Текст книги "Однажды в России. Унесенные шквалом 90-х"

Рыжак слегка смутился, но последнее слово оставил за собой:

– Смотри, как бы после таких речей тебе ниже ватерлинии не засадили, как бы епитимью на тебя не наложили.

– Увернусь! Я уже меры принял, немного деньжат в аглицкое королевство перебросил. Если что, эвакуируюсь за черту оседлости, чтобы не погибнуть при падении с кровати. Какие только случайности не происходят, когда власть лютует. Но сведения о задуманной Горбачёвым продаже Курил обнародую обязательно. Конечно, доказать это будет трудно, да ведь цель у меня – не доказывать, не в тюрьму Горбачёва засадить, а сорвать сделку. – Твёрдо сказал: – И я её сорву! Ампутации Курил не допущу… За столом женщины, не побуждай меня использовать неизящную словесность.

Рыжак предпочёл соскользнуть со скользкой темы:

– А вернусь-ка я на грешную землю. Вальдемар, помнишь, мы в Свердловске говорили о создании акционерных обществ?

Вальдемар, разумеется, ничего такого не помнил, вернее, разговоров об акционировании вовсе не было, во всяком случае, в его присутствии. Однако согласно кивнул головой и даже промямлил что-то вроде: «а как же!» А Дмитрий, получив подтверждение своим словам, повернулся к блондину:

– Вадим, как ты видишь переход к акционерным обществам?

Анюта снова толкнула Вальдемара коленкой и многозначительно взглянула на него.

Вадим задумался, потом сказал:

– Вопрос сложный, пока не проработанный. Сначала надо продумать, как распределять акции, кого привлечь со стороны, чтобы обеспечить финансовое и политическое прикрытие. Дело перспективное, но на этот счёт надо посовещаться особо. Как говорится, с привлечением широкого круга интересантов.

Рыжак удовлетворённо кивнул головой.

– Пожалуй, ты прав, учту твоё мнение, доложу кому следует. Но хочу предупредить об одной серьёзной опасности. Когда мы были в Свердловске, какой-то самостийный рабочий съезд – крикливая публика! – выкинул лозунг о денежной реформе по декларациям. По сути, обмен купюр. До десяти тысяч менять всем подряд, а больше десяти – представь декларацию, как их заработал. Я тебя неспроста про «Волгу» на аукционе спросил. Ну, мы взвились, послали к ним Травкина – помнишь, Вальдемар? – и он им врезал так, что мама не горюй. Когда надо, он же ирландский волкодав. Однако надо быть начеку. Тут уж точно без ледокольного сопровождения не обойтись.

– Совпадаю с каждым словом, – кивнул Вадим.

Давно молчавший и, видимо, потерявший интерес к застольному разговору Андрей Фёдоров поднялся.

– Пойду посмотрю, как там в зале…

Это был сигнал, и Дмитрий начал закругляться. Напоследок снова пригубили за именинника, вежливо друг с другом расшаркались.

У подъезда «Кропоткинской, 36» всегда дежурили такси. Вальдемар отвёз Анюту домой и остался у Крыльцовых до утра. Они втроём, вместе с Александром Сергеевичем, по-домашнему расположились на кухне и принялись обсуждать незаурядный вечер.

– Теперь ты понял, зачем ты ему понадобился? – спросила Анюта и в ответ на его невнятное пожёвывание губами воскликнула: – Валька, ну что же ты мышей не ловишь! Он ведь всё время на тебя ссылался, ты был нужен, чтобы подтверждать его слова о тесных связях с Сахаровым, Бурбулисом. Щёки он надувал с твоей помощью, вот что.

– Да ведь он и привирал! – сообразил Вальдемар. – Не было никаких разговоров об акционировании.

– А-а! Помнишь, я тебя толкнула, когда он про акции заговорил. Я сразу сообразила, что для него это главная тема. Далеко вперёд смотрит Дмитрий, далеко. Он не кооператор, бешеных денег у него нет и не будет, если… Вадим что ему ответил? Акционерным обществам надо обеспечить политическое прикрытие, а для этого снабдить акциями кое-кого со стороны. Вот твой Рыжак и забрасывает удочку: он, мол, из тех, кто будет прикрывать. Про денежную реформу – тоже политическую цену себе набивал. Кстати, ты заметил на маленьком столике в углу два больших ярких пакета? Думаю, это подарки имениннику. Потому он и не велел тебе подарок приносить, знал, что мы, кроме бутылки «Рояля» или чего-то вроде неё, подарить не сможем. А это принизило бы твоё реноме, что не в его интересах.

