Текст книги "Владивостокские рассказы (сборник)"

Материнское сердце

Валентина проснулась внезапно. Боль в сердце и необыкновенная тоска пронзила все ее существо. «Что-то случилось со старшим сыном», – решила она. Почему именно с ним, а не с другими сыновьями, она и сама не могла объяснить. Схватилась за сотовый телефон – подарок сыновей, стала звонить, телефон сына молчал. Посмотрела на часы, в Питере глухая ночь. А сердце не унималось, ныло и наполнялось тягучей тоской. Через час позвонила еще. Ответа не было.

«Что-то с сыном случилось», – сказала она приходившей каждое утро проведывать её подруге – соседке. В маленьком лесном поселке традиция такая у одиноких пожилых женщин проверять друг друга, мало ли заболел кто или ещё что случилось. Мужчины-то умирают быстро, потому и вывелись все. «Может спит крепко или уехал куда», – попыталась успокоить подруга.

«Да нет, что-то случилось, так чувствует моё материнское сердце,» – в слезах ответила Валентина и снова схватила сотовый телефон. Но ответа снова не последовало. Когда сыновья привезли в подарок этот телефон, она долго отказывалась: «Да зачем он мне?». «Мы тебе будем звонить, проверять как у тебя дела, не заболела ли ты», – убеждали они её. «Да денег-то сколько надо!» – привела Валентина последний аргумент.

– Деньги мы тебе будем на счёт сбрасывать.

Так наладилась постоянная связь. Сама Валентина звонила редко, экономила деньги сыновей, за что они постоянно её критиковали. «Не привыкла я за свою жизнь деньгами сорить,» – оправдывалась она. А вот старшему в Питер звонила. Последнее время и по телефону чувствовала, что стал её старший спиртным баловаться.

«Да что ты мам?», – удивлялся тот её проницательности, – «Только пивка и выпил».

– Чувствую я!

Валентине было за семьдесят, но в таёжном поселке, где её хорошо все знали, глядя на её энергию, ни у кого язык не поворачивался назвать её бабушкой или ещё хуже старушкой. После смерти мужа она продолжала его хобби – стала «пасечницей», заготавливала на зиму дрова и вообще вела всё хозяйство по женской и мужской линии.

Только вот сердце всё время побаливало и всё из-за старшего сына, что он неустроен там в своем Питере. «Охломон», – часто, когда еще был жив, называл его муж.

Не отвечал сын и на следующий день, и через неделю. К поиску подключились и другие сыновья.

Валентина жила в глухом таёжном поселке. Сразу за небольшим огородом начиналась величавая приморская тайга с кедрачом и дубняком, через которую возле поселка с сопки спускалась быстроводная и холодная речка. Вода в ней была настолько холодна, что даже в августовскую жару только отпетые смельчаки осмеливались в неё окунуться. В ряд по улице стояло несколько просторных домов, построенных из толстенных кедровых стволов, потемневших от времени. На отшибе близко к речке была изба Валентины. Совсем девчонкой привез ее сюда муж, охотник-промысловик Павел, привез, как оказалось, навсегда. Могилка Павла, как и многих соседей, виднелась прямо из окна. Кладбище-то было рядом.

Синева сопок в постоянной дымке летом и слепящая белизна снегов зимой – эта постоянная милая глазу и сердцу картина открывалась из окон и с крыльца дома. Сейчас без этого пейзажа Валентина свою жизнь просто не могла и представить. Тр и сына Валентины жили в городах, один директор завода, второй возглавлял какую-то специальную бригаду по стыковке линий электропередач с ГРЭС и атомных электростанций и был знаменит не менее своего брата близнеца, который возглавлял завод. У того и другого крепкие семьи, летом наведывались в гости и внуки на таежную ягоду и сладкое от таежных трав коровье молоко. Правда, собирать ягоды для них, больших и маленьких, приходилось только самой Валентине: уж очень городских не любили таежный гнус и комары, но ей угощать их ягодами было только в радость. Местных и мошкара не грызет.

