Текст книги "Владивостокские рассказы (сборник)"

Заложник

Сегодня китаец Ли проснулся в хорошем настроении. Такого не было вот уже много лет. Во сне он увидел мать, которая ласкала его ещё маленького и прижимала к груди. Её облик он видел расплывчато, да и помнил его плохо: мать умерла, когда Ли был ещё совсем маленьким. Но он твердо знал, что это она – мама. Проснулся от материнских ласк: оказалось прижимался к подушке. Настроение не испортилось, наоборот, было неосознанное предчувствие чего-то хорошего, которое должно было неминуемо с ним случиться.

И вот теперь в мажорном настроении Ли шагал по городу Суйфэньхе, с удовольствием поглядывая на прохожих, на витрины магазинов и огромные тонированные стёкла банков и гостиниц. Место работы, куда он шёл, только с большой натяжкой можно было назвать работой. Ли был добровольным зазывалой в кафе «у Лены», которое так любят российские туристы. Когда Ли удавалось привести много посетителей, владелица кафе, ещё не старая китаянка Люй, для иностранных туристов «русская Лена», кормила его чем-нибудь из оставшейся на столах пищи. Иногда даже угощала так любимыми Ли китайскими пельменями. В китайских пельменях всегда к мясу добавляют различные травы, а тесто делается из рисовой муки. Поэтому, по мнению Ли, вкус китайских пельменей необыкновенный.

Под хорошим впечатлением Ли едва не столкнулся в толпе с китайским полицейским Шурой – настоящее имя Та Шаньчжэнь, по-русски «Человек гора». Все русские звали Та Шаньчженя Шурой, и тому это очень нравилось. Шура занимался вопросами миграции и неоднократно задерживал Ли, как человека без гражданства. В полицейском участке его обычно избивали, потому Ли и стремился не попадаться на глаза Шуре – чаще всего нырял в ближайшую подворотню. Но на этот раз Шура не обратил на Ли никакого внимания, отчего настроение Ли стало ещё лучше.

Не доходя до кафе он увидел солидного русского. Сразу было видно, что этот русский не турист, а настоящий чжан – начальник. Тот подходил к кафе с явным намерением в него войти. Ли сделал рывок и предупредительно открыл дверь. Русский сконфуженно замахал руками, видимо, не привык к такой предупредительности. Но Ли, не дав ему опомниться, чётко по-русски сказал: «Скажи, что я тебя привел!» Увидев недоумённый вопрос в глазах русского, коротко пояснил: «Это моя работа.» Русский кивнул и вошёл в кафе. Навстречу ему уже неслась хозяйка заведения: нюх на важных гостей у неё был развит. Такого гостя наверняка будут приглашать за столики и угощать, а это дополнительный доход.

Русского действительно российские посетители знали: за некоторыми столиками притихли громкие разговоры, многие ожидающе на него посматривали, из-за двух столиков руководители двух тургрупп поспешили на встречу, стали приглашать на угощение. Но русский вежливо отказался, прошел в угол и жестом поманил Ли.

– Это он меня привел, – пояснил русский недоумевающей Люй-Лене. – Нам две полные порции пельменей и по кружке пива.

Ли робко сел на краешек скамьи. Пиво он не пил давно, даже забыл, было ли такое событие у него в обозримом времени. Да и вообще пиво с пельменями были его несбыточной мечтой. Незнакомец молча за ним наблюдал.

– Пей пиво, пей! – подбодрил он Ли, увидев нерешительность на его лице. И тут же повторил это на китайском: «Пи, цзю!» – И сразу же пригласил официантку, заказал ещё кружку пива.

Ли стало совсем хорошо. «Видимо, не зря, проснувшись сегодня, чувствовал, что произойдет что-то светлое», – подумал он, с удовольствием уплетая пельмени. Порции пельменей в Китае всегда большие.

Ли давно ни с кем не разговаривал: ни с русскими, ни с китайцами. Ему стало после выпитого пива как-то грустно, и захотелось поведать о своей жизни. Незнакомец к этому явно располагал.

– А я ведь русский разведчик, – неожиданно произнес он.

Незнакомец поглядел на него, усмехнулся. Перед ним сидел сгорбленный человек непонятной национальности, по внешнему виду вроде здешний, из-за глубоких морщин и пробивавшейся повсюду седины возраст определить было трудно, но явно далеко не молодой. Одет в потрёпанную заношенную одежду, на ногах обрезки от неизвестно откуда взятых кирзовых сапог.

– Не верите?

И начал свой рассказ.