– Погоди, почему же два подарка? Гостей, не считая нас, было трое.

Всё-таки мозги у Анюты работали блестяще, Вальдемар всегда восхищался её способности увязывать, казалось бы, совсем разные факты и понятия. Она объяснила:

– Тарасов и Вадим. А Фёдоров подарил стол, такое дорогущее угощенье твой Рыжак не потянет. Пока…

Александр Сергеевич слабо понимал разъяснения дочери. Настроение у него было неважное. Тяжело вздохнув, пожаловался:

– Мне бы ваши заботы. В институте чёрт знает что творится. Рыжов, ректор, он же у нас теперь в великой политической силе. Ну и договорился где-то на верхах о сокращении числа абитуриентов в два раза. В грядущую эпоху не нужно, мол, такое число инженеров, тем более в авиации. И уже со следующего года будет в МАИ в два раза меньше первокурсников! Что-то напрягает меня такая прыть нашего Рыжова. Как бы и кафедра не пошатнулась. Вот такие дела, ребята. А вы про какие-то акции, какие-то политические прикрытия.

12

Поздно вечером, вернувшись домой после привычной дневной беготни, Вальдемар обнаружил на кухонном столе записку: «Звонил какой-то Ярин. Просил перезвонить завтра в 9 утра. Оставил телефон…» Подумал: «Какой-то Ярин! Отец совсем выпал из жизни, Ярин – знаменитость, телевизионная персона».

Звонок приятно удивил, и ровно в девять, минута в минуту, он созвонился с Вениамином. Разговор был коротким: Ярин просил заглянуть к нему в гостиницу «Москва».

Разместился он в старом корпусе, на шестом этаже. Окно скромного номера глядело на Музей революции и на станцию метро. По убранству комнаты было ясно, что квартирант не командировочный, заселившийся на несколько дней, он здесь давно и будет жить здесь долго. Вениамин, одетый по-домашнему – ковбойка, шаровары, – встретил Вальдемара приветливо, усадил в гостевое кресло, извинился, что выдернул из повседневных дел. Добавил:

– Потому что есть дело неповседневное.

А в ответ на вопросительно поднятые брови пояснил:

– Чтобы вы поняли, в чём суть этого дела, вынужден прочитать вам небольшую лекцию о некоторых аспектах текущей перестроечной политики. Выдержите?..

Начал неторопливо мерить шагами комнату.

– Вы, наверное, знаете, Вальдемар, что в недрах КПСС сейчас сильна тяга к созданию Компартии Российской Федерации. В рамках КПСС. И верно, на Украине есть партия, во всех союзных республиках есть, а в РСФСР – нет. – Шагал молча. – В Политбюро разные мнения. Михаил Сергеевич не очень одобряет, опасается, что создание российской компартии угрожает КПСС расколом. В ЦК мнутся. Но идёт мощный низовой напор. В Ленинграде через три дня – съезд областных парторганизаций, который назвали Инициативным, на нём хотят провозгласить Российскую компартию в обход ЦК КПСС. Ситуация непростая. И Михаил Сергеевич лично попросил меня поехать в Ленинград. Сказал: «Разберись, Вениамин, что там происходит, какая каша заваривается…» Вот и всё для начала. Лекция краткая, не так ли?

Вальдемар был в полном недоумении: ну и что? Какое он имеет отношение к партийному съезду? Ярин уловил замешательство, слегка улыбнулся:

– По нашим данным, на Инициативном съезде важная роль отведена ОФТ. Именно они два месяца назад создали Инициативный комитет этого съезда и разослали по обкомам письма о выборах делегатов. А мы с вами были в музее Кирова, в Свердловске, вот я сразу вас и вспомнил. Вы знаете низы жизни, и хочу просить вас поехать со мной. Если это не нарушит ваших планов.

Из «Москвы» Вальдемар помчался к Крыльцовым.

