Текст книги "Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга вторая"

– Эх, Андриан Изотыч, Андриан Изотыч! Не пойму я вас. Где до того крут… Да разве с ними… Думаете, поймут? – Задойных подошел вплотную к Данилке, сказал укоризненно: – Тебе копейка поганая дороже человека. Бессовестный ты, вот что, Пашкин. Спекулируешь на временных трудностях.

– Они давно у нас временные, с довоенной поры. Сколь помню, других сроду не было. Бессовестные! Повыше маленько стриги, может, станем другими, – буркнул презрительно Данилка. – Под корень они, под корень! На, погляди хозяйским глазом. – Он вывернул перед бухгалтером свои широкие натруженные ладони. – Видишь? Я их не жалею, а ты? Мне твоей зимней зарплаты на жратву не стало хватать, с моей пацанвой.

Сплюнув так же презрительно, как говорил, бухнул за собой дверью.

Подобные разговоры на повышенных тонах и взаимными оскорблениями возникали зимой и летом, весной и осенью. Они зарождались на ферме и в поле, в конторе и в каждом доме, до зарплаты, особенно в день получки, и Ленька безоговорочно на стороне Пашкина. Человек требует свое, за ту физическую работу, которую выполняет, хотя она как бы, не предусмотрена действующими положениями. А выполнена – рассчитайся соответственно. Да не просто вынь и положи, а с уважением и благодарностью. Рабочий человек лишнего не возьмет, ему свое истребовать бы в полной мере с таких государственных церберов, как их Семеныч.

– Так что там насчет Евстафьева? – наконец Андриан Изотович переключился на Леньку.

– С Венькой подрался. Не поедет, придется Курдюмчика занаряжать.

– Слава нам, явился один, тихо жили. – Андриан Изотович завозился на стуле, пришлепнул по столу ладошкой: – Ну-ка, давай сюда Юрия, смотайся по-шустрому! До каких пор это будет у нас продолжаться!

– Во-во, старайся, – будто бы с осуждением буркнул бухгалтер. – Хорошее вернется или нет, а плохое уже вернулось.

Собрав бумаги, он, снова бесцветный, равнодушный, оставляя на грязном полу следы сырых валенок, устало побрел к двери.

Пропустив его и вымахнув следом, чтобы исполнить распоряжение Грызлова, Ленька издали услышал накатистый шум – Курдюмчик гонял по двору сына. Матерился на чем свет. Размахивая порванным ремнем вентилятора, разгневанно тряс длинными патлами.

– Забыл отцову руку, шалопай, дак я напомню, волчье отродье! Руки-ноги переломаю, не уйдешь, собака такая, не спрячешься.

Колькина мать, весовщица склада, женщина необхватная и добродушная, и Венькина – сухопарая, как вышколенная гончая, домохозяйка, плакали под навесом пригона у поленницы. Дородная Степанида говорила, говорила что-то сквозь слезы, а Курдюмчиха, прижав к перекошенному страхом лицу уголок темного полушалка, громко охала, при каждом выпаде мужа ремнем вскидывала локти.

Венька, врасплох поднятый с постели, босой, в майке и трусах, носился по снегу, уворачивался.

– Стой, говорю, – требовал Курдюмчик, приустав гоняться за сыном, – все одно доберусь. Стой, бугаина толстошеяя! Не в городе, где вольному воля, у меня порядок построже, от деда еще – казака!

Загнав сына под лестницу, ведущую на сеновал, отрезав путь к отступлению, шел, угрожающе занеся ремень.

Злые Венькины глаза метались по тесному, заваленному сугробами двору, но ремень из виду не теряли. В последнее мгновение, когда страшный удар, казалось, был неотвратим, он сиганул на лестницу и взлетел бы на крышу пригона, но перекладина хрястнула под его тяжестью, и Венька скатился в ноги отцу.

– Опомнись, отец! – Курдюмчиха в ужасе закрылась платком.

Гремела толстенная цепь, ходуном ходила собачья будка. И не то рык злобный слышался, не то жалобное поскуливание.

Венька свернулся клубком, обхватил голову руками.

Хлестко рассек стылый воздух замашистый ременюка. Охнул Венька, точно кровью харкнул, засучил босыми ногами в сугробе. Багровая полоса вспухла на его крутом плече. Брызнули алые капельки. Покатились кривой дорожкой под майку.

