Текст книги "За пределами любви"

– Не злоупотребляю. Пользуюсь, но не злоупотребляю.

– А кто заказывал в номер бутылку обожаемого «Glenfid-dich»[4]4
  Марка виски.


[Закрыть]? – полюбопытствовала я.

– Подумаешь, одну бутылку на три дня, – отмахнулся он. – А вы, как я понимаю, следите за мной?

– Так не только я. Я же теперь ваш персонаж. А как мы знаем, многие персонажи за вами следят.

– И то верно, – вяло согласился он.

– Ну так что, раз вы вылезли наружу, значит, похоже, закончили очередной кусок?

На сей раз у него даже на слова энергии не хватило, лишь на короткий утвердительный кивок. Надо же, как измотал его, беднягу, писательский труд. Небось женщины так не изматывали. Надо бы ему помочь, вернуть к радостям жизни. Но вот как? Я уже не в той кондиции, чтобы возвращать к радостям. И все же я попробовала:

– Вставайте, хватит торчать за столом, пойдемте гулять. Смотрите, погода какая роскошная: разомнем ноги, легкие восстановим, всякие другие мышцы.

– Куда? – Он выглядел не столько изумленным, сколько недовольным. Брюзгой, одним словом.

– Здесь есть тропинки. Очень, надо сказать, живописные – через леса, луга, рощицы. Вот вас природа и красота полечат немного.

Анатоль посмотрел на меня, на остатки жидкости в стакане, в нем, кстати, оставалось совсем немного, затем махнул одним взмахом это «немного» в себя и приподнялся.

– Ну как я могу вам отказать? Пойдемте, прогуляемся, зарядимся, – согласился он. – К тому же я просто умираю от любопытства, что же там с вами дальше случилось. В вашей ранней юности. Вы меня просто заинтриговали. Кто же за вами охотился – Влэд или Рассел? Понятно, что кто-то из них двоих, но вот кто? Иногда мне кажется, что Рассел, иногда – что Влэд.

Мы уже шли в сторону леса, туда слева от главного здания вела едва заметная тропинка, по ней можно было кружить часа два. Приблизительно на два часа я и запланировала нашу прогулку.

– Надо сказать, что у нас с вами получается интересный литературный прием, – продолжал бредущий рядом Анатоль. – Я, автор, сам не знаю продолжения, не знаю развязки и пишу, не зная. И получается, что читатель тоже не будет знать. Может догадываться, предполагать, как и я, но знать не будет. Ну так что, когда продолжим? Мы, насколько я понимаю, подошли к кульминации.

– Расскажу-расскажу, – пообещала я снисходительно. – Кстати, хотела у вас спросить: вам писать не изнурительно? Потому что, если честно, вы выглядите выжатым как лимон, извините за простое сравнение. А ведь иногда вы полны огня, глаза светятся и наверняка женщины льнут. Женщины падки на мужскую энергетику.

– Писать тяжело, действительно тратишь много сил, – согласился Анатоль. – Есть такой известный пример про Генри Миллера.

– Про писателя? – переспросила я, потому что мне известны аж сразу три Генри Миллера.

– Ну да, про него. Вы же знаете, он по молодости был большим любителем сексуальных утех. Про утехи и писал. То есть писал как жил. Его связи хорошо известны, запротоколированы, в том числе и очевидцами. Так как среди женщин попадались и такие, которые сами неплохо писали.

– Кто неплохо писал? – подпустила я иронию. – Анаис Нин, что ли?

– Ну ладно, пусть плохо писали, какая разница, – увильнул от литературного спора Анатоль. – Так вот, его подружки утверждали, что Миллер становился полным импотентом, когда трудился над очередным романом.

– Прямо по Фрейду, – согласилась я. – Кажется, называется «сублимация сексуальной энергии».

– Ну да, и ее переход в творческую, – поддакнул Анатоль. Потом вздохнул: – Конечно, процесс тяжелый. Изнуряет.

– Главное, чтобы после того, как процесс завершен, творческая энергия смогла снова перейти в сексуальную, – назидательно заметила я. – А то как-то нехорошо может получиться.