Как говорится, автоматом он сразу согласился на предложение Ярина, но теперь мозг сверлили прежние мысли. Снова, снова и снова его принимают не за того, кто он есть. Но кто же он, всем чужой? «Вы знаете низы жизни»! Откуда ему знать низы жизни, если он топчется рядом с Рыжаком? А Ярин, однако, мужик крепкий. Интересно, как он выступит на съезде. И что скажет о предстоящей поездке Анюта Алексанна?

Но Анюты дома не было и пришлось излить душу Александру Сергеевичу.

Крыльцов был удивлён крайне, безмерно:

– Ярин? Член Президентского совета? Сам позвонил? Ты был у него в «Москве»? Просит поехать с ним в Ленинград? Просит? Вальдемар, скажи честно, не мюнхаузишься?

Когда понял, что всё серьёзно, задумался.

– Что-то я, Вальдемар, в последнее время заделался ипохондриком, но чует моё сердце, тут всё непросто. Как говорили у нас на научном совете, вопрос не может не вызывать вопросов. Ярин летит на этот съезд по личному заданию Горбачёва! Я Михаила Сергеевича очень хорошо понимаю: дело и впрямь пахнет расколом. Если, как ты говоришь, Инициативный съезд примет решение в обход ЦК, это же страшный удар по Горбачёву. У него оппонентов в партии и без того с лихвой. Бывшие друзья чужаками стали. Как бы не отстранили его от генсека, завтрашний день гарантий не даёт, – по привычке, памятной Вальдемару ещё со студенческих времён, почесал всей пятернёй каштановую шевелюру. – Горбачёву приходится выбирать одно из двух зол, потому ему крайне важна информация из первых рук. Не думаю, что твой Ярин выступит на съезде, не для того Михаил Сергеевич его посылает. Горбачёву нужна глубокая оценка того, что будет в Ленинграде. В серьёзное дело тебя впутывают, Вальдемар.

Крыльцов, хотя в последнее время загрустил, разочаровавшись в перестроечных идеалах, всё же стоял за Горбачёва, который, по его словам, опирался на мыслящих людей. И за него опасался, страшась реванша тех, кого вдохновила Нина Андреева, отказавшись поступиться своими замшелыми принципами.

Между тем ленинградский съезд начался именно с того, что кто-то из делегатов громко потребовал пригласить Нину Андрееву.

Вспомнив опасения Крыльцова, Вальдемар внутренне улыбнулся. Он примостился в предпоследнем ряду просторного амфитеатра Дома политпросвета, около одной из дверей, чтобы незаметно, без проблем выходить из зала, никого не побеспокоив. Он знал, что эту процедуру ему предстоит повторять неоднократно.

Накануне произошло много событий.

Они с Яриным разместились здесь же, в гостиничном корпусе Дома политпросвета. Вениамин занял шикарный представительский люкс на третьем этаже, с кабинетом, где на письменном столе сверкали несколько бело-кремовых телефонных аппаратов; этот суперлюкс, скорее всего, предназначался для очень высоких гостей, прибывавших из Москвы. А Вальдемара поселили этажом выше в одноместном номере. И, перекусив в местном буфете, они по предложению Ярина отправились прогуляться по Шпалерной.

Монументальный Дом политпросвета, занимая своим фасадом целый квартал, распластался на площади Пролетарской Диктатуры, наискосок от Смольного. И когда они прогулочным шагом двинулись по улице, Вальдемар с удивлением обнаружил, что справа и слева от них вышагивают два незнакомых добрых мОлодца, а позади плетётся ещё один. Кивком головы и глазами показал Ярину на непрошеных попутчиков, но тот досадливо махнул рукой и негромко сказал:

– Что поделать, по статусу член Президентского совета обязан ходить с охраной. В меня никто из рогатки не пальнёт, а вот оберегают. Неизвестно, от кого и от чего. Может, стерегут?..

До Вальдемара, что называется, допёрло: сталевара Ярина охраняют три телохранителя!