– Оте-еец!

И в голос матери – Венька:

– Оте-еец!

А ременюка со свистом: по спине и бугристому заду, по спине и ниже спины, по широкому заду и опять с оттяжечкой по спине. Чмок да чмок, чмок да чмок – жестока воспитательная мужицкая мера, но действенней и справедливей никто еще не придумал.

Не выдержал, взвыл Венька – крута, безжалостна в праведном гневе разошедшаяся батина рука, не удержишь и враз не остановишь. Катнулся отцу в ноги. Курдюмчик неловко повалился, и Венька кошкой взлетел на чердак.

– Уезжай! Уматывай, не можешь по-людски дак, – вставая на четвереньки, сплевывая снег, бесился Курдюмчик. – Седне же спроважу в три шеи.

И матом для пущей убедительности, матюгом. Да таким, что мечущиеся в соседних дворах собаки попритихли: уж тяжел сибирский матерок, слушать его натощак спозаранку все одно что хину глотать.

Выскочил со двора Ленька, остановился перевести дух, смахнул пот со лба.

И здесь не до них, кто же повезет?

Но у конторы его нагнал Курдюмчик:

– Все в сборе? Готовы, что ль?

– Да почти… Троих, кажись, нету, – ответил ему Ленька, будто не замечая этих троих, барахтающихся за углом.

– Распустил совсем, – незлобно укорил водитель. – Собирай живее. Чтоб через десять минут в кузове были.

Заскрипел валенками по крыльцу, грохнул дверью.

В совхозе, выгрузив их, спросил:

– И ты замешался?

– Где? – точно не понимая, о чем речь, удивился Ленька.

– Где, где! – буркнул Курдюмчик. – У Таньки Савченко в подоле. Не лезь хоть ты промеж них, осеменителей. Тоже, нашли кралю. Они, такие сладкие на вид, все с придурью, из них путные бабы редко выходят. Они мужика выбирают, как цыган лошадь – по зубам. Пиявки, если вопьются… Не верь таким, если семью настоящую хочешь иметь и жить по-человечески, ищи для души што попроще, не сладьше.

Возражать ему было бесполезно. Глаза – размытые кровавые пятна, сплошная злоба. Челюсти скрежещут, как жернова пустой мельницы – только-только дым не валит. Да и что, собственно, возражать, что для него Танька?

Заметил сумять на его лице Курдюмчик, вскинул густую бровь:

– Не горюй, ерой, кверху дырой! Придет время, не такую отхватишь!

Но фальшивым был его голос.

Глава восьмая

1

– Питья бы, Варя. Ссохлося, как в паровозном котле. – Савелий Игнатьевич пошевелился, разметал по одеялу руки.

Варвара впорхнула легкокрылой птицей, присела на кровать. Приподняв тяжелую горячую голову мужа, потянулась к столу за кружкой.

– Ну, к чему задирать-то меня. Уж как придумат, хоть падай.

– А то ты стоишь на своих двоих… Отвел душеньку?

– Ну, Варя… Да кабы… А как, я рази скрывал, што затеялось. Оно, вишь…

Говорил Савелий Игнатьевич трудно, с передышками, смущаясь. Но подобные возражения больных никогда не принимаются всерьез, как не принимала сейчас и Варвара.

– Да вижу, че же не видеть. Чудо-юдо мое. Вам вытворять, нам придумывать. Лечись вот скорее, – тянула она певуче, словно обращалась к бредящему ребенку. – Выпей-ка для начала.

– Воды хочу. Колодезной, – пытался сопротивляться Савелий Игнатьевич.

– Воды-ы-ы с ледком схотелось, – ковыряясь кружкой в куделе его всклокоченной бороды, распевала Варвара. – А ремня хорошего не хочешь? У меня широкий есть, принесу.

Савелий Игнатьевич лежал пластом вторую неделю. Казалось, его крепкий организм, не знающий ранее серьезных недомоганий, утратил всякую сопротивляемость и с равнодушной покорностью отдавался хвори. Напоминал он о себе редко, стараясь не беспокоить лишний раз Варвару, но стоило лишь подумать о ней, как она точно по сигналу появлялась в горенке.

