Текст книги "За пределами любви"

Ну и что… Была, и больше нет! Одним мутным видением промелькнуло бледное, как скатерть, лицо с запачканной бурым дырочкой в виске. И все… И что тут можно сказать?

– А кто он, этот Влэд? – Похоже, первый шок прошел, с лица Рассела сошла заморозка. – Откуда он? Ты сказала, из Европы, сказала, что беженец, но откуда, из какой страны? Чем он занимался прежде, не числилось ли за ним криминала? Европа достаточно криминальное место, особенно довоенная. Хотя и послевоенная не лучше.

Элизабет задумалась и вдруг, к полному своему удивлению, поняла, что не знает. Она ничего не знает про человека, с которым жила ее мама, с которым спала, за которого вышла замуж, и с которым теперь живет и спит она сама. Она ничего не знает о его прошлом. А вдруг он и вправду какой-нибудь убийца и насильник? Ведь если честно, если не обманывать себя, она всегда подозревала его. К тому же он боится полиции. Почему? Нормальный человек полиции не боится.

– Не знаю, – сказала она вслух. – Он боится полиции.

– Ага, – кивнул Рассел.

Вот и Рассел стал подозревать Влэда. А ведь Рассел не знает, что они спят вместе, что они начали спать почти сразу после смерти мамы. Если бы он знал…

– Скажи мне, Лизи, – Рассел протянул было руку, но та, словно испугавшись, замерла на поверхности стола. – Ты с ним, с этим самым, как ты его называешь… – он наморщил лоб, прося подсказки, – …с этим Влэдом, ты, как я понимаю, живешь с ним?

– Ну конечно. – Элизабет пожала плечами. – Он ведь теперь мой… – Тут она замялась, ей стало неловко. Нет, она не могла назвать Влэда «папой» или «отцом». -…Он ведь теперь мой папаша, – нашла она ироничный вариант, но и он показался неестественным, и она добавила: – Как бы папаша.

– И как он тебе? – снова спросил Рассел, и Элизабет ощутила на себе его взгляд, внимательный, напряженный, как недавно в машине. Она потупилась, ей показалось, что лицо покрылось густой жаркой краской. И оттого, что ей так показалось, она покраснела еще сильнее.

– Что как? – сделала она вид, что не поняла.

– Как он к тебе относится? Не обижает? – Рассел замялся. – Не возникает ли каких-нибудь двусмысленностей? Ты ведь уже девушка, молодая красивая девушка, а он, в общем-то, чужой, посторонний человек.

– Да нет. – Она снова пожала плечами. – Я же давно его знаю, когда он еще с мамой был, так что привыкла, – сказала она, стараясь говорить безразличным голосом.

Хотя в голове глухо бились одни и те же слова: «Если бы он знал… если бы знал…» Она так и не смогла их отогнать.

– А почему вы уехали из Бредтауна? – Взгляд Рассела держал ее словно на привязи, на невидимом, прозрачном поводке.

– Да там произошла одна странная история. Появились два человека, мужчина с женщиной, и они хотели увезти меня… – Элизабет замялась: если она сейчас начнет рассказывать подробно, в деталях, история покажется неправдоподобной, плодом больной фантазии. Она сама бы никогда не поверила в нее.

Но глаза Рассела собрались в пронзительную точку, они привязывали неразрывной, требовательной нитью, которая не отпускала ни на дюйм, ни на полдюйма.

– Как увезти, куда?

И Элизабет пришлось рассказать все. Сбивчиво, путано она пробивалась сквозь слова – как она встретила их двоих, Джину и Бена, как они понравились ей, потом про вечеринку у них дома – правда, про вечеринку она ничего не помнила, то ли выпила что-то не то, то ли выкурила. Она развела руками, засмеялась неловко: совсем ничего, так, только общие ощущения, словно во сне… Как будто она спала и ела что-то сладкое, и сладость растеклась по всему телу. Будто тело погружено в сладость, вымазано ею. Правда, потом стало плохо, но это уже по дороге домой.