Вениамин некоторое время шёл молча, потом заговорил вполголоса:

– Вы, возможно, помните моё выступление в Свердловске? Главная мысль была какая? Нужно преодолеть политическую неполноценность, даже принижение Российской Федерации, создать республиканские структуры в разных сферах. Помните? Сейчас речь идёт о российской компартии, а Михаил Сергеевич – чего уж тут дипломатничать, гуляем! – резко против… И вот я появился на съезде. Они же наверняка попросят выступить, сто процентов! Заранее знают, что я скажу. Вернее, что я должен сказать. Даёшь компартию! И что я им прокукарекаю? Я за или против? Сказать «да» не могу, не для того прилетел. А если «против», это как дрожжи в выгребную яму, ещё хуже распалятся. Шурша, крыша едет не спеша… Попал как кур в ощип. После личной просьбы Горбачёва не прилететь не мог, а с учётом позиции в Свердловске моё появление на Инициативном съезде расценят как поддержку. Не объявишь ведь, что прибыл по просьбе генсека… А в Москве я вам не сказал, что Михаил Сергеевич очень даже прозрачно намекнул: положи свой авторитет на то, чтобы убедить инициативщиков не спешить. Сделай сколько можешь и сверх того. Пусть они не фестивалят. Нам, мол, время надо выиграть. Вилка! И так плохо, и так нехорошо. Потому и попросил вас поехать со мной – одному мне здесь не справиться.

Вальдемар оторопел:

– Не понял, что вы имеете в виду? Я не в теме. Думал, что еду с вами как бы за компанию и только. Вы хотите, чтобы я выступил?

Ярин рассмеялся:

– Во-первых, это невозможно. Во-вторых, мне действительно нужна ваша помощь. После разговора с Михаилом Сергеевичем я всё обдумал и принял такое решение: в Питер, конечно, лечу, а вот на съезде не появлюсь.

Ярин явно говорил загадками. Но Вальдемар интуитивно почувствовал, что этот мощный, сильный человек не о том печётся, чтобы выйти сухим из воды, соскочить с вилки, на которую насадил его Горбачёв, а задумал какую-то большую политическую игру. Простой сталевар! Нет, неспроста в перестройку он сделал сумасшедшую карьеру, умудрившись не записаться в прорабы перестройки. Вспомнил выступление Ярина в Свердловске, уже тогда понял: ум у этого человека взвешенный, а в душе-то жар! Гуляем… Конечно же, он затеял эту прогулку сразу по приезде, чтобы поговорить без прослушки, начистоту. Охранники идут в сторонке, он говорит вполголоса… Но если он хочет включить в свою игру его, Вальдемара, то надо же соответствовать.

Сказал сухо:

– Вениамин, давайте конкретно.

Ярин заметно повеселел.

– Коли конкретно, то лучше всего было бы договориться так. Я сижу в гостинице, а вы – на съезде. И примерно через полчаса-час приходите, рассказываете, что там присходит. Если ничего особенного, можно и не торопиться. А если дело запахнет керосином, сразу ко мне. Вот и вся диспозиция.

Ночью Вальдемар спал плохо, пытался понять свою роль в игре, задуманной Яриным. Конечно, его нежелание присутствовать на съезде – лишь прикрытие каких-то более глубоких замыслов. Что-то ещё скрывается за этой комбинацией: он в гостинице, я в зале. «Если дело запахнет керосином»… Ну, какое дело, это как раз понятно – речь о провозглашении российской компартии. Снизу! Чего не хочет Горбачёв. Но почему «сразу ко мне»? Ответа не было. И, как всегда в сложных случаях, Вальдемар принял привычное решение: незачем барахтаться, надо спокойно плыть по течению.

Но был настороже, стремясь выхватить из потока словопрений то, что могло интересовать Ярина.

Поначалу ораторы, в основном мужики возрастные, матёрые, бурно выплеснули обиды на обкомы партии, мешавшие избранию делегатов, утаивая письма оргкомитета о предстоящем съезде. Обиды сразу переросли в критику ЦК КПСС. С трибуны почти каждый крыл саботажников из партаппарата: поза умолчания, а исподтишка чинят помехи. Один из выступавших криком кричал об окриках из ЦК: там, на совещании, так «обсуждали» вопрос об инициативщиках, что на пленуме обкома заворг, вернувшийся из Москвы, потребовал запрета на участие калужан в съезде. А уж печать-то партийная, она и вовсе в рот воды набрала – гробовое молчание! Это словцо, брошенное из президиума, понравилось, и о позе умолчания обкомов партии говорил чуть ли не каждый второй. О неформалах каждый день грохочут, а мы, выходит, под цензурой? Информационная блокада? Почему ЦК нас тормозит? Наверху решение о российской компартии не принимают, а инициативу низов торпедируют? Кто там сидит в ЦК? «Партию через колено ломают!» – потрясая кулаком, горячился кто-то из ораторов. «Не партию, а страну!» – яростно отвечал ему другой.

