Текст книги "Жена напрокат"

Разговоры, разговоры…

Без секса прожить ещё можно, а вот без разговоров о нём – никогда!

В.Рябикин

– Алло! Лику, пожалуйста.

– Я за неё.

– Антире-есно… Что бы это значило?

– Только то, что с вами разговариваю я.

– Это 301 – 86–30?

– Нет.

– А чего ж снимаете трубку?

– Шутка. Но!.. Этот, этот номер! Почти…

– Тоже антиресно!.. Только мне нужна Лика.

– Но какие преимущества у Лики передо мной?

– Она моя подруга.

– А разве я не могу попасть вам в честь? Разве я не могу быть вашим другом?

– А зачем? У меня и без того закадык по шнурочек на шее! Вся Расея «от Москвы до самых до окраин» и частично забугорчик.

– Да вы многостаночница! Справляетесь?

– Слава Аллаху, жалоб пока нет.

– Столько друзей…Как лягушат на кочке… Не ошиблись бы…

– В чём можно, в том уже, слава всё тому же Аллаху, обшиблась!

– Это вас не огорчает? Не рано ли?

– В самый раз. Чем раньше, тем спокойней.

– Сколько вам?

– Двадцать один… Что же вы спросили возраст, а не спрашиваете, как зовут?

– Это был бы мой следующий вопрос.

– Олюня!.. А сколько вам лет?… Чего сопите? Хотите дать ложную информацию?

– Ни Боже мой! Двадцать четыре.

– Гм… У меня публика посолидней…

– То есть?

– Ну-у… За тридцать… за сорок… В основном тридцатники, сороковики…

– А пятидесятников нету?

– Не фиксировала. Может, и проскакивали отдельные резвые экземпляры на броневиках…

– По кличке БМВ?[73]73
  Марка машины. Шутливая расшифровка: боевая машина вора.


[Закрыть]

– Ну хотя бы…

– И что вы с ними делаете?

– Разное.

– А вы не желаете ещё раз ошибиться?

– Я подумаю, стоит ли ошибаться. Где вы работаете?

– В прохожем ряду ветром торгую.

– Не находка… Я сама на подступах к такой. Кому с голяками интересно?

– Жаль, что во мне не уловили главное достоинство. Сорок воров не смогут обокрасть одного голодранца! К тому же у меня ещё один крепкий плюс. Душа у меня очень богатая!

– Такая перспективка меня не греет. Я вся в горячих поисках… в художественном растрёпе. Рисую богатенького кадревича[74]74
  Рисовать кадревича – искать любовника.


[Закрыть] и параллельно далеко не бедненького черновичка.[75]75
  Черновичок – первый муж.


[Закрыть] А вы, увы, ни то ни сё. Вы в кадр не попадаете.

– Но душа!

– Я это уже слышала. Скучно…

– Дайте ваш телефон.

– Отныне не даю.

– А что случилось ныне?

– Не ночевала дома. Не угодить бы к бабаю на блины…[76]76
  Угодить к бабаю на блины – попасть в тюрьму.


[Закрыть] На моих золотых пятнадцать ноль-ноль. Я только что еле причерепашилась. Состояние такой… эй-хо-рии… Не спала… Голова раскалывается на две равные половинки… Или это от полковника?[77]77
  Полковник – коньяк с тремя звёздочками (по количеству звёздочек на погонах).


[Закрыть] Как вспомню, какими стакана`ми после коленвала[78]78
  Коленвал – некачественная водка.


[Закрыть] дули коньячишко, умереть хотса… Ой!..

– Пили-то хоть за что?

– Да кто ж его знает? Кажется, отмечали столетие то ли лошади Будённого, то ли его шашки… Набузыкались… Оя!.. «Водка – враг народа, но наш народ врагов не боится»! Мы смеляки!.. В три часа ночи ходили на пруд купаться с бабслеем…[79]79
  Бабслей – секс.


[Закрыть] Бабслей в ночном пруду… Кррррыссссотулечка-а!.. С пруда я пришла в незнакомых джинсиках какого-то бабтиста…[80]80
  Бабтист – бабник.