Затем история на теннисном корте, как она почти согласилась уехать с ними, но в последний момент вдруг появился Влэд. Она даже не знала, как он там оказался, не может быть, чтобы случайно, наверное, следил за ней. И он не позволил ей уехать. И правильно сделал. Потому что потом она поняла, что Джина с Беном что-то замышляли, что именно, она, конечно, не знает, но замышляли без сомнения.

А после начались ужасы – ей казалось, что ее преследуют, что кто-то находится в доме. Хотя нет, не казалось, она уверена, что с ней наверняка бы случилось что-то ужасное, может быть, то же самое, что с мамой. Она должна была уехать, у нее не было иного выхода. И она уехала.

Элизабет рассказывала долго, постепенно всплывали подробности, они восставали из памяти как осевшая, но сейчас потревоженная липкая пыль, она погружалась в них, словно проживала свой рассказ заново.

И чем больше она вспоминала, тем напряженнее становился Рассел: не только его взгляд, напряжением были заряжены и его неподвижно лежащие на столе стиснутые руки, и оцепеневшее тело, и резкие складки у носа. Напряжение, казалось, уже не вмещалось в нем одном, оно выплеснулось, повисло, насытило воздух, захватило Элизабет.

Но тут Рассел подался вперед – стремительно, будто пытался расколоть застывший вокруг него воздух, и сказал твердым, не терпящим возражений голосом:

– Это очень важно, Лизи, ты обязана ответить честно. От того, как ты ответишь, возможно, зависит твоя жизнь… – И тут же, не оставляя надежды на паузу, он закончил еще резче, чем начал: – Ты спишь с ним, с этим Влэдом? Правда ведь?

Элизабет обожгло, по телу пробежала судорога, то ли от неожиданности вопроса, то ли от его пронизывающей резкости. В другом месте, другому человеку она солгала бы, наверняка солгала. Но сейчас она чувствовала себя завороженной, бессильной, загипнотизированной этим собранным в точку, буравившим ее взглядом, она сразу поняла, что у нее нет выхода. Она лишь кивнула, признаваясь, и, будто кивка недостаточно, добавила едва слышно:

– Да. – А потом снова: – Да.

Лицо Рассела исказилось. Элизабет видела, как сразу отчетливо проступили морщины, отделяя каждую часть лица, словно все они – нос, щеки, лоб, подбородок были разрознены и лишь недавно собраны из разных, случайно попавшихся частей. Губы сдвинулись, округлились страданием, ненавистью и сначала выдохнули, а уж только потом Элизабет разобрала:

– Подонок!

В голосе тоже проступили страдание и злость, они перемешались и уже казались неотделимы.

– Он ни при чем. Я сама, он даже не хотел, – начала шептать Элизабет. Она хотела объяснить, что ни в чем не виновата, что никто ни в чем не виноват, просто так получилось и ничего трагического в этом нет. И не надо ни злиться, ни мучиться.

– Как ты не понимаешь? – перебил ее Рассел. – Он наверняка все подстроил, он манипулировал тобой. Он наверняка и Дину убил. Именно потому, что хотел совратить тебя. Он использовал Дину, чтобы добраться до тебя. А когда женился на ней и стал твоим отчимом, он официально получил право жить с тобой вместе, в одном доме. Твоя мама стала ему больше не нужна, и он избавился от нее. Когда ты перестанешь быть ему нужна, он избавится и от тебя. Кто знает, что у него на уме. Он опасен, он очень… – продолжал Рассел в запале, но Элизабет перебила его:

– Но полиция ведь отпустила его. Они подозревали его сначала, но потом отпустили. Они сказали, что маму нашли далеко от дома, а он никуда не уезжал.

Сначала искривились губы Рассела, затем они потащили за собой щеки, подбородок. Теперь к злости примешался сарказм:

– Полиция… Нет ничего проще, чем обмануть полицию. Даже если они подозревают, даже если уверены, они еще и доказать должны. А доказать они часто не могут, особенно если у них нет улик. Да ему не надо было никуда уезжать. Он мог договориться с кем-нибудь, кого знал. Он ведь возник не из пустоты, наверняка у него сохранились прежние связи, знакомые. Возможно, криминальные, вот он и договорился. Боже мой, как Дина могла оказаться такой легковерной, как она могла поселить у себя человека, про которого ничего не знала? А потом еще и выйти за него замуж. Бедная Дина, она подписала себе смертный приговор.