С Горбачёвым не церемонились. Кто-то мимоходом вбросил:

– Долбит, как дятел: углубить, углубить. Амортизаторы в голове, как у дятла.

Обсуждение главного и единственного вопроса замкнулось на осуждении ЦК КПСС. Полемика была резкой, однако порой тонкой, с намёками.

– Дом политпросвета, где мы заседаем, наискосок от Смольного. Это символично! – говорил с трибуны худощавый и чернявый, как обгорелая спичка, мужчина. – Партаппарат точно от нас теперь наискосок, не с нами.

И тут же из нижних рядов амфитеатра гаркнули:

– Не он от нас, а мы от него наискосок.

– Ну, это уж чересчур, мы-то с партией близнецы-братья, – попытался остудить страсти чернявый.

Но тут же наотмашь, словно пощёчину, «получил в табло». Громкий голос ответил криком:

– Не чересчур, а в самый раз! Заварим кашу, масла не жалеть!

Зал взорвался смехом, овацией.

Заправляли съездом двое – секретарь парткома завода «Арсенал» Тюлькин и секретарь парткома «Северной верфи» Терентьев. Тюлькин, надо сказать, мастерски разруливал прения, – откуда такое знание аппаратных приёмов? – снижал их накал и на разные лады твердил, что против российской компартии кипятится не Горбачёв, а Яковлев. Но когда кто-то из делегатов заявил, что не может вернуться домой, если съезд не провозгласит создание РКП, люди меня не поймут! – Тюлькин, хотя и с оговорками, видно было, что вынужденно, его всё-таки поддержал.

И Вальдемар понял: пора бежать к Ярину.

Он добросовестно изложил Вениамину свои впечатления, сопроводив их итоговым мнением, вернее, сомнением: да, шуму много, однако в основном тыры-пыры; судя по всему, а особенно по той позиции, которую заняли лидеры съезда, пар уйдёт в свисток.

Ярин схватился за трубку телефона, набрал четырёхзначный номер.

– Юрий Алексеевич, хочу проинформировать…

Вальдемар был поражён. В устах Ярина его сомнения превратились в серьёзную тревогу: съезд выходит из берегов; похоже, его организаторы ведут дело к провозглашению российской компартии. Завершил убедительным повторением уже сказанного:

– Да, да, по докладу мандатной комиссии шестьсот делегатов, представительство почти всероссийское, за ними полтора миллиона членов партии. О развитии событий буду информировать. Пока вести скверные.

– Юрию Алексеевичу Гагарину по вертушке звонили? – неловко пошутил Вальдемар, показывая свою осведомлённость по части закрытой кремлёвской связи.

Ярин, не остывший от важного разговора, не сразу понял, потом заговорщицки подмигнул:

– Секретарю ЦК Манаенкову, который курирует этот вопрос. Мы с ним договорились, что он немедленно будет докладывать о моих звонках Михаилу Сергеевичу, – сделал паузу. – Мы с вами, Вальдемар, в равной мере сторонники создания российских структур власти разного уровня и разных сфер жизни. Но у меня интуиция срабатывает: создание РКП снизу чревато… как бы вернее сказать? В общем, бояться перестали, а уважать не стали. Двоевластием в партии запахло, а от двоевластия рукой подать до гражданских столкновений. Но стремление Михаила Сергеевича замотать, затянуть дело, замести его под ковёр у меня тоже не вызывает радостей. Надо как-то поторопить его. Он к моим оценкам прислушается внимательнее, чем к справке о съезде, которую ему на стол положат компетентные органы и официальные лица.

Развёл руками:

– Что делать, Вальдемар, приходится выкручиваться. Святое дело мы с вами затеяли.