А вот третий, старший сын – это была постоянная боль в сердце Валентины. Да и жил далеко, в Питере. С женой разошелся, оставил квартиру семье, сам ютился в коммунальной квартире, а ведь мужику уже за пятьдесят. Глядишь, скоро пенсионером будет.

Так хорошо вначале у него все складывалось. После школы, не сказав ничего родителям уехал в Ленинград и поступил в автодорожный институт. Сам, без всяких протекций. Учился-то хорошо, и хоть жил в лесном поселке, часто ездил на математические олимпиады. Им тогда учителя гордились: «Гляди-ка из нашей глухомани, а не хуже, и даже лучше, разных там городских учеников». И карьера после института у него развивалась стремительно, как и сам был стремительный, на первом же курсе института женился, в восемнадцать лет стал отцом. Но институт окончил блестяще, был первым студентом на курсе, потому и оставили его в аспирантуре. Да тянуло его не к науке, а к практике.

На два года ушел офицером в армию. Служил к дому поближе, на Байкале. Хотя это как раз на полпути между Питером и Дальним Востоком, строил там дороги. Окончив военную службу, на Дальний Восток, ближе к родителям не поехал – вернулся в Ленинград. Сейчас и Ленинград-то не по-русски называется, какой-то иностранный Санкт-Петербург, как будто русских названий нет, пусть хотя бы Петроград, как перед революцией назывался. Павел – то, иностранщины не признавал, долго Возмущался переименованию и всегда называл город по старому – Ленинград. Вот туда-то снова и устремился старший сын, как будто медом там кто-то намазал. А с другой-то стороны жена – то ведь ленинградка. Для нее Дальний Восток одна Тьмутаракань, хоть даже бы и в городе жили.

Назначили в Питере большим начальником – руководителем стройуправления. Дороги даже в Болгарии строили. И болгарский орден получил. Когда нужно было реставрировать Дворцовую площадь в Ленинграде, поручили ему, ее сыну. Возил он ее в один из приездов к нему туда, показывал возле памятника царю плитку в брусчатке, с надписью – такое-то стройуправление проводило реставрацию и фамилия, имя, отчество ее сына. Гордостью за их фамилию тогда наполнилось материнское сердце. Это же был правительственный заказ, после таких работ стал главным инженером строительного треста, а через год и управляющим. По должности, всего-то в тридцать два года, член коллегии Министерства строительства СССР. Тогда встречая мать подкатывал на служебной машине к трапу самолета. И тогда снова гордостью наполнялось материнское сердце.

Да только в жизни все не постоянно. Разошелся с женой, которая ей, Валентине, да и мужу Павлу очень уж нравилась. Объяснил, что вроде бы гульнула она, пока он очередной раз был на стройках Болгарии. И покатилось все под откос.

Теща его накатала в ЦК жалобу на зятя. Стали таскать по парткомиссиям. Строго тогда было с разводами. А мужик он горячий, вспылил и ушел снова начальником стройуправления, тоже ведь большой ранг. Когда под Ленинградом в Пушкино строил площади и улицы, то при проезде ему постовые милиционеры честь отдавали, сама видела, когда он показывал свою работу.

Тут в стране началась перестройка, а затем и распад государства или, как ее Павел называл, контрреволюция. В числе первых сын создал кооператив совместно с предпринимателями из Финляндии. Что-то было связано с лесом, в подробности Валентина не вдавалась, не материнское это дело. Только вот отец, а Павел был человеком строгих правил, на это дело взглянул по-своему. «Раз кооператив, значит торговля», – решил он. И заявил своему сыну: «В нашем роду торгашей не было, поэтому чтобы не позорить меня перед моим поселком, чтобы ноги твоей здесь не было». Сам переживал, но на своем стоял твердо. Поэтому, когда сын приезжал в отпуск и останавливался в райцентре у сестры Павла, со слезами Валентина ездила встречаться с сыном. Тр и года не бывал он в таежном поселке.