Он взглянул на меня, убедился, что на моих губах присутствует, как и полагается, ироничная улыбка.

– Да перейдет, куда денется, – пообещал он. Впрочем, что мне до его обещаний?

Мы поднимались по склону горы: я много раз гуляла здесь, склон был пологий, идти было легко. Слева дремучие деревья тянулись к вершине, заслоняя ее. А вот справа сквозь редкие сосны легко проникали солнечные блики, и играли, и отскакивали от придорожных лопухов, путались в иголках хвои, создавая причудливые переливы света и тени. Одним словом, было весьма красиво, просто тянуло встать к мольберту. Наверное, поэтому я и сказала:

– Жаль все-таки, что из меня художника не вышло. Я, знаете ли, училась когда-то много лет назад, но таланта не хватило. А в живописи без таланта совсем плохо. В других делах бывает, что и без таланта нормально, а вот в живописи – никак. Пришлось бросить. Стала критиковать живопись, писала, знаете, всевозможные статейки, анализы, разборы. Оказалось, это намного проще, да и талант особый незачем иметь.

Анатоль оживился. Он вообще немного посвежел – кому сосновый швейцарский воздух не пойдет на пользу?

– И какой стиль вы цените превыше других? Реализм, импрессионизм, сюрреализм, абстракционизм?.. Там ведь много разных стилей, не так ли?

– Так-так, – подтвердила я. – Видите ли, я давно придумала аналогию, объясняющую взаимодействие различных направлений в живописи.

Я помедлила: думала, он попросит рассказать, но он не попросил. Пришлось начать без приглашения.

– Предположим, поезд. Он только что отошел от станции, вы стоите у окна, смотрите на проплывающий пейзаж. Поезд катится так медленно, что вы можете разглядеть каждую деталь за окном – веточку на дереве, капельку дождя, подсыхающую на листочке, прожилки на самом листочке, морщины на лбу проходящего по улице мужика… – Я посмотрела на Анатоля – он молчал, казалось, не слышит меня, думает о чем-то своем. – Вот это и есть реализм, – укоротила я образное описание.

– Так, – согласился мой сосредоточенный напарник. Значит, все же слушал.

– Поезд набирает скорость. Едет быстро. За окном все начинает мелькать – деревья, телеграфные столбы, домики деревень, поле, рощица. Вы видите их, но разобрать детали уже не успеваете, все немного сливается: краски, формы – одни переходят в другие наплывами, всплесками. Остается ощущение, чувство, но детали уже неразличимы.

– Это импрессионизм, насколько я понимаю, – закончил за меня проницательный мсье Тосс. Я кивнула, благодаря за внимание.

– Потом поезд несется с максимальной скоростью, очень быстро. Все замелькало перед глазами. Вы уже не различаете предметы, структуру, композицию. Вы отделяете лес от пшеничного поля только по очертаниям и по цвету. Зеленый сменился бледно-желтым, потом темно-желтым, сочным, переспелым – это, наверное, поле подсолнухов, потом на него наехало голубым – видимо, река или озеро. Потом красное, багровое – это заходит солнце… Перед нами – абстракция.

Я снова взглянула на Анатоля, вернее, на его плывущий слева профиль. Профиль по-прежнему был сосредоточен. Возможно, его заставила сосредоточиться моя незатейливая аналогия.

– Вот и выходит, что любой стиль живописи является, так или иначе, отражением нашего мира, только при различных условиях. В конце концов, живопись – это прежде всего форма и цвет, как и сам мир вокруг. Найти свои форму и цвет и есть задача художника, будь он реалист, авангардист, конструктивист, да кто угодно. Форма и цвет правят живописью, как звук музыкой, как слово литературой.

– Ну да, ну да, – кивнул мне в ответ профиль.

Через гору мы перевалили благополучно. Вернее, обогнули ее. После чего тропинка благополучно вывела нас в долину. Небольшая такая долина, скорее лужок, с одной стороны зажатый все той же горой, с другой – лесом.

Обычно тут я отдыхаю. Мне здесь нравится, особенно когда выходишь из-под сосен под открытое небо, особенно когда оно голубое и солнечное, как сегодня.

