Текст книги "Репрессированный ещё до зачатия"

24 декабря. Эхо «Жены напрокат»

Гулюшка жена, уже единожды мамка, по-чёрному разгулялась.

Я и накрути про неё этот фельетон «Жена напрокат».

Ан сама «Правда» против.

Слишком дерзко подана деликатная тема!

Критика в «Правде» – дело святое, божеское. Раз погрозила кому сама «Правдесса» – критикесса трупным пальчиком – берегись! Как уж заведено, лучше сразу бери под козырёк. Кайся. На ходу перевоспитывайся.

И тут же сигнализируй наверх о своих новых соцобязательствах в свете окрика «Правды».

«Молодой коммунар» так и сделал.

Взял. Покаялся. Признал. Просигнализировал.

То есть.

1. Перепечатал из цэковки критику.

2. Признал критику полностью и безразговорочно.

3. Всенародно просигнализировал, что подобного себе больше не позволит. Ни-ни!

А не сделай это «Молодой…», наш редактор Волков мог бы и не усидеть в своём креслице.

Формально всё скроено тип-топ. Не подкопаешься.

Это по форме. Для верхов.

А на самом деле?

Евгений Волков был большой умница.

Всегда чутко прислушивался к дорогим советам «Правды».

Только поступал наоборот.

На летучке он сказал:

– Битьё в «Правде» – прекрасно! Мечта всякого пишущего! С битья в «Правде» начинается всеобщее признание. Так что, Толя, я поздравляю Вас с успехом! Раз «Правдуня» лягнула – значит, это высшего пилотажа материал! А за это надо хвалить!

Похвалил на редакционной летучке.

Осчастливил премиальной поездкой в Ленинград:

– Напишите приличный материал про Ленина в розлив. Пардон, про Ленина в Разливе. Смотрите. Что интересней получится, то и пишите.

И в начале января, когда день прибыл на куриную ступню, я с группой тульских туристов поехал на автобусе в северную столицу на шесть дней. Отчитался за поездку весёлым репортажем «Шесть дней подряд и все праздники».

1966. Январь.

Перед дипломом

На преддипломный отпуск я приехал к маме в Нижнедевицк.

Я подсел к ней на койке в кухоньке. Мама ещё лежала.

– Ма! У Вас вон на окошке стоит цветок. Как его зовут?

– Кто звёздочкой, а кто дурочкой.

– Почему?

– А цветёт он всё время. Дурочки всегда цветут!

– Ма… Раньше я не замечал, что лежите Вы как-то странновато. Ноги не выше ль головы? Сидя лежите?

– Да почти…

– И чего так?

– Да сетка забастувала подо мной. Обленилась вся… Провисла чуть не до полу.

– Это исправимо.

В сарае я нашёл моток проволоки, схватил койку с боков. Сетка уже не так сильно провисала.

– А лучше и не треба, – сказала мама. – По науке в самый раз.

– Это ещё какая наука?

– У меня заниженное давление. И врачица подсоветовала на ночь шо-нэбудь класть под ноги, шоб они булы каплюшку повыше головы. Сетка раньче меня сообразила, провисла и ничо не трэба кидать под ноги.

– Гм… А Вы помните, как я в первом классе учил Вас грамоте?

– Я щэ трошки поучилась бы…

– Так будем учиться?

– Буду. Читать я хочу… Писать тебе письма сама хочу…

– Ну, – подал я ей газету, – почитайте заголовки покрупней.

Мама засмеялась и в испуге сжалась. Глянула ещё раз на газету, зарделась и отвернулась.

– Ну чего же Вы?

– Буквы я прочитаю… А как сложить их в слово? Не получается…Чудное слово у меня выходить и сказать стыдно. Було б мало буквив, я б сложила… А так… Они у меня не укладываются вместе…

– В одно слово?

– Ну да…

– Уложим! Вот пойду куплю букварь и будем учиться!

Я сбегал вниз, в центр села. В книжный магазин.

Букварей не было.

В грусти возвращаюсь.

И вижу: два чумазика барбарисничают у нас.

В кухоньке на столе наше сало, их четвертинка.

Мама старательно подживляет аликов:

– Йижьте сало! Шо ж вы даже не попробовали?

Питухи оказались вежливыми. Пригласили меня выпить с ними.

– Мне врачи не велят! – холодно буркнул я и прошёл в другую комнатку.

Политруки[57]57
  Политрук – пьяница.


[Закрыть] тут же и убрались.

– Ма! Это что за пиянисты были?