Элизабет испугалась. Все оказалось так просто и очевидно: конечно, он прав, Рассел, по-другому и быть не могло. Кто еще мог убить Дину, кроме Влэда, кому она могла мешать? Никому, только ему. Чтобы добраться до дочери, чтобы спать с ней, ему надо было отделаться от матери. Вот он и отделался.

У нее ведь у самой всегда были сомнения, подозрения, она и не скрывала их, даже ему не раз говорила, обвиняла, грозилась пойти в полицию, но несерьезно, скорее чтобы подурачиться, позлить его. А напрасно, надо было серьезно.

– Но зачем ему убивать меня? – проговорила Элизабет вслух. – Он ведь любит меня, он не раз говорил. – Она заметила, как Рассел усмехнулся, и поняла, что опять сморозила глупость. – Он спас меня, – ухватилась она за последнюю соломинку. – Если бы не он, эти Дина с Беном увезли бы меня, и неизвестно, что могло произойти.

Усмешка так и не сошла с лица Рассела, она только стала мягче, снисходительней.

– Милая Лизи. Милая, наивная девочка. Как ты не понимаешь, все же так просто – он нанял их, этих двоих, он сам инсценировал твое неудавшееся похищение.

Вот это было уже слишком сложно. Даже не сложно, а немыслимо, непостижимо, невозможно. Кто инсценировал? Что? Зачем?

– Кто? Что? – произнесла она вслух.

– Ну как же. Ведь теперь ты ему всем обязана. Он твой спаситель, герой, ты ни в чем не можешь ему отказать. Ну ты сама понимаешь, в чем именно. К тому же ты наверняка была перепугана. А тут он, готовый тебя защитить. А защитнику необходимо довериться не только душой, но и… – Рассел помялся, но так и не закончил фразы. Голос его потерял злость, наоборот, наполнился заботой, участием, желанием удержать, предупредить: – Лизи, все так просто, так легко. Он нанял этих двоих, как их там звали… Джину и Дэна…

– Бена, – поправила Элизабет помертвевшими губами.

– Ну да, Бена. Он их нанял, чтобы они запугали тебя. Но не примитивными угрозами, о которых можно сообщить полиции, а чем-то необычным. Ведь неопределенная, расплывчатая угроза действует значительно сильнее, чем угроза конкретная. В литературе даже есть такой термин «саспенс», на этом принципе построены многие триллеры. Поверь мне, я ведь тоже пишу. Вот так же и с тобой, только не в книге, а в реальности. И так же, как в книгах, в последний момент появляется спаситель, твой Влэд, и отводит угрозу. И ты остаешься со спасителем навсегда, потому что угроза не исчезла, она по-прежнему преследует тебя. – Рассел выдержал паузу. Покачал головой. – Как же все здорово придумано! Тонко, психологично, и не подкопаешься… Ведь запуганным, живущим в постоянном страхе подростком проще всего управлять, его легко привязать к себе, сделать зависимым. Ты сказала, что Бен был молодой, здоровый парень, а твой Влэд избил его. Но ведь он, похоже, не богатырь, как же он справился с атлетическим Беном? – Элизабет промолчала. Она не знала, что сказать. – Как все ловко подстроено! Пойми, он манипулировал тобой. А потом увез тебя. Ссылаясь на опасность. Мол, в Бредтауне оставаться больше нельзя, там опасно. И увез тебя.

– А это зачем?

– Ну как же, Лизи. В Бредтауие тебя многие знали – соседи, в школе у тебя были подружки, ты могла им что-нибудь рассказать. Люди могли начать что-то подозревать. Ведь все знали, что он тебе чужой, что твоя мать погибла, что полиция подозревает его. Наверняка в городке шли разговоры, пересуды. Конечно, ему проще всего было уехать с тобой, замести следы. Вот еще одна причина, почему ему потребовалось создать опасность. Как он все ловко рассчитал, всего один ход, но какой удачный!