Настойка трав и кореньев была теплая, горькая. Савелий Игнатьевич мычал, хмурился, плотно сжимал губы.

– Ну-ко, ребенчишко малый! Покрутись мне ище! – строжилась притворно Варвара, продолжая улыбаться. – Пей давай, расхворался он! Мужик называется!

– Хина сплошная, аж зубы немеют, – оправдывался вяло Савелий Игнатьевич. – Горько, хоть помаленьку вливай.

– Бедненький наш, горьким напоили! Другое питье в поллитровках не горькое, мы с ним шутя и промежду прочим, а травка лесная горькая стала. А ну открывай рот пошире, не слушала бы я его жалобы!

Обреченно вздохнув, Савелий Игнатьевич снова шевельнул покорно бородищей, разжал обметанные жаром губы. Нижняя заметно дрожала. С нее сорвалась темно-коричневая струйка, исчезла в путанине волос, выползла ложбинкой на вздувшуюся венами шею.

– Ну вот, полегче будет, выпил дак, – знай напевала Варвара, промокнув простыней лужицу над ключицей.

– Надя не пришла, што ли?

– Где же, рано еще.

– Пятница седне навроде?

– Пятница, – сказала Варвара, догадываясь, о чем подумал Савелий Игнатьевич и успокоила: – Соревнования у них лыжные на какой-то разряд, наверное, не приедет.

– Все одно… протопить бы банешку.

– До завтрева далеко, может, поднимешься… Гляжу, спозаранок зашевелился вроде бы.

– Пора, сколь вылеживаться. На пилораме… тоже…

– Не сгорит она, ваша пилорама.

– Седне забегал хто – вроде не слышно было гундения?

Варвара сердито подернулась:

– Им бегать-то, других делов нету.

– Ставят станину?

– Да вроде не решаются без тебя, Андриан Изотович запрещает.

– Ну ладно, ну ладно, – успокаивая Варвару, произнес Савелий Игнатьевич. – Штоб не простаивали – главное.

– Лежи давай, разговорился. Я утку зарубила. Ниче, жирная, в самый раз с картошечкой истушить. Давай, укрывайся и подремли, пока я ужин сготовлю.

– Индюков можно завести… Я видел на кордоне, интересна птица.

– Разводи, если специалист большой, – не желая перечить и возражать, покровительственно улыбалась Варвара. – Даже страусов разрешу.

Она не сомневалась, что Савелий Игнатьевич скоро поднимется, не такой он мужик, чтобы валяться подолгу, и ждала этого часа. Ее уже не пугала его смуглая, будто слегка обугленная кожа, крупный, в оспяных пятнах, чуть изуродованный нос, буйная чернь кудрин, перевитых седыми прядями. Он и не был для нее больным, больного в нем она старалась не замечать. В горнице отдыхал притомленный долгими скитаниями мужчина, с каждым днем более понятный и доступный, который вдоволь помыкался по свету, совершив много нужного и ненужного, вот пал к ее ногам, раскрылся до самых заветных тайничков, ждет бессловесного бабьего сострадания и тихой ласки. Она чувствовала безразмерную готовность дать ему это и даст, но несколько позже, чтобы не оглушить, не ошарашить так вот сразу, полудикого и строптивого, вознаградит с бабьей щедростью после того, как он оклемается, отдохнет, привыкнет к новому положению хозяина дома, станет властвовать, как положено всякому мужику в семье.

Но наперекор ее желаниям Савелий Игнатьевич болел тяжело и долго, выздоравливал медленно. Сильно исхудав, сжелтев как-то непривычно пятнисто, ходил осторожно, будто у него разладились уверенные движения.

Наденьке было жалко его, она спрашивала, подперев кулачками пухленькие щечки и совсем по-старушечьи вздыхая:

– Это с выпивки тебя ломает?

– Маленько с этого, – вполне серьезно соглашался Савелий Игнатьевич, – с нее началось, поди, помнишь, а больше от перемены в жизни. Перемены тоже сильно влияют, пока не приладишься.

– Как это – от жизни? – не понимала его Надька. – Как так?