– Та я откуда знаю? Прости люды… Шли мимо, стучат в окно: «Не найдётся ли пустого стаканчика?» Я и кажу: «Та шо ж вы навстоячки да на улице? Заходьте у хату».

– Молодцы!

– Та хай выпьють! Шо мне стола жалко? Сала подала…

– Доброта хороша. Да не к алкашам!.. Ну да ладно. Проехали… Забыли… В книжном нет букварей. Но учиться мы всё равно будем!

– Будэмо, – подтвердила мама. – Читать я люблю. Як две-три буквы – учитаю слово. А як нацеплялась их цила шайка – я сразу и не скажу слово. Если перечитаю по одной буквушке… Цэ довго…

– Словом, надо учиться. Когда начнём?

– Тилько не зараз. Зараз холодно. И я ничо не запомню. Та и зараз некогда. Вот посадим картошку… Будэ тепло… Вот тоди и засядэмо мы с Толенькой за учёбищу… Та я, сынок, и сама занимаюсь. Я тоби зараз покажу, шо я за зиму написала…

Из ящичка в столе она достала измятый листок и подала мне:

– Сама писала. Безо всякой чужой всепомощи. Особо я люблю писать слово часнок…

Чеснок – шесть ног…

25 марта 1966.

Поход в гусёвку

В шесть утра пошли мы с мамой за картошкой в Гусёвку к одной тётушке.

У её погреба валялась ржавая, с дырками, немецкая каска.

– А из другой, нехудой, я кур пою, – сказала тётушка. – Врыла в землю, налью воды, и курочки попивают, важно задирая клювы. У-у, эти гады фашистские густо разбрасывались своими головами, – глухо проговорила тётушка, глядя на прогнившую каску.

Тётушка одна за три дня убрала двести пудов картошки. Заболела. Операция. Не может теперь поднять пустого ведра.

Себе в мешок мама всыпала два ведра картошки.

Я хотел нести три ведра.

– Мужику надо вдвое больше таскать, – сказала тётушка. – Он свой вес унесёт.

Я взял четыре ведра. И легко нёс. Уверил себя, что хватит сил.

Наша сила зависит не от наших мускул, а от веры в свою силу. Чем больше веры, тем больше силы.

30 апреля. Гуляки

Митя получил сто рублей премии и бежит с нею домой. Навстречу мама.

Митя рванул в кусты. Испугался, что премию отнимут?

Но уже через час, обнявшись со Степаном, гудели дуэтом у винного магазина:

 
Зять на тёще капусту возил,
Молодую жену в пристяжке водил…
 

Бросили это, затянули другое:

 
– Не топись, не топись в огороде баня!
Не женись, не женись дурачок Ваня!..
 
 
– Сундук слева, сундук справа –
Вот и вся моя держава! Сундуки! Сундуки!
 
 
– Калинка, малинка моя,
Где лежу, там и жинка моя…
 

Митя бросил петь и вздохнул:

– Что деется! Весна! Копать огороды! Сажать! За этой работой и голливуд[58]58
  Голливуд – пьянка.


[Закрыть] запустишь! Эха-а горе-е…

18 мая

Вернулся из Ростова. Защитил дипломную на четыре.

Защиту я запомню. Написал о ней целый фельетон.

«Мой фельетон»

Ну что может сказать в своё оправдание тот, кто не виноват?

М. Генин

Завтра – защита!

В панике я прочёсывал последние кварталы города, но рецензента, хотя бы завалящего, ни кафедра, ни Бог не посылали. Как сговорились. Ну куда ещё бежать листовки клеить?[59]59
  Куда бежать листовки клеить? – что делать, куда идти?


[Закрыть]

У-у, как я был зол!

Я был на грани съезда крыши.

Преподаватели почтительно встречали меня на пороге и, узнав цель моего визита, на глазах мрачнели.

Уныло слушали мой лепет утопленника, вздыхали и, глядя мимо меня на голубое майское небо, твердили одно и то же (порознь, конечно):

– Не знаю, чем вам помочь. Вот он свободен! Идите к…

– Я от него…

– Вот вам пятый адрес. Божко выручит. Придите, покажите, – лаборантка провела ребром ладони под подбородком, – и он, слово чести, вас поймёт!

Я обрадовался, как гончая, которая напала на верный след. Меня встретил красавец, похожий на Эйсебио.[60]60
  Эйсебио – знаменитый португальский футболист, прозванный чёрной пантерой.


[Закрыть]

Я провёл рукой, как велели и где велели. Молча отдал работу и сел на ступеньки.

