Текст книги "Однажды в России. Унесенные шквалом 90-х"

«Вот и сейчас чиновники засуетились, как тараканы на горячей сковородке, – думал Никанорыч. – В ту пору царь отрёкся, а теперь монополию КПСС отменили, тоже ведь царствовала. И значит, власть вот-вот сменится. Нет ничего нового под луной, всё повторяется».

Но коли всё повторяется, ему тоже надо бы пораскинуть мозгами о завтрашнем дне, наложить сумятицу прежнего российского государственного кораблекрушения на нынешний день. Оно понятно, лично для него теперешние передряги значения уже не имеют. Но Анюта, его земное, да и духовное продолжение…

В наследство он ей ничего не оставит – только патефон «Май мастер войс» с испанскими пластинками и маленькой железной коробочкой нетронутых патефонных иголок, таких сейчас не найдёшь, не делают. Патефон у Саши, но договорились: он его не продаст, пусть станет семейной реликвией, памятью об отце и деде… А шкаф-то пришлось продать. Этот тонкий, с тремя закрытыми полками сейф красного дерева достался Крыльцовым от прежнего хозяина этого дома. Почему сейф? Целый год Никанорыч без толку подбирал ключи к трём уключинам – друг над другом – этого странного шкафа, назначение которого было непонятно. Но однажды случайно взялся обеими руками за боковые, вроде бы только для красоты рейки, и полки легко повернулись: внутри оказались три ряда отделений для бумаг, которые при открытии шкафа лежали горизонтально, а когда его закрывали, принимали вертикальное положение. Оттого шкаф и был тонким, очень удобным. Никанорыч и Саша стали копаться в книгах, допрашивать мебельщиков, и выяснилось, что это очень редкий образец русского потайного делового шкафа – кто не знает, ни в жисть не откроет, только топором, уключины фальшивые, для обмана. Но пришлось продать…

В потайном книжном шкафу Никанорыч хранил интересные бумаги, скопившиеся за его долгую жизнь, – теперь они в папках на подоконнике, ни Саше, ни Анюте не нужны, исчезнут вместе с их обладателем. Не сожгут их, нет, и в мусор не выкинут. Но старая одежда, личные бумаги имеют странное свойство как-то незаметно, без пышных похорон исчезать, растворяться во времени… Кстати, а почему это он ничего не оставит Анюте в наследство? Оставит! И не так уж мало – свой громадный жизненный опыт и духовный замес.

С внучкой Никанорычу повезло несказанно. Нынешнему поколению юные годы выпали суматошными, только успевай крутиться. Дома лишь едят да спят, всеми мыслями, всей душой где-то там, где идёт жадное познание мира. Саша в молодости, когда жизнь была куда как спокойнее, и тот не находил времени, чтобы задушевно побеседовать с отцом. Анюта, наверное, исключение. Не устаёт навещать деда, привозит в Кратово новости, которыми снабжает её Вальдемар, и, кратко изложив их, всегда говорит:

– Дедуля, на чём мы остановились?

Слушать она умеет, и Никанорыч, не торопясь, оглядывая былое с высоты подаренного ему Господом почтенного возраста, глава за главой пересказывал внучке повесть своей жизни. Конечно, не всё подряд, избирательно, понимал, что, оглядываясь в прошлое, ненароком можно и шею свернуть, с воспоминаниями надо быть осторожным. А однажды спросил:

– Зачем тебе моя жизнь? Сейчас всё иное, ничто не похоже.

Она на манер деда пожала плечами – у Никанорыча это был любимый жест.

– Не знаю. Мне, дедуля, тебя слушать очень интересно, вот и всё. Попроси меня записать, что я услышала, – не смогу. А вот суждения твои, поступки, они вот здесь остаются, – дотронулась рукой до сердца. – Я тебя люблю, тобой горжусь, душой на тебя равняюсь, вот и всё. Я учитель русской литературы, много книг перечитала. А ты – самая лучшая книга.