Предусмотрительные и трудолюбивые швейцарцы поставили рядом с тропинкой скамейку из тесаных стволов и поленьев. На этот оазис цивилизации, заботливо внедренный в самую сердцевину дикой швейцарской природы, нельзя было смотреть без умиления, как и невозможно было им не воспользоваться. И мы воспользовались, сели.

И тут, не говоря ни слова, мой литературный подельник нагло запускает руку в задний карман своих брюк и являет миру плоскую металлическую фляжечку, наверняка наполненную любимейшим скотчем. Я аж вздрогнула от удивления – оказалось, что мсье Тосс не менее швейцарцев предусмотрителен и тоже умеет заготовлять впрок. Ну надо же, кто мог ожидать такое от ветреного литератора.

Сначала он предложил мне, но я, конечно, наотрез отказалась. Тогда он с чистой совестью глотнул пару раз, завинтил пробочку и спрятал фляжку назад, где она и пребывала прежде, – в задний карман брюк. И, видимо, эти глотки что-то сдвинули в его мозгах. В смысле, мозги от глотков пострадали. Так как минуты через две Анатоль предложил:

– А не пойти ли нам по грибы? Вон и лес рядом.

– По кому? – переспросила я на всякий случай.

– По грибы, – повторил любитель живой природы. – Я, знаете, лет тридцать грибов не собирал, с самого детства – издержки городской жизни. А раньше любил, к тому же они красивые, когда из земли растут. Я, если честно, вообще не помню, когда в лес последний раз заходил, а сейчас чувствую, хочется.

– Вы бы еще пару глотков из фляжечки влили в себя, глядишь, и другие желания возникли бы. Более здоровые, – наблюдательно заметила я.

– Да мне и так хорошо, – отмахнулся Анатоль. – Ну что, составите мне компанию?

– Ни в коем случае, – засмеялась я. – Если уж о дикой природе вспоминать, мне Карлоса вполне хватает.

– А я не могу себе отказать. Подождете меня, я ненадолго, десяти минут мне вполне хватит?

– Ну конечно, подожду, – сжалилась я. – Идите, утоляйте детскую ностальгию, ваша соавторша будет терпеливо поджидать вас. Потому что она надежна. Хотите, я косынкой буду махать?

– Да ладно вам, у вас и косынки нет. – Он поднялся, сделал несколько шагов в сторону соседнего леска. – Десять минут, не больше, – повторил он и скрылся среди деревьев.

«Надо же, всего-то несколько глотков хорошего алкоголя, а как легко лишили человека рассудка, – подумала я. – Он вообще, похоже, шальной, этот господин Тосс».

А потом перестала думать. Просто раскинула руки по спинке скамейки, подставила лицо под ненавязчивые лучики швейцарского солнца. Сначала смотрела на далекое небо: казалось, можно определить, где оно там, в высоте, начинается, и найти линию, ниже которой небо еще не было небом, а вот прямо за ней – начиналось.

Я смотрела несколько минут, а потом расслабленность охватила меня, глаза закрылись, и я впала в тихое, блаженное забытье. Лишь представила, как проходящий мимо швейцарский турист, увидев меня, распростертую на скамейке, отшатнется, решив, что бабуся померла от высокогорных перегрузок и уже слегка подсохла и закостенела. С этой веселой мыслью я и погрузилась в дремоту.

Вывел меня из нее отчаянный нечленораздельный крик – длинный, протяжный, без сомнения, мужской, хоть и несколько визгливый. Так кричат, когда больно, страшно и снова больно. А потом нечленораздельный крик перешел в членораздельный.

– Фак! – разобрала я знакомое слово. И еще раз, протяжнее: – Ф-а-а-а-а-к!

«Похоже, мсье писатель набрел на гриб», – успела было подумать я, но еще один смачный крик сбил меня с мысли.

– Кэтрин! – звал меня голос писателя. – Змея! Я наступил на змею. Фак! Фак! Кэтрин! «Змея – это нехорошо, – подумала я. – Здесь водятся злые гадюки, по осени они особенно немилосердны».

Пока я думала, из чащи выскочил сам укушенный, подпрыгивая на одной ножке, будто девочка, играющая в классики; он выглядел весьма комично. Только, в отличие от девочки, лицо его было перекошено ужасом, да и по общей комплекции на девочку он похож не был.

Я, конечно, встала, поспешила, насколько могла, ему навстречу. Так мы и встретились на полдороге, где я и подставила ему свое надежное угловатое плечо. На которое он предусмотрительно не оперся – видимо, хоть и был крайне покусан, все же понимал, что от его тяжести плечо тут же подломится. Так – со мной, семенящей сбоку, – он успешно доскакал до скамейки.

– Что случилось? Что случилось? – беспокоилась я по дороге. Искренне беспокоилась, потому что кому охота держать на руках умирающего от гадючьего яда соавтора? К тому же я совершенно не знала, что в таких случаях делать: мобильник я с собой не захватила, а тащить на себе раненого… Лет пятьдесят назад, может, я бы и дотащила, но не сейчас.

– Я на змею наступил, – повторил он и добавил: – кажется.

– Кажется «на змею»? Или кажется «наступил»? – переспросила я.

– Змея точно была, – закряхтел грибник, оседая на скамейку. – И кажется, я на нее наступил. И кажется, она меня укусила.

– Когда змея кусает, это очень больно. Я читала. Вы чувствуете боль?

– Кроме ужаса, я ничего не чувствую.

– Тогда снимайте штаны. Будем вас изучать на предмет укуса, – распорядилась я. Он приподнялся, стал расстегивать штаны.

– Ну и что будем делать, если она укусила? – спросил он озабоченно, оголяя правую ляжку.

– Буду отсасывать яд. – Я провела языком по губам, проверяя, нет ли трещин. Я где-то слышала, что так надо. Похоже, трещин не было. Да и откуда им взяться? Когда платишь пару сотен косметичке, трещины могут быть только у нее.

Анатоль бросил на меня быстрый взгляд. Несмотря на охватившее его отчаяние, в нем нашлось место удивлению.

– Неужели будете?

– Не волнуйтесь, – подтвердила я. – Буду отсасывать, как миленькая. И отсосу любой яд до последней капли, ничего в вас не оставлю. Уж в чем в чем, а в отсасывании мне умения не занимать, стаж весьма солидный. – Он даже улыбнулся, как я и рассчитывала. – Давайте, помогу вам стащить брюки, – предложила я, приседая на корточки.

Так сезам и открылся. Ну что сказать: у него была крупная, хорошо тренированная нога. Во всяком случае, правая. Видимо, когда он не писал, он ее тренировал. Как, наверное, и левую.

Потом мы долго ее изучали, его правую ногу, на предмет следов змеиных зубов. Зубов обнаружено не было. Похоже, что отсасывать мне не грозило.

– Так что все-таки у вас с ней произошло? – поинтересовалась я.

– С кем? – переспросил литератор, не отрывая глаз от своей правой голени.

– Со змеей, – уточнила я.

Анатоль не спеша снова осмотрел ногу, убедился в ее полной целостности и только потом начал свой волнующий рассказ:

– Я уже выходил из леса – надоело, одна сплошная паутина, да и грибов не видно, так, пара подгнивших сыроежек. Я даже на землю уже не смотрел, вас разыскивал в просвете между деревьями. И вдруг меня отбросило назад – далеко, метра на два, наверное, может быть, на три. Не знаю, что отбросило, но я явно почувствовал толчок и отлетел. Как я отлетел, совершенно непонятно, – повторил Анатоль. – Смотрю, а там, на земле, куда я только что наступил, на мху – совершенно зеленая, незаметная змея свернулась в кольца, приподняла свою плоскую головку сантиметров на сорок, вылупила на меня злобные глазки и все еще покачивает мордой, будто по инерции после броска. Она наверняка укусила, потому что я наверняка наступил. Там еще…

– Какого цвета, говорите, была змея? – переспросила я, так и не поднимаясь с корточек.

– Зеленая, – подтвердил Анатоль.

– Давайте снова осмотрим вашу ногу, – сказала я, стараясь скрыть беспокойство.

– А в чем дело? – все же забеспокоился он.

– Наверное, гадюка. Здесь они водятся, именно зеленые, разновидность такая местная.

Мы снова обшарили его ногу, сантиметр за сантиметром.

– Похоже, вам суждено долго жить, – поставила я заключительный диагноз. – Видимо, она до вас не дотянулась. Или дотянулась, но не успела прокусить штанину. Кто, вы говорите, вас оттолкнул?

Он не ответил. Молча натянул брючину, сел, задумался. Я не надоедала. Так мы просидели минут десять.

– Пойдемте домой, – предложил грибник, он же змеелов, он же писатель Анатоль. Я кивнула.

Мы снова шли по тропинке, на сей раз молча. Анатоль выглядел задумчивым, но сколько можно задумываться, и минут через пять он произнес:

– А ведь странная история случилась. Я в лесу лет тридцать не был. Да и змей здесь, наверное, раз два и обчелся. И надо же, первый раз за тридцать лет зашел в лес, да и то на пять минут, и тут же наступил на змею. Будто она поджидала меня. Странно, да?

Он замолчал, ожидая моей реакции, но я не поняла, к чему он клонит, и реакцию не проявила.

– Но самое странное то, что я ее не видел. Вообще не видел: она, зеленая на зеленом мху, полностью слилась с ним. Да и вообще я на землю не смотрел. И что-то меня оттолкнуло. Или кто-то. Потому что сам я отпрыгнуть не мог, не успел бы. Да и не видел я ее.

Вот тут я наконец догадалась, что он имеет в виду:

– То есть вы намекаете на метафизичность произошедшего? Он не заметил иронии.

– Понимаете, что произошло? – Анатоль снова задумался. В принципе мне всегда нравились задумчивые мужчины. – Кто-то вывел меня на эту змею, прямо на нее, чтобы я на нее наступил. Но кто-то другой меня оттолкнул, не дал ей меня укусить. Вы скажете, череда случайных совпадений, теория вероятностей… – Он покачал головой. – Что-то слишком уж много совпадений. Ни одна теория вероятностей не выдержит.

Я хотела спросить: «Вы серьезно?», но не спросила. Зачем оскорблять чувства едва выжившего рептилиеведа?

– И самое забавное, что сегодняшнее мое лесное приключение полностью отражает общую закономерность моей жизни.

– В том смысле, что кто-то подвергает вас опасностям, а кто-то другой их от вас отводит? – подтолкнула я его забуксовавшую мысль.

– Ну да, похоже на то, – поддакнул Анатоль. Мы прошли несколько шагов молча. Потом еще несколько. – Странно, – снова не выдержал первым мсье Тосс. – С учетом того, что сегодня у меня день рождения.

– Что же вы молчали! – набросилась я на напарника. – Я же понятия не имела. Получается, что вы сегодня и в самом деле заново родились. Надо же! – Теперь настала моя очередь удивляться и задумываться. – Ну что ж, придется отмечать, – облекла я задумчивость в слова. – Придется злоупотребить алкоголем. И конечно, с меня причитается подарок. – Здесь он, как и положено, начал отнекиваться. Но я уже решила, что ему подарить.

Конечно же, злоупотребить алкоголем у меня не вышло – в моем возрасте злоупотребления излишни. А вот Анатоля я подпоила прилично, мы вообще устроили небольшую вечеринку. Но еще до вечеринки я позвонила в одно знакомое агентство и попросила прислать двух девочек, желательно вьетнамочек, в крайнем случае китаяночек, но чтоб поэкзотичнее. Они там удивились, в агентстве, сказали, что не предполагали во мне подобных пристрастий, но я их успокоила, заверила, что пристрастий не поменяла.

Девочки и в самом деле оказались экзотичные, вполне инопланетные девочки, я их всеми правдами, но в основном неправдами запустила в номер мсье именинника и наказала приготовиться и ждать. А позже отправила туда и самого подвыпившего Анатоля, даже проводила до дверей, чтобы он номер не перепутал.

Проснулась я в плохом настроении, болела спина, голова, даже с кровати было тяжело подняться. Напрасно я выпила вчера лишнее, знала ведь, что не стоит.

И все же утром, вернее, поздним утром, уже ближе к ланчу, мы встретились – я и вчерашний именинник. Как всегда, в кафе.

– Ну как, – поинтересовалась я, – они на самом деле умеют нечто такое, чего не умеем мы?

Он засмеялся:

– Я сразу понял, что это ваших рук дело.

– Ну а чьих же еще? – пожала я плечами. – Кто еще здесь о вас позаботится? Так как было? Что-нибудь новое о жизни узнали? – Он замялся. – Бог с вами, оставьте подробности при себе, – сжалилась я. – Да и что там может быть принципиально нового? Чуть в одну сторону, чуть в другую…

– Не скажите, не скажите, – закачал головой Анатоль.

– Значит, секс был хорош, – подвела я черту, ожидая, что он сейчас рассыплется в благодарностях. В конце концов, кто ему этот секс устроил, если не я, пусть и косвенно, конечно. Но он не рассыпался.

– А разве секс бывает нехорош? – попытался простенько пошутить Анатоль, но даже простенько у него не вышло.

– О, еще как бывает, – получил он неожиданный ответ.

– Правда?!

– А вы не знали?

Он пожал плечами.

– Странно, вы же книги пишете. Секс может быть пыткой, моральным уничтожением. Да и физическим уничтожением тоже. Знаете, как заставляют девочек становиться проститутками? Ведь далеко не все сами изъявляют желание. Многих заставляют. Привозят из других стран, обещают работу – няньками, например, в приличные семьи, а потом сдают в бордели. А девочки совершенно не собирались работать в борделях, вот и начинают возмущаться, протестовать. Вы знаете, что с ними делают?

Анатоль молчал, ирония слетела с его лица, и правильно сделала. После праздника всегда наступает похмелье. Вот я его и устраивала.

– Что? – полюбопытствовал литератор.

– Их опускают. Знаете такое слово?

– Слышал, – кивнул он.

– Ну как же, вы должны были слышать, вы же человек слов. – Теперь ирония пробралась и в мой голос. На сей раз злая. Почему-то сегодня мне хотелось быть злой, повод был – голову ломило через и без того тонкую стенку.

– И как же это происходит? – разогревал во мне злобу Анатоль.

– По-разному. Способов много. Например, ежедневные групповые изнасилования. Многочасовые. Группа специально натасканных жеребцов насилует часа три утром, потом часа три пополудни. Потом ночью. Разными способами, вполне изощренными. Какими только возможно. А иногда какими невозможно. Такие ежедневные упражнения могут продолжаться недели две или три, пока девочка не сломается. Держат ее запертой в комнате без окон, без света, без туалета, правда, дают горшок, вечером какую-то еду, а потом приходят группой и вытрахивают из нее все мозги. Долго, безостановочно, со смехом, прибаутками, издевками – их же много, весельчаков. А вы знаете, что женщины, даже когда не хотят, даже когда их насилуют, если их насилуют долго, все равно кончают?

Анатоль молчал. И хорошо, что молчал. Злость копилась во мне, разрасталась.

– И вот они, эти молодцы, совместными усилиями вышибают из девочки все человеческое – волю, желания, способность мыслить, принимать решения. Они оставляют только секс, жесткий, грязный, а еще страх. И больше ничего. Конечно, девочка может сопротивляться день-два, и тогда ее бьют, не сильно, чтобы не покалечить, но постоянно, чтобы секунда без боли была праздником.

Могут заставить пить мочу есть экскременты, ползать в них, – и снова насилуют, насилуют постоянно, будто секс – образ жизни.

– Пытка, – зачем-то вставил слово Анатоль, хотя никто его не просил.

– И через неделю-две девочка ломается. Все ломаются. Механизм отработан и проверен. Психика меняется. Даже не так, чтобы появлялась физическая зависимость, а скорее, подменивается реальность – та, которая была раньше, перестает существовать. Появляется новая. Новые потребности. Был человек, хотел любить, работать, учиться, растить детей… И перестал быть. Его подменяет другой.

Анатоль молчал, спасибо ему хотя бы на этом. Злость начала понемногу утихать.