Вальдемар вторично за этот трудный переломный год ощутил, что становится носителем сведений, составляющих государственную тайну. Вот так, подковёрно, подспудно, вершатся важнейшие вопросы политической жизни. И тут же в мозгу выстрелило: но секреты мне доверяют с двух сторон, и те и эти! Или эти и те? Он по-прежнему не может определиться, с кем он. Или ни с кем? Чужой для всех, но все принимают его настолько за своего, что делятся сокровенным.

Да, ему было над чем ломать голову.

Два дня он в резвом темпе, через край полный наблюдениями и впечатлениями, курсировал между залом заседаний и апартаментами Ярина. В какой-то раз у входа в Дом политпросвета увидел жиденький пикет «Народного фронта», всего-то с десяток протестантов, молча державших оскорбительные плакатики. Вспомнил Яснопольского и со страхом подумал: «Вдруг он здесь объявится?» И опять всё то же: «Для него я свой, а что здесь делаю?»

Между тем съезд бушевал всё круче. Очень острые, порой зубодробительные в адрес партийной верхушки речи отзывались шквалом аплодисментов. А чьё-то предложение конституировать Инициативный съезд в Учредительный и немедленно избрать руководящие органы РКП делегаты встретили восторженно.

Но, поняв замысел Вениамина, против воли включённый в эту большую игру, Вальдемар остался самим собой: нравится эта антигорбачёвская заварушка или не нравится, а играть надо по совести. И решил внести в «святое дело» свой вклад, слегка сгущая краски в своём пересказе съездовской драматургии, драматизируя и без того острые дебаты.

А Ярин докладывал в Москву и вовсе «жесть»: делегаты от партийных первичек бушуют; на съезде настала точка кипения, они требуют немедленно провозгласить создание российской компартии; надо срочно, как сказал по вертушке Ярин, скороспешно принимать меры, подключить ленинградский обком.

Позднее, пытаясь глубже осмыслить тот стремительный и странный вояж в Ленинград, Вальдемар пришёл к выводу, что Вениамин Ярин очень точно просчитал свой манёвр. С одной стороны, он запугивал цековских бонз угрозой низового партийного бунта, побуждая Горбачёва скорее объявить о создании РКП. С другой стороны, косвенно давил на ленинградский обком, требуя, чтобы он «подключился». А когда Вальдемар спросил его, что значит «подключиться», Вениамин хитро подмигнул:

– У Смольного наверняка есть свои внутренние рычаги влияния на ленинградских инициативщиков, которые задают на съезде тон. Наверняка! Пусть поработают с ними, чтобы отложить немедленное провозглашение компартии. Они знают, как надо работать с секретарями крупных первичек. Я в Нижнем Тагиле эту «работу» проходил, урок усвоил.

Результат усилий Ярина вышел впечатляющим: делегаты решили Инициативный съезд не закрывать, а провести его второй этап через два месяца. И если к тому времени ЦК КПСС не разродится решением о создании РКП, вот тогда-а… Провозгласим компартию снизу, пусть цековской верхушке жарко станет. Парторг «Арсенала» Виктор Тюлькин, который бессменно председательствовал на съезде, постарался от души, видимо, с ним хорошо поработали.

13

Тот день, 12 июня 1991-го, Анюта запомнила. Не в том дело, что впервые выбирали в России президента. В те дни она жила другим, совсем-совсем другим. В те дни… Но тот день задался особенным с самого начала.

Валька, в отличие от неё, последние недели пребывал в предвыборной горячке. Однако в тот памятный день, – да, да, опять тот день! – когда после голосования они электричкой ехали в Кратово, он был непривычно молчалив. Полупустой воскресный вагон, почти полдень. Казалось бы, мог рта не закрывать и, как повелось между ними, просвещать её по части политической текучки – это его любимое словцо, которым он обозначает все переживания бурного перестроечного времени. А Валька молчит, отрешённо уставившись внутрь самого себя.

Это была первая необычность того дня.

Между тем Вальдемар всё ещё не мог прийти в себя от ужаса, пережитого позавчера.