На похоронах отца сын твердо заявил, что отец был прав. И отец, и сын сильно любили друг друга, но были оба с крепкими характерами.

А вот материнское сердце все исстрадалось.

Потом рухнул и кооператив, замордовали налогами. Сын ушел в строители. Руководил строительством каких-то туннелей на железной дороге.

Куда же он пропал, что с ним? Что-то неладное, подсказывало материнское сердце. Сын нашелся через месяц в морге, был убит, защищая пожилую женщину, на которую с целью ограбления напала банда отморозков.

Волчий остров

Где-то далеко за лесом взвизгнула пила – циркулярка на пилораме, видимо попал тяжёлый для неё сучок внутри ствола дерева или от комля неровно пошёл распил. Старый вожак волчьей стаи насторожился, повёл ушами. Замерли и другие молодые волки. Лишь рождённые ранней весной волчата продолжали, поскуливая, свою возню в логове между огромных валунов.

Ветер дул с реки, которая огибала остров широким разливом и летом, кроме того ещё и быстрым течением, протоки между островом и коренным берегом. Сейчас же вся гладь реки была покрыта льдом, лишь на середине протоки в узкой щели бурлила вода. Когда облюбовала волчья стая этот остров – никто не знал, и даже вожак был рождён тут же на острове. Раньше здесь на многие десятки и сотни километров простиралась тайга. И лишь последней осенью пришли лесорубы и стали строить таёжный посёлок. За зиму пообжились, теперь уже и шум работающей пилорамы слышен на несколько километров. Никто из пришельцев не знал о волчьем острове, а волки и не собирались его покидать. Сначала вострили уши на шум от деятельности людей, потом привыкли. Только, вот разве как сейчас, ненормально взвизгнула циркулярка и заставила вожака насторожиться.

Этот звук заставил от неожиданности вздрогнуть и Клима. Две недели назад он бежал из зоны. Первую неделю чувствовал за собой погоню, сейчас стало поспокойнее, и он далеко обходя лесные посёлки выдвигался всё дальше на материк. Несколько раз ночевал в охотничьих зимовьях: там и дрова припасены, и спички, и скромные запасы продуктов. Была мысль – переждать в одном из них до лета, но её пришлось отбросить, каким-то шестым чувством, звериным волчьим чутьём, почувствовал приближение людей и ушёл, опередив их почти на час. Потом слышал лай их собак.

Весна набирала силу. Проталины становились всё шире, и надо было выбираться из тайги до лесных весенних разливов или искать место, где до лета можно прожить. Только вот чем питаться? Было бы ружьё, тогда бы охотился, а так нож – тесак, вот и всё оружие – всё имущество.

Клим служил в спецназе, прошёл несколько «горячих точек», а потом его просто подставили: инкриминировали умышленное убийство мирной чеченской жительницы, хотя эта «мирная» была снайпером, и немало уложила его товарищей. Но в суде все вопросы решаются наличием больших денег, а их у Клима в достаточном количестве никогда не было. Кроме того стал и заложником политических решений: руководство страны начало заигрывать с этническими меньшинствами. «Духи» доставали его в период следствия, а потом и в зоне. Связи у них были налажены, денег на кровную месть они никогда не жалели, многие из лагерных начальников давно были куплены и смотрели на действия кавказцев сквозь пальцы. Их больше заботило, чтобы не было массовых беспорядков, шла работа и выполнялся план. А что идёт охота за каким-то зэком Климом их не волновало. Нет человека – нет проблем.

Решение бежать пришло внезапно. При погрузке лесоматериалов в вагоны он обнаружил в стволе огромного кедра большое дупло, как раз, чтобы залезть человеку. Обработал всё вокруг схрона перцем и махоркой, даже собака при осмотре долго чихала. В дупле проехал, сколько смог, хотя мороз, особенно по ночам, закручивал под телогрейкой всё тело в пружину. Но самым трудным было выбраться, ствол при погрузке повернулся не так, как Клим рассчитывал. Думал, что уже никогда не выберется, пока при разгрузке не обнаружат труп, но всё обошлось, просто повезло. Вагон при торможении дёрнулся и ствол кедрача с дуплом, где находился Клим, от толчка немного сдвинулся, чуть-чуть, но это спасло Клима от неминуемой смерти.