[Закрыть] Умереть не встать… Что мамахен петь? Что ночь была у подруги или в другом городе? Вариант с подругой дохлый. Скажет, чего не позвонила… Следовательно, я была в другом городе, где у моих знакомых нет телефона… Жду. С минуты на минуту пришлёпает. Обалдемон… Ох и вклеивать будет! Сейчас ещё ничего, а утром кыш не могла выговорить. Ну что мне мамике бедной петь? Конать под дурочку?

– Дайте телефон – скажу.

– Я никогда дома не бываю. Я или работаю, или отдыхаю с друзьями. Без дела дома не сижу. Поэтому вы меня никогда не застанете. Я "вся в дороге, вся в пути". Дайте лучше вы свой, я позвоню вам под случай.

– У меня… Я говорю от друга. У меня нет телефона.

– Сочувствую. Нет телефона, не будет и красивой чернобурки!

– Вы красивая, как коровка сивая?

– Меня можно сравнить только с дикой ласковой кобрушкой. Я смуглая, у меня в жилах бегает южная кровь. Я всем нравлюсь.

– Все-е-ем? Подумаешь! Я тоже… Даже себе…

– Но мне вы не понравитесь. Вы слишком молоды. Если ваши годы перевернуть, то ещё…

– Переворачивайте. Я согласный на переворот. Мне ровно сорок два!

– Но это всё равно не выруливает на дело. У вас нет телефона.

– Я установлю!

– Когда установите, тогда и общнёмся. Привет бабунюшке, малышок-колокольчик! Чао, какао! Не скучай, кефир!

– !?…

Пятница, 6 июля 1984. 14.59–15.02.

Салатный ребус

Я за этой голубушкой полжизни гонялся!

Я готов был за неё полжизни отдать, я готов был вообще за неё всю жизнь свою уступить, не моргнув и глазом.

Но такой жертвы от меня не потребовали.

Жизнь оставили мне.

А взаменки взяли с меня наличными два восемьдесят семь.

У меня математические наклонности. Я сразу подсчитал, что я получил бы в сдачу тринадцать копеек, бери нечто другое и несколько раньше. Но я брал то, что брал, и никакой сдачи мне не причиталось.

Выпал свободный, пустой час – загорелся я оголубить ванную свою. Беру я банку в руки и очень хорошо даже чувствую, как у меня до пределов возможного открываются глаза, а заодно, за компанию, и рот.

– Так ты какая? Голубая или салатная? – одними губами шепчу я банке почти гамлетовский вопрос. – Поверь я глазам и этикетке, с одной стороны, так там, внутри у тебя, всё голубое, а дай я веру, с другой стороны, опять тем же глазам и язычкам, вылезшим из-под крышки пока я нёс домой и которые я сразу не заметил, – у тебя всё там салатное…

Нет, мне этот салат не по зубам, сказал я себе и, вспомнив, что ум хорошо, а два лучше, легкомысленно склонился к лучшему.

Директриса магазина Надежда Фёдоровна не выразила восторга по поводу моего визита.

– Мы не можем, – сказала она профессионально спокойно.

– Что?

– Принять. Это ж получится левая эмаль, – показала она глазами на банку, которую я поставил на стол справа от неё.

– По этикетке голубая. А на самом деле мне не нужная салатная…

– Всё равно левая! – непреклонно квалифицировала содержимое моей банки безупречная Надежда Фёдоровна. – Такого товара у нас уже нету. Поставь на прилавок – левый товар! Ревизорня его только и ждала!

Напоминание о недремлющем оке произвело на меня неизгладимое впечатление. Я старательно спрятал банку в портфель и вышел, кажется, на цыпочках.

Через какое-то время глаза отыскали эту злосчастную банку, руки цапнули её и сами понесли в хозторг на смотрины.

Но заданного темпа хватило у моих ног лишь до ближайшего уличного автомата. Я позвонил.

Главный товаровед торга Тарелкин сказал:

– Я поговорю с директором. Примет. А взамен возьмёте другое что.

Радость торжества справедливости придавила меня так, что я почувствовал гору на плечах и у меня хватило духу добраться домой. На магазин же меня недостало.

Пережил я эту радость – магазин закрыли на учёт.

Не то месяц, не то два не было доступа к Надежде Фёдоровне.

Наконец и доступ есть, и Надежда наша Фёдоровна в целости и сохранности вся.