Для Никанорыча общение с Анютой всегда в радость. Но сегодня она будет не одна, с Вальдемаром. Уже много лет они женихаются, а со штампом почему-то не торопятся, хотя давно пора. Может, надумали? Ведь это она сегодняшнее застолье подсказала: Саша с Ксенией прибудут, а ещё старый приятель Вальдемара с женой. Как же его?.. Нет, не вспомнить, только разок видел, в тот Новый год, когда к девяноста катило, а молодёжь захлестнули великие перестроечные радости и надежды. Но спроста ли она сбор объявила, какого у нас давно не было? Словно событие какое назревает. Третьего дня приезжала, продукты кой-какие привезла, Зоя с ними сейчас на кухне колдует.

Когда сели за стол, не праздничный, как прежде, даже скудноватый, и наполнили рюмки-бокалы, тамадить неожиданно взялась Анюта. Встала, слегка тряхнула локонами и повернулась к Никанорычу.

– Дедуля, первый тост за тебя, ты у нас заглавный по возрасту и вообще по жизни. Распространяться не буду, ты знаешь, как я тобой дорожу. Только об одном упомяну. Мы с тобой много разговариваем, и вот что я заметила. Ты вспоминаешь прошлое, а смотришь в наш день и в будущее. Почему так?

Никанорыч пожал плечами:

– Я об этом не думаю, так получается, – улыбнулся. – Физиология. К старости у людей глаза становятся дальнозоркими.

– Отец всегда говорил и говорит, что всё в жизни повторяется, – пришёл на помощь Александр Сергеевич. – Оттого в настоящем вечно слышатся отзвуки былого.

– Дедуля, а можешь сейчас что-то такое вспомнить, что звучало бы по-сегодняшнему? – оглядела стол: – Я потому и стала как бы тамадой, что всех опрошу про наше сегодня. И сама скажу.

– Отметки будешь ставить? Ты же училка, – усмехнулась Ксения.

– Мам, а помнишь, как мы здесь восемьдесят седьмой год встречали? Какое настроение у всех было? И за столом, и по всей стране. А что сейчас, понять не могу. Потому и хочу умных людей послушать.

Все заулыбались, принялись по части умных людишек балагурить. А Никанорыч тем временем ворошил дале-далёкое, наскребал крохи по сусекам памяти. Что сказать, чтобы не в грязь лицом, чтобы о деменции, о предмаразме и думать не думали? Но быстро сообразил, что в такой экзаменационный момент надо не от прошлого к настоящему идти, а наоборот. И сразу выплыло то, о чём он много думал в последнее время, с печалью и тревогой наблюдая по телевидению, как перестройщики остервенело громят заповеди того века, на который выпало его бренное бытие. Поднял руку, призывая к тишине.

– По жизни, Анюта, мне сейчас ничего в голову не идёт. А вот ежели чужое вспомнить… Я человек невоцерковленный, но очень дивился тому, что после революции набожная Россия принялась громить церкви и душить попов. Не мог понять эту мгновенную перемену. А в начале двадцатых, помню, уже здесь, в Москве, прочитал звонкие в ту пору письма Короленко Луначарскому и прозрел. Короленко о чём писал? Большевики варварски за два года подточили православные устои народа и разожгли в нём ненависть к прошлому. Однако очень быстро после крушения векового уклада нелюбовь народа обратилась на разрушителей веры и духа, и – Гражданская война. Но вывод, Анюта, вывод! До сих пор почти наизусть помню, он пророческий, вечный. Прошлое нельзя отрицать напрочь, его надо преодолевать, включая в новую жизнь хорошее, которое в нём было. А мы, – ткнул пальцем в сына, – нет, вы погром прошлого учинили, языком вражды с ним разговариваете, ломаете напропалую, через колено, всё прежнее вам плохо, запрет, а по-вашему – эмбарго на предыдущую эпоху наложили. Не понимают ваши верхние люди, что их могилы тоже истопчут. Мыслимое ли дело, что сейчас с историей творят? Недужные! Короленку бы сейчас напечатать. Злободневно.

Анюта захлопала в ладоши:

– Дедуля, тебя хоть сейчас на экран выпускай!

– Да кто ж его выпустит? – хохотнула Регина Орлова.

Посмеялись от души, пока Анюта не вздохнула:

– А весёлого-то, дорогие мои, мало… Папа, теперь за тебя и за маму тост. Давай.