– Мой дед был известным в Китае революционером. После оккупации Японией Китайской Маньчжурии он находился в партизанском отряде известного китайского генерала. Однажды японцам удалось выдавить партизанский отряд, где находился дед и бабушка, на советскую территорию. Здесь в России на станции Гродеково и родилась моя мама. В августе 1945 года Советский Союз начал войну с Японией. Вместе с советскими частями ушли воевать и родители. Мою маму взяла соседка, тоже китаянка. Родители погибли, выполняя разведзадание. Мама вышла замуж за советского солдата. Хотя между Китаем и Советским Союзом была дружба, брак с китаянкой не поощрялся. Вскоре отца репрессировали, а может, совершил какой-либо проступок, и отправили в Сибирь в лагеря.

У отца фамилия Романов. Так что я Николай Романов, как последний русский царь, по национальности русский. Мама умерла от ангины, когда мне было пять лет. Меня отдали в детдом в Уссурийске, потом перевели в детдом в Благовещенске. От отца я получил отличное здоровье и силу, а от мамы лицо китайца. Мама научила меня китайскому языку. А в интернате детдома я изучил русский. Учился хорошо. Из всей моей жизни годы в детдоме самое светлое пятно. Все говорили, что я очень красивый мальчик. Так ведь часто бывает с полукровками. Я женился на девочке из нашего детдома. Мы вместе учились в школе. Но тут в результате политических разногласий между Китаем и СССР произошёл вооружённый конфликт в Приморье на острове Даманском. Тогда я и подумать не мог, что это событие перевернёт всю мою судьбу. У меня только что родилась дочка. Вдруг на работе вызывают в отдел кадров. Там находился незнакомый мне человек. «Андрей Борисович!» – представился он. Оказался представителем одного из органов разведки. Он долго рассказывал мне о дружбе китайцев и русских, вине Мао Цзедуна в разногласиях двух государств. Потом сказал, что надо выполнить секретное задание. Я сначала не соглашался, но он настаивал, говорил, что это нужно мне и моей семье. Потом была подготовка, и весной меня переправили на лодке через Амур. Я должен был пройти китайскую погранзону, выехать в провинцию Шаньдун к родственникам моей мамы и обжиться там. Адрес родственников дал Андрей Борисович.

Ли отхлебнул пива, чуть помолчал и продолжил.

– На китайском берегу Амура я был задержан китайскими пограничниками. Сначала мне повстречался китайский мальчик-пионер и потребовал документы. Я его послал подальше. Я не знал, что в Китае такой порядок: любой житель приграничья, даже ребёнок, имеет право потребовать документы, и никто не вправе ему отказать. Фальшивый хучжао, то есть паспорт, у меня был, но как оказалось сделанный грубо. С этой «липой» меня и доставили в отдел общественной безопасности. Фамилия мальчика была Ли, поэтому я называю сейчас себя Ли. Отрицать что-либо в ходе разбирательства было бессмысленно. Я во всём признался. Не сказал только адрес родственников в Шаньдуне и дал следствию их вымышленные фамилии, чтобы у них не было неприятностей. Признание частично спасло меня от пыток. Полицейские били во время допросов бамбуковыми палками по пяткам, вставляли между пальцев подожжённую вату, засовывали в нос палочки для еды, прижигали тело сигаретами.

С учётом моего признания мне дали восемнадцать лет каторги. Потом ещё пять лет поселения. После двадцати трёх лет наказания я получил возможность выезда в города. Пробился в Шэньян, где обратился в советское консульство. Там ничего не ответили. В советском посольстве в Пекине сказали, что им об Андрее Борисовиче и обо мне ничего не известно. Вот так с именем Ли я и живу, как лицо без гражданства, не нужный ни Китаю, ни России. Что стало с моей женой и дочкой тоже не знаю. Много раз я менял имена, так как по китайским традициям можно и даже нужно менять имя, чтобы жизнь начинать сначала, и чтобы пришла удача. Но удача все равно не пришла. Чтобы как-то существовать, работаю зазывалой. Сплю, где придётся. Иногда в подсобке кафе.

Ли рассказывал, а в это время в кафе о стекло окошка билась невесть откуда залетевшая оса. И с другой стороны каким-то неведомым чутьем подлетела другая. Обе пытались преодолеть преграду.

– Вот даже к осе на помощь прилетела другая оса, – проследив за взглядом незнакомца, сказал Ли, – и как к осе, никто не придёт на помощь, хоть сколько зови… Никто не придёт…

Незнакомец купил для Ли ещё одну кружку пива и вышел. Дела поджимали, времени, как всегда, не хватало.

В следующий приезд в Китай Ли встречал русского незнакомца как старого знакомого.