Сидит за тем же столом, только с другой стороны.

А это значит, переквалифицировали её в бывшие.

И теперь она подбивает директорские бабки свои.

– Насчёт обменять нас не интересует, – почти по-одесски сказала тоненькая и обманчиво хрупкая замдиректора Елена Фалькович. – Может, там, извините, ещё тёпленькое изделие ваших почек.

– Вы мне льстите. Ни у кого такого ещё не было – салатное, из-под неоткрытой крышки вот выступило. Но как я мог туда его вогнать?

Этот довод показался ей неубедительным.

Звоню Тарелкину.

Тот долго и, по-видимому, содержательно говорит с новым директором Иняхиным, который, бережно положив трубку, подумал и обронил, крепясь:

– Беру под свою ответственность. Набирайте товару на два восемьдесят семь!

Тут крашеным коготочком отзывает его Фалькович, и через минуту он шёлково говорит, с нежной настойчивостью рассматривая шампур, воткнутый в полку:

– Не могу. Она поставила ультиматум: она или вы.

– Даже так! Конечно, вы без колебаний выбрали её? Губа не дура.

– Мне с нею работать. А уступи я вам – кинет заявление на стол.

– И не лишайте её такого удовольствия. Дайте ей автограф! У вас что, паста кончилась? Вот вам моя шариковая ручка и мужская рука на благословение.

– Не могу, – обречённо шепчет Иняхин. – Я второй день в торговле. Будь свои – отдал бы!

Для убедительности он принялся охлопывать карманы.

1985

Как Тит повез себя хоронить
(Из народного юмора)

Лодырь – это высшее проявление закона сохранения энергии.

М. Генин

Дед был настолько стар и дряхл, что, казалось, мог рассыпаться, не впихни его старуха в тулуп и не подпояши. При этом Митрич, сухонький коротыш, вертелся послушною юлою в руках крутонравой дебелой жёнки и беззлобно ухмылялся в подпаленные усы.

Мы вышли из дому, присели на завалинке.

Глотаем свежак и балясничаем.

– Было такое, – морщит лоб Митрич, – на войне. Летит пуля, жужжит. Я вбок – она за мной. Я в другой – она за мной. Я упал в куст – она хвать меня в лоб, я цап рукой – жук! – и тонко засвистел.

Так он смеялся.

– Митрич, серьёзное что-нибудь, – клянчу.

– Ладно, – соглашается он и смахивает с ресницы слезу. – Говорил слепой глухому: «Слушай, как безрукий голого обдирает».

– Ну, Ми-и-трич…

– Так и быть про серьёзное. Было это до царя Горошка, когда людей было немножко, когда снег горел, а соломою тушили. Жили три брата. Два работящих. Пахали, сеяли, убирали… Третий, Тит, ленивцем вырос. От лени губы блином обвисли. Со сна распух, знай приговаривал:

«Больше спишь – меньше грешишь! – И на бок. – Аминь!»

Терпели, терпели братья и говорят ему:

«Аминем квашни не замесишь. Добывай всяк своим горбом. Или берись за дело, или получай свой пай и сам промышляй».

«Отделяй».

Съел Тит свой надел.

«Что ж ты теперь собираешься делать?» – спрашивают братья.

«Умирать».

«Ишь, куда хватил! Потешиться над нами вздумал? Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить».

«Никуда я не поеду. Сделайте из своих досок гроб, я лягу и несите меня на кладбище».

Сколотили братья гроб. Поставили на разбитую тележку. Положили Тита в деревянный тулуп, сказали:

«Думал, на кладбище отнесём? Рядом с отцом-матерью положим? Марать нашу землю? Не-е. Сам ищи смерти там, куда Савраска доковыляет. Н-но-о!»

И поплёлся Савраска по селу.

У телеги Тита ни стона, ни плача.

Лишь мальчишки с гиком.

«Что это?» – спросила мальчишек странница.

«Дядя Тит повёз себя хоронить».

Странница настигла тележку.

«Соколик ты мой ясный! – запричитала. – С чего ты очи сокрыл?»

«Есть нечего было», – подсказала сопливая толпа.

«Господи, оживи! Я возьму его, накормлю!»

«Че-ем?» – бессильно выдохнул Тит.

«Сухарями».

И захотелось голодному Титу глянуть на свою спасительницу, но глаз никак не откроет. Окончательно разбила его лень.

«Сухари-то какие?»

«Сухие, соколик!»

«Э-э, – протянул упало Тит. – Их ещё мочить надо… На покой, Савраска, на вечный покой».

Нищенка в сердцах плюнула:

«Слёз своих жалко, а не тебя, лежня!» – И пошла.

И скрипит одиноко телега.

И день, и другой, и третий…

Ленивому нет места на земле.

Ленивый и могилы не стоит.

1986

Тик и Так
Сказка

Жили-были два друга.

Тик и Так.

Характерами не мёд.

Иногда так раскричится Так, что у Тика начинается нервный тик.

И Тик не любил оставаться в долгу. Ответит так, что и у Така начинал дёргаться тик.

Они всегда рядом, близко, но никогда не бывали вместе. Знай лишь дулись друг на друга, не разговаривали.

У них бегал связным Маятник.

Маятник был услужливый. Не терпел склок, всё подтирался умирить друзей. Он чинно носился туда-сюда, туда-сюда и, услащивая слова друзей, всегда говорил мягче того, что ему велено было передать, уминал ссору.

«Колебания маятника придавали уверенность часам».

Но друзья постоянно подпекали друг друга такими скверностями, что Маятник расстроился и заболел.

– Не могу, не могу… не могу… – шептал он. – Как кузнец, весь век колотишь. Совсем заколебали, совсем загоняли. Совсем вы меня умаяли! Ходить больше нету сил ни к одному, ни к другому.

Маятник не хотел новой разладицы, предусмотрительно остановился на полпути от Тика и от Така.

Остановился на золотой середине.

Но ссора разгоралась.

Кто же умирит их теперь?

К Таку и к Тику набежали отднокорытники.

Всем надоели их перекоры.

Всем зуделось их примирить.

– Мы живём в замечательное время! – торжественным хором сказали Тяп и Ляп, Шаляй и Валяй, Бим и Бом, Шалтай и Болтай, Авось и Небось, Так (однофамилец Така) и Сяк, Гоп и Смык, Кое и Как, Сикось и Накось, Еле-первый и Еле-второй. – Как вам не стыдно ругаться?

– Вот именно! – подкрикнули Ваньки и Встаньки, Фигли и Мигли.

– Вы забыли, что мы друг другу друг, товарищ и брат! – сказали Иван и Марья, Иван и Чай, Мать и Мачеха. – Мы должны жить душа в душу. Как одна душа. Мы должны лить друг другу бальзам на душу. Быть друг другу лекарством. Должны быть неразлучны, нераздельны, как мы. Мы всегда вместе, нас не разделить, мы попарно единое целое. Почему мы и занимаемся цветами в свободное и в несвободное время. Наша жизнь должна благоухать цветами!

– Да! Да! – поддакнули Мальчик и Пальчик, Мужичок и Ноготок, Паинька и Мальчик, Дед и Мороз, Тип и Топ, Хип и Хоп.

– Ха! Чепуха! Три ха-ха! – заорали Ванька и Каин, Бой и Баба, Соловей и Разбойник, Карабас и Барабас, Змей и Горыныч, нагрянувшие не то с тропика Рака, не то с мыса Сердце-Камень, не то из Орехова-Зуева, не то из Гусь-Хрустального, не то с соседней улицы Малые Кочки. – Живи кто как ж-жал-лает! А кто несогласный – дрысь в ухо и вообще куда хошь!

– А вот попробуй! – пригрозили Аника и Boин, Дон и Кихот.

– Надо всем любить друг друга! – пискнули Маша и Резвушка, Шуры и Муры, Трали и Вали, Палочка и Выручалочка. – Даже если не любится, а надо, так люби по разнарядке.

– Раскатитесь вы все отсюда! – закричали первый раз вместе Тик и Так. – А не то перетопим всех в Амударье или в Сырдарье! Ну! Кому первому хотно в Аму? Кому в Сыр? Только без Дарьи?

После таких слов с Маятником случился удар.

Он пал вместе с Часами на мостовую.

Их подобрал прохожий. Поднёс к уху:

– Часики, вы ходите? Айдаюшки со мной?

Но Часики уже не могли ходить.

Они были мертвы.

Мёртв был и Маятник.

A без него не могли жить и непримиримые враги-друзья Тик и Taк.

Вечные соперники жили и работали вместе, лишь споря и ссорясь.

Тик и Так тоже умерли.

9 декабря 1988. Суббота. 20.45–21.00

Позелени ручку

Нам не дано предугадать,

Кому и где придётся дать.

В. Дагуров

Прямо с урока Врежик угодил на операционный стол.

Сам директор вызвал скорую.

Мальчишку увезли.

Аппендицит.

Острый. Точнее, острее острого.

– Резать подано! – с почтительно-весёлым полупоклоном доложила хирургу медсестра.

Хирург заметно поскучнел:

– Вы мне сперва родителей его подайте.

Мать Врежика была в командировке.

Скорая полетела по всему городу разыскивать отца.

Отец-таксист не стоял на месте.

Скорая гонялась за ним и час, и два…

Надвигалась критическая минута.

Хирург всё быстрей нервно прохаживался туда-сюда по коридору мимо операционной, временами экспромтом срывался на лёгкий, панический бег.

– Напрасно, – со стонами причитал Врежик, – ждёте вы отца. У отца уже давно вырезали аппендицит. Резать больше нечего…

Успокаивая прежде всего самого себя, а на больного, хирург ответствовал так:

– Не переживай, солнышко. Найду что и у твоего папаши отре…

Ласковому доктору не суждено было договорить.

Таксистские кулаки, жёсткие, как камни, сумасшедшие и неуправляемые, градом осыпали хирурга.

– Вот что, дорогой! – трудно останавливая свои кулаки, напутственно прохрипел горячий таксист. – Иди и оперируй! Для разгонки на первый раз пока тебе хватит!

Доктор – местами он уже фиолетово вспух – съёжился.

Он мужественно пробовал не охать от боли.

К тому же избитое самолюбие шептало:

«Откажись от операции. Не в состоянии ж скальпель удержать! Или у тебя нету гиппократовой гордости?»

– Иди и оперируй! – наизготовку снова сжал кулаки таксист. – Ишь, молодой, да ранний!.. Моё дело, дам я тебе в лохматую лапу, не дам, позеленю я тебе клешню или ещё крепко подумаю, прежде чем позеленить. Но знай! Если плохо кончится операция, я за своего Врежа так тебе врежу, что из операционной тебя вынесут на руках только в морг. Другого маршрута не будет!

До собственного выноса предусмотрительный доктор дело не довёл.

Врежика выписали из больницы, и он без охоты снова вернулся в школу к своим старым прилипчивым подружкам. К заморским фигурам с трюнделями. К двойкам с тройками.

А что же отец-таксист?

Неужели забыл про свое коронное дам не дам?

Нет, не забыл.

Получив здоровенькое, чисто подштопанное своё чадушко из хирурговых рук, отец на всякий случай завёл сына за себя и дал полную волю своим страстям, мстительно швырнув хирургу в лицо с полсотни зелёненьких самой мелкой расфасовки.

«Должное отдают мелочью»!

Шурша и игриво балансируя, зелёное золото тесно устлало пол у хирурговых ног.

– Ты, – хищневато выговаривал отец, – тянул с операцией! Боялся, что после операции я не дам. Но я чалавек чесни! Ты это запомни! Я твою таксу даю. Я бы сказал о тебе всё-о-о-о, что думаю! Но оч-чень «жаль окружающую среду» – ты вылитый белохалатни рэкетир! – и огнисто пробежался по весёлым зеленям, энергично втирая их каблуками в пол.

Уязвлённый хирург стоял в золотом кругу и не спешил из него выходить.

Благо, через секунду таксист хлопнул дверью.

В кабинете кроме самого толстуна хирурга никого больше не было.

Со вздохом он закрылся на ключ. Надвое переломился в поясе и кинулся подхватывать зелёнку с полу, будто с калёной сковороды.

Толстое, колодистое тело гнулось трудно.

Опустился на колени. Кряхтел, ползал, подбирал в аккуратную стопочку, умываясь солёным по`том.

Кто после этого скажет, что взятки сладки?

Александр Айкович проснулся среди ночи со сжатыми от гнева кулаками.

– Такой сон не имел права мне сниться! – оправдательно сказал он спящей жене. – У меня такого не было! И даже не будет! Чесни слово!

Жена вздохнула во сне.

Он кисло поморщился, подумал в грусти:

«Но как же тогда быть с моим утверждением, что сон – зеркальное отражение наших дневных хлопот? Вах, вах…»

Кафан. Армения.

Понедельник, 8 июня 1992

Сладкая хина

Секс – общение, основанное на голом энтузиазме.

В. Посоховский

– Оник! Вот!.. Полюбуйся, что натворил твой Хинго!

И Иван со злостью швырнул в Оника цветастый ком.

Оник развернул.

– Платье?… Ирочки?…

– Бббыло… платье… Вчера вечером она уходила в нём к Хинго… А взаполночь вернулась домой уже без платья!

– Ка-ак без платья?

– А вот так… Под мышкой доставила со свиданухи этот тряпичный комок…

– Иване-джан! Ваня-джан! Ваничка-джан! Дорогой!.. Расскажи, что случилось?!

– Что случилось! Что случилось! Что может случиться, когда два дурысика в шестнадцать лет остаются одни за бугром посреди ночи? Ты старший брат. Власть и указ младшему брату. Пускай твой младшак тебе и расскажет! А у меня нет слов!

Оник с крыльца трубно ревнул в открытую дверь:

– Хинго! На выход!

Нехотя выходит Хинго. Высокий, красивый. Лицо литое, в бронзе загара. Взгляд прокудливый.

– Хинго… Хинго, что случилось? – Оник потряс перед ним цветастым комком. – Это что?

– Что, не видишь? Платью…

– Не вижу платью. Это тряпка… Рваная…

– Резаная, – уточняет Хинго.

– Почему резил?

– Пусть Ира не доводит!.. Я как ей вчера сказал… Ира, моя Ирочка-джаник, я тебе лублу! Я тебе так лублу, так лублу, так лублу, что и не знаю, как крэпко лублу! Ира-джаник, давай скорей! Не дашь – убью! Она сказала: убьёшь – срок судья даст. Большой! И смеётся! Ножкой балуется! Ручкой машет! Попи играет! Что я мог делать? А пик коммунизма, – вмельк скосил глаза ниже пупка, – до луна уже достаёт! Я вежливо сказал, что судья даст – это мне неинтересно. Мне интересно – ты. Считаю до трёх! Я чесни считал, а она та-ак смеялась! Ножкой та-ак баловалась! Ручкой та-ак махал!.. Я чесни досчитал до целых десяти! А она всё равно та-а-ак смеялась! А она всё равно та-ак ножкой баловалась! А она всё равно та-ак ручкой махал! А она всё равно та-ак попи играл!.. На моих бедни нервах!.. Тогда я достал свой маленьки ножичек и от серци до коленка платью ею рези сделал.

– Зачем платью испортил любими девушка? – строго спросил Оник.

– И совсем новое! – уточнил Иван. – Хоть я и не отец, а старший брат Ирке, да… Расходы и на меня падут. Что мы, новое платье девке справляй?

– А! Проехали про эту платью! – сказал Оник. – Хватит про эту платью. Что, Хинго, получилось дальше? Без платью девушка от тебе бежал?

– Ти что?! – обиделся Хинго. – Она что, дуричка? Она мне лубит, я её лублу… Что бежать? Она уже прибежал! Она без платью всё равно та-ак смеялась… Та-ак ножкой баловалась… Та-ак ручкой махал… Та-ак попи играл!.. Я чуть не умэр!

– Чуть не считается, – буркнул Иван.

– В лубове всё считается! – авторитетно возразил Оник. – Скажи, Хинго, когда ты платью рези, что бил ищо?

– А всё!.. Она платью сняла, в комок положила и кинула мне. И всё равно та-аак смеялась!.. И всё равно та-аак ножкой баловалась!..И всё равно та-аак ручкой махал!.. И всё равно та-аак попи играл!.. Я чуть ещё раз не умэр! Она сказала: съешь платье – мечта твоя сбудется! Я тольке один рукав скуши. Болша не мог. И то рукав бил летни, коротки. А если б бил длинни? Я понял, что всю платью мне не скушать, попросил извинени у Аллаха и пошёл прямо на Ирик-джаник! А Ирик-джаник всё равно та-ааак смеялась!.. А Ирик-джаник всё равно ножкой та-ааак баловалась!.. А Ирик-джаник всё равно та-ааак ручкой махал!.. А Ирик-джаник всё равно та-ааак попи играл!.. Я бил ужэ нэживой…

– Хорош неживой! – передразнил Иван. – А натворил чего?

– Да! – поддакнул Оник. – Ти чиво натворил? Ты чито, девушке руку ломал? Ногу сломал? Глаз поломал?

– Ти что!? – снова обиделся Хинго. – Дурак? И я не дурак. Зачем мне её рука, её нога, её глаз?

– При чём тут глаз? – встрепенулся Иван. – Он ей… э… эту… самую… сломал!..

Оник страшно удивился:

– Ваня-джаник! Не только у дэвушки – у кого хочешь что хочешь можно сломать! Рэбро! Челюсть! Нос! Ух! 3уб! Палец!..

– Во! Во! Куда он лазил своим пальчиком-коммунизьмой? Чего он там забывши?

– Ваня-джаник! Извини! Эсли дэвушка не захочэт, никто к ней со своей коммунизьмой не подлезет! Пачаму она не побежал, когда голи остался? Потому что «сексу не прикажешь»!

– Да как же ей бежать в народ голяшкой?

– Два час ночь какой народ? И потом… Голи… Это страшно? В Грэции, на Олимпиадах, голи всэ бэгали! Чтоб ничаво не мешал! Голи! На стадионе! При всём народе! Днё-ём! А тут два час ноча… Такое горэ…

– Конечно, горе, – стоял на своём Иван. – Он ей эту самую сломал…

– Ваник-джаник! Извини… Я тебе не понимай… Хинго сломал что-то такое, что даже ти не знаешь, как назвать. А откуда нам знать, что он сломал? Я так скажу. Чтоб никакой поломка не бил, надо бил Ире-джаник бегай. Не нравится – беги бегом! Дорога на доме знаэшь! Хинго сдели всё что мог. Сдели хорошее…

– Очень хорошее! – с сарказмом хмыкнул Иван. – Дело сделал, платье порезал в тряпку!

– Конечно, Хинго я не хвалю. Не надо било платью рези. Не нравится тебе платью на дэвушка, скажи ласково: Ирочка-джаник, подари мне твой платью. Ира-джаник дэвушка хороши, может, сама б и отдала. Но раз не догадалась снять и отдать, Хинго и рези. Хорошее дело сделал Хинго. Дэвушка осталась голи, лёгки. Не хочешь дальше нови поломки, бегай от Хинго. Ира-джаник не побежал. Кто виноват? Значит, нови поломка била приятна и Хингу, и Ире-джаник… Какие сейчас споры про поломки?

– Но из платья он-то халат сделал?

– За платью я и спрошу с этого красиви бандитика… Сколко скажешь, Ваня-джан, стоко за платью дадим. Ваня-джан! Ми люди чесни. Нам чужое не надо, Ваник-джаник. А Хинго я, Ваник-джаник, крэпк накажю.

Оник поклялся месяц не выпускать Хинго из дома по вечерам.

– Лето! Я задохнусь дома сидеть по вечерам! – сказал Хинго.

– Будешь сиди у забор перед окном!

Посёлок обнесён штакетным забором. У забора летняя печка. По вечерам, пока на ней готовится ужин, там полно народу. Вроде посиделок.

Оник привязал Хинго к столбу в заборе, и он до полуночи сломленно сидел один уже третий вечер.

– Поднеси руки к дырке, – попросила вдруг Ира с той, с чёрной, стороны забора, куда свет от уличного столба как-то не решался забегать. – Не`люди! Зверюги! Мою сладкую Хинку посадили под арест! Руки повязали! Вас бы всех пересажать!.. Из-за какого-то платья… Да я на нём пуговицы донизу нашила – получился хипповый халатик! Больше резать не надо!

Ножом она перерезала бечёвку у него на руках.

Он орлом перемахнул забор, и они побежали в чёрные кусты чая, что начинались у самого забора.

На бегу Ира не то застёгивала нижнюю пуговичку халата, не то расстёгивала.

Пойди пойми в ночи.

1993