– Так, – пояснял отчим, – когда моя жисть кругом была в крупну клетку… ну, плохо совсем плелась, и я метался, што волк в западне, оно и силы находились. А стал жить у вас, и стало мне хорошо, я и размяк, рассолодел.

– От хорошего?

– Ну-к получатся, што так.

Он искал глазами Варвару, виновато улыбался ей.

– А почему ты мне отец? – учиняла новый допрос Наденька. – Разве ты мне настоящий отец?

– Нет, не отец, как положено, лишь отчим. До отца не дорос ище.

– Ну вот, – вскрикнула торжествующе Надька. – Я говорю им: раньше ты не был отцом, а теперь захотел стать, а я никак не привыкну. Я им говорю, а они не понимают, смеются.

– Не кажный в себе разберется, – возбуждался Савелий Игнатьевич, – где уж ему в других разобраться?

– А кто тогда разберется?

– В себе мы сами должны, о других не знаю… В себе разберемся, не маленьки.

Ответ устраивал Надьку, она оживилась и предложила:

– Хочешь, я в магазин слетаю, конфет принесу целый кулек? С конфет быстрее выздоравливают.

– Почем ты знашь? – как бы ни поверил Савелий Игнатьевич.

– Здрасте ему ночевали! – фыркнула кошкой Надька – Все кругом знают, а они не знают! И в книжках, и в кино, как в больницу идут, всегда с конфетами. Всегда.

– Верно, несут.

– Вот! Чтоб выздоравливалось. А я куда понесу, если ты дома?

– Беги, – подмигнув Варваре, рассмеялся Савелий Игнатьевич.

Варвара вздохнула облегченно, нехитрым оказался Надькин допрос, кивнула на горенку:

– В шкатулке деньги, на столе. Возьми рупь, хватит с тебя.

– Ага, рупь! – возмутилась Надька. – С карамелек тебе он поправится. Ох, и жадной ты, мамка, становишься.

Савелий Игнатьевич закатился смехом. Надька показала матери язык, нырнула в горницу.

– Все одно много не хапай! Не хапай, сказано, с вами станешь жаднюгой, – неуступчиво строго заворчала Варвара. – Мне с неба не сыпется, кормить, одевать вас никто не поможет, вот и коплю копейку к копейке, а рупь – уже настоящая денежка для всякой семьи.

Бывая в хорошем настроении, Савелий Игнатьевич подсаживался к окну, часами пялился на оседающие сугробы и яркое солнышко. День заметно прибавился, весна уверенно теснила зиму, но и морозная стынь окончательно не сдавалась. Выло по ночам в трубе, шкрябало жестким снежным подолом по толстой соломенной крыше. Давно смешав день с ночью, Савелий Игнатьевич спал урывками, неожиданно для себя засыпая и враз просыпаясь, путаясь иногда, спит или бодрствует, проваливаясь в забывчивость и дремоту.

Особенно неловко было просыпаться среди ночи, потому что Варвара, угадывая любую минуту его неожиданного пробуждения, вскидывалась тотчас, спрашивала полусонно:

– Водички подать?

– Спи давай, – раздосадованный, что потревожил Варвару, недовольный ее чуткостью, беспредельным вниманием и заботой, бурчал Савелий Игнатьевич.

Варвара находила в потемках его руку, совала себе под щеку, дышала приятным, едва улавливаемым теплом.

– Думаешь, хорошо так-ту, на всякий чих…

Именно сейчас ему не хотелось быть слабым, требующим большего, чем всегда, внимания и ухода, он сердился на себя, успокаиваясь лишь, когда Варвара опять засыпала, начиная шевелить во сне губами, тихонько пристанывать. Ее волосы сильней и сильней пахли лесными травами, редкостными, но именно теми, что рисовало взбудораженное воображение, цветами, теплой смолкой-живицей. Он плотней прижимался к Варваре, с хорошим чувством думал о тайге, что не сносит ее больше и никогда не будет сносить, не оставляет после себя огромные кострища, бескрайние пустоши.

Осиленный неглубоким сном под самое утро, он слышал, как Варвара отвалилась от него, легко, не скрипнув пружинами, поднялась.

