который сейчас намертво был зажат в пальцах.

Он засучил рукава, еще раз посмотрел на милиционера, – тот спокойно что-то читал, дымя сигаретой, – еще крепче, до боли, до судороги сжал тоненькое орудие смерти, готовясь вложить все силы в последнее движение, приставил лезвие к внутренней стороне запястья…