Александр Сергеевич тоже тяжело вздохнул. Поднялся.

– Отец, ты в мой огород булыжником запустил, а отвечать не буду. Ты моих, вернее, наших теперешних проблем не знаешь…

– Как не знаю! – перебил Никанорыч. – Ты, считай, без работы сидишь. Во всяком случае, без зарплаты. Смяшно до смешного.

– Хуже, отец, хуже. Перспективы не вижу, вот в чём беда. Кто знал, что так дело повернётся? Профильную кафедру прикрыли, студентов нет, почитываю изредка ознакомительные лекции на другом факультете, вот и всё. Анюта, что тебе ещё сказать?.. Ты же знаешь, мама тоже без зарплаты сидит. Но у неё хоть надежда есть, начнут же когда-нибудь выплачивать. Библиотеку, слава Богу, не закрывают. Эх, Анюта, угадать бы раньше. Только и остаётся, что завлекательной жидкостью лечиться, – опрокинул рюмку горькой, огорчённо махнул рукой. – У тебя, что ли, всё идёт на лад?

– Я сама отказалась. Такие условия поставили, что с души воротит. Программу по литературе наизнанку вывернули, русскую классику бегом, мимоходом, по абзацу. На какие-то иностранные деньги мигом новые учебники настрочили. – Как показалось Никанорычу, напоказ похлопала сидевшего рядом Вальдемара по плечу. – Мы с Валькой посоветовались, ну и пошла в начальные классы. Решила нынешнее поветрие переждать.

– До-олго пережидать придётся, – разочарованно сказал Крыльцов. Обратился к Вальдемару: – Помнишь, заманили нас стократным заработком за договорные работы? А бесплатный-то сыр и впрямь только в мышеловке. Вот и оказались в западне. Чего теперь ждать, ума не приложу. Вся надежда на Тарзана. Отец, помнишь Тарзана?

– Ну как же! – засмеялся. – А вот скажи: ты его боевой клич сейчас воспроизвести сможешь? В детстве у тебя получалось.

– Да у нас весь двор его разучивал. Соревновались, кто громче да переливчатее.

– Что за Тарзан, папа?

– О-о! После войны в кинотеатрах крутили американский фильм «Тарзан». О-очень увлекательный! Приключения в джунглях! Мы каждую серию раз по пять смотрели. – Крыльцов увлёкся воспоминаниями детства, даже слегка приободрился. – Там Джонни Вайсмюллер играл, олимпийский чемпион по плаванию. Он, конечно, статями Шварценеггеру уступал, по сравнению с ним – рахит. Но такое благородство, как у Тарзана, Шварцу ни в одной его роли не снилось.

– А чего ты его вспомнил?

– Отец, да потому, что он сейчас в руку. В детстве я его смысла, конечно, не понимал, осознание позже пришло. Да и американцы до войны другие были – фильм-то довоенный. Приключения фантастические, но с философией, с подоплёкой, – оглядел стол. – Там в чём суть была? Брошенный ребёнок вырос в джунглях и освоил повадки зверей, стал для них своим. Дикие племена почитали его за Бога – белый! Но вдруг явился некий делец, который посулил туземцам награду за поимку «белой обезьяны» и для начала развеял божественный миф о Тарзане, так звали парня. И что? Когда табу сняли, разуверившееся лесное племя первым делом сожрало этого дельца. Вот к чему приводит сокрушение святынь.

– Надо же, прозрел, – улыбнулся Никанорыч.

Улыбнулся и Вальдемар, но кисло:

– Я об этом фильме краем уха слышал. Но мне о нём говорили в том смысле, что после расправы с теми, кто учил поймать «белую обезьяну», в туземном племени начался братоубийственный хаос. И что лучше – этого Тарзана сдать или хаосом поплатиться?

– Да, фильм был простенький, но многосмысленный, оно верно, – подтвердил Никанорыч.

– Валька, ты сам начал, теперь твоя очередь. Давай, исповедуйся.

– Пусть он про «500 дней» скажет, – разошёлся Крыльцов. – Уж как за неё радел! Продать госимущества на 200 миллиардов рублей, и казна сбалансирована. А в переводе с Явлинского на нынешний новояз речь шла о легализации советских теневиков. Сто пятьдесят тысяч фермеров запланировал, они, мол, и раскупят колхозные земли. Откуда у крестьянина такие деньги? Кабинетчик твой Явлинский, вот что.

– А мы с ними, с этими теневиками, однажды заседали, – усмехнулась Анюта.

– Было дело, – Вальдемар хорошо помнил вечер на Кропоткинской, 36, хотя теперь осмысливал те застольные разговоры иначе. Однако сдавал назад нехотя, с оговорками. – Вы правы, Александр Сергеевич, но мне кажется, программа перехода к рынку за 500 дней была всеохватная, частично её можно было использовать.

Чтобы не свалиться в пустые споры, сменил тему:

– У меня сначала к Зое вопрос. Зоя, как там Николай? Что пишет?

– Что пишет! – невесело откликнулась Зоя. – А то и пишет, что жизни нет. Зарплаты нет, заказов нет. Только обещания и переобещания. Всё встало, не до заводов теперь, пишет, что политика правит бал да коммерческий интерес. Одна фальшь кругом. А прилететь не может, денег не стало.

– Я у Николая дома был. Когда в Свердловск летал, – пояснил Вальдемар. – Через него и с Яриным познакомился. Думал, в Ленинграде его увижу, ан нет, не было его. Зоя, привет ему от меня передай обязательно. Хо-ороший мужик, настоящая рабочая косточка.

– Кому она теперь нужна, эта косточка, – сокрушённо ответила Зоя. – Обглодали.

– Вальдемар, давай, давай, не отлынивай, – подначил Крыльцов. – Что-то ты сегодня невесел.

– Да уж, невесел, нос повесил, – игриво вставила Регина.

– Не до веселья сейчас, Александр Сергеевич. На перепутье. Институт загибается, вот Регина знает.

– Как не знать! Там только олухи остались.

– И что теперь делать? Помните Валеру Загайнова? Его в КБ Сухого распределили. Недавно встретились по случаю, он и говорит: «Мысль наша конструкторская глохнет, мы никому не нужны, а нам жить не на что. Пришлось переквалифицироваться в управдомы, работаю теперь в сфере импорта-экспорта».

– Это как понимать?

– Он, Александр Сергеевич, не сказал, темнит. Но я думаю, что-то продаёт-покупает, – слабо улыбнулся. – Или наоборот, покупает-продаёт. Я тоже задумываюсь, смысла нет за институт держаться.

– Ну и…

– Ну и… Как говорится, делаю заявление, – повернул голову к Анюте. – Я тебе ещё не говорил, Рыжак предлагает административную работу. Но пока точно не знаю, что да как. Когда прояснится, посоветуемся.

Никанорыч слушал эти унылые разговоры с любопытством. У поколений Саши и Анюты нет иного выхода – в поединке с новыми правилами жизни они идут на таран. А он уже над схваткой. Хотя и здесь, в Кратове, ощущается заметное оскудение быта, Зоя волчком вертится, добывая продукты подешевле. Трудно стало людям: одни от перестроечных новшеств сами очумели, других жуткими новостями очумили. Кратово… Сидя перед телевизором, он частенько вспоминал прежнего хозяина этого дома – занятного старичка, который запил горькую в девяносто два года. Интересно, сколько он прожил? Но в девяносто четыре, когда они случайно пересеклись, ум у него был, как стёклышко. Мечникова цитировал, а! Со старческой приверженностью к добрым приметам Никанорыч приписывал ясноумие того приветливого человечка месту его пребывания: Кратово, этот дом, комнатка на втором этаже, кресло, в котором он сидел. Потому Никанорыч и отказывался переселяться вниз, хотя спускаться со второго этажа было уже непросто, в метеотрудные дни звал на подмогу Зою. Но из суеверия ничего менять не хотел, суеверно опасался, что вместе с переменой «места жизни» ослабнет память, убавится здравомыслия. Тело – что тело? Оно хорошо послужило и своё отслужило, пора и честь знать, с гаком выстарилось. А вот голова-а-а! Хорошо бы до конца сохранить её ясной.

Намного раньше Саши и Анюты он понял, что жизнь неудержимо покатилась под откос. Ликвидировали народный контроль! Для него, полвека отдавшего контролю, это сигнал не только о необратимости перемен, но и подсказка о том, в каких грязных руках окажется власть. Уж он-то знал, каким глубокомудрам на самых верхах больше всего мешает контроль, очень хорошо знал. Эта коварная окаянщина во власти представлялась ему в образе знаменитого толстого, усатого и ужасного квартального Бедуна из Брест-Литовска, который жестоко усмирял кутузкой каждого, кто смел заикнуться о его выдающемся мздоимстве. Потому Никанорыч и предвидел сумерки. Саша, который восторженно принял перестройку, примкнув к шатателям режима, долго не верил отцовским предостережениям, называя их гнилыми пророчествами. А результат – он без кафедры, без денег. Теперь помалкивает. Никанорыч тоже молчит, не будет же он укорным словом напоминать сыну: «Я тебе говорил!» Зачем его самолюбие тормошить?

Вальдемар тоже в пролёте, поблёкший. С головой нырнул в перестроечные водовороты, а сейчас вынырнул и – как рыба на песке. К нему Никанорыч относился с симпатией: парень честный, порядочный, ни хитростями, ни жлобством себя не запятнал. Но выбора Анюты понять не мог. Анюта, она глубокая, даже бездонная, в душе у неё много чего теснится. А Вальдемар – человек среднего ума. От таких средних умов самые большие беды – и для них самих, и для страны. Они вечно считают, что им что-то недодано, вечно завышенного о себе мнения. Вот и в перестройку: решили, что сменят власть, уберут партийный диктат и без ущемлений возьмут, что им положено. Но власть они, по сути, уже сменили, и что? На середнячков и сделали ставку политические маклеры перестройки, таким мозги мусорить легко. Теперь Вальдемар невесел, нос повесил, верно сказала Регина.

Интересная эта пара… Никанорыч хорошо помнил давнее новогоднее застолье. Общений у него на старости лет мало, а потому редкие эпизоды запоминаются и хорошо вспоминаются. В тот раз этот Костя, отложилось у Никанорыча, говорил что-то умное, много умнее, чем Вальдемар. А Регина помалкивала, сидела неприметной мышкой. Сегодня наоборот: Костя не в меру молчалив, а Регина выступает по полной. За недостатком наблюдений осмыслить столь разительную перемену Никанорычу не удавалось. Однако же и не обратить на это внимание было невозможно. Вообще, внимательно приглядываясь к «персонам» неожиданного застолья, он не мог избавиться от беспокойного чувства непонимания: зачем Анюта без всякого повода собрала в Кратове тех, кто встречал здесь новый, 1987 год? Изначальная мысль о том, что они с Вальдемаром решили расписаться, отпала. Тогда в чём дело? Была, была в сегодняшнем сборе какая-то Анютина тайна, но, с горечью подумал Никанорыч, на дознание об этой тайне времени ему уже не отпущено.

Зато другую загадку он решил с лёгкостью. При крутых переменах государственной жизни одно из поколений неизбежно идёт в расход – история тому порукой. А сейчас? Саша или Анюта? Ответ пришёл быстро: Анюта с Вальдемаром, этот Костя с Региной, они со временем ещё могут успеть, сделают свою жизнь. А вот Саша… Душа у него ранимая, придётся ему очень несладко, начинать заново уже поздно. А оно большое, это поколение предвоенное, по возрасту ни фронтами, ни особыми условиями того времени не выбитое. К тому же насквозь осовеченное, новые порядки для них – шок. И суждено ему состязание поколений проиграть, лечь под колёса истории. Возможно, даже под гусеницы – только ошмётки полетят. А загонная охота на него, по всему видать, началась, газеты, телевидение уже встали на свои номера.

Для Анюты заявление Вальдемара, видимо, было неожиданным. Она выразительно повела бровью, склонила голову набок:

– Вот так, мимоходом узнаёшь, что Валька намерен расстаться с научной карьерой.

Сидевший напротив неё Костя мрачно буркнул:

– Сегодня ты ещё много чего узнаешь.