– Вот как бывает, – наконец сказала я назидательно. – Секс не всегда приносит удовольствие. У него имеется и обратная сторона. Секс может раздавить человека, искалечить его психику. Да и физически уничтожить тоже. Страшный, если разобраться, инструмент. Прямо как змеиный яд, которого вы так счастливо вчера избежали. Тоже зависит от дозировки.

– Вы прошли через все это? – наконец задал вопрос проницательный мсье Тосс. – Через все, о чем рассказывали? – Его голос наполнился таким густым сопереживанием, что я не сдержалась, улыбнулась.

– Да что вы, это все бытовая ерунда по сравнению с теми феерическими забавами, через которые пропустили меня, – уже совсем добродушно заверила я его. – Примитивным бордельным насильникам с их примитивными бордельными мозгами подобные кренделя даже и не присниться не могут.

* * *

Дом показался Элизабет не просто большим, а огромным. Он напоминал «дом с привидениями» из голливудских фильмов – мрачный, с полукруглыми башенками флигелей, с темными глазницами множества окон, он был бы похож на средневековый замок, если бы не был деревянным. На трех его этажах наверняка находилось комнат двадцать, не меньше. Внутри было даже не то чтобы грязно, а скорее царил беспорядок, что и понятно – для ухода за таким громадным домом потребовался бы целый штат убирающей, моющей, чистящей обслуги.

Обстановка была подстать самому дому – плотные, темные гардины на окнах, тяжелая, громоздкая мебель красного дерева. Все выглядело массивно, дорого, но старомодно.

Элизабет получила комнату на втором этаже с отдельной небольшой, но чистой ванной. Основная задача, во всяком случае, поначалу была не заблудиться и запомнить путь к лестнице, ведущей на первый этаж.

На первом этаже потеряться было почти невозможно: кроме кухни, там находились три огромные комнаты – гостиная, столовая, и еще одна, что-то вроде клубного зала – с барной стойкой, кожаными диванами, креслами, у каждого из которых стоял маленький круглый столик. От кухни отходил коридор, но куда он вел, Элизабет не знала.

К обеду собрались рано, к четырем часам, и сидели за столом долго, часа три, а то и четыре, с многочисленной сменой блюд – часть из них уже стояла на столе, остальные в больших глубоких салатницах приносила немолодая, улыбчивая, довольно привлекательная мулатка. В промежутках между сменой блюд она сидела за столом вместе со всеми, похожая скорее на хозяйку, чем на служанку.

Помимо нее и Рассела, в доме, похоже, жили еще несколько человек: они подходили, представлялись Элизабет, но она не запомнила все имена с первого раза. Запомнила только молодого человека по имени Пол и еще девушку Линн. Они были ненамного старше Элизабет – чуть за двадцать, не больше. Линн говорила тихим, стелющимся голосом, обворожительная улыбка приоткрывала мягкие, сочные, заведомо податливые губы.

– У нас тут что-то вроде театральной студии, – пояснила Линн. – Что-то вроде инкубатора для будущих звезд. Рассел нас всех пригрел, балует, учит, пишет для нас, приглашает режиссеров. – Она назвала насколько имен, Элизабет знала только одно, оно гремело на Бродвее. – Все они птенчики Рассела, – пояснила Линн и добавила: – Тебе жутко повезло: если он возьмет тебя в команду, считай, твоя карьера обеспечена. Правда, ты слишком молодая, обычно Рассел с такими не работает. Но значит, он разглядел в тебе что-то особенное.

Атмосфера за столом была непринужденная. Смех, шутки, темы выходили за грань традиционной застольной беседы, заражали остротой, провокационностью. Разговор сопровождался откровенными взглядами, многозначительными улыбками – в общем, все было именно так, как и должно быть, когда собирается группа независимых, не обремененных бытом молодых людей обоего пола, да еще с богемными привычками.

Рассел казался неотъемлемой частью этого молодежного сообщества – он не меньше других шутил, хохотал над шутками других, поддерживал самые шокирующие высказывания. Вот только его зрелый возраст, редеющие волосы, выпирающее брюшко, усталое, в морщинах лицо, здесь, сейчас, в присутствии молодых, здоровых и беспечных людей особенно бросались в глаза и вызывали ощущение чего-то противоестественного, ненатурального.

И тем не менее вокруг него существовал очевидный ореол, некое поле обожания. Нет, никто не льстил ему, не поддакивал, просто девушки краснели, когда ловили на себе его взгляд, глаза их невольно раскрывались шире, казалось, еще немного, и дыхание собьется. Впрочем, молодые люди тоже смотрели на него с обожанием – так, наверное, подумала Элизабет, и должны относиться ученики к учителю. Когда он начинал говорить, в комнате становилось тихо, да и говорил он умнее других, шутки его были чуть тоньше, аргументам трудно было возразить, он как бы подводил черту, завершал тему.

Разлили вино, пошутили, конечно же, по поводу юного возраста Элизабет, решено было закон не нарушать и вина ей не наливать. Вместо вина налили сок, долго смеялись. Подняли бокалы, кто-то сказал «чире», кто-то «салют», кто-то предложил засчитывать Элизабет каждый день за три, чтобы она скорее догоняла остальных.

– У нас тут главное – не быть трезвым среди пьяных и пьяным среди трезвых! – крикнул ей с противоположной стороны стола Пол.

Посчитали, сколько должно пройти времени, оказалось, что все равно долго ждать. Тогда увеличили пропорцию: день – за неделю. «Ведь здесь за день научишься тому, на что обычно требуется неделя», – засмеялась девушка, сидящая через два места слева, и задорно подмигнула Элизабет. Снова подсчитали, оказалось, что все равно долго.

– А то на одном соке здесь долго не продержишься, – захохотал другой парень, кажется, его звали Дэвид.

– Почему? – засмеялась в ответ Элизабет. – Он мне нравится, я такой никогда не пила. Из чего он сделан? – Она чувствовала себя необыкновенно легко, непринужденно. Все ей пришлось по душе – и загадочный дом, и ребята, веселые, доброжелательные, красивые, и Рассел, которого, смотри-ка, как сильно любят, который, оказывается, такой известный, богатый и нисколько этим не кичится. – Так из чего сок сделан? – повторила она, пытаясь перекричать общий гул голосов.

– Из любви, – услышала она мягкий девичий голос справа, он будто полз, стелился, тихо, вкрадчиво, незаметно.

– Надо возраст отсчитывать не по годам, а по событиям, – раздался голос Рассела, Элизабет обернулась. – Чем больше произошло в жизни событий, тем человек старше. Ведь многие проживают дни, месяцы, года, но в их жизни ровным счетом ничего не происходит. И получается, что их жизнь остановилась в стадии младенчества. А вот Александр Македонский, например, прожил тридцать три года, но наверняка они были длиннее, чем восемьдесят лет иной бессобытийной жизни.

– Это идея, – раздался один голос.

– Гениально, – поддержал другой, рядом.

– Тогда мне сорок три, – засмеялась красивая девушка напротив, Элизабет забыла ее имя. – А тебе, Рассел, двести сорок семь.

Хохот сорвался, вылетел из столовой, покрыл весь дом.

– Как чувствует себя наш праотец? – зашелся Пол.

– А меня ты посчитал? – кричала другая девушка, кажется, ее звали Сэра. – Рассел, во сколько лет обошлась тебе я?

– Ну да, можно сказать, ты удлинила мою жизнь лет на двадцать, – отшутился Рассел.

– Тогда тебе через пару дней уже можно будет пить, – перегнулся к Элизабет через стол этот, как его… Дэвид, кажется.

Все снова захохотали, Элизабет громче всех, такой счастливой она давно не была, наверное, никогда. Она просто стала воздушным облаком, просто парила там, наверху, под высоким потолком.

– Правда, из чего этот сок? – повернулась она к Линн; мягкое, бледное лицо колебалось совсем рядом, сочные губы чуть приоткрыты, язык на секунду выпорхнул и прошелся по самому краешку верхней губы.

– Тебе нравится? – ответила Линн вопросом на вопрос. – Элизабет кивнула. – Там травка такая, не знаю, как она называется. Но я его тоже обожаю. Давай, я тебе еще налью.