Он расстроился:

– Ничего. Всё обойдётся. Сходите в кино. А завтра – защищаться.

Я выполнил наказ молодого кандидата наук.

Наутро он крепко тряс мою руку, будто собирался выжать из неё что-нибудь путное.

– Молодца! Я вам отлично поставил!

– Ты сегодня? – ударил меня по плечу в знак приветствия староста Распутько.

– Сегодня.

– Кидай на бочку двадцать коп за цветы! Во-он у комиссии на столе они.

Я расчехлился на двадцать копеек и гордо сел в первом ряду.

Звонок.

Гора дипломных на красном столе.

Голос из-за спины:

– Начните с меня. Я тороплюсь.

Подбежала моя очередь.

Председатель комиссии Безбабнов безо всякого почтения взял моё сокровище. Брезгливо пролистнул и принципиально вздохнул.

Пошла, сермяжная, по рукам.

– Мы не можем допустить вас к защите. Ваша работа оформлена небрежно.

Я гну непонятки. Делаю большие глаза:

– Не может быть. Я сам её печатал.

– Посмотрите… Дипломные ваших товарищей в каких красивых папках! Берёшь и брать хочется. Ваша же папка никуда не годится. Вся потёрлась!

– Потёрлась, пока бегал искал рецензента.

– А ведь работу вашу будут хранить в библиотеке. Её будут читать! – торжественно пнул он указательным пальцем воздух над головой.

– Не будут, – уверенно комментирую я. – Кроме рецензента в неё никто никогда не заглянет. А рецензент уже прочёл.

– Надо быть скромней, молодой человек. Вы назвали свою работу «Мой фельетон». Самокриклама! Ни Кольцов, ни Заславский себе такого не позволили б!

– Моя дипломная – творческая. Я говорю о своих фельетонах. Почему из скромности я должен не называть вещи своими именами? Хоть я и не Петров, но, судя по-вашему, я обязан представляться Петровым! Тут рекламой и не пахнет, – независимо подвёл я итог.

Конечно, рекламой не пахло. Зато запахло порохом.

– И вообще ваша работа нуждается в коренной переделке! – взвизгнул председатель. – О-очень плохая!

– Не думаю, – категорически заверил я. – О содержании вы не можете судить. Не читали. А вот рецензент читал и оценил на отлично. Я не собираюсь извлекать формулу мирового господства из кубического корня, но ему видней.

Председатель не в силах дебатировать один на один со мной. А потому кликнул на помощь всю комиссию.

– Товарищи! – обратился он к комиссии.

Я оказался совсем один на льдине!

Пора без митинга откланиваться.

Перебив председателя, спешу аврально покаяться на прощание:

– Извините… Что поделаешь… «У каждого лилипута есть свои маленькие слабости». Я искренне признателен за все ваши замечания. Я их обязательно учту при радикальной переработке дипломной! – и быстренько закрываю дверь с той стороны.

Вылетел рецензент.

На нём был новенький костюм. Но не было лица.

– Что вы натворили! Теперь только через год вам разрешат защищаться… Не раньше… Даже под свечками![61]61
  Под свечками – под ружьями.


[Закрыть] Ну… Через два месяца. Вас запомнили!

– Океюшки! Всё суперфосфат! Приду через два дня.

В «Канцтоварах» я купил стандартную папку.

Какая изумительная обложка!

Главное сделано.

На всех парах лечу в бюро добрых услуг.

– Мне только перепечатать! – с бегу жужжу машинистке. – Название ещё изменить. «Мой фельетон» на «Наш фельетон». И всё. Такой вот тет-де-пон.[62]62
  Тет-де-пон – (фр. tete de pont) – название предмостного укрепления.


[Закрыть] Спасите заочника журналиста!

Машинистка с соболезнованием выслушала исповедь о крушении моей судьбы:

– Рада пустить в рай, да ключи не у меня. Сейчас стучу неотложку. Только через месяц!

С видом человека, поймавшего львёнка,[63]63
  Поймать львёнка – обокрасть богатого.


[Закрыть] я молча положил на стол новенькую-преновенькую хрусткую десятку.

– Придите через три дня.

Положил вторую десятку.

– А! Завтра!

Достал последнюю пятёрку.

– Диктуйте.

На этом потух джентльменский диалог.

Через два дня вломился я на защиту.

Однокашники хотели казаться умными, а потому, дорвавшись до кафедры, начинали свистеть, как Троцкий.[64]64
  Свистеть, как Троцкий – нести околесицу.