– Да, – прошептала Элизабет. И тут она вспомнила: – А когда мне надоело с ним ездить и я захотела назад, домой, он показал мне письма, которые продолжали к нам приходить. Такие непонятные, пугающие письма. И Влэд сказал, что за нами продолжают следить.

– Якобы приходили. – Рассел сделал ударение на слове «якобы». – Ведь это он сказал, что приходили. Ты же сама почту не забирала, правильно? – Взгляд Рассела совсем расслабился, он не держал больше на привязи, не буравил заостренной точкой.

– Ну да, – кивнула Элизабет, – он так сказал. И именно тогда, когда я захотела домой. И мы не вернулись. А в другой раз мы увидели Бена с Диной. Правда, они нас не заметили. Но как они могли оказаться в том же самом месте? За сотни миль от Бредтауна? Понятно, что они следовали за нами. И встретили мы их опять именно тогда, когда я захотела домой. И мы снова никуда не поехали…

Она замолчала. Все раскрылось и оказалось очень просто. И очень глупо. Она жила с человеком, который не только убил ее маму, но и держал ее на привязи. Играл с ней, как с игрушкой. Делал что хотел. Только чтобы она спала с ним. Ей стало противно, обидно, захотелось плакать от обиды, от полной растерянности, но она сдержалась. Какая она все же дура! Дура, идиотка, безмозглая девчонка. Только пустое самомнение – и больше ничего. Как же можно быть такой дурой! Как сказал Рассел? «Манипулировать». Какое длинное неуклюжее слово. И как оно правильно звучит, в нем самом слышится искусственность и неправда и лицемерие.

– Ну и что же теперь делать? – прошептала Элизабет, не ожидая услышать ответ. Она его и не услышала.

– Не знаю, – пожал плечами Рассел. Он помолчал. – Понятно, что тебе нельзя с ним оставаться. Опасно. Кто знает, что у него на уме. – Он снова помолчал. – Мне надо подумать. Я наверняка что-нибудь придумаю, но мне нужно время. – Снова пауза. Он посмотрел на часы. – Тебе пора домой. Главное, чтобы он ничего не заметил, чтобы ты не показала виду, что догадалась. Слышишь, ни в коем случае! Ни слова, ни звука. Веди себя также, как всегда. Если он захочет спать с тобой, ты не должна ему отказывать. Ты спишь с ним каждый день?

Элизабет даже не заметила вопроса.

– Почти, – ответила она машинально.

Глаза Рассела сузились, в них блеснула искра. Гневная? Или наоборот, лукавая? Элизабет не пыталась разобраться.

– Сегодня все должно быть как всегда. Он ничего не должен заподозрить.

Принесли счет, Рассел заплатил, потом они встали, вышли на улицу, первой шла Элизабет. Было уже темно, они шли вдоль нестройного ряда машин, припаркованных у ресторана, Рассел остановился, оглянулся.

– Лизи, – позвал он.

Она обернулась, вспыхнул яркой, мгновенной вспышкой свет, глухой взрыв смешался со скрежетом, резанул уши. Элизабет отшатнулась. Машина, еще секунду назад казавшаяся неживой, застывшей в ряду таких же умерших машин, разом ожила, плеснула в темноту светом, дымным выхлопом; колеса с визгом прокрутились по скользкому асфальту; кузов громыхнул, сорвался с места, рванулся к Элизабет; фары полоснули по телу, разрезая его на две неровных части. Она отпрянула в сторону, увернулась от мчащегося кабриолета с бесстыже откинутой крышей, лишь успела разглядеть два смутных силуэта на переднем сиденье, успела подхватить обрывки голосов – громких, возбужденно пьяных.

– Студенты балуются, – покачал головой Рассел, когда машина с ревом, дымом, мелькнув красноватыми огоньками, утонула в темноте.

– Они едва не задели меня. – Элизабет поднесла руку к груди. – Мне даже на секунду показалось… – Она замялась.

– Что показалось? – Рассел подошел ближе.

– Да нет, ничего. Я просто немного испугалась.

Он остановил машину не на той улице, где стоял ее дом, а на соседней. Включил свет в салоне, достал из нагрудного кармана авторучку.