И вот теперь, как одинокий волк, он перепрыгнул через ледяную расщелину и ступил на остров не предполагая, что он волчий. Волчий остров. Служба в спецназе приучила Клима к любым неожиданностям, он был силён и вынослив, и даже тяжёлая работа на лесоповале в зоне была ему не сильно в тягость, но во время скитания по тайге он чувствовал себя изнурённым и морально, и физически. А во время предварительного заключения в следственном изоляторе было ещё хуже. По чьей-то злой воле его не раз подсаживали в камеры с «кавказцами». В первую ночь, когда они группой окружили его, он сразу понял – будут убивать. Тогда он прижался спиной к стене и взял крышку с бака для питьевой воды, и орудуя ею как щитом (могут в грудь и нож метнуть) яростно отбивался, пока не перекалечил более половины нападавших. Потом всю ночь стоял с этой крышкой у стены.

– Ну как тебе в камере живётся? – издевательски спрашивал на утро следователь, подстроивший эту встречу в камере.

– Посидите сами, узнаете! – огрызался Клим, глядя в самодовольную рожу следователя.

А тот продолжал ехидничать: «Ну, ну, лучшее жильё для тебя подберём!»

Если бы кто сказал раньше, что так может быть, не поверил бы никогда, и воспринимал всё это как страшный сон. Как затравленный зверь, ушедший от погони, голодный, но свободный ступал Клим на волчий остров, не зная, что будет встреча с настоящими волками, которые свободнее его, которых никто не преследует. И даже с пищей у них обстояло лучше: вчера задрали оленя.

Поход по тайге несколько подорвал силы, вчера в болоте в проталине он нашёл отошедшую от морозов клюкву, собрал и жадно съел. Кислота клюквы заставила ещё сильнее работать пустой желудок, и голод обозначился резче. Он нашёл попавшего в кем-то поставленную петлю зайца. Заяц под солнцем начал оттаивать и слегка протух. Но Клим, слегка поджарив его на костре, спички тоже были на исходе, съел, не обращая внимания на неприятный запах. Хорошо, что кто-то забыл о поставленной петле и вовремя не забрал попавшего в неё косого.

На исходе первой недели после побега Клим ночью провалился в старую тигриную ловушку. Когда увидел высоко над головой луну и звёзды, то решил, что всё – это конец. Из ямы всегда небо кажется выше. Всю ночь провёл он в ловушке и много чего передумал. Вот ведь какой парадокс: с одной стороны на свободе, с другой стороны в ловушке. Как любил шутить лагерный пахан: вот ты, Клим, по бараку ходишь, а я лежу, но вместе мы сидим, причём сидим прочно. В тигриной ловушке снова пришла мысль: «Всё! Отбегался! Видимо тут могила! Теперь не выбраться…» Вместе с тем пришла и злость: «Столько всего претерпел, надо выбраться, чтобы посмотреть в глаза кое-кому, тем, кто его предал, предал, не моргнув глазом!».

– Ну, ничего, доберусь до Владивостока, а там верные друзья. Не все же продажные… Только б добраться до Владивостока.

С рассветом Клим принялся за работу. Спас верный нож. Неторопливо выбил в мёрзлом грунте нишу для ноги, так, чтобы вошло полстопы. Затем сверху выбил нишу для руки. Потом, поставив одну ногу в выбитую нишу и уцепившись одной рукой за нишу для руки, выбил выемку для другой руки, для второй ноги и оказался на стенке ловушки более чем на метр в высоту, и так всё выше и выше. Два раза срывался, когда начинал торопиться. Убедил себя: «Не торопись, помни пословицу: тише едешь – дальше будешь». На последних выемках всё равно торопился и сбивал пальцы в кровь: легко сказать – не торопись, когда свобода рядом. Выбравшись из ловушки долго лежал на её краю, не было сил отползти и ноги были как ватные…

Поднял глаза и увидел лиану лимонника, кое-где даже сморщенные красные ягоды имелись.

– «Это ж удача!»

Дальневосточные охотники всегда берут с собой в тайгу горсточку ягод китайского лимонника и перед большой нагрузкой достаточно съесть несколько ягод, как начинают восстанавливаться силы и даже приумножаться. Вот такая у них сила. Более всего тонизируют семечки внутри ягод. Да и сама лиана приятна на вкус и тоже тонизирует.

Сразу у Клима и сил прибавилось, как только увидел лимонник. Но удача оказалась двойной. Лимонник обвивал бархатное дерево, известное своими полезными и даже целебными свойствами. Кора бархатного дерева и его ягоды охотно покупает за большую валюту Япония. Клим сдёрнул часть лианы, тут же разжевал горьковатые семечки лимонника с вкусной кислой оболочкой ягод и принялся жевать кусочек лианы. Потом скрутил её в круги и рассовал по карманам. От бархатного дерева вырезал приличный кусок коры, ягоды у него можно найти только летом.

– С таким таёжным подарком можно теперь добраться и до Владивостока.

Подошёл к реке, покрытой льдом, и увидел остров.

«Немного отдохну на острове», – решил Клим, вступая на волчью территорию.

Где-то сзади был лесной посёлок, он услышал, как взвизгнула циркулярка на пилораме.

«Как-то странно, что здесь на острове человеческих следов нет», – отметил он про себя.

Клим не знал, что посёлок появился недавно, и дорогу сюда люди ещё не разведали.

Не прошёл он и ста метров, как его что-то неосознанно насторожило. Он на себе почувствовал чей-то тяжёлый взгляд. Его озверевшее чутьё не подвело. За валунами мелькнули силуэты зверей. Сначала он даже не понял, что это волки, пока не услышал ворчание волчат.

Волки! – к такому обороту он был совсем не готов.

А волки как тени мелькнули справа и слева. Вперёд вышел вожак.

«Совсем, как тогда в камере, когда окружили кавказцы. И задача одна и та же, что у тех и волков: убить его, Клима. Но эти охраняют своё логово, а те выполняли заказ».

Клим бросил взгляд вправо, влево. Сбоку в трёх метрах стояла берёза с раздвоенными стволами. Он отступил назад и прижался спиной к стволам берёзы. Можно было попытаться вскарабкаться на неё, но он мог не успеть, кроме того, всю оставшуюся зиму на берёзе не просидишь. Поудобнее перекинул в руке нож, будет сподручнее бить снизу, хотя сверху удар сильнее. Подготовился к волчьей атаке:

– Не подкачай верный нож!

Вожак немигающим взглядом смотрел на человека. Человек смотрел на волка. По краям, за валунами движения не чувствовалось, видимо, остальные волки ждали «решения» вожака.

Климу показалось это противостояние вечностью. Он зачерпнул свободной рукой горсть мёрзлого снега с коркой от наста и бросил, до крови обдирая губы, в пересохший рот. Волк продолжал стоять неподвижно, даже запах крови на губах не возбудил его. Тяжёлый немигающий взгляд гипнотизировал и давил.

Первым отвёл взгляд волк. Слегка повернул свою негнущуюся шею, затем медленно повернулся, ступил за валун. Клим медленно отступил назад. Волки не нападали, почуяв в нём сильного зверя, а может, не видя в нём опасности для логова. Клим повернулся и, ещё не веря в спасение, оглядываясь, пошёл с острова. Волки не появлялись. Он всё быстрее и быстрее, насколько позволял в проталинах снег, уходил подальше от острова. Вскоре подошёл к старому кедру с обозначившейся под ним проталиной и тут почувствовал, что силы покинули его: ноги стали ватными, он сел на корень. Если бы сейчас волки напали на него, он бы стал лёгкой добычей.

Вот ведь, даже дикие волки поверили ему, человеку, а те – двуногие нет, как и вся система, начиная со следствия и суда, отвернувшиеся от него командиры, та система, которую он всю жизнь охранял, не щадя жизни и крови.

Клим медленно поднялся и, далеко огибая тёплое и сытное жильё людей, направился к зарослям видневшегося кедрача. Более одинокий, чем любой волк.

Размокропогодилось

Оперуполномоченный Андрей Лесков ожидал своего агента из Маньчжурии. В землянке тускло горела керосиновая лампа. Света давала мало, а тени на стенах образовывались огромные. Андрей посмотрел на свою уродливую тень и усмехнулся: «Надо же, какой великан, если измерять рост по тени!»

Третьи сутки беспрестанно по крыше землянки барабанил ливень, то немного затихая, то неистовствовал с утроенной энергией, как будто подстёгнутый неведомой силой. Андрей поёжился: «Даже в землянке сырость, а как там под дождём на линии границы, у разведчиков, встречающих агента?»

Таких ливней, проходя службу на Западе, Андрей не встречал. А ведь по службе вроде бы помотался по России и не только по России. То болота Карелии, пришлось и в Финляндии послужить, там тоже необходимость российских пограничников, то пески Туркестана, то Польша, то Крым, то Петербург. Какую только погоду ни повидал, но к таким ливням, как в Приморье, и к приморским ветрам, привыкнуть не смог. И всё же в этой непогоде что-то такое было. Что? Думалось хорошо.

«Размокропогодилось», – вспомнил Андрей слово о затяжном дожде, введённое в литературу его отцом – знаменитым русским писателем Николаем Лесковым. «Да уж, способен на точное слово был знаменитый батюшка! И здесь на границе читают его „Тупейного художника“ и „Левшу“. Не зря любил отец общаться с народом, узнавать новое… Вот бы его сейчас сюда!»

Андрей тосковал по отцу, и сам не зная осознанно или нет… А ведь батюшка был нрава крутого. В воспоминаниях, как острая заноза в сердце, остался развод родителей. Одиннадцать лет тогда было Андрею. Мать уехала, Андрей остался с вечно занятым отцом. Отец, кроме того что был известным писателем, ещё и занимал пост министра просвещения России. Всё свободное время юный Лесков читал, отец самолично научил его к четырём годам грамоте.

Пришла на память и неудача на выпускных экзаменах в гимназии. Весной в аккурат перед экзаменами закрутилась любовь с Машенькой, девушкой из женской гимназии. И пошло, поехало – не до учёбы. Весной он выпускные экзамены завалил. Чтобы сберечь год и успеть попасть хоть в какое-либо высшее учебное заведение, экзамены сдал осенью. А получив аттестат, показал его отцу.

– Ну, и куда теперь с этим сунешься? – сурово спросил отец.

– Как куда? – едва приходя в себя залепетал Андрей. – Этот аттестат открывает мне все двери. Он даёт право на поступление в высшие гражданские институты, в высшие военные училища…

– Ты упустил время! – прервал отец. Сейчас все вакансии уже заняты, и ты везде остаёшься за бортом.

– Вы ошибаетесь, – возразил сын. – Довольно поехать в главное управление военно-учебных заведений, и, по Вашему прошению, я буду немедленно принят. Ведь занятия ещё не начинались, а некоторое количество вакансий, я это знаю, всегда имеются в распоряжении…

– Куда это ещё и зачем я должен ехать? Перед кем это унижаться? Кого просить? В твои годы я сам пробивал себе путь своим лбом, а не отцовскими хлопотами! В солдаты!

Через несколько дней после бурного объяснения Андрей уже рядовой Херсонского полка.

– Крут и суров был батюшка, – про себя усмехнулся Лесков, – Но ведь справедлив! Не терпел протекционизма. С ходу отвёрг мой намёк использовать свою огромную известность и власть. Потому что сам с юных лет трудился, знал цену куску хлеба, и, теперь-то понятно, хотел, чтобы сын сам быстрее нашёл своё место в жизни, сумел стать хозяином своей судьбы.

– Только вот батюшка, не рассмотрел во мне мои литературные наклонности. А я теперь пишу книги, – снова про себя усмехнулся Андрей, прислушиваясь к дождю…

И снова нахлынули воспоминания. Вот он рядовой Херсонского полка поступает в юнкерское училище в Киеве. Столько предметов! Целые кирпичи учебников – 600–700 страниц по артиллерии, фортификации, военной истории, механике, химии, военному делу, гражданскому и военному законоведению, военной администрации. И опять помогло в настойчивости овладения профессией батюшкино воспитание.

В 1891 году образуется Особый корпус пограничной стражи. И вот уже Лесков пограничный офицер. Сколько пришлось пережить! И сейчас, здесь, в холодной землянке на границе, с удовольствием вспоминается то время…

Размокшая дверь тяжело отворилась и, прерывая воспоминания, стряхивая с себя воду, вошёл начальник секретно-оперативной части и с ним ещё какой-то высокий чин.

– Знакомьтесь, это и есть наша знаменитость, разведчик Лесков, – представил Андрея начальник вышестоящему начальнику.

– Наслышан, наслышан, – промолвил тот, ведь это вы автор первой пограничной инструкции? Вы, вы! Рад познакомиться. Признаюсь, поражён. С таких должностей и к нам добровольно, простым опером. И это в ваши годы. Поразительно! Таких патриотов я редко встречаю!

– Да, мне уже шестьдесят три. Полагал, что при такой обострившейся обстановке на Дальневосточной границе, пригодится мой опыт, – сухо ответил Лесков. Он не очень любил, когда его так вот откровенно хвалили. Не этому учил его отец.

– Вы же ведь и в царской погранстраже были полковником? – продолжал выпытывать приезжий.

– Да, был.

– Участвовали в первой мировой войне, а потом в гражданской?

– Воевал с немцами в Восточной Пруссии…

– Говорят, вы хорошо знакомы с легендарными Мессингом и Петерсом?

– Поддерживал хорошие отношения.

– Интересно… Ну, да ладно, давайте – по обстановке.

– От агентуры поступил ряд информативных сообщений по Маньчжурии, – начал доклад Лесков. – В связи с эвакуацией советских консульств сотрудники департамента просвещения в Харбине сочли целесообразным добровольно уволиться, уйти со службы. Более семисот сотрудников подали заявления на увольнение. После отъезда советских консулов паника в Маньчжурии усилилась. Над гражданами СССР, увольняющимися с КВЖД, китайские власти творят насилия. Начались аресты и репрессии, увольняющихся избивают, сажают в тюрьму, имеются случаи физического устранения. Конкретные факты в сводке, – Андрей подал сводку. – Китайское командование накапливает войска на границе, сразу на той стороне роют тройные линии окопов. Китайцы формируют спецотряды из белогвардейцев. Идёт активная переброска войск на главное направление. Только на китайскую станцию Пограничная против нашего Гродеково дополнительно прибыло десять эшелонов, Это означает увеличение китайских войск на этом направлении на шесть тысяч человек. Вот информация по воинским формированиям и их перегруппировке в Маньчжурии, – передал ещё один документ Андрей.

– Да-а… Обстановка нагнетается… Ну и как вы, Андрей Николаевич, считаете, чем всё это закончиться?

– Военный конфликт на КВЖД неизбежен.

Зазвонил полевой телефон. На другом конце провода мог быть только один абонент – встречающая агента группа разведчиков. Андрей взял трубку, выслушал доклад старшего группы и коротко сообщил:

– Агент из Маньчжурии прибыл.

– От такого ливня досталось ему и нашим встречающим на границе, – поёжился, невольно прислушиваясь к усиливающемуся дождю, начальник секретно – оперативной части.

– Размокропогодилось, – сказал Лесков.

– Что, что? Не слыхал раньше такого точного определения, – оживился начальник.

– Так мой отец говорил… Про такую погоду – размокропогодилось.

– Да, точное слово.

А дождь всё стучал по крыше землянки.