– А я тоже Николай, Коля! – сказал Ли незнакомец, – так что мы тёзки.

Опять сели в кафе «У Лены». Николай купил для Ли пельмени и пиво. Ли продолжил свой рассказ:

– Много мне пришлось пережить на этой каторге. Если бы не врождённая русская сила от отца и китайская выносливость от матери, то никогда бы не выжил.

Воспоминания нахлынули с новой силой и Ли рассказал, как на суде по всем китайским традициям Ли стоял с плакатом на груди: «Советский ревизионист. Шпион.» Собственно суда в прямом понимании этого значения и не было. Никто и не спрашивал никаких оправданий. Никаких адвокатов у Ли тоже не было. Судья зачитал все его прегрешения, а в это время окружавшая площадь толпа, судилище происходило на центральной площади, плевала на его склонённую голову и в лицо. Мальчишки бросали сгнившими овощами.

На каторге свои порядки. Ли был определён в каменоломню. Большой вклад в дело строительства китайских городов принадлежит ему. За восемнадцать лет этих камней для строек он надробил из валунов не на один железнодорожный эшелон. Но хуже самой тяжёлой работы были унизительные надругательства. Матёрые уголовники даже поощрялись руководством лагеря в инквизиции над советским шпионом. Больше всех изощрялся в издевательствах пригретый лагерным начальством Дао Ван, в переводе на русский «Большой Ван», громила с перебитым носом, совершивший ни одно убийство. Среди простых заключённых ходил слух, что этот Дао Ван имеет большие деньги за границей. Его боялись не только воришки, но и лагерное начальство.

Большой лагерный начальник о чём-то часто наедине разговаривал с Большим Ваном. После этого Большой Ван ещё больше зверел. Работали по шестнадцать часов в сутки, без выходных. Ох и наелся Ли за восемнадцать лет лагерной каши из чумизы, больше похожей на клейстер, чем на еду.

Однажды среди гранита гор ранней весной Ли увидел небольшой куст багульника. В Китае его называют Баочхунхуа, то есть цветок, который докладывает о приходе весны. Ли не стал дробить камни возле растения. Потом багульник расцвёл. Ли по возможности проходил рядом, чтобы хоть взглянуть на него. С ним он чувствовал как бы сопричастность. Ведь он же сохранил растению жизнь. Только вот жизнь самого Ли не стоила и одного цзиня, да что там цзиня, это же десятая часть юаня, – его жизнь не стоила и фэня, самой мелкой монеты. В памяти как что-то светлое остался этот багульник.

Однажды на построении перед работой, где-то на десятом году заключения, новый начальник лагеря спросил: «Где тут этот майгоцзей?», то есть изменник Родины. Кто-то вытолкнул Ли из строя. Начальник плюнул ему в лицо и пинком поставил в строй. Большого Вана в лагере уже не было и соседи-каторжане больше не издевались над Ли. Через пятнадцать лет каторги Ли даже стал разговаривать с одним вором-сяотхор. Но тот пробыл на камнедроблении менее года и сбежал. Вот уж переполох был. Потом всему лагерю показывали фотографии с растерзанным телом беглеца. Других знакомств не было. Он настолько привык к роли глухонемого, что своим нахождением в полупрострации походил даже на умалишенного.

Китайцы при их темпераменте и полчаса не могут просидеть без разговоров, а тут молча целых восемнадцать лет от звонка до звонка.

Но вот наступило освобождение. В привычное безразличие, похожее на отупение, вкрапились какие-то неясные искринки, слабая надежда на что-то лучшее. Но за пределами изнурительной каторги жизнь для изгоя оказалась не лучше. «Пять лет поселения в деревнях,» – объявили ему. Однако работы никакой никто не давал. Ли помогал в сезон сельхозработ крестьянам, и за это они его кормили. А зимой работы не было. Так из сострадания кто-нибудь сунет то початок кукурузы, то ещё что-нибудь из овощей. Ли понимал, что люди бояться с ним общаться: можно навлечь большие неприятности, общаясь с врагом Китая.

Прошли и эти пять лет. Казалось бы, наконец-то, выжил, теперь надо попасть на Родину. Но после посещения консульства и посольства он понял, что родина его бросила. Много скитался по Китаю, пока не оказался в Суйфэньхе. Здесь хоть можно было часто слышать такую далёкую теперь от него русскую речь. Российских туристов в этом небольшом городе было очень много, но они, бегая в круговерти закупок барахла, не обращали на него никакого внимания. Да и как обратить внимание, если и сам, смотря в блестящие стекла витрин банков, чувствовал себя не человеком, а каким-то чучелом. Пробовал заговорить, но от него шарахались, как от чумного. И вот только теперь этот странный шибко занятый русский Николай, бывая по делам в Суйфэньхе, обязательно заходил в кафе «У Лены» и покупал для своего тёзки пиво и пельмени.