– Послушай, Лизи, я дам тебе адрес гостиницы. – Авторучка мягко скрипнула на бумажном листочке. – Я в ней остановился. И телефон. – Он сложил листок вчетверо, протянул. – Ты его вынь и спрячь, когда придешь домой, кто знает, возможно, он обыскивает твою одежду. Завтра днем приходи, а если вдруг что-нибудь случится, сразу звони. Когда угодно, днем, ночью, не имеет значения. Я буду тебя ждать в двенадцать, утром у меня дела, но к двенадцати я освобожусь, и мы наверняка что-нибудь придумаем. Ты не волнуйся и не бойся, главное, не показывай ему, что ты знаешь про него больше, чем он думает. Это самое главное, чтобы он ни о чем не догадался, – повторил Рассел.

Пальцы его коснулись запястья Элизабет, сомкнулись на нем, пожали. Они были твердыми и уверенными, и казалось, хотели передать твердость и уверенность ей.

Элизабет открыла дверь машины и вышла на улицу. Было душно и влажно, влажность скользила по темному, рассеянному воздуху, пропитывала его, заполняла легкие, оседала в них, осаждалась на стенках. А может быть, дело было не во влажности, просто сердце от каждого шага проваливалось в пустоту и не могло сладить с нелепо сбившимся дыханием.

До дома оставалось шагов пятьдесят, когда ноги совсем ослабели, отказываясь удерживать разом отяжелевшее, непосильное тело, и Элизабет осела – хорошо, что рядом оказался большой, неправильной формы камень.

Минут пять она приходила в себя, дышала глубоко, ровно, пытаясь обуздать зачастившее в рваной аритмии сердце, бьющее кровяными всплесками в сдавленные виски.

А когда все же удалось восстановить и дыхание, и сердцебиение, она поняла, что домой не пойдет. Что просто не сможет. Не сможет сдержаться, не разреветься, не устроить истерику. И уж тем более не сможет лечь с ним в постель, не сможет делать то, что делала еще утром. Она вспомнила, и ее передернуло.

А ведь надо, чтобы он не догадался. Чтобы ничего не заметил. Но как она сможет обнимать, целовать его, человека, который убил маму, а потом гнусно, подло использовал ее? Как она сможет говорить с ним спокойным, ровным тоном, чувствовать, как он проникает в нее, и при этом оставаться безучастной, равнодушной? Да ее наверняка вырвет. Она захочет убить его, задушить, перегрызть ему горло. Но он ведь сильнее, он значительно сильнее.

И тут она поняла – дело не в опасности, она просто не может видеть его, слышать. Он ей противен, всегда был противен, липкий, скользкий, а сейчас противен до невыносимости. До спазма. До рвотного рефлекса. Нет, она домой не пойдет. Никогда.

Элизабет поднялась с камня и побрела по отекшей от сочащейся влажности улице. В обратную сторону от дома.

Она остановилась, лишь когда почувствовала усталость. Оказалось, что она находится в центре Милтона – кафе, пара баров и даже несколько магазинов были по-прежнему открыты, по улице праздно шатались поздние прохожие, пара подвыпивших студентов вывалились из бара, из открытой двери раздался неестественно возбужденный женский смех.

Теперь Элизабет знала, что делать, все решилось само, практически без ее участия. Она зашла в телефонную будку, сняла с рычага трубку, порылась в кармане – денег не было, повесила трубку на рычаг, вышла из будки и так же механически, будто внутри ее работала заранее запущенная программа, направилась в соседний бар.

Внутри было сильно накурено, играла музыка, хотя народу было немного – трое-четверо мужчин сидели за стойкой, еще две женщины явно за тридцать, уже в изрядном подпитии, что было заметно по их расслабленным улыбкам, смотрели по сторонам – то ли поджидая кого-то, то ли просто в поисках нового знакомства. Элизабет подошла к стойке: головы мужчин, как по команде, повернулись в ее сторону, бармен, здоровый, усатый дядька тоже уставился, но недовольно, неодобрительно.

– Можно от вас позвонить? – спросила Элизабет, но бармен не расслышал.

– Что? – переспросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Тебе лучше уйти, девочка. Я все равно тебе ничего не налью, даже колы.