Это был последний предвыборный митинг. Он бывал почти на всех митингах на Манежной и помнил эти грандиозные сборища, до краёв наполнявшие огромную площадь. Особенно густо, тесно толпа напирала у главной трибуны, у «Москвы», отзываясь чуть ли не на каждое слово ораторов одобрительным гулом или негодующими криками. В центре Манежки сутолоки уже не было, и туда аккуратно въезжал большой грузовик с откинутыми бортами. С этой трибуны витийствовал Жириновский, собирая вокруг себя любопытных зевак. А в остальном митинговая площадь напоминала тысячекратно умноженную толкучку на Пушкинской, у «Московских новостей», – народу было не до ораторов, народ был увлечён бесконечными спорами, в которых впервые в жизни можно без оглядки рубить правду-матку, разнося в пух и прах постылую власть. Люди молчаливые, замкнутые по митингам не ходят, на Манежке собирался народ темпераментный, но разношёрстный, немало и умеренных. А потому температура толпы была средней по больнице. В многолюдных манифестациях радикальные протестанты как бы растворялись и потому вынуждены были сдерживать свои бурные эмоции.

Иначе – позавчера.

Людей собралось сравнительно немного, и толпа сгустилась перед Историческим музеем, у входа в Александровский сад. Но на сей раз к Манежке стянулись только пламенные сторонники Ельцина, активисты свежего демократического лозунга «За всё хорошее против всего плохого». Неподалёку мелькнул старый знакомый, Андрей из Дома на набережной. Весело помахал рукой, крикнул что-то неразборчивое. Некоторые из митингующих явно были под пивком, виртуозно используя ненормативную лексику, они-то и задавали тон. Разговорчики шли куда как яростные. Самые умеренные почитатели Бориса Николаевича требовали, чтобы коммунистов не только убрали из власти, но в наказание за советские муки подвергли люстрации, запретив работать в школах и медиа. А лучше всего было бы не пущать их дальше кочегарных профессий. И вяло возражали против физических расправ, на которых настаивали густопсовые радикалы. Споры между сторонниками кочегарок и энтузиастами фонарных столбов становились всё горячее, но когда по какому-то пустячному поводу возникли трения с милиционерами, цепью стоявшими перед Красной площадью, и умеренные, и радикалы мигом слились в единую разъярённую толпу. Страсти закипели так бурно, что Вальдемар, толкавшийся в самой гуще, поневоле вспомнил шуточное наставление Рыжака о том, что в толпе надо вести себя грамотно: «Молчи, беги, спасайся!» Он инстинктивно рванулся на свободный простор Манежной площади, но, нырнув в эту людскую толщу, «лечь на обратный курс» было невозможно. Разгорячённая публика сгрудилась очень плотно, толпа держала цепко, накрепко. Попытавшись двинуться «на выход», он сразу почувствовал, как отлетают пуговицы его пиджака.

– Наци, гоу аут! Наци, гоу аут! – вопила разъярённая толпа.

И заводилы столь свирепо ринулись на блюстителей порядка, что те едва-едва успели укрыться за оградой Александровского сада, ближе к Вечному огню. Путь на Красную площадь был открыт, но толпа не желала рассасываться, вытягиваясь в маршевую колонну, толпа продолжала топтаться на месте, избыточно и ругательно распаляясь, – до истерики, до той слепой ярости, которая угрожает бесчинствами. Бунташные настроения прорвались мерзостью: один из молодых парней, понтоватый красавчик плейбойского вида – таких ухарей Вальдемар называл лицами спортивной национальности – после грозного, не забористого, а грубого заборного мата нараспев заорал:

– В их печурке – Вечный огонь!

– А до смерти четыре шага! – сразу пересарказил кто-то.

Все загоготали, и, словно по щелчку пальцев, толпа снова яростно, расправно взревела: «Наци, гоу аут! Наци, гоу аут!»

Притиснутый к Вальдемару человек лет пятидесяти, франтоватый, западного покроя, над губой усики в ниточку, какие у нас не носят, наверняка из умеренных, отчаянно толканулся и кинулся «по течению», чтобы разнять назревавшую драку с милицией. Продираясь сквозь толпу, идя на локтях, он громко увещевал:

– Ребята, выдержка! Выдержка! Подождём ещё денёк, до выборов. Потом своё возьмём, мы им покажем!

Вальдемара взяла оторопь. И это «за всё хорошее против всего плохого»? Хоррор! Муть и жуть!