Однажды Николай, прибыв на переговоры в очередной раз, не нашел Ли в кафе.

– А Ли куда делся? – спросил он у Люй-Лены.

– Умер, – безразлично ответила та.

Николай заказал стакан водки: надо хоть помянуть. «Вот ведь какую жизнь прожил человек, – горько подумал он. – Оказался не нужен никому. Попал в жернова двух противоборствующих тогда систем, стал заложником межгосударственных отношений. Отношения-то между государствами наладились, а он так и умер изгоем, заложником».

Николай выпил, но не почувствовал горечи водки. На душе горечь была ещё сильней. Вроде бы Ли и посторонний человек, а как будто потерял Николай близкого. Под взглядами соплеменников он с грустным видом вышел из кафе.

Медаль

Накануне празднования дня города Николаю Ивановичу Рыжикову вручили на собрании медаль мэра «За вклад в развитие города». Николай Иванович работал арматурщиком ещё со времён СССР, и не было в городе района, где бы отсутствовали дома, в которые не был вложен его труд. Раньше, в советские времена, его награждали различными знаками отличия: и гвардеец пятилетки, и ударник коммунистического труда и другими ведомственными наградами, он всегда трудился с полной отдачей, но чтобы медалью или орденом – это в первый раз. Тогда, при советской власти, он был ещё для таких наград молод, потом не стало советских наград, при демократах советские награды отменили, для трудового класса не ввели. Теперь награждают, в основном, олигархов, артистов, генералов, депутатов и самих себя. И вот на тебе – медаль строителю Рыжикову.

Его друг, бетонщик Макарыч, предложил прошвырнуться на набережную и обмыть такое дело. Но Рыжиков не очень любивший такие мероприятия, да и вообще не сильно любивший алкоголь и даже ненавидевший алкоголиков, сразу настроился – только домой. Там жена, дети с внуками подъедут. Раз в месяц, по случаю получки, когда вся бригада дружно запивала дня на три, он тоже за компанию выпивал стопку – другую, потом тихо отрывался от своих до начала разгула, когда разговор переходил в крик, а слова в сплошной русский мат, спешил домой. В домашней обстановке выпивал с женой ещё одну – другую стопку и смотрел телевизор, попивая чай с лимоном. Эту процедуру он очень любил. Да ещё рядом с ним обязательно был любимый внук Витька, которому он с каждой получки неизменно покупал чёрный шоколад. Витька очень обожал почему-то именно такой, чёрный. Родители Витьки погибли в автодорожной катастрофе, и он теперь воспитывался у деда с бабушкой. В городе жил ещё один сын Николая Ивановича и две дочери, все с семьями, только внуков было аж восемь. Но Витька, есть Витька – самый, самый любимый. Сиротка…

В такие вечера не ворчала даже обычно желчная жена Глафира. Ещё в молодости она начала болеть и чахнуть, а тут ещё заботы по дому – четверо детей. Да ещё вдобавок вечная нехватка денег. Хотя Рыжиков всё время был в работе, часто оставался и на сверхурочную, но при такой большой семье необходимого достатка не было. Кормилец – то он был один. Всё её недовольство жизнью и всем на свете выливалось на голову Николая Ивановича, который, по характеру, человек мягкий, всё терпел и молчал, а с годами ушёл в себя, предпочитая работу дому, но в пьяных оргиях бригады не участвовал. Ещё предок-старовер ввёл традицию в семье против пьянства. Глафира, когда была во зле, желая его унизить, ехидно называла не Николаем, а Ванькой: «Ванька, ты Ванька и есть». Имея, очевидно, в виду то, что он по жизни неудачник. «В люди не вышел, как некоторые, начальником не стал».

Николай Иванович зашёл возле дома в местный магазин, пересчитал небогатую заначку, взял бутылку водки, лимоны, пельмени, Витьке шоколад, а Глафире дорогущее вино «Мартини», пусть баба попробует хоть раз в жизни. Так и распрощался со всей заначкой.

В квартиру вошёл гордый:

– Принимай, Глаха, орденоносца!

– Какого ещё орденоносца?

– На вот, смотри, медаль…

Но реакция Глафиры была неожиданной: «Подумаешь, медаль ему дали! Лучше бы премию! Что с медалью теперь в магазин будешь ходить? Может, без очереди будут пускать?» – неистовала она.

– Как маленький, ему бы в блескучки поиграться!

– А я тебе вот «Мартини» принёс, – робко начал Николай Ивановичю

– Пошёл ты со своим «Мартини», денег ему не жалко! Ванька, ты и есть Ванька!

Витька с участием смотрел на деда из другой комнаты, он бабушку побаивался.

Всю радость Николая Ивановича и душевный подъём как водой смыло. И впервые за многие годы нашло раздражение на свою жизнь, стало жалко себя. Николай Иванович подошёл, скорее даже подскочил, к окну и в форточку выбросил медаль. После чего грохнул изо всех сил дверью и выскочил на улицу. От возбуждения не знал куда деваться, потому словно слепой долго шагал между домами от стены к стене.

Наконец, немного успокоившись, зашёл в соседний подъезд к своему старому и верному товарищу Никодимычу. Позвонил в знакомую дверь на шестом этаже. Выглянул сам Никодимыч, в одних трусах, видно ко сну готовился спозаранку.

– Слышь, Никодимыч, ты того, выручи деньгами до получки, – лепетал Николай Иванович, до этого ни разу не занимавший деньги никогда и не у кого.

– Сколько? – недоумённо спросил Никодимыч. Он-то хорошо знал, что Николай Иванович был человек твёрдых убеждений и для него занимать деньги было последним делом.

– Да рублей триста – пятьсот!

Никодимыч, больше ничего не спрашивая, молча вынес деньги, перед этим таинственно пошуровав где-то в углу, видимо доставал заначку.

– Да и ты собирайся, пойдём в сквере посидим!

– А что за причина-то?

– Да вот, медаль дали.

– А что не дома с Глафирой?

– Да ну её, – насупился Николай Иванович, – Набросилась как шальная. Я ведь и водку и продукты домой принёс, всё на кухне бросил. А ей даже «Мартини» домой доставил.

– «Мартини?»

– Точно так, «Мартини»!

– Эко ты придумал, такое дорогущее вино. Я со своей Натальей такого никогда не пробовал.

– Хотелось Глахе угодить, да только вот видно не туда угодил и не тогда, – горько усмехнулся Николай Иванович.

– А чего это она вдруг заблажила?

– Да хрен их баб знает, чего им надо, а чего нет! Раньше я медалей-то не получал.

Никодимыч быстро оделся. Надо же товарища выручать. Из спальни выглянула его жена Наталья: «Куда это тебя приспичило на ночь глядя?»

– Надо по делу с Николаем Ивановичем сходить!

Вышли во двор, сходили в близлежащий киоск, купили бутылку водки и нехитрую закуску. Пришли в безлюдный скверик, сели на скамейку под раскидистым кустом, расположились.

– Ну, давай показывай медаль, – бодро сказал Никодимыч, разливая водку по разовым стаканчикам.

– Выбросил я её!

– Как? – от удивления Никодимыч даже водку налил мимо стаканчика.

– Ну, налетела на меня Глаха, словно змея шипела, я вот сгоряча эту медаль и выбросил в форточку, только удостоверение осталось, – достал удостоверение из кармана Николай Иванович.

– Ну, ты дал! Теперь и в стакан макнуть нечего!

– А чего уж теперь! – досадливо махнул рукой Николай Иванович.

Выпили по одной, второй и последующие. Снова сходили за водкой. Продолжили обмывку медали в темноте. Попытались петь, сначала вполголоса, а затем так громко, что их обходили стороной случайные прохожие.

Утром Николай Иванович проснулся с тяжёлой головой. Так не набирался он уже много лет. Подошёл Витька, жалостливо прижался.

– Вот она медаль – то! Часа два с пацанами искали до самой темноты, а она за куст зацепилась.

– Молодец, Витюха! – Николай Иванович с нежностью обнял внука.

– Если сам дурак, то хоть внук умный, – ввернула тут же Глафира.

– Вставай давай, чай пей, да бульон куриный тебе приготовила, рюмочку выпей! Глафира чувствовала, что вчера явно зарвалась и теперь «сглаживала углы».

– Сегодня в городе праздник, день города, своди Виталика на праздник, на каруселях покатай, – протянула она пятисотку Николаю Ивановичу.

– Да одень медаль-то, чай заработал своим трудом!

Через полчаса Николай Иванович и Витька шагали к центру города. Витька держался за руку деда и всё косился на его медаль и по сторонам: обращают ли прохожие внимание, что его дед с медалью. У обоих настроение было приподнятое. Простому человеку и взрослому, и малому так немного нужно для счастья.