– Можно позвонить от вас? – повторила Элизабет. – Мне срочно надо позвонить.

– Другого места, что ли, не нашла? – проворчал бармен, но все же указал куда-то рукой. Оказывается, там был закуток слева, где на стене висел большой, неуклюжий телефонный аппарат. – Только недолго! – прокричал ей в спину усатый дядька. – Ты вообще не должна здесь находиться. У меня будут неприятности из-за тебя.

Элизабет достала из кармана листок, который вручил ей Рассел, набрала номер гостиницы; раздались слабые, протяжные гудки, пришлось заткнуть свободной рукой второе ухо, чтобы отгородиться от заполнившего зал шума. Наконец мужской скрипучий голос проговорил:

– Милтон Гранд Отель. Говорите.

– Соедините меня, пожалуйста, с номером тридцать один, с мистером Винникером, – громко, как только могла, проговорила Элизабет. Она еще раз взглянула на листок – несмотря на едва разбавленный тусклыми лампами прокуренный мрак помещения, она смогла разобрать две крупные цифры: сначала тройка, потом единица.

Пришлось долго ждать – в трубке воцарилась тишина, будто ее опустили в бездонную глухую яму, лишь пару раз раздались щелчки, и каждый раз Элизабет вскрикивала: «Хей, Рассел», – ей казалось, что из-за шума в баре он может не услышать ее. Но из трубки снова выползала одна лишь тянущаяся тишина, и снова приходилось ждать, нетерпеливо переступая ногами по тяжелому дощатому полу.

А потом наконец раздался голос Рассела, медлительный, казалось, заспанный, и она снова закричала:

– Рассел, хей, Рассел. Это я, Лизи. Слышите, это…

Голос в трубке тут же изменился, в нем разом появились тревога, беспокойство:

– Лизи, ты где? Что-нибудь случилось? С тобой все в порядке?

– Да, в порядке, – проговорила Элизабет, и вдруг комок, теплый, плотный, подкатился к горлу, и на самом последнем дыхании она успела только прошептать: – Я не пошла домой, я не смогла.

И тут же комок взорвался горячей волной, разлетелся на множество мелких, юрких капель – они разом забили горло, нос и глаза, затопили голос, так что он тут же охрип и не мог пробиться через толщу слез.

– Что? Ты не пошла домой? Ты где? Почему ты не пошла? Где ты? – Голос Рассела прорывался сквозь шум музыки, сквозь рассеянные по залу голоса, сквозь рыдания Элизабет, она уже и не пыталась их сдерживать – всхлипы смешивались с всхлипами, потонув с нескончаемой соленой морской влаге.

– Где ты? Что с тобой? – неслось из трубки.

– Я не могла. Не могла пойти туда. Я не могла видеть его. – Губы Элизабет шевелились, двигались, силились выдавить из себя что-нибудь, кроме обрывков дыхания, кроме мелких, липких брызг.

– Где ты? Где ты? – разрывалась трубка.

«Его, наверное, выселят из гостиницы за такой крик», – почему-то подумала Элизабет, и, видимо, эта отвлеченная мысль на мгновение остановила истерику.

– Я в «Зеленой бочке», на Мэйн-стрит… – Но дыхание тут же закончилось, голос перехватило, его снова залило влагой.

– Да-да, я знаю, я сейчас там буду. Жди меня на улице! – еще громче прокричала трубка. А потом, пока рука пыталась зацепить трубку за железный крюк, из нее все еще ползли извивающиеся, прерывистые гудки.

На улице истерика спала. Слезы по-прежнему лились, но как бы сами по себе, Элизабет, полуприсев на каменную ограду, стирала их с лица рукавом – усталым движением, бессильным остановить катящиеся одна за другой капли. По улице неспешно, будто на прогулке, катили машины. Одна из них почему-то затормозила напротив, остановилась. За двойным преломлением – застоявшихся, остекленевших в глазах слез, потом уже бокового стекла машины – Элизабет не смогла разглядеть лица, но ей показалось… вернее, она почувствовала, что кто-то пристально смотрит на нее.

– Чего уставились, кретины? – прошептала Элизабет.

Потом она подумала, что, наверное, странно выглядит – плачущая девочка поздним вечером на центральной улице небольшого благополучного городка. Как бы полицию не вызвали. Элизабет снова смахнула рукавом слезы, будто дворник на ветровом стекле автомобиля во время дождя, и, соскочив с ограды, прошла ярдов десять вдоль улицы, против движения, подальше от назойливой машины.

Наконец она увидела Рассела, он шел торопливой походкой по тротуару Последние шаги он почти пробежал.

– Что случилось, почему ты здесь, Лизи? – повторил он слово в слово свои телефонные вопросы. И добавил: – Почему ты плачешь?

Видимо, от участия, от заботы этого большого, взрослого человека где-то на подступах к горлу открылся еще один, возможно последний резервуар, и слезы покатились из ее глаз с новой силой. Рассел взял ее за руку, погладил, пытаясь успокоить. Элизабет снова смахнула рукой тяжелые, крупные слезы, сглотнула, пытаясь протолкнуть застоявшийся комок поглубже вниз.

– Я не могу… домой. – Она тоже стала повторяться. – Я не могу видеть его. Меня от одной мысли тошнит. Я умру, если лягу с ним в постель. Я умру прямо там, на месте.

Она сделала глубокий вздох, отгоняя подступившую тошноту.

– Но что же делать? Куда тебе идти? А если он заявит в полицию и они начнут тебя искать? – Продольные борозды сжали лоб Рассела в кожаную гармошку. Он развел руками.

– Он не пойдет в полицию, – покачала головой Элизабет. – Он боится полиции.

– Ах да, ты мне говорила. – Рассел замолчал, подумал. – Ну и куда тебе деться? Родственников у тебя, насколько я понимаю, нет? – Снова пауза. – Ну да, – согласился сам с собой Рассел и замолчал.

Они стояли вдвоем, прислонившись к ограде, молчали. Теплый вечер переходил в теплую ночь, цикады неистовствовали где-то позади, поток машин поредел, шелест каучуковых шин все еще пытался заглушить стрекотание цикад, но уже не мог.

Постепенно Элизабет успокоилась, слезы закончились, оставив лишь засохшие борозды на щеках, будто она с утра не умывалась. Но ей было безразлично, на смену еле-зам пришли слабость и сонливость, видимо, на истерику ушло слишком много сил.

– Ты не волнуйся, – говорил Рассел, – мы что-нибудь придумаем. Не может быть, чтобы мы не смогли придумать. Ты не волнуйся. – И снова замолкал.

– А я не могла бы пожить у вас? – Элизабет давно решила, что поедет с ним. Он должен взять ее с собой, она поживет у него, а дальше будет видно – просто она не хотела напрашиваться, ждала, когда он предложит первым. Но он все не предлагал, вот и пришлось сказать самой, сколько же можно так стоять?

Рассел молчал. Потом вздохнул:

– Не знаю, Лизи. Я думал об этом… но это же большая ответственность, ты пойми. Я часто в разъездах, да и жизнь я веду… – он замялся, – как тебе сказать, независимую, что ли. Непонятно, как ты в нее впишешься. – Рассел покачал головой. – Я знаю, что тебе нужна помощь, я хочу тебе помочь… – вздох, – но не знаю…

Элизабет подняла на него глаза, она молила взглядом, он в жизни не видел такого умоляющего взгляда.

– А что же делать? Не могу же я остаться здесь, на улице, а домой к нему я точно не пойду. Вы же сами говорили, что это опасно. Возьмите меня к себе, ну на время, я не буду вам мешать. Совсем не буду. – Если не подействовал умоляющий взгляд, то мольба в голосе не могла его не тронуть.

Он посмотрел на нее, улыбнулся пусть дежурной, но ободряющей улыбкой, кивнул.

– Хорошо, поживи у меня, дом у меня большой, место найдется, а после что-нибудь придумаем. – Снова посмотрел. – У тебя деньги-то есть хоть какие-то? – И тут же, не дожидаясь ответа, махнул рукой. – Хотя что за глупость я говорю, при чем здесь деньги? Пойдем к машине, я тут недалеко припарковался.

Потом, уже сидя в машине, уже проехав с полмили, Рассел сказал:

– Вообще-то у меня на завтра назначена встреча, но придется ее отменить. В гостинице я снимаю всего одну комнату, так что у меня тебе ночевать нельзя, а взять отдельный номер… – он пожал плечами, – если этот Влэд начнет тебя искать… А искать он уже, наверное, начал, значит, номер в гостинице тоже не подходит.

Они проехали еще с полмили.

– Так что поедем сразу ко мне домой. Тут недалеко, миль сто семьдесят, часа за три доедем.

Элизабет кивнула. Все получалось правильно и хорошо. Она знала, что хорошо, а дальше будет еще лучше. Рассел поможет ей, она станет актрисой, начнет зарабатывать, все будет отлично… Машина покачивала мягкими рессорами, Элизабет прикрыла глаза: сейчас она заснет, а когда проснется, все будет отлично. Все будет замечательно.

– Возьми на заднем сиденье плед, укройся, – пробился сквозь дремоту мужской заботливый голос. Но протянуть руку и взять плед уже не было сил.

* * *

Всем нужны перемены, и погоде в том числе. Ощущение такое, что сегодня я проснулась не в насупленной, белесой Швейцарии, а перенеслась в небесно-голубую итальянскую Тоскану – там ведь тоже горы, хоть поменьше наших, но все равно возвышаются. И знаете, все сразу переменилось – как все же много зависит от яркости солнечного света, – природа заиграла красками, у всех поднялось настроение, а вместе с ним и средний уровень либидо среди отдыхающего населения, и вообще хочется жить, петь… Иными словами, преображение и всеобщее благодушие.

По такому поводу я даже пропустила ежедневный оздоровительный заплыв в бассейне со стеклянной крышей – кому нужна крыша в такой чудесный день?

Вместо бассейна я поспешила наружу, куда высыпали почти все постояльцы, подставили свои груди, попки или просто носы и плечи – что у кого имеется – нежнейшим лучикам небесным. Потому что у нас когда начинает светить, то светит не хуже, чем в Тоскане или на Ривьере, – мягче, нежнее и ценится больше. Ведь ежедневный праздник праздником быть перестает. Праздником можно насладиться только после скучных будней.

Кафе на лужайке было заполнено, народ галдел у бассейна, мой красавчик Карлос, естественно, тут же испарился, – я же говорю, солнечное настроение приводит к повышению среднестатистического либидо. Или к его увеличению, не знаю, как правильно. Но я сегодня добренькая, вот и простила мальчику его заведомую неверность. Хотя она и подлая. Я ведь ему, в конце концов, не изменяю.

Где-то на отшибе, у самого дальнего столика незаметно примостился мой скромный соавтор, потягивая из стакана светло-коричневую жидкость. Зная его не первый день, я с ходу учуяла – скотч, «Single Malt».

Надо заметить, Анатоль выглядел весьма помятым. Помятость отпечаталась и на лице, и во взгляде, и в движениях – этакая флегматичная вялость, когда энергия вытекла по каплям, а новая еще не набралась. Будучи знакома с особями творческих профессий, а порой и накоротке, я сразу определила – мсье Тосс последние сутки творил, лепил из слов мой детский образ, переплавлял в печатные фразы злоключения моей грешной юности.

Конечно же, я подошла, оглядела его, покачала осуждающе головой.

– Выползли наконец из своей конуры, – предъявила я ему первую претензию.

– Да ладно, у меня вполне приличный номер. Не такой, конечно, как у вас, но я ведь в нем живу один, – попытался съехидничать Анатоль, но особенно ехидно у него не получилось – все той же энергии не хватило.

– Вот и напрасно, – пожурила его я. А потом еще раз пожурила: – Что-то вы неважно выглядите: бледный, обросший, глаза потухшие. Неправильный вы образ жизни ведете, господин сочинитель. Нет чтобы гулять, здоровым воздухом дышать, спортом заниматься, с интересными людьми общаться. – Тут я округлила глаза, чтобы он понял, на кого я намекаю. – А то заперлись у себя в коморке, всё строчите без передышки. Небось и алкогольными напитками злоупотребляете.

Он наконец-то улыбнулся, покачал головой: