Текст книги "Фокус гиперболы"

– Привет тебе, ребе, из Вашингтона!

–  Здравствуй, Сэмми! Сколько раз я просил тебя не обращаться ко мне так!

–  Ну, ладно, ладно, Кидди, не обижайся. – И подумал: «Ах, ты поц! В Москве с десяток лет с подачи КГБ носил этот оперативный псевдоним и ничего, а теперь в Тель-Авиве кривится от него как от куска свиного сала в кошерной пище». – И вслух: – Советы открыли канал эмиграции, пока это ручеек, но скоро откроют и шлюзы. Это произойдет в ближайшее время, поэтому высылаю тебе инструкцию. – На другом конце выдерживали паузу, а лысый человек в это время думал: «Знаю, знаю, ребе, что у тебя в голове. Думаешь: вот недоумок, ещё и учить меня собирается». – Наконец, в трубке раздался голос: – Спасибо, Сэмми. Хотя я уверен, что наши взгляды и в политическом, и методическом плане, совпадают полностью.

–  И я уверен. А потому, Кидди, учитывая важность вопроса, смело запрашивай финансовую помощь. И помни: бережливость и скромность здесь не уместны. Но ты знаешь, как долго решаются эти вопросы в Комиссии Конгресса, а время не терпит. Мой тебе совет – тереби Бильдербергский клуб, и, особенно, «Сынов Завета»! Эти всегда быстры и точны в решениях.

–  Хорошо, хорошо, Сэмми.

–  И не забудь мои два процента. Да, и вот еще что! Предупреди своих людей в России: нам нужны вонь и вой, нет – подвывание – на всю страну. Но так, Кидди, чтобы это не вызвало реформаторского зуда в верхах. К Реформации мы еще не готовы. Понял?

–  Да, понял я, Сэмми, давно понял.

–  Ну, все, пока.

–  Пока, Сэмми.

Лысый человек повесил трубку, непонятно на каком языке и непонятно к чему вслух со смаком и четко произнес: – Ребе, ту ю мать! – Затем достал из минибара бутылку минеральной воды, открыл ее, наполнил хрустальный стакан и с наслаждением, не прерываясь, выпил.

Петр проснулся, свесил с постели ноги, приказал себе запомнить этот странный сон и посмотрел на часы. Было пять утра. Тут же дала о себе знать и причина пробуждения – сильнейшая жажда. Русская закуска, пельмени, селедка и водка породили великую сушь. Петр поднялся, пошел к холодильнику, достал бутылку «Нарзана» и с таким же наслаждением, как лысый человек во сне, отбулькал всю до дна, яростно отрыгнул и направился к постели, на ходу соображая, чем был навеян этот сон? Ответ нашелся быстро: Баш навеял. Это он разглагольствовал и на тему эмиграции, и кому и что это даст. Тут же вспомнился момент вчерашнего застолья, когда Баш настоял, чтобы он, Петр, тотчас, пока не забыли, записал свой австралийский адрес, получил его и клятвенно пообещал, что непременно вышлет приглашение на следующую юбилейную встречу. Пряча листок с адресом в задний карман успевших подсохнуть брюк, Баш уже слегка заплетающимся языком сказал: – Хорошо, что записали, а то был бы аналогичный случай. – Опять аналогичный случай? – спросил Петр, – что это такое? – Это тупой анекдот, ответил Баш, – сейчас расскажу. В сквере на лавке сидят трое: две дамы в возрасте и чуть подале от них подвыпивший, как мы примерно, но смирный мужичок. Дамы наперебой рассказывают друг другу о своих умницах– внучках. Одной купили французское платье, и она поступила на учебу в МГУ, а другой итальянское, и она поступила в МГИМО. Тут мужичок встрепенулся, извинился, завладел вниманием дам и сказал: – Аналогичный, товарищи женщины, случай: мой дружок козе так вдул, что у нее рога распрямились. – Петр припомнил, как громко до неприличия он смеялся этой дури, и сейчас ему стало как-то от этого неудобно. И еще почему-то запомнился дурацкий, черт знает сколько раз с пьяной настырностью заданный Бойцом вопрос: – Так ты, герр Питер, стало быть, миллионер? – И свой не менее дурацкий ответ: – Ну, миллионер я, миллионер. Что здесь такого? – Действительно, – соглашался Боец, – что здесь такого. – И почему-то все время в голове назойливо звучало, словно многократно считываемое низким сочным голосом с магнитной пленки, выражение «the goon show – шоу дуралеев»

«Все, – мысленно прервал себя Петр, – пару-тройку часов еще можно поспать. Петр засыпал, а в голове крутилась глупая мысль: «Если люди встречаются, то, может быть, и сны их встречаются в каком-то из пространств? Аналогичный случай? Кто знает?»

Проснулся Петр в десять часов, раздвинул плотные шторы и увидел яркое солнце и чистейшее небо. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Быстро перекусил в кафе на этаже, забрал из номера кейс крокодиловой кожи, спустился на лифте в холл и покинул гостиницу, направляясь к станции метро. Вышагивая бодрым шагом по умытой дождем асфальтовой дорожке, Петр рассуждал: «Я как шпион. Мог бы взять машину из гостиничного гаража. Эта услуга включена в стоимость номера, так нет. А все из-за капризной интуиции. Это она прошептала: – Гостиничную машину не бери. Возьми такси. – Петр спустился в метро, проехал в полупустом вагоне три остановки, поднялся наверх, нашел стоянку такси, сел в свободную машину и назвал адрес: – Станция Сётунь. – Водитель немедленно, без раздумий, бросил: – Пятьдесят рублей. – «Лихо заворачивает, – подумал Петр, – почти столько же стоит авиабилет Ереван – Москва» – и вспомнил вчерашний инструктаж пьяноватенького Буржуя о том, что никоим образом в Москве нельзя фэйсеблом щёлкать, а то из тебя мгновенно, как он выразился, «слепят лохуя и обдирут до пипки, зуб даю». И также быстро ответил: – Хоть сто, но по счетчику. – Водитель искоса посмотрел на Петра, включил счетчик, и машина тронулась с места. На станции Петр отпустил такси, прошел с километр по проселочной дороге и вышел к Кирилловке. Здесь быстро отыскал нужный ему дом на улице Зеленой, и мысленно поблагодарил неизвестного товарища «Д» из отцовского Ветхого Завета за краткое и точное описание маршрута следования к дому и самого дома. Это было крепкое двухэтажное ухоженное строение. И по штакетнику забора, и по воротам и калитке, и по резным наличникам окон дома, и свежепристроенной застекленной веранде чувствовалась крепкая хозяйская рука. Петр толкнул калитку, она оказалась незапертой, постучал засовом по скобе, убедился в отсутствии собаки и по песчаной дорожке направился к дому. Но не дошел, дверь открылась и на пороге веранды возникла высокая сухощавая фигура совершенно седого старика. Из-под кустистых седых бровей на гостя с детским любопытством смотрели выцветшие когда-то голубые глаза.

– Чего тебе, молодой человек? – спросил дед.

–  Я ищу Гринева Георгия Ивановича, – ответил Петр.

–  Я и есть Гринев. Какое у тебя ко мне дело?

–  Георгий Иванович, я, понимаете ли, собственно говоря, ищу Наталью Семенову, – промямлил Петр.

–  И зачем же ты ее ищешь? – быстро и с подозрением поинтересовался дед.

–  Жениться хочу, – ляпнул Петр.

–  Жениться? И откуда ты такой женихастый взялся?

–  Из Австралии приехал.

–  Откуда, откуда? Из Австралии? На кенгуру прискакал? – усмехнулся дед.

–  Да нет же! Я серьезно, – Петр открыл дипломат, достал паспорт, подошел к крылечку и протянул старику. Тот взял паспорт, поднес к носу, близоруко сощурился, внимательнейшим образом просмотрел все страницы и пробормотал: – Долго ты ехал, жених австралийский, и опоздал. Осенью Наталья выйдет замуж, а сейчас она с родителями и женишком отдыхает в Ялте. Уловил? – затем спустился с крыльца, прошел с паспортом в руке по дорожке, вышел за калитку и посмотрел на дорогу в одну и другую сторону.

–Уловил? – повторил дед от калитки.

–  Уловил, – ответил Петр и направился навстречу старику на выход, про себя соображая: «Слава Богу! Одна невеста, кажется, отпала. Дай Боже, чтобы и две оставшиеся успели окрутить кого-нибудь да повыскакивали замуж. Эх, отец, отец!».

У калитки хозяин дома преградил ему дорогу: – Постой! Ты какой-никакой, а все же гость, и намерения у тебя серьезные, а время сейчас обеденное и я должен, как положено, накормить тебя. Уловил? Борщ я сварил. Знатный, я тебе скажу, получился борщец. Пошли. – Взял оторопевшего от такого поворота Петра под руку и повел к дому. По ступенькам крыльца поднялись на веранду, здесь хозяин усадил гостя за стол, нацепил на нос очки, взял лежащий поверх газеты с кроссвордом карандаш и стал аккуратно записывать на полях газеты паспортные данные Петра. – Зачем вы это делаете? – удивленно поинтересовался Петр. – Зачем, зачем, – глядя поверх очков, передразнил Петра хозяин, – вот поживешь с моё – поймешь. Дед вернул гостю паспорт и принялся хлопотать у плиты. Петр осматривал веранду, припоминая: сколько же Гриневу лет? – «Да, да, ему восемьдесят с гаком. Хм! Резвый дедуля, и не без странностей». А дедуля, тем временем, аккуратно нарезал черный хлеб, помыл зеленый лук, поставил перед Петром тарелку дымящегося борща, внимательно посмотрел в глаза гостя и тихо произнес загадочную фразу: – Тебе, пожалуй, на пользу пойдет, а и мне лишним не будет. – Достал из подвесного шкафа бутылку и два граненых стаканчика. – Не люблю я рюмки, из них только в глаза капать, – и тут же наполнил стаканчики. Петр, увидев это действо, встрепенулся, замахал руками и хотел, было, отказаться, но хозяин жестом остановил его и сказал: – Это не казённая водка. Казённую я не пью. Ею народ травят. А это я сам сотворил, чистое лекарство. Ну, поднимай. За знакомство и, как говорится, не пьянства ради, а здоровья для. – «Никуда не денешься. Вот уж, действительно, обычай деспот меж людей», – подумал Петр, поднимая стаканчик и наблюдая, как дед одним махом опорожнил свой, крякнул и закусил борщом, хлебом и пучком зеленого лука. Петр взял кусочек хлеба, выдохнул, зажмурился и залпом осушил стаканчик, занюхал, как это делал Баш, хлебом, прислушался к себе, с удивлением понял, что ничего страшного не произошло, и открыл глаза. Дед от души рассмеялся и спросил: – Что? Не поверил, мне, старому? А теперь замри. Сейчас Боженька по твоей душе теплыми босыми ножками пробежится. А? Уловил? То-то! Дед немного помолчал, посерьезнел и сказал: – А теперь, господин иностранец, ешь и рассказывай: откуда ты такой взялся, жених австралийский, как узнал о Наталье и обо мне? А? – Петр же подумал: «Вот черт. Я в Россию словно на исповедь приехал. Вчера исповедался в ресторане «Планета-Космос», а сегодня на веранде в Кирилловке? Хм. Что же ему сказать-то? Эх! Отец, отец! Про завещание и невест, нет, про невесту, пожалуй, придется рассказать. А талисман Пятнадцатого Победоносного, вроде, здесь и ни к чему». – И Петр коротко рассказал и о застреленном полвека тому назад за праздничным столом «социально-чуждом» Соколове, и о дружбе отца с его братом – Петром Соколовым, и о завещании отца. Внимательно выслушав повествование Петра, Гринев довольно долго обдумывал услышанное и затем задал вопрос, которого Петр ожидал меньше всего. Он спросил: – Так ты, значит, господин австралиец, из бывших? Я правильно уловил? Поди, из офицерского сословия? – Петр подумал: «Простой дед. Правильно говорят: что стар, что млад. Но вот чертовщина – не рассказывать же ему о гепеушной молодости отца, о Глебе Ивановиче Бокии, о Папе – ученом, о харбинско-тибетской истории, о Риме, Армении, Августе и Тиберии!» – И ответил: – Да. Отец был офицером, а в двадцатых годах попал в Австралию. Я поздний ребенок. Отцу было за пятьдесят, когда я родился. – И подумал: «Прости меня, Георгий Иванович. Правду я говорю тебе, но не всю правду. Отец мой действительно был офицером. Офицером ОГПУ». – А дед аж просветлел. Быстро налил еще по полстаканчика и предложил: – Выпьем. За встречу нашу странную. Тебе сколько лет? Ага. Двадцать восемь. А мне по цифирькам наоборот, уж восемьдесят два стукнуло. И сколько мне еще осталось одному только Господу и ведомо, но, думаю, немного. Вот он тебя ко мне и послал. Ну, давай! – Чокнулись, выпили, закусили. Доели борщ, дед убрал со стола пустые тарелки и сказал: – Ну, пошли. – С веранды зашли в дом. Гринев закрыл входную дверь на ключ и отодвинул в сторону половичок у порога. Под ним обнаружился люк. Старик поднял люк, щелкнул выключателем на стене, включил свет в подвале и, кряхтя, полез по крутой лестнице вниз. – Давай теперь и ты сюда, – и снизу махнул Петру рукой. Заинтригованный гость тоже спустился вниз. В просторном, выложенном кирпичом подвале, как и на веранде, царил образцовый порядок. – Сюда, сюда, – позвал дед, – подойди поближе. – Отодвинул от стены высокий пустой картофельный ящик, вынул из кирпичной кладки стены несколько кирпичей, просунул в образовавшуюся нишу руку, и извлек из нее длинный, обернутый в промасленную бумагу сверток и стал его разворачивать. Два других небольших свертка пристроил в картофельный ящик. Петру почему-то припомнился офис адвокатской конторы Христофора Димитриу в Никосии, монументальная фигура хозяина офиса около сейфа и его слова об отцовском пакете с неизвестным содержимым. Петр прогнал воспоминания об отцовском пакете и переключил внимание на подвальный сверток. В слабом освещении подвала матово блеснул клинок. Пока старик возился, развязывая и разворачивая малый сверток, Петр взял в руки клинок, и стал его внимательно разглядывать. На лезвии у рукоятки прочитал выгравированный текст: «Ротмистру Гриневу от генерала Каппеля». А дед уже крутил в руках маузер, проверяя надежность смазки. – Можно взглянуть? – спросил Петр. – Смотри, – ответил старик, протянул оружие и зашуршал бумагой, разворачивая третий, совсем маленький сверточек. На рукоятке маузера Петр прочитал надпись: «Комиссару Абраму Сольцу от Троцкого». – Посмотрел? – спросил дед, – теперь возьми вон тот ящик иди сюда и садись. На ящик садись. – Сам сел на ступеньку лестницы и устроил на коленях развернутый третий сверток.