Подавленный увиденным и услышанным, он два дня валялся в бесчувственном нокдауне, беспомощно слушая бесстрастный отсчёт рефери, в образе которого ему чудилось бессовестное перестроечное время. Но по правилам того ринга, который называют жизнью, он обязан подняться на счёте «восемь», чтобы продолжить бой с самим собой, разгадать загадку своего «я»: почему он, везде чужой, для всех свой? Или выкинуть полотенце и прервать безнадёжный поединок с самим собой, покорившись судьбе? Если не подняться на «восемь», по правилам ринга, «девять» и «десять» неизбежны, и это уже нокаут – примитивное бессмысленное существование. Но «восемь» – это президентские выборы, на которых надо делать выбор. За кого голосовать?

Вальдемар не мог голосовать за радикальных демократических активистов, грозивших большевикам фонарными столбами, и содрогался оттого, что каким-то боком причастен к тем, кто измудрил политическое прикрытие для этой мстительной орды, напролом рвущейся к власти ради ненасытного обогащения. Но он не может голосовать и за Николая Рыжкова, ставленника командно-административной системы; он, как и Нина Андреева, тоже не вправе поступаться принципами. Не идти на выборы? Нет! Это нечестно перед собой, перед Анютой, перед Господом, взирающим на него с великой высоты. В конце концов, это просто непорядочно.

Два дня он, как принято говорить, был сам не свой. И сегодня утром отдал свой голос за Ельцина.

В электричке на Кратово он думал о том, что это был единственно возможный выбор. Нет, Ельцин не лучше Рыжкова. Мысли приняли иное направление: в случае поражения Ельцина стране грозила страшная смута, эти яростные демактивисты, нюхнувшие кокаин безнаказанности, одурманенные верняковой возможностью перехватить власть, не сдадутся, они готовы на всё.

Но что делать ему, Вальдемару? С их властью он не сработается, она будет так же чужда ему, как сегодня чужды коммунисты. Мгла… Какое счастье, что он устоял перед искушением и они с Анютой не успели завести детей.

Никанорыч ждал лета. Он чувствовал, что заедает чужой век, дожёвывает свои дни, и свыкся с мыслью, что пришла пора. Но не летом, нет. Он думал о снежинках, которые перестанут таять на его лице. Это был символ покоя, подготовка к встрече с вечностью.

Но интерес к жизни не угас, новостные программы телевидения смотрел от и до, порой поражаясь странной перекличке эпох. Когда доламывали имперскую Россию, в контрольном отделе Союза городов ему попалось на глаза начатое ещё до войны двухтомное «Дело Госконтроля Российской империи о направлении контролёра в Комиссию по приёмке вооружения в США». Четыреста листов меловой бумаги с пометками «не одобрено» только из-за опечатки в каком-нибудь одном-единственном слове, будто нарочно делали эти опечатки! Отношение по «Делу» так и не было подписано: наверняка включение в Комиссию контролёра кого-то не устраивало, и «Дело» волокитили до Февральской революции, пока оно не потеряло смысл. К концу перестройки, когда многое прояснилось, опытный по части чиновных уловок Никанорыч без труда угадывал такую же тактику в «телодвижениях» Горбачёва. Очень, очень похоже.

Были и другие параллели. После Февральской революции контрольный отдел Союза городов стал расползаться. Вдруг обнаружилось, что большинство его сотрудников – партейные. Кадеты, эсеры, меньшевики, даже большевик. После отречения царя и крушения империи все они кинулись выискивать безопасные и хлебные местечки под крылом другой, непонятно какой власти. Кое-кто и Никанорыча соблазнял райскими кущами, однако, вдоволь хватив странствий, он суетиться на жизненном поприще опасался, и его поставили на обезлюдевший отдел последующей ревизии. Помнится, Галкин, тот самый единственный большевик, назвал его тупым мерином, – ладно, пусть тупой, но почему мерин? – который в одиночку и неизвестно куда тащит гружёный воз. Но именно этот отдел потом перевели в Москву, и начальник взял к себе помощником Никанорыча. Правда, и Галкин не промахнулся. Впоследствии стал «всего-навсего» председателем Верховного суда СССР.