[Закрыть]

Я пошептал Каменскому:

– Следи по часам. Чтобы разводил я алалы не более десяти минут. Как выйдет время, стучи себя по лбу, и я оборву свою заунывную песнь акына.

На кафедре чувствуешь себя не ниже Цицерона.

Все молчат, а ты говоришь!

Нет ничего блаженнее, когда смотришь на всех сверху вниз, а из них никто не может посмотреть на тебя так же. И если кто-то начал жутко зевать, так это, тюха-птюха плюс матюха, из чёрной зависти.

Что это фиганутый Каменский корчит рожу и из последних сил еле-еле водит пальцем у виска, щелкает?

Догадался, иду на посадку:

– Мне стучат. У меня всё.

Председатель улыбнулся.

Я не жадный.

Я тоже ему персонально улыбнулся по полной схеме. Для хорошего человека ничего не жалко.

– Вы мне нравитесь! – пожимает он мне руку.

Как же иначе?

Крутилка

В «Молодом коммунаре» я гегемонил отделом сельской молодёжи «Колос».

Под моей рукой был лишь один литраб.

Да и тот Николай Крутилин. Гонористый, занозистый.

Редактор Евгений Волков частенько мне выпевал:

– Толя! Гоните из отдела этого Крутилку. Ручку ж человек в руках держать не может! Зачем он нам? Накрутит статью – вешайся с тоски!.. Гоните!

– Жалко… Бывший детдомовец… Двое детей… Кормить хоть через раз надо…

– А у нас что? Собес или редакция? У человека семь классов… Не понимаю, зачем вы переписываете его классику? Почему вы на него пашете, как папка Карло? Возьмите к себе Женю Воскресенского. Или Лёню Балюбаша. Асы! А Крутишку не всякая и районка подберёт. Гоните! За вашу доброту он вам подвалит окаянную подляночку. Вспомните ещё меня!

Я пожимал плечами и молча уходил.

И вот я уехал в Ростов, в университет, где заочно учился на факультете журналистики.

Уехал защищать диплом.

Приезжаю и сразу с вокзала в редакцию.

Час ранний.

Можно было отвезти вещи домой.

Но ехать мимо редакции и не зайти?

Во всей редакции хлопочут лишь уборщица бабушка Нина, да настукивает в машбюро старая девулька Аля. Дома холодные стены кусаются, бежит в редакцию чуть свет.

– А у нас новостей полный мешок! – торопливо докладывает Аля, едва увидев меня на пороге. – Зося-то наша!.. Задурила Зосенька с Шингарёвым! Несчастная! Как она с ним спит!?

– Наверно, закрыв глазки.

– Ага! У этого усатого бугая поспишь! Он же старый как чёрт! Толстый! Седой! Громадный, как шкаф! Ему все пятьдесят два! А ей двадцать! Ровесница его сына! Ну Зося! Ни стыда ни совести. Ничего не боится. Какая смелая!

– Что вы так убиваетесь? Будто вам предстоит оказаться на месте этой сладкой пышечки Зоси. Ночью в кровати все молодые и красивые!

– Я бы, тютька, всё равно не смогла б.

– Потому-то вы и сидите за машинкой тут почти безвылазно. А Зося молодец. Не промахнулась. Сергей Исидорович – серьёзный гражданин. Солидный, внушительный. С уважением относился ко всем в редакции. Большой военный чин. Полковник. Вышел в отставку. Самого Гагарина учил летать! Такие на глупости не распшикиваются. У нас был комиссаром отряда «Искатель».

– Так вот дал Шингарь тягу. Позавчера приходил, забрал трудовую. Потом говорит: «Дайте и книжку Аиста». Это он так Зосю величает. Зося раньше прислала заявление по почте. Стыдно глазки показать. Ну надо! Прихватизировала слона! Отбыла скандальная парочка на житие в столицу. С квартирой Шингарю помог сам Гагарин.

– Подумать… Самого Гагарина учил летать! Какие птицы залетают к нам в «Молодой». Я думаю, у Зоси с Сидорычем всё вырулится на добрый лад… Хватит о них. Как тут все наши? Неугомонный герр Палкинд всё бесшабашно штурмует редакцию вагонами своей пустозвонной, кошматерной стихомути?.. Что наш красавей Вова Кузнецов напечатал в моё отсутствие? Золотое перо! А разменивается на газетную ламбаду. Как жалко… За серьёзную прозу надо садиться парню!..