–Вот. Мой первый, – сказал Гринев и показал Петру Георгиевский крест. – В Галиции дело было. В пятнадцатом году. По тылам австрияков и немцев мы тогда прошлись. Крепко прошлись. А вот этот крест– второй – и эти погоны – это погоны хорунжего – мне вручил в шестнадцатом году сам генерал Брусилов. О Брусиловском прорыве слышал? О Восьмой ударной армии генерала Каледина слышал? То-то. За Россию я воевал и вот они – награды от Императора. А вот эти погоны– погоны ротмистра – и эту шашечку, дай бог памяти, в девятнадцатом, мне вручил генерал Каппель Владимир Оскарович. Царствие ему Небесное! Взяли мы тогда и Уфу, и Пермь. Все дороги на Москву были открыты и, казалось, последний рывок, последний удар и придет красным коммунистический пи… комздец, в общем. Да. Но вышло иначе. А шашечка эта мне на другой же день и сгодилась. Вышли мы в тыл красным и перекрыл я с разъездом дорогу. И глядь: машина катит, а в ней пятеро и один в кожане. Комиссар, значит, с охраной. Приказал я комиссара живым взять. Свалились мы на них как снег на голову, но комиссар прытким оказался и сдаваться не хотел. Выскочил из машины и бежать. Я верхом за ним. Он остановился, повернулся ко мне и из этого маузера прицелился мне прямо в лоб. Прицелился, а выстрела нет. Нет выстрела! Не сдержался я. На всем скаку рубанул его сверху вниз. Был один Абрам Сольц, а стало два. Потом я понял, когда оружие подобрал, почему он не стрелял. Патрон у него заклинило в патроннике. А так бы комздец мне нагрянул. Бог спас. Ну, ладно. А вот это – орден Трудового Красного Знамени. В тридцать втором дали. За реконструкцию Риддера. Это медеплавильный завод в нынешнем Восточном Казахстане. Этот завод англичане еще черт-те когда построили. И за ударное восстановление комбината «Майкаинзолото». Это тоже в Казахстане. И тоже англичане когда-то построили, золото и медь добывали. А второй орден, вот он, смотри, я получил в тридцать пятом. За строительство комбината в Балхаше. В голодной степи на берегу пустынного озера огромный медный комбинат отгрохали. И тоже в Казахстане. А вот это, – Гринев поднял горсть орденов и медалей, – на фронте в Отечественную получил. За Россию я воевал и вот они – награды от красного Императора. О них говорить не буду, а то мы с тобой не скоро из этого подвала выберемся. Одно только скажу: крепко они политы и пропитаны кровью, крепко. – Дед сложил награды в сверток, вздохнул и сказал: – Вот такие разные пироги на одной полке, – упаковал свертки и спрятал их в нише. – Ну, ладно. Свистать всех наверх, – и забрался на лестницу. Петр последовал за ним, на ходу соображая: «Кажется, я меняю квалификацию и становлюсь исповедником». И угадал. Дед опять усадил Петра на его место, наполнил стаканчики и сказал: – Растащило меня сегодня. Никогда и никому не показывал и не говорил я того, что показал и сказал тебе. Столько лет молчал. Видно наступил предел, и Бог мне послал тебя. Ну, давай, поднимем за жизнь. Эх, жизнь! Прошла уж, а будто вчера на свет народился. – Выпили. Закусили сальцом, лучком и хлебом. Гринев посмотрел на Петра и сказал: – Да уж спрашивай. Говорю же: растащило меня, а тебя вижу – распирает.

– Спасибо. Хотелось бы знать: как пролег путь от каппелевского клинка к советским мирным и боевым наградам?

– Ишь, как спросил! Ну, слушай. Ты уже понял, наверное, что и у Брусилова, и у Каппеля я служил в армейской разведке. Году этак в девятнадцатом я познакомился с капитаном Лагиным Василием Ивановичем. Он служил в корпусной контрразведке Каппеля, а потом во фронтовой, когда Владимир Оскарович стал командующим фронтом. Друзьями были мы с Лагиным. Хотя он и был прилично постарше меня. После смерти Каппеля мы оба попали в распоряжение генерала Романа Федоровича барона Унгерна фон Штернберга. С ним и ушли в Монголию. В двадцать первом – уже после того, как красные все же изловили и расстреляли барона, – мы с Лагиным из Монголии подались в Харбин. Делами белой эмиграции в Харбине и Маньчжурии заправлял БРЭМ – Бюро русских эмигрантов. Организатором и руководителем Бюро был старый знакомый Лагина – полковник Николаев. Он сделал Лагина своим заместителем и доверил ему и разведку, и контрразведку. Лагин тогда мне помог. Помог крепко и бескорыстно. Он знал о моем желании учиться. Мы говорили об этом много раз. Это была моя фронтовая мечта. Но где учится беглецу? Да и деньги нужны для учебы. А какие у меня деньги? Всё мое богатство – кресты, клинок и маузер. И тогда Лагин придумал вот что. Он выправил мне документы на мое же имя, но с той разницей, что родился я не в станице Каскелен Верненской губернии Российской Империи, а в Порт-Артуре. Тогда русском Порт-Артуре. С этими документами и новой безупречной биографией меня и приняли в Харбине на работу на КВЖД (Китайская Восточная железная дорога). Парень я был молодой, хваткий и через два года стал начальником участка ПЧ (путевой части). А еще через полгода советское начальство КВЖД, да, да, там было советское начальство, вняло моим просьбам, и меня отправили в Свердловск на учебу в Уральском Политехническом институте. Грамотешка у меня была, все же гимназию закончил, так что экзамены я выдержал успешно. В общем, повезло сказочно. Что ты так глянул на меня, Петр? Нет, нет, Лагин не вербовал меня. Более того, скажу тебе, когда я последний раз видел его – он провожал меня в Россию, и мы приняли на грудь посошок на дорожку, – он сказал мне, что, если кто-нибудь когда-нибудь придет и обратится ко мне от его имени, не верь ему. Так и сказал: – Знай – этот пришелец смертельно опасен для тебя. Парень ты молодой, толковый и я хочу, чтобы ты прожил нормальную жизнь. – Затем по лицу Лагина пробежала судорога, он скривился и сказал: – Ты не представляешь, Георгий, насколько я устал, насколько мне обрыдла эта, по выражению красных, классовая борьба. Эта агентура – своя и чужая, эти подставы и провокации. Эти интриги и подлости. Эти негласные аресты и кровавые ликвидации, эти вечные сомнения: кто свой, а кто только прикидывается таковым и точит зубы и ждет случая, чтобы перегрызть тебе горло. Эти вечные страхи и подозрения, подрывающие веру в людей и меняющие представление о человеческой сущности. Не хочу я этого для тебя, Георгий, не хочу. – Вот что мне сказал Лагин на прощание. Уловил? То-то. Ну, ладно. Через год я смог проведать родителей. Более десяти лет их не видел. Они все ждали и верили, что я жив. Ночью, как тать, пробирался к родному дому. Эх! Тогда же в Алма-Ате – город Верный так стали называть – я и познакомился со своей Стасенькой и увез ее с собой в Свердловск. Через год при родах моя Стасенька умерла. Оставила мне Катюшку. Коротким было мое счастье. – Старик вздохнул и замолчал, выпирающий на жилистой шее кадык дернулся, выцветшие глаза увлажнились, взгляд устремился в только ему видимую даль. – Да, – пошевелился дед, – давай, помянем мою Стасеньку. – Выпили по глотку, закусили. – Так получилось, – продолжил Гринев, – что доченьку Катюшку из дома малютки я смог забрать только через три года. Уже по окончании учебы. Забрал и отвез к родителям Стасеньки в Верхнюю Каменку. Это большое село в окрестностях Алма-Аты.

Да. Наступил двадцать девятый год. Этот год в очередной раз изменил мою судьбу. По договору по окончании учебы я должен был вернуться на работу на КВЖД. Но началась индустриализация, страна превратилась в огромную стройку, дипломированные строители, а я закончил строительный факультет, были нарасхват. И кто-то где-то решил, что на КВЖД обойдутся без меня. Меня же направили в Риддер. Потом, я уже говорил, был Майкаин, потом Балхаш. Раз в год мне удавалось съездить к Катеньке и родителям. В тридцать пятом мне не повезло. Меня вызвали в Алма-Ату для вручения ордена. Орден я получил, у меня было несколько свободных дней и я подумал: как же так? Быть в Алма-Ате и не проведать родителей? Как всегда, ночью я подался в Каскелен и воровски пробрался в родительский дом. Все было как обычно. Ничего подозрительного я не заметил, но на вторую ночь меня арестовали и отвезли в Алма-Ату. Утром мне предъявили обвинение в шпионаже в пользу Японии. Тогда это было модное обвинение. А в моем случае оно еще и подкреплялось веским обстоятельством: ведь я прибыл из Харбина, уже оккупированного к тому времени японцами. Следователь – такой мягкий, интеллигентный молодой человек с красивым именем Рустем Шаяхметов – видишь, на всю жизнь запомнил, – спокойно мне объяснил, что соглашусь я с обвинением, или не признаюсь ни в чем, – все это значения не имеет. Расстрельный приговор мне обеспечен. Да. И объяснил, что расстрельный приговор, это еще не расстрел. Дал мне несколько листков бумаги и карандаш, и посоветовал в показаниях понятно и, главное, правдиво объяснить: как я попал в Харбин, и как мне удалось в документах изменить место рождения в Каскелене на Порт-Артур? Это был удар под дых. А чтобы добить меня, следователь дал мне прочитать донос. Сосед родителей дядя Саша, выяснилось, донос накатал. Прочитал я донос и изумился. Отец мой с дядей Сашей пуд соли вместе съели и не одну бочку самогона выпили. И вот на тебе! Много знал дядя Саша: и про мои царские награды, и про мое офицерство, и то, что на стороне белых я воевал в Гражданскую, и какие письма и посылки с оказией родителям пересылал. Я и забыл про это, а дядя Саша, сволочь, все знал и помнил. Ничего не скроешь от соседей. И как я не прятался, как ни хоронился в ночи, пробираясь к родителям, сучий глаз все равно засёк.

Ну, ладно. Подумал я, подумал и решил написать в показаниях все как есть. И про Георгиевские кресты, и о Брусилове с Калединым и погонах хорунжего, и о Каппеле и погонах ротмистра в двадцать два года, и о бароне Унгерне, и о Лагине, и об учебе в УПИ, и о работе на стройках и орденах за ударный труд. Обвинение в шпионаже в пользу Японии и белоэмигрантской разведки я решительно отмёл.

О таких мелочах, как Абрам Сольц, о крестах, шашечке и маузере, привезенных из Харбина в чемодане с двойным дном и закопанных в окрестностях Свердловска, я, конечно, умолчал. Но самое главное, мне удалось скрыть мою доченьку Катеньку и родственников в Верхней Каменке. По наитию ничего о внучке я родителям не говорил, а значит, и проклятый Иуда о ней и родственниках по линии Стасеньки ничего не знал.

Следствие по моему делу было проведено стремительно. Ровно неделю Шаяхметов мучил меня расспросами и допросами о БРЭМ, Николаеве и, особенно, Лагине, а на восьмой день мне был вынесен приговор – расстрел. А еще через неделю расстрел заменили 25-ю годами лагерей. И поехал я в зековском обозе с конным конвоем в Карлаг – Карагандинский лагерь. Провезли меня мимо дымящих труб Балхашского медного комбината, мимо нового города, которому я отдал три года своей жизни. Провезли в том же самом пиджачке с дыркой от ордена за этот комбинат и город. Ну, ладно. В Карлаге меня направили в распоряжение управления «Спецшахтстрой». Шахты строить. А народу в лагере была тьма-тьмущая. На меня набросились все и сразу. Лагерный телеграф сработал. Всем было интересно узнать про белую эмиграцию и вообще про жизнь за бугром. Сначала меня дотошно расспрашивал важный гусь из НКВД некий Фриновский вместе с местными кумовьями, так – из любопытства, а потом уж я долго развлекал своими россказнями собратьев по несчастью. Да.

Про Фриновского расскажу. Приехал он в лагерь вершить правосудие. А было это так. Поставили одного из кумов перед зековским строем, Фриновский зачитал представление Особого Совещания при НКВД и приговор Военной Коллегии Верховного Суда о том, что такой-то такой-то за дискредитацию Органов, моральное разложение и нарушение режима приговорен к расстрелу. Вместе со словами «приговор обжалованию не подлежит» Фриновский достал из кармана галифе маузер, точно такой же как у меня, и влепил куму пулю прямо в лобешник. Правосудие свершилось. Кум этот, оказывается, поставлял молоденьких красавиц – зечек из поварского состава и медперсонала местным партийным князькам. Опера из оперчасти, конечно же, прознали об этом и сочли личным оскорблением, поскольку сами пользовались этими бедными девицами и делиться ими ни с кем не хотели. И придумали каверзу. Взяли и грамотно подставили куму вновь прибывшую красотку. Красотка была с довеском – с трипперком. И, как говорится, кум и сам поймал, да и кого-то из партийных дружков успел наградить. А опера вдобавок ко всему этому еще и наверх стукнули. Маховик закрутился. И так бывало. А какие, я тебе скажу, любовные драмы случались на зоне. Году этак в тридцать шестом прибыла в лагерь одна москвичка. Ее отца – он был известный строитель, я в студенческие годы слышал его имя, – осудили и отправили в Норлаг. Норильский медно-никелевый комбинат строить. Она же только-только закончила в Москве мединститут и такая напасть. Красивая была девка и к тому же умница. Специализировалась она на легочных заболеваниях. Лечила зеков в медсанчасти и вертухаев в их госпитале. И случилось, что в госпиталь загремел с двусторонним воспалением легких молодой лейтенантик из оперчасти. Выходила она его и возникла между ними любовь. Любовь соединила в лагере дочь врага народа и оперативника НКВД. Забеременела она, и когда скрывать это стало невозможно, застрелил он ее от безысходности и застрелился сам. Смерть повенчала их. Лагерные Ромео и Джульетта. Шекспира только в зоне, увы, не оказалось. Плакал бы мир.

Ну, ладно. Время шло, и стал я присматриваться: куда я попал, кто они такие, эти зеки? И разделил их на четыре группы. Первая относительно небольшая группа – это политические или, как их называли, «политура». «Политура» делилась на две примерно равные по численности идейно-непримиримые фракции: коммунистов и троцкистов. Вторая, и тоже сравнительно небольшая группа – это уголовники. Деловые или фартовые, как они себя называли. Третья, и довольно многочисленная группа – это спецы. Инженеры и квалифицированные рабочие. И четвертая, самая многочисленная группа – это раскулаченные крестьяне, враги народа и родственники осужденных врагов народа, социально чуждые элементы, скрывшие социальное происхождение, деклассированные люмпены, тунеядцы и бродяги. Политические называли их трудовой зековской массой, уголовники – мужиками или придурками, а спецы – рабочей скотинкой. Разобрался я и в лагерных политических течениях. И скажу я тебе сейчас странную вещь. Зауважал я сталинскую систему, зауважал. В лагере, как это ни звучит дико, зауважал. Вот послушай почему. Как только я оказался в зоне и стал начальником промплощадки, меня сразу взяли в оборот троцкисты. Нет, не для того, чтобы обратить в свою веру. Это вторично. Первично то, что от меня зависело распределение людей по рабочим местам на каторжные работы. Я же и закрывал наряды и расписывал процентовку. Сто процентов нормы – сто процентов пайки, ну, и так далее. Уловил? Так вот. Был у нас видный троцкист Харлам Ламашов. Он все меня обхаживал. Все толковал мне о тьме политического невежества как недопустимой роскоши и глупости в наше лагерное время, об исторической необходимости перманентной, непрерывной, то есть, революционной борьбы как единственно верного пути к Мировой Коммуне. Толковал о всемирно-исторической роли русского пролетариата как факельщика Мирового Коммунизма. Слушал я его внимательно, но и, конечно, задавал вопросы. Ну-ка, говорю, поясни, товарищ Харлам, что за роль такая русского пролетариата? Он мне втирает, мол, победивший в России в классовых боях русский пролетариат должен протянуть руку интернациональной помощи своим угнетенным братьям в Германии, Франции, Китае, Индии, Зимбабве, Папуа и других странах. Спрашиваю: как это – протянуть руку, как это понимать? Да просто, отвечает, надо и легально, и нелегально снабжать коммунистов-революционеров этих стран оружием и деньгами, но лучше всего взять и отправить к ним на помощь наши пролетарские красные легионы. Они-то в момент раскочегарят топку Мировой Революции. Ладно, это я понял. И опять спрашиваю: это сколько же надо денег и оружия, и всего другого, чтобы собрать, одеть, обуть, накормить, обучить и вооружить эти самые красные легионы? Да так их создать и вооружить, чтобы не пробздеть всё как в Польше в двадцатом году. Когда с шумом и гамом, голым задом и говённым интернационализмом, с тухлым умником командующим попёрли к братьям полякам и получили крепкий братский пинок по заднице. Чтобы не повторилось как тогда, когда, протягивая руку, протянули ноги и сложили головы. Более ста тысяч голов оставили под Варшавой. Так, говорю, никаких голов не напасешься для вашей пермандючей революции!

А чтобы избежать таких проколов, убежденно поясняет Харлам, надо превратить Россию в военно-трудовой лагерь. Подчинить вся и всех этой грандиозной идее. Ах, вот как! Тут до меня дошло. Если бы во внутрипартийной грызне коммунистов победил товарищ Троцкий, то не десять процентов населения страны сидело бы по лагерям, как при товарище Сталине, а все сто. КАЖДОМУ по фуфайке, ложке и пайке – вот лозунг троцкизма. А те, кто не в фуфайках, те в пропахших потом и кровью шинелях и забрызганных блевотиной и кровищей сапогах. А во главе этого рая дьявол во плоти товарищ Троцкий. Представил я себе эту картину, представил себе мою Катюшку и все ее поколение в вонючих фуфаечках и драных обмотках и чуть было не заорал: – Слава товарищу Сталину! – Представился мне товарищ Сталин почему-то и белым, и пушистым, и немножко когтистым пёсиком со слегка окровавленной мордой на фоне трупной сатанинской хари товарища Троцкого. Присмотрись как-нибудь, глянь на фотографии, она действительно сатанинская. Но не заорал я, нет, не заорал, а тихо спросил: – Так значит вся страна в зоне, главный вертухай товарищ Троцкий, а ты, Харлам, в подручных? – Смотрю скривился Харлам и пробормотал, что, мол, сказано грубо, но близко к суровой правде революции. Суровую правду, говорю ему, ты, Харлам, сейчас получишь. И от души врезал ему в лоб. Так я расстался с троцкистами. Позволил я себе потом простую человеческую слабость. Ставил я Харлама и его активистов на самые тяжелые участки каторги, чтобы каждый прочувствовал на своей собственной шкуре то, что они прочили всему народу. Чтобы поняли: как абстрактная людоедская теория воспринимается на практике собственной родной и единственной задницей.