По струящимся сквозь шторы запахам он пытался угадать, перебарывая новый неглубокий полусон, что готовится ею на завтрак и, кажется, вот-вот должен был угадать, но хлопнула дверь, кто-то грубовато спросил:

– Ну как он, тетка Варвара? Первые машины не седне-завтра придут, дорогу с районной шоссейки начали чистить, Андриан Изотович послал предупредить.

Это был голос Горшкова Семки.

– Да что узнавать и предупреждать, язви вас, – рассерженной гусыней зашипела Варвара. – Что узнавать, уж поболеть спокойно не дадут. Не успел оклематься – взнуздать готовы.

– Я причем, тетка Варвара, – виновато басил Семен, – меня послали. У нас все в норме, это Изотыч волнуется, а самому заявиться боязно. Так и сказал как-то, мол, если сейчас кого-то сильно боюсь, то только Ветлугину Варвару.

– Ково, хто… Ох же ты, Боже мой, на самом деле Ветлугина я… И Варвара, никто не называл только ни разу. После регистрации Варвара Ветлугина, хто бы ище… Савелий, Савелий, слышишь, што Андриан выкидывает, Ветлугина, мол!.. А боится за што? Страх-то с чего?

– Виноватится сильно, вроде бы по его причине Савелий Игнатьевич прихворнул. Из-за гостей, что с кордона.

– Прихворнул, язви вас, меры не знаете, на ноги подняться не может, а им – прихворнул… Вот передай ему, стахановцу вашему: был бы лес, а Савелий всегда будет. Свидятся к тому времени. – И заторопила напористым шепотом: – Иди, убирайся на свою пилораму! Сообчи, нормально, мол, обещался скоро показаться всем своим фокусом вашей ораве, если тетка Варвара отпустит. Дожидайтесь, не умрете.

Чувствуя бодрость, позабытую свежесть, Савелий Игнатьевич надернул брюки, появляясь из горенки, густо, сочно сказал:

– Стой, парень, подсобить маленько придется. Щас на пару с тобой устряпам наши дела.

При всем великолепии голоса он был неуверенным в крепости ног, придерживался за косяк. А грудь вздымалась жадно, дышала могуче.

– И-ии, вылезло пугало огородное! – всплеснулась Варвара. – Не утерпел.

– Еслив лес пойдет – самому надо. Тако дело нельзя наваливать на чужи руки. Са-ам! Самому-у! Насваливают где попало, разберись опосля. Как с дорогой, каша манна. Пробили, называется, хоть снова проси трактор.

2

Через несколько дней дорога, о которой говорил Савелий Игнатьевич, расчищенная снегопахами от ухабистой, избитой шоссейки, превратилась в сплошное, труднопреодолимое месиво, лесовозы не шли, а словно плыли, похожие на тупорылые катера с баржами на коротком прицепе. У трансформаторной будки они сворачивали на жнивье, перепаханное глубокими шрамами вдоль и поперек, опушкой осинника, более устойчивой целинной твердью добирались до пилорамы. Стройные сосны, похожие на восковые свечи, с глухим торопливым рокотом скатывались с прицепов, наполняя сырой воздух ядреным лесным духом. Савелий Игнатьевич, в резиновых сапогах с отворотами, брезентовой куртке, растрепанный и мокрый, метался, упрашивая:

– Што же, што грязь, робята, раз пашня кругом! Тяни к эстакаде! Поближе, поближе, нам опосля придется катать через пуп, поимейте совесть.

Шоферы ругались, но, надсаживая машины, по мере возможности просьбу его исполняли.

К майским праздникам лесу наворотили горы. Он лежал как попало, упираясь комлями и хвостами в заголубелое небо. На пилораме теперь всегда было шумно, люди шли посмотреть на отчаянную мужицкую работу, не знаемую деревне, хорошее и забористо-веселое кричали Савелию Игнатьевичу. Носились по бревнам ребятишки, сменив прежние места буйных игрищ.

Утренние бригадирские планерки Андриан Изотович начинал с непременного сообщения о прибавке лесе за день – не о приплоде в телятнике у Таисии, не о надоях, как было привычней, о лесе – не скрывая удовлетворения, вскидывал руки:

– За тобой последнее слово, цыганская борода, все сроки просрочил, запускай свою вжикалку, ждем как праздника.

– Мы готовы хоть завтра, нам – электричество, – сердито пушил бороду пилорамщик. – Тринадцать столбов не поставить за два месяца – давай энергию!

Злополучная электролиния навязла Андриану в зубах. Вначале электрики вообще отказывались подключать пилораму к маломощной Маевской подстанции, затем, после долгих препирательств уступив Кожилину, предупредили, что новостройка посадит освещение в деревне, скажется на работе фермы, доильных аппаратов и качестве охлаждения молока. Такой оборот Грызлова не устраивал, на горьком опыте он имел возможность убедиться, какими последствиями для сельхозпроизводства чреваты перебои в электроснабжении, нажимать на электриков было рискованно.

Ветлугину двусмысленность положения была понятна, но управляющий-бригадир утренними заявлениями виновником всех неувязок делал как бы только его, и тоже нервничал.

– Так што с подключеньем? – спросил он, шумно фукая в усы. – Решится оно или нет?

– Решится, если столбы поставишь… Ты их поставь сначала, – снова с непонятным напором навалился Андриан Изотович и взмахнул пачками бумаг, потрясая сначала одной, потом другой. – Здесь заявления на кругляк и брус, а это – на тес.

– Тут знаешь ли! Ну, Андриан, я вовсе!.. Ты с ними договор заключал о столбах, с электриками, а хочешь повесть на нас? – возмущался Ветлугин. – Ни бруса, ни тесу не будет, пока нет электричества, на конной тяге пилорама не робит.

Но возмущение его было недолгим. При всей неопределенности, о которой говорил Андриан Изотович, и которая бесила всегда, подобно всякой неясности вообще, Савелий Игнатьевич не мог не понять, куда клонит Грызлов, не мытьем, так катаньем вынуждая сделать чужую работу. Причем, яснее ясного, без всякой оплаты: столбы поставит его бригада, а денежки будут начислены в порядке задабривания и подмазывания этим самым электрикам. Злой и вздернутый, он пер на пилораму, не разбирая дороги, через лужи, по снегу. Распахнув дверь будки из горбыльков с буржуйкой посередине, рыкнул на доминошников:

– Рады стараться, безделье нам на руку! Щас подкину горячего до слез! Готовь ломы, лопаты, и чтоб до вечера мне по ямке на брата. Андриан из района вернется, лично проверит.

Линия была размечена колышками. Они торчали из снега рядом с разжиженной колеей. Земля протаяла только местами, на полштыка, подавалась с трудом. Отводя душу, Савелий Игнатьевич бухал в нее ломом, отшвыривая крупные куски. Скоро скинул брезентовую куртку, пиджак. Подставлял распахнутую грудь свежему ветру.

Лом звенел, беспомощно скреблась о мерзлоту лопата. Весенний ветер налетал порывами, гнал по лужам синюю рябь.

Прибежал запыхавшийся Венька Курдюмчик:

– Вода, Савелий Игнатьевич, не получается глубоко.

Принятый по настоятельной просьбе отца, Венька работал на пилораме больше месяца, и претензий к нему Савелий Игнатьевич не имел. Скорее наоборот, обладая сам недюжинной силой, он с уважением посматривал, как парень шутя ворочает бревна, хватаясь всегда за комель, машет играючи топором, и если уж что-то у него не выходило, то не из-за лени или нежелания, нужно было разобраться.

Отставив лопату, распрямляясь, Савелий Игнатьевич сказал:

– Пойдем, глянем, почему у тебя не выходит, если у других как под штыком.

Журчали звонкие ручьи, и схоже звонко пело в разгоряченной груди Савелия Игнатьевича, окончательно успокоившегося после утренних споров с Грызловым. Он резво перепрыгивал проталины, взбодренное тело радовалось теплу, свету, простору, приятно томилось знакомым пробуждением свежей силы. Слушая приятные весенние превращения в себе, он словно забыл, куда и зачем идет. Все было влекуще бескрайним, близким и дорогим: и шумное половодье, и несусветная увязистая грязюка, засасывающая сапоги, и зябнущие, но будто перемигивающие веселые березки, и стремительно убегающие за горизонт легонькие блеклые тучки. Ощущение простора, света, взголубело-бездонной выси было праздничным, взбадривающим, Савелий Игнатьевич дышал шумно, всей грудью, всхрипывающей жадно, шагал широко, размахивая руками.