Тут, горбясь, глаза в пол, прошила к себе в дальний угловой кабинет Северухина. Я к ней.

– Ну, как вам жилось месяц без меня, товарисч заместитель редактора? – спрашиваю.

– По-всякому, Толя… Наверно, скоро меня здесь не будет…

– А с чего такой пирожок?

– Тут надо мной такое… Тульские умельцы… Третьего дня прибегаю утром и с ходу падаю в кресло читать ботву[65]65
  Ботва (здесь) – материалы.


[Закрыть] в номер. По старой привычке, не отрываясь от рукописи, наливаю из графина попить, подношу стакан ко рту и тут мне шибанул в нос специфический запах… Оха, тульские умеляки… И блоху подкуют, и цыганский долг мне в графин отдадут… Как чисто эти тульские умельцы всё сляпали… Горлышко у графина такое узкое… Как смогли?.. Нипочём не пойму… Даже сразу и не заметишь…

– Да что ж таковецкое свертелось?

– Мне, Толя, говоря открытым текстом, в графин, пардон, написали и накакали тульские мастеровиты. Только и всего. И под графин подпихнули красочную открытку с застольным весёлым призывом: «Пей до дна! Вся годна!..

Пей до дна! Вся годна!.. Пей до дна! Вся годна!..».

– Мда-с… Кому-то вы сильно пересолили. Кого подозреваете?

– Только не тебя. – Она тоскливо усмехнулась. – У тебя алиби. Будь спокоен. Ты не мог из Ростова приехать на такое громкое мероприятие. Да что выяснять… Уеду я к себе в Нижний… Хватит обо мне. Давай о деле. Защитился?

– На отлично.

– Хвались!

Я подал ей развёрнутый диплом.

Она рассматривает его, восхищённо цокает языком:

– Я, дурка подкидная, мечтала о журфаке, да сдуло в педик, в этот чумной, – она кисло поморщилась, – анстятут благородных неваляшек… А ты, ей-богу, молодчук! Журналиссимус! Другого не могло и быть. При твоих способностях да теперь и при дипломе журналиста ты можешь быть востребован в высших кругах области. Мы это будто предчувствовали и подготовили тебе достойную смену. Беда нас врасплох не накроет. У нас уже готов завотделом сельской молодёжи.

– Послушайте! Я что-то не пойму. Вы тут меня без меня женили? Куда вы меня сватаете? Про какую смену ваша высокая песнь песней?

– Про Колю Крутилкина. Пока ты месяц блистал отсутствием, Николенька вырос на пять голов! И тут у нас сложилось такое мнение, что ты его, извини, затирал. Не давал ходу…

– Да, да! Именно я затирал, именно я не давал ходу его бодягам, доводил до газетных кондиций его галимэ.[66]66
  Галимэ – вздор, галиматья.


[Закрыть] Рубите прямо!

За этот месяц Крутилкин по строчкам выкрутился в асы! А при тебе он постоянно пас зады, плёлся в отстающих. Часто за месяц не набирал шестисот строк и платил пятирублёвые штрафы А тут… За всю свою работу в «Молодом» выбился в геройки! Как тебе это? То всю жизнь стриг концы. А тут – первый! У него открылся великий дар организатора авторских выступлений!

– Так, так! И кто эти авторы? Сиськодёрки,[67]67
  Сиськодёрка – доярка.


[Закрыть] свинарки, механизаторы, пастухи?..

– Конечно, публика не от сохи, – замялась в ухмелке Северухина. – Но всё же…

У неё на краю стола лежала подшивка.

Я пролистнул несколько последних номеров газеты.

– Мне всё ясно. Пока я вам ничего не скажу. Ключик от этого ларчика у меня. Встретимся после обеда. Дядька я добрый. Но если кто наступит мне на хвост – останется без головы!

– Толь! – залисила она. – Ты только не наезжай на него круто. Я как понимаю?.. Зачем шуметь? Надо съезжать с горы тихо. На тормозах…

– А вот это, уважаемая Галина Александровна, дело вкуса. И у каждого свой вкус!

В областной библиотеке я накинулся внимательно просматривать подшивки районок.

И моё предположение подтвердилось.

Местные журналисты, напечатав свои материалы у себя в районной газете, стали по просьбе Крутилкина засылать их к нам в «Молодой». Одну и ту же статью человек прокручивал дважды. Это уже не дело. А главное – каково после районки печатать материал в областной газете?

Удар по престижу нашей газеты наносился невероятный.