– Та-ак, пошли загадки, – удивилась Анюта. – А между прочим, следующий тост как раз за тебя, твоя очередь исповедоваться. Ты нам новости и преподнесёшь.

Костя отрицательно мотнул головой, большим пальцем указал на Регину:

– Пусть она скажет.

Регина мигом вскочила, словно только и ждала этой минуты. Улыбаясь во весь рот, ошарашила:

– А мы уходим в эмиграцию! Отъезжанты!

– В эмиграцию?! – Никанорыч видел, как дрогнул бокал в руке Анюты, вино даже слегка расплескалось. – И куда?

Регина, явно наслаждаясь всеобщим вниманием, с той же очаровательной улыбкой не сказала, а возвестила:

– Ну, в Израиль нас с Костей, понятное дело, не пустят. Из Америки тоже средний палец покажут. – Воскликнула: – Эмигрируем в Ярославль!

Все облегчённо вздохнули.

Никанорыч понимал, что эстрадную интермедию студенческого пошиба придумала эта бойкая женщина, страстно желающая быть в центре внимания, и такие забавы были ему неинтересны. Но по мере того, как развивалась тема эмиграции, его интуитивное беспокойство от непонимания чего-то важного, что происходило за столом, усиливалось. Внешне вроде бы всё обычно. Регина объясняла, что в Москве у них забот полон рот, а жить не на что. Потому они уезжают в Ярославль к родственникам Орловых, которые подыскали для Кости подработку на товарной станции. Анюта интересовалась каким-то компьютерным увлечением Кости. Тот отвечал, что вагоны намерен разгружать по ночам, студенческая сноровка не утеряна, а днём будет заниматься любимым делом. И вообще, жизнь в Ярославле спокойнее, чем в Москве, где сплошной бедлам. Регина весело шумела, что в Ярославле у них всё будет – «огурчики-помидорчики».

Вроде бы заурядно, обычно, не к чему прицепиться. И всё же Никанорыч кожей чувствовал, что за рядовыми застольными диалогами кроется второй, нераспознанный смысл, имеющий прямое отношение к неожиданному сбору в Кратове, который без повода устроила Анюта. Только что он с грустью признавался себе, что времени у него осталось слишком мало, не хватит, чтобы дожить до ответов на смутные вопросы, возникшие у него к Анюте. Но сейчас стремление разгадать её загадку стало насущно важным, и надо что-то делать. Что?

Никанорыч поднялся, приложил руку к сердцу, извинился:

– Друзья мои, с вашего разрешения поднимусь к себе, надобно отдохнуть. Очень приятное было общение. Спасибо. – Глянул на Анюту. – Не забудь со мной попрощаться.

Она развела руками, укоризненно ответила:

– Деду-у-уля!

Орловы уехали раньше, а Вальдемар с Анютой пошли прогуляться по знакомому маршруту. В глаза бросались перемены: вместо штакетника, позволявшего рассматривать ухоженные садовые участки, всюду символами разобщённости поднялись глухие высокие металлические заборы, любоваться было уже нечем.

– Наверное, только у нас сохранился штакетник, – сказала Анюта. – Ну и слава Богу. Зачем от людей отгораживаться?

Они медленно и молча брели по безлюдным дачным улочкам. Великие грозные события разрушительным шквалом обрушились на страну, в щепы ломая судьбы миллионов людей, и Вальдемар с Анютой чувствовали себя унесёнными этим шквальным ветром роковых перемен. Строить планы на завтра было бессмысленно. Оставалось одно – ждать, ждать и ждать.

14

О том, что в День Советской армии намечается патриотический митинг на Тверской, Вальдемар знал задолго до 23 февраля. Но это был тот нечастый случай, когда внешние обстоятельства не требовали от него обязательного присутствия на мероприятии, чтобы предоставить отчёт «с взглядом изнутри». Ни Рыжак, ни куратор Грудзинский, которому Дмитрий с рук на руки передал Вальдемара и который иногда подбрасывал тому деньжат – ни за что, просто так, за готовность выполнить поручение или оказать услугу, – на сей раз не объявились. Видимо, интерес к патриотическим сборищам у «политического прикрытия» рыночных реформ был утерян. Пусть митингуют, пар выпускают – впустую, это этап пройденный, повлиять на стремительный бег событий они уже не в силах.

Да и Вальдемару вроде бы не до митингов. Жизнь рушилась.

Рыжак пристроил его на хлебное место, заместителем начальника городской службы по обменным сделкам с жилплощадью, – видимо, за Петровым изначально, когда только начиналась суета по захвату местной власти, были закреплены доходные квартирные вопросы. Контора – неподалёку от Рижского вокзала, в двухэтажном здании, где раньше сидел какой-то министерский главк, выселенный за третье транспортное. Такие выселения стали поветрием. Вероятно, ещё с предвоенных времён в центральной части Москвы во множестве обосновались всевозможные ведомственные главки, тресты, спецснабы и прочие всесоюзные конторы, оповещая о своём бытии скромными вывесками у входа. В одной из них полжизни трудился отец Вальдемара. Он-то и обратил внимание на любопытное новшество: вдруг, словно по чьей-то негласной команде, из центра одну за другой начали эвакуировать ведомственные конторы, «сидевшие» в первых этажах зданий. Их бывшие «апартаменты» пустовали, зияя глухо занавешенными окнами, словно в ожидании новых «жильцов». По предположению отца, обменная служба Моссовета получила выморочное здание только потому, что оно не на магистрали, а в глубине квартала.

Вальдемару отвели приличный кабинет на втором этаже, рядом с приёмной начальника – недавно выписанного в Москву из Средней Азии Тимура Ознабекова, чью «родословную» он выяснить не успел, понял лишь, что без волосатой, даже мохнатой руки переселение в столицу не обошлось. Уже через день после оформления Тимур вызвал Вальдемара.

– Мне надо по делам смотаться домой недели на две. Садись в мой кабинет и руководи.

В результате он оказался начальником, «факиром на час», как впоследствии называл сам себя.

Сразу принялся входить в курс дела, обзванивать смежников, занимавшихся квартирными делами. В общем, дело пошло. И когда вернулся Ознабеков, Вальдемару было о чём ему доложить. Тимур остался очень доволен. На следующий день позвонил по внутреннему телефону:

– Зайди.

И намеренно коверкая акцент, давая понять, что говорит не по службе, озадачил:

– Я тэбэ один вещь скажу. Ты грузовик достать можешь?

– Какой грузовик?

– Любой. Доставай грузовик, грузи гарнитур с первого этажа и увози к себе. Будем закупать новую мебель.

Вальдемар обалдел. Вот это порядки! Поражённый, он потом специально созвонился с Андреем из Дома на набережной, встретился с ним под каким-то пустячным предлогом и между делом выяснил, что, оказывается, наступил «момент хапка»: умные люди пользуются безвременьем, чтобы присвоить служебные машины, мебель, даже квартиры. Счастье в кармане! Тимур, учитывая хапковую безнаказанность, подошёл к делу с восточным изыском: бери и увози.

Уединившись в своём кабинете, Вальдемар анализировал ситуацию. Тимур проверил его в деле – подходит! – и решил сразу завязать зама на компромате, чтобы развязать себе руки для любых махинаций. Бери гарнитур! А гарнитур неплохой, из небольшой столовой для сотрудников на первом этаже, его и менять-то незачем. Разумеется, брать или не брать, – этот вопрос перед Вальдемаром не стоял, в эту сторону он и не думал. Но ясно другое: работать здесь теперь невозможно. Отказ взять гарнитур равнозначен компромату на начальника, который ворует – да-да, ворует! – служебное имущество, и Тимур наверняка начнёт выживать из конторы неподобающе честного зама. Начнутся придирки, подставы, пойдут интриги. Размышлял Вальдемар недолго, всего-то минут десять. Затем взял лист бумаги и накатал заявление об увольнении по собственному желанию.

Тимур подписал его с ходу, молча, не взглянув на уже бывшего зама и даже не попрощавшись.

Вечером Вальдемар приехал к Крыльцовым. Анюта и Александр Сергеевич с грустью выслушали его рассказ о диковинных нравах, утвердившихся в коридорах новой власти. И в воздухе само собой повис вопрос: «Что дальше?»