Воды на Венькином участке было много, но значительно больше было ее вокруг колышка, где копался Данилка. Однако работа у Данилки спорилась, он выложил вокруг себя глиняный валик, утрамбовал, по мере углубления ямы, наращивал его и наращивал.

– Ну, а Данилка? – стоя по колено в луже, хмыкнул Савелий Игнатьевич, удивляясь, что парень не смог осилить настолько простую задачку природы. – Она сверху идет, вода, сверху чучело огородное. А под нею мерзло, микитишь, лапоть?

Пробежка по линии принесла новые заботы. Прикинув, который час – он любил определять время по солнцу, никогда на много не ошибаясь, – и прищурившись на сделанное, пришел к выводу, что ямы до вечера не осилить, жестковата землица. И почти сразу придумал, как все ускорить.

– За трактором надо к Изотычу… Если в район не уехал, – произнес он вслух, представляя задуманное в действии и заранее оживляясь. – Потащут бревна по линии – гам, тарарам. Настроенье!.. За трактором! – приказал он себе уверенней и полез азартно на снежный вал обочины.

3

Андриан Изотович явно скучал, мучила зевота. Крепясь из последних возможностей, он косился на сидящего рядом Силантия. Совещание затягивалось, как случалось всегда на его веку, было похожим на другие районные говорильни, и затягивалось без достаточных причин, что утомляло вдвойне и ощутимее, чем самый суетливый день у себя в деревне. Он скупо аплодировал, когда аплодировать зал, оживлялся, когда оживлялись удачному выпаду или сравнению докладчика, сыпавшим цифрами, будто струей из крана, погружался в долгое забытье, когда с трибуны начинали звучать общие, мало к чему обязывающие фразы, кочующие из доклада в доклад, из выступления в выступление, и съедающие львиную долю бесценного времени. Все было привычно, знакомо, Андриан Изотович никогда не роптал на подобное в повседневной практике течения событий засупоненной в инструкции и догмы общественной жизни, сносил привычную словообильную чепуховину, как терпел, к примеру, долгую, однообразную дорогу, которую бывает необходимо вдруг одолеть.

Казалось, их собирают не ради одного главного, действительно важного вопроса, обстоятельно продуманного на этажах районной власти, а сзывают и скучивают, чтобы лишний раз, в соответствии с планами массовых мероприятий поговорить обо всем вообще и снова мало, расплывчато, о том, что Андриан Изотович называл реальной перспективой, подкрепленной чем-то материальным. Все эти «надо учесть и впредь не допускать», «предстоит искоренить как порочную практику», «необходимо приложить максимум сил, энергии, творчества», прочие и прочие, казалось бы, злободневные призывы были не чем иным, как безуспешной и малоэффективной попыткой придать «солидность» самому пустословию. За ними не стояло ровным счетом ничего, кроме яростного напора того, кто призывал к «трудовым подвигам» и требовал этих вроде бы вполне достижимых «надо», да и не могло стоять, потому, что сеяли в деревнях по-прежнему лишь по звонку сверху, по команде начинали убирать. Навоз, и тот вывозили на поля от кампании до кампании, объявляя ударные декады-десятидневки, месячники с выявлением передовиков социалистического соревнования, вручением ценных призов и почетных грамот, вместо того, чтобы просто прилично, достойно платить за надсадный дьявольский труд. Где-то все это делалось медленно, долго раскачиваясь и упуская лучшие сроки, а где-то сверхпоспешно, навалом, будто кидаясь в последнюю решительную атаку. В том и другом случае люди, в конце концов, наказывали самих себя и то самое государство, о благополучии и могуществе которого так много говорили на предыдущем совещании, предшествовавшем непосредственно делу.

– Как горох через сито, – не удержавшись и подавив очередную зевоту, гуднул Андриан Изотович на ухо Силантию, что-то записывающему в блокнотик. – Какой же хрен горох-то ситом…

Он ехал на это совещание с большими надеждами – как-никак показатели по зерну, кормам, продуктам животноводства что надо, собирался выступить, и выступить резко, не похваляясь достигнутым, а сосредоточив основное внимание на острых углах и злободневных вопросах деревенской жизни. Но Кожилин разгадал его намерения и сказал, что выступать будет сам, так, мол, заранее обговорено с руководством.

– Ну, сам так сам, – обронил обидчиво Андриан Изотович и с той поры выглядел угрюмым, замкнутым, несмотря на попытки Чернухи растормошить его.

Когда докладчик, сообщая об успехах укрупнения, сказал, что в районе снесено почти двадцать деревень, а люди переселены в более крупные и благоустроенные села, что процесс укрупненной социализации села успешно нарастает, радуя положительными результатами, Андриан Изотович сильно пихнул Силантия:

– Слыхал, победа какая? Почти – двадцать! А насколь народу в районе убавилось, молчок, не относится к делу.

С трибуны посыпались бичующие цифры. О том, кто и сколько чего недодал государству, кто завалил планы и обязательства. Но на фоне напыщенного начала, в котором громогласно заявлялось, что район уверенно смотрит в будущее и вносит достойный вклад в укрепление могущества страны, после того, как были приведены доказательства этого вклада, осуществленного под руководством выдающихся руководителей районного масштаба, критика уже не воспринималась так остро, как должно. Да и в зале сидели бывалые, тертые калачи. Они хорошо разбирались в положении дел района, с гордостью отмеченных в докладе и умело сглаженных ссылками на неблагоприятные погодные условия или вовсе не отмеченных, как знали, какая задолженность перед обществом каждого из них, района в целом. Они отчетливо понимали, где лучше сработали, а где хуже, и нередко могли это «хуже» адресовать непосредственно сидящим сейчас в президиуме, но не делали по разным причинам и никогда не сделают.

Потом на трибуну по особому списку готовивших совещание выходили возвеличенные докладом и униженные. Возвеличенные снова, уже развернуто, с большим тщеславием и напором гремели знакомыми цифрами, позволяли себе простенькие замечания в адрес президиума, под гром аплодисментов зачитывали новые, более впечатляющие обязательства. Так уж повелось по всем весям: достиг вчера достижимого, назавтра обязан обещать новую прибавку. И мало кого всерьез трогало, что станет с этим передовиком-светилой завтра, послезавтра. Угасать начнет, само собой, будет оказана мыслимая и немыслимая помощь, вплоть до приписок или в ущерб не менее добросовестным соседям, не возгорится вновь, потухнет, ну что же, говорить не о чем, не по Сеньке шапка.

Униженные вели себя по-разному.

Кто-то егозил на трибуне, пытаясь нарисовать весьма доказательную картину своих неудач, но такое течение совещания ведущих не могло устроить. Амбициозного выскочку недвусмысленно ставили на место привычной фразой насчет того, что, кто работает с головой, оправдываться не приходится, оправдываться, мол, привычней. Понимая свое неустойчивое положение, выступающий сникал, как мог, дожимал запланированную концовку, под жидкие равнодушные аплодисменты покидал трибунку. Другие из униженных проявляли завидную осмотрительность, боевитую прыть и дальнозоркость. Ловко минуя острые углы, призывно начинали и ударно заканчивали, не забыв проявить покаяние, а в планах на будущее дерзали нередко смелей самых возвеличенных.

Таким президиум аплодировал с особым воодушевлением, и Андриан Изотович гневался в ухо Силантию:

– Видал! Главное, пообещать с три короба. Политики, мать их перетак! Вот у таких и учимся тень на плетень наводить. В этом нас хрен кто обскачет.

Он словно начисто позабыл, что за годы руководства отделением уже побывал во всех без исключения ролях, которые только возможно играть в жизни руководителю его ранга. Что был не однажды униженным и возвеличенным, числился маяком-светилой, которому помогали миром оставаться на высоте несколько лет, и был отстающим, на которого откровенно махали рукой, вообще ничего не ожидая. Что сам гремел много раз цифрами, захлебываясь собственным тщеславием. Призывал к новым рубежам и брал такие немыслимые обязательства, нигде ни с кем не согласованные, включая Чернуху как своего главного бригадира-заместителя, что самому делалось жутко. Он, словно позабыв многое другое, чем руководствовался когда-то в подобных случаях, теперь сгорал негодованием, кого считал беспардонными хвастунами, и с нетерпением ожидал выступления Кожилина, сидящего в первом ряду президиума.