Когда про всё это я сказал Волкову, он позеленел:

– Вот вы, Толя, и дождались гостинчика от дорогуши Колянчика! Я предчувствовал… Завтра же – собрание! Чтоб были все! Кину я Крутилке железного пенделя под зад! По статье шугану из редакции!

На собрание Крутилкин не пришёл.

Заявление об уходе передал через Северухину.

А месяца через два не стало у нас и самой Северухиной. Подалась-таки поближе к северу. В Нижний Новгород.

1966

В Ясной поляне

 
Примерам в жизни нет конца,
Когда красивая дурёха
сбивает с толку мудреца
и водит за нос, словно лоха.
 

Борис Дунаев

На два дня я взял командировку в Щёкинский район, где находится толстовская усадьба Ясная Поляна. Материал собрал в один день и тут же, со станции «Ясная Поляна»,[68]68
  В 2001 году станции было возвращено прежнее название «Козлова Засека».


[Закрыть] ахнул в Москву.

Возвращаюсь в Тулу с Аллой Мансуровой. С новым самоваром в ту же Тулу.

С Аллой я познакомился в Главной библиотеке страны напротив Кремля, когда в книгохранилище выписывал из старых журналов фразеологизмы для своего словаря.

Алла обворожительна. Под нейлоновой кофточкой она вся на виду, как под рентгеном. Верно, «одежда может многое сказать о человеке. Особенно прозрачная».

Алла – узбекско-абхазское авральное, горячечное, вулканическое сочинение марксов[69]69
  Марксы – родители.


[Закрыть] на вольную тему. Она смугла, строптива, с норкой.[70]70
  С норкой – о капризном человеке.


[Закрыть]

– Меня, – закурила она в тамбуре, – всегда злила твоя наивность.

– Видишь, милая женьшень… С разными девушками по-разному и ведёшь себя. С одними начинаешь счёт с нуля, с другими – с пятидесяти.

– Что это такое?

Я покраснел. Что-то промямлил. Сам не понял что.

– Между прочим, первый муж взял меня наивностью.

– Наивные люди просты. Они не могут лгать. Люди другого сорта никогда не забывают, что они на сцене жизни перед рампой. Они всегда играют даже когда нет зрителей. Они играю самим себе. Они лгут даже самим себе. Я так не могу.

– Тольяш, а где я буду давить массу?[71]71
  Давить массу – спать.


[Закрыть]

– В доме отдыха «Ясная Поляна». Я купил вчера две двухдневные путёвки.

– А у тебя дома нельзя?

– У нас мужской монастырь.

– С вахтёром?

– Нет. Но туда не пускают.

– Странно… Ладно. Тебе понравилась сегодня Роденовская выставка?

– Очень! «Мыслителя» я б хотел видеть помасштабнее. От этого он бы выиграл. «Вечная весна», «Поцелуй»… В музей надо ходить каждый день.

Тулу захватил дождь.

Я накинул Алле на плечи свой пиджак.

Уже вечером уставшие мы приехали автобусом в «Ясную Поляну».

В доме отдыха нас развели по разным корпусам.

Утром после завтрака пошли ко Льву Николаевичу.

Усадьба…

Могила…

Любимая скамейка…

Мы присели.

Я молча наклонился к Алле поцеловать. Она капризно выставила щитком ладошку:

– Пошло. Люди гениальные романы писали, – и наши поцелуи? Нелепо…

Молча сидим на скамейке. Перед нами скошенный луг. Душисто – задохнёшься.

После обеда искупались в Воронке.

Загораем.

Алла рассказывает о своих родителях (отец – кандидат, мать скоро станет кандидатом), о сыне Марксе, пардон, Максе, о бывшем муже.

– Он не объяснялся мне в любви. Говорил: «Ну чего тебе говорить? Ты и так знаешь, наверняка догадываешься». Он не знал слова пожалуйста. «И так знаешь, что уважаю». Он только ел. В театры не ходил. Я училась в вечернем МГУ. Мне он не помогал.

У нас возникали споры.

Мне забавно видеть её ершистой.

– Отношения людей, – говорила она, – должны быть гармоничны.

– Гармоничны, но не гладки. Несоответствие характеров мне симпатично, нравится. Один дополняет другого.

– Эти несоответствия приводят к гибели семьи!..

– … которой не было, – подхватил я. – Спать на одной кровати – это ещё не семья. Это сожительство. Да и разве могут создать семью два девятнадцатилетних холерика, которые ценят друг в друге только цвет глаз, умение пить и давить шейк?

– Это ты обо мне и моём бывшем муже?

– Зачем же?

– Какой же ты наивняк!

– Если тебе не нравится моя кочка зрения, которая не совпадает с твоей, так это ещё не значит, что я дубак.

– Ты думал, зачем люди живут?

– Ты только всё отрицаешь. Это не главное! Это не главное! А что же ты не подскажешь его? А красиво закатывать глаза, когда слышишь неугодное, это ещё не дело.

– Кто твой отец? – спрашивает она.

– Чёрный вол-работяга. Я его не помню. У него была раздроблена нога, дали отсрочку. Но его таки угнали на фронт в зачёт какого-то откупившегося грузина. Тогда мы жили в Грузии. Отец погиб. Похоронен в Сочи в братской могиле. Когда я пошёл в школу, на первом занятии учитель спросил отчество. «Что это?» – спросил я. – «Как звали твоего отца?». – «Я не знаю. Я пойду спрошу у брата». Я пошёл в соседний класс, спросил у старшего брата Гриши, как звали нашего отца. «Ни-ки-фор!» Победоносец!

– Кто ты?

– Я и холерик, и сангвиник, и флегматик. Товарисч широкого профилёчка!

Я спорил с Аллой. Мне нравилось видеть её сердитой. И я вдруг понял, что моя ершистость сослужила плохую службу.

Алла нервно хлопала ресницами и говорила, что я со звоном в голове и что разговоры со мной не радуют, а злят её.

Она играла в теннис. Я смотрел и с ужасом думал, что я начал терять её. Она вся вот тут, но уже не та, что ехала вчера, когда ей хотелось быть в ночь со мной под одной крышей. Теперь, наверное, нет у неё такого желания.

Мы идём ужинать. Ветер. Дождь.

– Скажи, – говорю я, – когда тебе бывает страшно?

– Когда я встречаю плохих людей. А тебе?

– Потом…

– Что ты меня дразнишь? Потом, потом…

– Мне страшно, когда уходят от меня.

– От тебя часто уходили?

– Нет.

– Зачем я тебе?

– С тобой интересно… Ты филолог…

– Ну и что?

– А мой словарь фразеологизмов?

– Словарь… Да ты не осилишь его и за все двадцать лет!

– Даль всю жизнь работал над своим словарём!

– Ха! Даль!

– Что за ха!?

– Ты не Даль. А я не филолог. Ты нашёл плохого советчика.

– Хорошего. Этот год должен быть переломным.

– То есть?

– Я не журналист, а букашка, нуль, ничто. Кому нужна моя стряпня-однодневка? Газета не главное. Я боюсь себя проспать.

– В тебе таятся силы необъятные.

– Может быть… Словарь… Сколько о фразеологизмах учёной дребедени, а словаря нет. Я дам историю фразеологизмов, с иронией расскажу историю и значение каждого фразеологизма и приведу каждый фразеологизм в афоризме, в своей стихии. О каждом фразеологизме я напишу маленькую весёлую новеллу.

– Это будет солянка, а не наука.

– Это будет в первую очередь весёлое пособие для пишущих, а не макулатура для складов «Академкниги».

– Я плохой советчик. Поезжай к Шаинскому в МГУ. Толковый профессор. Это всё твоё – по его части…

Мы разговаривали у входа в мой корпус.

Подошла тётечка и сказала:

– Молодые люди, отбой. Уже одиннадцать. Вас, девушка, могут и не пустить.

Мы нехотя разошлись.

Я лежу и вспоминаю дневные дела. Алла в голубом купальнике сидит у Воронки на куче березняка и болтает красивой ножкой:

– Где ты живёшь?

– В общежитии обкома комсомола. Это трёхкомнатная квартира на четверых.

– Не надоело?

– Пока нет, – ломаюсь я. – «У одиночества одно неоспоримое преимущество – тебя никто не покидает»… А почему тебя это беспокоит?

И на вздохе роняю:

– А пора уже подумать и о своём гнезде.

– У тебя нет практичности. А жениться надо.

– На ком?

– Найди девушку. Девушки облагораживают мужчин.

– Я находил девушек и отпускал с миром.

– Когда-то надо и не отпускать.

– Пытаюсь.

– Ты говоришь обо мне?

– Что ты! – соврал я.

В разговоре и раз, и два прошлись мы по прешпекту…

В наш мужской номер вошёл хохол. Стал вспоминать о своей службе:

– Служил у нас татарин. Очень хотел получить отпуск и поехать домой. На карауле собрал мешки из-под солидола, поджёг и позвонил начальству: «Пожар! Тушу!». Потушил. Ему дали десять дней отпуска. Товарищ из контрразведки к нему с вопросом: «Расскажи, как поджигал. Отпуск тебе теперь всё равно не отменяется – десять суток губы».

Он помолчал и усмехнулся, мотнув головой:

– Сегодня здесь, в Ясной, слышал байку про Толстого… Поутру Лев Николаевич выходил на покос. Махал косой и думал: «Ах, хорошо! Только физический труд позволяет человеку мыслить, совершенствоваться».

Крестьяне смотрели и переговаривались:

– Пошто барин капусту косит?

– Да кто ж их, образованных, разберёт?

Последний день в Ясной.

После завтрака пошли на Воронку. Волейбол. Футбол. Алла в воротах «вражьей команды».

Приговорили по кружке пива и в Тулу. В моё дупло.

Алла приняла ванну. Вышла румяная. Я ахнул:

– Какая ты красивая!

Она засмеялась, легла на мою кровать.

Я сижу на столе и вижу её ноги далеко выше колен. Подойти, по-дружески прилечь?..

– Какая шикарная квартира, – говорит Алла со вздохом. – А ты не пустил меня сюда на ночь…

– Знаешь… Суды-пересуды… Не хочу…

Алла погладилась, переоделась в моей комнате, повелев мне не смотреть на неё при этом и заставила лежать на койке вниз лицом.

Мы уже собрались уходить – появился на кухне Чубаров с платьем в горошинку.

– Мальчики, – говорит Алла, – неужели кто из вас без платья выпроводил от себя девочку? Чьё?

– Это я купил своей подружке в подарок, – сказал Чубаров. – Послезавтра у неё день рождения.

У Аллы список тульских достопримечательностей, которые она должна посмотреть. Музей, театр, цирк.

Пролетели мы по этим местам, взяли на рынке ей черники, малины, вишни и на такси на вокзал.

Стоим на перроне.

– Скоро я поеду туристом в Германию. Что тебе купить? – спрашиваю её.

– Зачем?

– Мне приятно делать подарки хорошим людям.

– Ты делаешь подарки, но так, что зло берёт.

– А ты не злись.

– Я жалею, что приехала. Я рассчитывала получить удовольствие и не получила. Я из тех людей, которые не могут позволить себе такой роскоши, чтобы бросать на ветер по два дня.

– Ты не поняла меня. У японцев есть поговорка «Знакомство может начаться и с пинка».

– М-м-м-мдя-а-а-а-а? Здрасте!

– До свидания.

– Ты со всеми так говоришь? Это дурно. Ты журналист. А что ждать от простого работяги? Я многое потеряла…

– А было ли что терять?

– Было! Я ждала от тебя значительно большего, да не дождалась.

Чего? Язык присох. Я не могу спросить.

– Санж, у тебя были девочки?

– Возможно.

– А сейчас?

– Нет.

– Почему?

– Не хочу. Всё ясно на второй день.

– А со мной?

– Неясно и на сотый. И ещё мне больше импонирует, когда я веду охоту.

– Ты хочешь сказать, что за тобой охотятся девушки?

– Бывает.

– Я, – тихо сказала она, – не могу тебе дать того, что ты ищешь.

– Можешь! Я уже нашёл его. Мы люди разные. Но найдём общее!

– Разные всегда бывают только разными. И мы врём самим себе, когда уверяем, что изменились. Мне не нравится больше наивность. Хотя наивность первое, что я ценю в новом человеке. Потом она мне не нравится.

– Выходит, наивность – мост, пройдя по которому, ты тут же его сжигаешь?

– Да! Дело, понимаешь, в другом. У меня нет ничего к тебе. Отсюда и… Понимаешь, тут надо чтоб так было, чтоб нельзя без мужчины, без тебя. А я могу…

– Разумеется. Мужчина не ложка, без которой нельзя обойтись при еде супа.

Я молчу. Как-то стыдно. Вот чего я боюсь! Я боюсь, когда от меня уходят те, кто не должен бы уходить.

Подошёл бакинский поезд.

Она поднялась в тамбур. Вскинула руку.

– До свидания, – почему-то виновато буркнул я.

– Не сердись…

– Не подходи близко к краю. А то из вагона, как из жизни, вывалиться просто.

Поезд тронулся.

Из-за мужских голов в тамбуре дважды мелькнула в прощанье белой пташкой её рука.

Я долго смотрел вслед убегающему от меня красному огоньку, пока не закрыл его поворот.

30 июня 1966