Именно над этим вопросом он размышлял, досиживая незадавшуюся «хлебную» должность в своём уже бывшем служебном кабинете. С институтом покончено. Исчезли и перспективы на безболезненное вхождение в рыночную среду, которую они с Рыжаком приближали как могли, скидывая командно-административную систему. Полный абзац! Впрочем, осознания совершённой ошибки не было, он всё делал верно, ибо своевременно понял: при коммунистах ему выше кандидата наук подняться не дадут, он беспартийный и вступать в КПСС не желает из принципа. А то, что и сейчас ничего не получается… Что ж, как говорится, такова се ля ви. Это навоз, грязь новой эпохи, её смоют волны времени. На память пришёл перстень Соломона: «И это пройдёт!» Он давно, ещё на посиделках в Доме на набережной, начал понимать, что к постсоветской власти рвутся вовсе не идейные свободолюбцы, а искатели профита. Вспомнил, как неуютно чувствовал себя при прогнозном дележе моссоветовских должностей, как ёрзал, слушая откровения межрегионалов в Свердловске, как мучительно двоилось его понимание мира на ужине в «Кропоткинской, 36». Таких идиотизмов в его жизни набиралось уже немало.

Тогда же, в последние часы недолгой чиновничьей службы, поняв, что новые обстоятельства жизни загнали его в тупик, и всей душой возненавидев мздоимцев, оскверняющих благородную рыночную идею, он пришёл к выводу, что сейчас главное – продержаться на плаву, не утонуть в горьком безденежье. И выход из внезапно нахлынувшего бедствия был только один – извоз.

Поэтому не стал отмалчиваться, когда в воздухе повис вопрос «Что дальше?», а с уверенностью сказал:

– За две недели службы я понял, что сейчас самая горячка, эта публика – взбесившийся осиный рой. Надо переждать. Сяду в отцовскую «копейку» и займусь извозом.

В тот день было не очень зимно, и он всё-таки пошёл на патриотический митинг. Хотел глянуть, как противники новой власти, которых он, вообще говоря, не переваривал, даже презирал, считая ущербной просталинской серой массой, жаждущей новых репрессий, как они будут проклинать теперешних предводителей, в большинстве своём оказавшихся сволочными корыстолюбцами, у которых всё – из выгоды.

Примерно в десять утра Вальдемар вышел из метро на Пушкинской и увидел, что митингёры группируются в устье Тверской, чтобы направиться к месту сбора – где-то около Маяковки. Автомобильное движение перекрыли, ни милиции, ни «воронков» не было, лишь тонкие металлические ограждения перекрывали вход на Тверскую, а за ними виднелась жиденькая цепь блюстителей порядка. Более того, проход по широкому левому тротуару оставался свободным. И когда Пушкинская площадь наполнилась, по нему рванулся какой-то парень с высоко поднятым Андреевским флагом. Толпа зашумела, заволновалась, стала напирать на заграждения. Как ни странно, милицейский кордон уступчиво расступился, исчез, словно растворился. Манифестанты опрокинули заграждения, и людской поток влился в свободное пространство Тверской улицы.

Но неожиданно, раздвигая толпу, от Пушкинской медленно вползла на Тверскую вереница автобусов с омоновцами. И Вальдемар обратил внимание на первую странность: разгрузившись, автобусы так же медленно уползли на Пушкинскую, а омоновцы, вместо того чтобы перекрыть улицу, растворились, рассосались в глубине дворов, тоже исчезнув с проезжей части. Зачем? Почему? Ответов на эти вопросы не было. Но вопросы возникли и начали смутно беспокоить. Не только Вальдемара.

– Что-то не очень мне это нравится, – на лице Пирожка, шедшего рядом, появилось тревожное выражение.

В людном, но не битком, вагоне метро напротив Вальдемара сидел человек, который своим видом «отскакивал» от окружающих, – пенсионного возраста, не измятый жизнью, круглолицый, в тонких очках и «пирожке» с меховой оторочкой. Когда поднимались по эскалатору, заполненному в два ряда, он оказался рядом и, поняв, что у них общие цели, с лёгкой усмешкой, как бы прощупывая пробным вопросом, обратился к Вальдемару: